Текст книги "Уроки зависти"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 13
На работу она в тот день не пошла. Такое случилось с Норой впервые с тех пор, как она вообще стала работать; прежде во время любой болезни выходила. Но нынче, вернувшись к себе во флигель, легла не раздеваясь на кровать и даже завхозу Трифонычу не открыла, а только ответила через дверь, что больная.
Она лежала неподвижно, сжавшись в комок. Плечо ныло. Голова кружилась. Тошнота подкатывала к горлу. Одиночество ее было полным и безысходным.
«А ты на что надеялась? – подумала Нора. – Что он твое одиночество избудет?»
Эта мысль как-то… охладила ее, что ли. Она села на кровати, помотала растрепанной головой, огляделась и увидела, что за окошком уже темно. Целый день, длинный майский день, прошел будто в обмороке.
«Поесть надо, – решила Нора, спуская ноги на пол. Но тут же почувствовала такой сильный спазм в желудке, что с отвращением подумала: – Нет, не могу! Ну, хоть попить».
Со вчерашнего дня на столе стоял полный кувшин взвара из сушеных ягод.
Нора щелкнула выключателем. Свет не зажегся. Это было привычно: подстанция в Каменке была такая старая, что чаще ломалась, чем работала. Электриков, бывало, приходилось ждать по нескольку дней, но никто не возмущался: ведь повсюду электричество старое, рук не напасешься чинить, дойдет и до Каменки дело в свой черед.
Нора подошла к столу, присела на стул. Зажгла свечу. Свеча последняя осталась, и надо бы купить, да в сельпо давно уже не завозили, и неизвестно, завезут ли вообще.
Все какая-то никчемная ерунда лезла ей в голову.
На противоположном краю стола лежала книжка. «История кавалера де Грие и Манон Леско», написал аббат Прево. Нора зачем-то придвинула ее к себе. Книжку она взяла в колхозной библиотеке, потому что в школьной ее не оказалось – библиотекарша Мария Ивановна объяснила Норе, что книжка взрослая, не для учеников. Взяла-то Нора эту «Манон Леско» уже давно, да волнения из-за беременности так захватили ее, что до сих пор не собралась почитать.
Она наугад открыла книжку, полистала. Взгляд задержался на случайной странице из середины.
«Я бы покончил с собой, если бы не держал в объятиях единственное сокровище, привязывавшее меня к жизни, – прочитала Нора. – Одна лишь эта мысль вернула мне самообладание. «Во всяком случае, Манон со мною, – думал я, – она любит меня, она принадлежит мне; это не призрак счастья. Погибай хоть вся вселенная, я останусь безучастным. Почему? Потому что у меня нет привязанности ни к чему остальному».
Эти слова были так поразительны, что она растерялась. Она не понимала, ни в чем состоит сила их воздействия на нее, ни что ей делать дальше, после того как они уже прочитаны.
Собственная жизнь вдруг отступила от нее. Все, что томило и мучило, в одно мгновение сделалось неважным. А почему? Нора не знала.
Она решила читать книжку с самого начала, но взгляд ее снова упал на строчки в середине, и она не смогла от них оторваться.
«Я так тесно сжал Манон в своих объятиях, что мы занимали только одно место в карете. Она плакала от радости, и я чувствовал, как слезы ее текут по моему лицу».
Ей так ясно, так пронзительно представилось, как это было – как двое обнялись так крепко, что превратились в одно целое, и как бежали по лицу мужчины слезы женщины, которая плакала от счастья его любить, да, конечно, именно от этого счастья она плакала, Нора сразу поняла, и как этот мужчина тоже большего счастья в своей жизни не хотел… Но кто был этот мужчина, какой он был, как он мог быть таким, если, если… Если этого не может быть вообще, потому что жизнь не такая, потому что ничего этого в ней нет и быть не может?!
Волосы выбились из низкого узла, в который она всегда их убирала, пряди падали на лоб, мешая различать строчки. Нора с досадой отбросила спутанные пряди и, подперев лоб руками, принялась читать при дрожащем огне свечи о том, как кавалер де Грие, чистый и нежный сердцем, полюбил женщину такую же пленительную, как и лживую, и сердцем жестокую, как, уже понимая ее жестокосердие, отказался ради нее от всех благ, которые принадлежали ему от рождения, как готов был принять любые удары судьбы ради минуты счастья с этой женщиной.
Норе казалось, что она должна возненавидеть эту Манон, и если бы дело происходило в обычной, обыденной жизни, то и непременно бы ее возненавидела, но жизнь, описанная в книжке, не была обычной, потому что в ней был кавалер де Грие, и его существование озаряло все происходящее таким особенным светом, в котором оно виделось совсем иначе, и справедливость по отношению к Манон отступала, потому что кавалер де Грие любил ее, а ради его любви Нора готова была простить этой женщине все, что бы та ни совершила, – так же, как и он готов был ей все простить.
«Я люблю Манон; грешен путь, которым я иду, но надежда достигнуть желаемой цели смягчает его трудности, и я сочту себя с избытком вознагражденным одним мгновением, проведенным с Манон, за все печали, испытанные ради нее», – прочитала Нора.
И разве могла она ненавидеть эту женщину, раз любил ее мужчина с таким сердцем?
Огонек вспыхнул ярче и сразу же погас. Оторвав взгляд от книги, Нора увидела, что свеча догорела и осталась от нее только стеариновая лужица. В темноте не разглядеть уже было ни буквы.
Нора схватила книгу, подбежала к окну. Огромная луна стояла в небе. В ее серебряном свете все было исполнено тайны – широкий школьный двор, старая сосна в его середине, крыши спящих домов.
Но Норе было не до природы с ее ненужной тайной – она вглядывалась в едва различимые строчки, рассказывающие о гибели Манон Леско и об отчаянии кавалера де Грие. Она читала и плакала, и слезы мешали ей читать, но они же, эти слезы, приносили ей такое счастье, какого никогда она не знала в жизни.
Что-то важное, неизмеримое поднималось в ее душе вместе с этими слезами, и было оно больше, чем луна, чем земля и природа и даже чем она сама, Нора, и если был в ее жизни какой-нибудь смысл, то заключался он только в том огромном и значительном, что она так неожиданно почувствовала в себе в те минуты, когда читала эту книгу.
Манон умерла. Кавалер де Грие остался жить с разбитым сердцем, потому что небу неугодно было, чтобы его душа последовала за ее душою. Но печальный покой, который все-таки был ему послан в награду за его любовь и верность, каким-то непонятным образом сошел с книжных страниц и в Норину душу.
Она закрыла книгу, положила на подоконник. Сердце ее разрывалось от печали и счастья. Значит, это было в жизни, значит, был этот необыкновенный человек, и все это есть, есть! Значит, не зря и луна, и ветер, ворвавшийся в окно, которое она распахнула, и весенний птичий голос – далекая соловьиная трель…
– Люблюха!
Нора вздрогнула и отшатнулась. Петр Васильевич стоял под окном и смотрел прямо ей в глаза.
– Открой, – сказал он. – В дверь стучу, стучу. Не слышишь, что ли?
– Зачем? – спросила она.
– Открой, поговорим.
Нора заколебалась. Говорить с ним ей не хотелось, но, зная его, она понимала: захочет – все равно войдет. Хоть через окно, хоть и дверь вышибет. Для него преград нет. Во всяком случае, не ей преграды ему ставить.
Нора молча отошла от окна. Не спрашивая, что она собирается делать, Петр Васильевич пошел ко входу во флигель. Сразу же, как только она отодвинула засов, он поспешно шагнул через порог в сени.
Войдя в комнату, Петр Васильевич поскорее закрыл окно, задернул занавеску. Потом повернулся к Норе.
– Не сердись, Люблюха, – сказал он, кладя руку ей на плечо.
От его прикосновения Нора вздрогнула, отстранилась.
– Ну прости, прости. – Его голос звучал примирительно и почти виновато. – Кровь дурная в голову ударила, вот и… Говорил же тебе, предупреждал: мы такие, казаки, можем и руку поднять. Наши-то бабы привычные. Но ты, конечно, другой коленкор. Больно, а?
Он снова коснулся рукой Нориного плеча, осторожно погладил. На этот раз она не стала уже отстраняться: все равно без толку. Захочет – погладит, захочет – ударит. Уныние охватило ее, придавило. Выходит, этот чужой человек так и будет распоряжаться ее жизнью, и ничего ей с этим не поделать?..
Петр Васильевич подождал ее ответа и, не дождавшись, сказал:
– Я, конечно, сам виноват, раньше должен был тебя предупредить. Семья у меня, вот какое дело. Детей двое. Завтра сюда прибывают, супруга телеграмму отбила. Так что ты меня тоже пойми. Тут и так заботы – как снег на голову, а тут ты со своим здрасте-нате. Я тебе разве жениться обещал? Не обещал. Ну, сделал бабой – может, и зря, не знаю. Но ты ведь и сама не против была, а мужики такое сразу чуют. И какие, скажи на милость, у тебя ко мне могут быть претензии?
Нора молчала. Она не очень понимала, что он говорит. Не его слова, а собственная мысль, неожиданная, но очень ясная, вдруг поразила ее.
«Он мне чужой? – с удивлением думала она. – Да! Как же я до сих пор не понимала? Совсем чужой, ненужный. И что же это я раздумывала: люблю его, не люблю? Да разве это любовь, господи?!»
– Сколько ты будешь молчать? – Он наконец рассердился. – Семья у меня, понимаешь? Жена с детьми завтра приезжает.
«Жена с детьми… – Мысли потекли в Нориной голове как-то медленно. Словно и не в голове даже, а где-то в заоблачной дали текли ее мысли. – Как же я сама не догадалась? Конечно, мужчина он завидный, как не быть семье? Ну да не в том дело. Чужой он мне, вот что. Чужой!»
– Так что беременность эту свою ты брось! – решительным тоном заключил Петр Васильевич.
Нора не сдержала улыбку, хотя ей было совсем не до смеха.
– Как же я ее брошу? – сказала она.
– Сама должна понимать, не маленькая, – отрубил он. – К бабке какой-нибудь сходи, пусть травку даст или что там они дают.
– Я не знаю никого.
– Ну так в район езжай, к врачу, пускай выскоблит! – Петр Васильевич начал сердиться. В его голосе мелькнули уже знакомые клокочущие тона. – Да не бойся, не бойся. – Он сбавил тон, заметив, как Нора отшатнулась от него. – Больше не трону, сказал же. Но беременность убери. Тебе она еще меньше нужна, чем мне.
И тут, видно, решив, что привел ей уже все доводы и убедил ее в своей правоте наверняка, он нетерпеливо притянул ее к себе и обнял. Нора тихонько забилась в его объятиях, попыталась вырваться.
– Чего ты? – Петр Васильевич наклонил голову, недоуменно глянул ей в глаза. – Давай уж напоследок полюбимся. Теперь-то беречься нечего. – И добавил, хохотнув: – Может, после того и врач не понадобится – сама скинешь.
Он будто кулаком ее ударил, сказав это. Даже хуже его утреннего удара показались ей его слова! Она представила, что он будет сейчас с нею вытворять, чтобы заставить ее скинуть, и самые обыкновенные, привычные его прикосновения стали для нее невыносимы.
Слезы брызнули без всякой ее воли. Оттого, что Петр Васильевич тесно прижимал ее к себе и голова его была наклонена, Норины слезы попали прямо ему в лицо.
И тут ей стало так противно, что хоть в голос кричи. Только что она читала, как слезы Манон текли по лицу кавалера де Грие, когда он прижимал ее к себе так крепко, что они сделались одним целым, – и вот, словно какое-то отвратительное подражание…
Она уперлась ладонями в грудь Петра Васильевича и попыталась отодвинуть его от себя.
– Да чего ты, в самом деле? – с еще большим недоумением повторил он.
– Пустите, Петр Васильевич, – сказала Нора. – Вы идите себе. Про меня не думайте.
– Как же не думать, когда… – начал было он.
Но тут Нора выскользнула наконец из его рук и торопливо вышла из комнаты в сени. Нарочно громко лязгнув, отодвинула засов, открыла входную дверь. Ночной холод побежал по полу; Петр Васильевич не мог не почувствовать, что дверь открыта.
Он и почувствовал, и вышел вслед за нею в сени.
– Гонишь меня, значит? – с усмешкой спросил Петр Васильевич. Нора поняла, что он уязвлен. – Смотри, пожалеешь. Подушку будешь грызть, да без толку. Ладно! Это дело твое. – Петр Васильевич шагнул за порог и бросил через плечо: – А насчет пуза поскорее решай. Я предупредил – от меня тебе ничего не обломится.
Он скрылся в кромешной темноте весенней ночи. Нора вздохнула с облегчением.
Ничего не было решено в ее жизни – наоборот, все вздыбилось, перевернулось, сбилось. И уверенности она не чувствовала ни в чем. Но слабое, со стороны почти незаметное движение, которое она сделала, высвобождая вокруг себя пространство, куда не было доступа никому чужому и ничему чуждому, – сделало ее если не счастливой, то спокойной.
Нора подняла глаза. Полная луна сияла нежно и чисто. Была, была где-то совсем другая жизнь, такая же чистая и тонкая, как лунный абрис, и в той, другой жизни мужчина мог чувствовать, как текут по его лицу слезы женщины, которую он любит, и легче было в жизни этой, чистоты и тонкости лишенной, от сознания того, что не конечна она, не окончательна.
Нора стояла на пороге, смотрела на чистую луну, и душа ее была охвачена не счастьем, но покоем.
Глава 14
На каком сроке округляется живот и беременность становится заметной, Нора не знала. И спросить было не у кого. Она пыталась вспомнить, как это бывало у тех женщин, которые родили недавно, на ее памяти, но высчитать помесячно все же не могла. Ну, вроде Танька Замахаева родила где-то через полгода после того, как вся Каменка заметила ее живот и принялась судачить, от кого она его нагуляла. Или не через полгода, а через семь месяцев? Или даже через восемь? Но тогда, получается, и ее, Норин, живот скоро уже станет заметен? Ведь уже июнь, и с того вечера у реки прошло почти два месяца.
Она по-прежнему чувствовала себя плохо: и голова кружилась по-прежнему, и тошнило. Но что-то переменилось в ней в ту ночь, когда она при свете свечи и луны читала про кавалера де Грие. И эта перемена была так значительна, что затмевала собою даже беременность. Беременность Нора почему-то никак не могла осознать, она не существовала для нее как что-то явственное, непреложное. А перемена, произошедшая в ее душе, была вот именно явственна и непреложна.
Нора поняла, что нет на свете такого человека, которого она допустила бы в свою жизнь. Все, кого она знала, могли бы только сапогами топтаться на том маленьком пространстве, которое она считала своим и одно лишь прикосновение к которому было для нее болезненным. А значит, и нечего им в ее жизни делать. Никому!
Но что бы она про себя ни думала, а со стороны ее жизнь выглядела точно такой же, как и всегда. Да и что могло измениться? Что-то есть и где-то жить по-прежнему надо, а значит, точно так же, как и раньше, надо ходить на работу, чтобы не выгнали из школы и из флигеля.
Единственная новизна, которую Нора попыталась внести в свою жизнь, состояла в том, что она набрала в библиотеке разных книжек – наугад. Но ни одна из них не захватила ее чувств, а само по себе чтение ее не увлекало, и она его забросила. Про книжку же о кавалере де Грие сказала в библиотеке, что утеряла, и, заплатив тройную цену, оставила «Манон Леско» себе и время от времени перечитывала то одну, то другую страницу.
Занятия в школе закончились, выпускной вечер тоже отпраздновали. Петр Васильевич Туроверов пришел на вечер уже с женой, крепкой, бойкой и приветливой женщиной лет на десять постарше Норы. Звали ее Катериной Николаевной, она быстро со всеми перезнакомилась и даже, кажется, сдружилась – беседовала про то, как налаживает житье в квартире, выделенной мужу, как готовит к школе своих мальчишек-близнецов, как думает устроиться в правление колхоза счетоводом.
Ну да Нора особо к ее разговорам не прислушивалась и к ней не приглядывалась.
Она и сама удивлялась равнодушию, которое вызывал у нее теперь Петр Васильевич. Он как-то враз сделался для нее совсем другим человеком. Ей даже не верилось, что все, что у нее с ним было, было именно с ним.
Наверное, и он чувствовал что-то подобное. Во всяком случае, не только не пытался больше поговорить с Норой, но при случайных встречах в школе даже не смотрел в ее сторону.
А может, ничего он и не чувствовал – просто решил, что раз она не предъявляет ему никаких претензий, значит, последовала его совету и сходила к бабке или к врачу.
Тошнота у нее прошла, и беременность теперь была совершенно неощутима. Нора о ней и не думала – ходила на работу, как всегда и как все.
Вместе со всеми пришла она и на последнее в учебном году собрание коллектива. Директрису Наталью Платоновну назначили к ним в Каменскую школу недавно; она перевелась откуда-то из Поволжья. Оказалась она деятельной, общественно активной, всех стремилась сплотить и воодушевить.
На собрании Наталья Платоновна отчитывалась о проделанной работе. Нора слушала вполуха. Потихоньку работало радио – оно всегда было включено в учительской. Передавали концерт классической музыки, и, сопровождая привычные слова, музыка не мешала им, а, наоборот, создавала какой-то другой, с обыденными этими словами никак не связанный смысл.
Директриса закончила говорить, и музыка закончилась. Все собрались уже расходиться, но Наталья Платоновна неожиданно предложила:
– Товарищи, давайте послушаем лекцию о музыке!
– О какой музыке? – удивленно переспросила Ольга Даниловна, математичка.
– Которую только что передавали. Музыка Баха, слышали? Это был абонемент Московской консерватории, а там после каждого исполнения лектор выступает. Чтобы во всех уголках нашей страны люди могли получать знания.
Нора вспомнила, как слушали они вот так же, в учительской, «Пиковую даму» Чайковского. И как потом она узнала арию из этой оперы, когда пел ее Петр Васильевич… Сейчас это вспомнилось с тем же странным спокойствием, которым наполнено было все, связанное с ним; ничто в сердце не дрогнуло.
Наталья Платоновна сделала звук погромче.
– Сама бобылка, спешить ей некуда, и людей домой не отпускает, – проворчала у Норы над ухом Надежда Степановна, которая учила младшеклассников. – Дел других нету, как байки эти слушать!
Но осталась слушать и она: что поделаешь, раз начальство велит?
– Бах начал эту мелодию в миноре, а закончил в мажоре, – прозвучало из радиоприемника. – Почему? Это известно физикам: для того чтобы получился звук вообще, в физическом смысле этого слова, должно быть такое соединение колебаний, которое присуще именно мажорной тональности. Мажор – это естественная музыка космоса. И Бах слышал ее, шел к ней и нас к ней привел.
Голос у лектора был молодой, но то, что чувствовалось в нем, показалось Норе более значительным, чем могущее принадлежать молодости. Может, дело было не в голосе, не в тоне, а в смысле слов этого человека? Да нет, смысл-то как раз не должен был Норе быть понятен, она ведь никогда не понимала того, что слишком далеко выходило за пределы ее собственного опыта.
Но нет! Это раньше она ничего такого не понимала, а теперь какой-то новый, совсем новый смысл вдруг забрезжил для нее в словах этого незнакомого лектора с глуховатым голосом. Она вспомнила, как нежно и чисто сияла полная луна – над школьным двором, над спящей землей, над ее, Нориным, одиночеством. И как она поняла вдруг, что бывает где-то совсем другая жизнь, такая же чистая и тонкая, как лунный абрис.
– Но откуда же в таком случае берется в мире печаль минора? – спросил лектор.
Норе показалось, что он спрашивает об этом не столько слушателей, сколько самого себя. Его мысль, его чувство – все это рождалось прямо сейчас, когда он вот так вот негромко разговаривал с людьми, которые слушали его на огромных притихших пространствах земли.
– Это наша с вами печаль, – ответил его глуховатый голос. – Мы с вами привносим ее в мир, и так же невозможно представить мир без нее, как невозможно представить его без человека.
И это было так ясно, так много это говорило сердцу! Именно сердцу – умной Нора никогда себя не считала. Но сейчас она не думала ни о своем уме, ни вообще о себе – она просто слушала и понимала смысл каждого слова.
– Ах, какой же он молодец, этот Иваровский! – воскликнула Наталья Платоновна, когда лектор закончил говорить. – Я каждый раз восхищаюсь: как просто он умеет объяснять такие сложные вещи, как до каждого сердца доходит!
В Каменке любили посудачить о том, что школьная директриса – баба-то с придурью, а все потому, что замуж не вышла, детей не вырастила. Раньше Нора считала, что так оно и есть: слишком уж много было в Наталье Платоновне восторженности, странной для ее солидного возраста. Но это прежняя Нора так считала, а теперь она смотрела в горящие восторгом глаза директрисы, и этот восторг был ей понятен.
Это был восторг перед тем чистым и тонким миром, в котором действовали совсем другие правила, чем в мире, где все они проживали свою жизнь день за днем.
Музыка Баха зазвучала снова. Надежда Степановна приподнялась было со стула, чтобы уйти, но тут же села обратно. Нора обвела взглядом учителей. Все слушали, даже завхоз Трифоныч. На некоторых лицах было недоумение, на некоторых скука, но и у математички Ольги Даниловны, и у трудовика Власова, и у Петра Васильевича Туроверова – да, у него тоже – горел в глазах живой интерес.
– Интересно тебе, Нора? – негромко спросила директриса. – Как молодому человеку – интересно?
– Да, Наталья Платоновна.
Нора ответила совершенно искренне. Не то что даже интересно… Это было то, про что цыганки говорят «чем сердце успокоится».
Сердце ее успокаивалось в этой музыке и в глуховатом голосе человека, который музыку объяснял.
– Товарищи! – решительно произнесла Наталья Платоновна, когда музыка закончилась. – Я считаю, мы должны написать коллективную благодарность профессору Московской консерватории Иваровскому.
– Он не профессор, – заметил Туроверов. – Просто преподаватель.
– Это неважно! Он делает замечательное, благородное дело и заслуживает добрых слов с нашей стороны! Напишем ему благодарность от всего коллектива, все подпишемся и отправим. И укажем, что просим передавать его лекции почаще.
– Да, грамотно он выступает, – согласился Петр Васильевич. – И с физикой интересно связал. Только почему письмо, Наталья Платоновна?
– В письме можно более подробно выразить наши впечатления, – разъяснила она. – Телеграмма не позволяет этого сделать.
– Да я не про телеграмму. А про то, что можно бы и человека направить в Москву. Выразить, так сказать, товарищу Иваровскому наше восхищение.
– Как это – в Москву? – удивленно спросила Наталья Платоновна. – Кого направить?
Все посмотрели на Петра Васильевича, и Нора тоже.
О том, что он скажет, она догадалась прежде, чем он произнес первое слово. Она и сама не знала, почему об этом догадалась, но догадка ее оказалась правильной.
– А вот Маланина у нас самый молодой член коллектива, – сказал Петр Васильевич. – И что с того, что она техничка простая? Комсомолка, работает добросовестно, а главное, вся жизнь ведь у нее впереди. Разве справедливо, что она не имеет возможности расширить свой кругозор? Учеников на экскурсии возим, а она разве не заслужила? Я считаю, мы должны командировать ее в Москву. Составить коллективное письмо – и командировать. Пускай встретится с товарищем Иваровским, поговорит, передаст нашу благодарность. И ей польза, и ему как специалисту будет приятно.
Он прямо посмотрел в глаза Норе. Ей показалось, что она слышит его голос.
«Захочешь, постараешься – все в Москве решишь, – сказал этот голос. – Там тебе не деревня и не район, никто тебя не знает. Не будь же ты дурой!»
– Слушайте, товарищи… – изумленно проговорила директриса. И радостно воскликнула: – А ведь правильно! Ведь прав Петр Васильевич! Нора! Как ты относишься к этому предложению?
Кажется, из всех, кто собрался в учительской, только Наталья Платоновна и не испытывала никакой неловкости. То ли восторженность застила ей глаза, то ли то, что была она приезжей и не очень-то разбиралась в здешних отношениях. Во всяком случае, все, кроме нее, либо отвели взгляд от Туроверова, либо и вовсе глаза опустили; все им было понятно не хуже, чем Норе. А Платоновна смотрела весело и ответа требовала бодро.
– Я согласна с предложением Петра Васильевича, – глядя прямо в лицо Туроверову, тихо проговорила Нора. – Это правда, у меня вся жизнь впереди. Спасибо, Наталья Платоновна.
– Вот и отлично! Значит, так в протоколе и запишем. Что общее собрание коллектива постановило премировать комсомолку Маланину и из денег, отведенных на экскурсии для старшеклассников, выделить средства на ее командировку в Москву с культурно-познавательной целью. А тебе, Нора, – добавила она, – вообще пора задуматься о своей дальнейшей жизни. Очень странно, что ты не стремишься учиться дальше, получать профессию. Что, так и будешь всю жизнь полы мыть? Надо, надо думать на перспективу! Вот и будем надеяться, что поездка тебе в этом поможет, – заключила она. – Что ж, товарищи, все свободны.
Все потянулись к выходу. Как Нора ни медлила выходить из школы, все-таки столкнулась на крыльце с Туроверовым.
– Не будешь дурой – все свои вопросы в Москве решишь, – негромко сказал он и усмехнулся.
Нора даже не удивилась, что почти слово в слово угадала его мысли. Да, для нее он необычно все придумал. Но сам он был так обычен, что она видела его насквозь – его желания, страхи, намерения.
Впрочем, сразу же выяснилось, что не все его намерения были ей понятны.
– А не решишь вопрос, – еще более понизив голос, добавил Туроверов, – обратно я тебе возвращаться не советую. Иначе я сам твой вопрос тут на месте решу. Своими методами. Надежными.
Что означают его слова, догадаться было нетрудно. Убьет вряд ли, но вот изобьет так, что, как он говорил, сама она скинет, – это не ходи к гадалке. Или насильно вольет в горло какую-нибудь отраву, которая убьет в ней ребенка; в самом же деле есть, наверное, бабки, которые такой отравой промышляют. Или к еще какой похуже бабке отведет и за руки-ноги будет держать, пока та выскоблит из нее ненужный ему плод. Да мало ли что еще придет в голову человеку, который не привык встречать на своем пути препятствий! Уж такое препятствие, как Нора, он запросто сметет.
Она растерянно посмотрела на Туроверова. Но взгляд ее уперся уже только ему в спину – он сбежал с крыльца и, широко шагая, пошел прочь через школьный двор.
«Не вернусь! – подумала Нора. – Лучше на вокзале сдохну, а сюда не вернусь!»
Она чувствовала, как слезы встают у нее в горле. И как тут же превращаются в большой ледяной ком, от которого всю ее пронизывает холодом. Мертвым холодом.
