Текст книги "Азарт среднего возраста"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 12
Если бы все объяснение с женой прошло в ее базарном крике, если бы Юля только и говорила, что его надо держать в кулаке, или высказывала бы еще что-нибудь бессмысленное, не имеющее к нему никакого отношения, Александр ушел бы из дому не оглядываясь и выбросил бы все это из головы. Но последние ее слова, и эти опустившиеся ее плечи, и могильная тишина, стоявшая в квартире, когда он закрывал за собою входную дверь… Все это не давало ему покоя до утра. И, лежа на широкой гостиничной кровати – не хотелось ехать ночью к Пашке, даже ему не хотелось ничего объяснять, и пришлось ехать в «Метрополь», первым попавшийся на ночных улицах, по которым Александр бессмысленно гнал машину, – и вот, глядя на яркие ночные огни, чуть приглушенные оконной шторой, он никак не мог уснуть.
Прошлое, о котором он совсем не думал, потому что все оно состояло из скучнейшей обыденности еще в те времена, когда было не прошлым, а настоящим, – это его прошлое с Юлей вдруг встало перед ним с кристальной, недоуменной какой-то ясностью.
Конечно, с таким пустяковым вывихом справились бы и в сельском медпункте. Может, это вообще не вывих был, а обыкновенное растяжение. Хотя рука, правда, болела сильно. Как бы там ни было, Александр собирался сходить в село Варзугу, рядом с которым стояли его рыбацкие домики, к пожилой медсестре бабе Кате. Он считал ее квалификацию вполне достаточной для оказания ему неотложной помощи. Но тут как раз прилетел вертолет, который должен был забрать с реки закончивших рыбалку шведов, и Пашка уперся как баран: лети, Саня, в Мурманск, мало ли, может, вообще перелом у тебя.
Когда вертолет поднялся над деревьями и Александр увидел яркую реку, пронзающую золотой лиственный лес, и темную зелень невысоких елей, и застывшие на вечном ветру флаговые сосны у побережья, и белые Кузоменские пески вдалеке, сердце у него сжалось. За восемь лет, проведенных на поморском берегу, все это вошло в его сердце, стало его частью. И теперь, когда уже понятно было, что со всем этим вскоре предстоит расстаться, сердце отвечало на такое решение то ли саднящей досадой, то ли даже болью.
То есть, конечно, из Мурманска, куда Александр собирался перебраться в ближайшее время, ему ничего не стоит слетать на речку Варзугу. И от того, что рыбачьи домики на ее берегу скоро будут принадлежать не ему, а другим людям, берег этот ничуть не изменится. И все-таки… То, что принадлежало ему, то есть в самом простом смысле слова принадлежало, на правах собственности, то, что держалось на его усилии, азарте, способностях, – даже внешне выглядело для него иначе, чем принадлежащее посторонним людям.
Александр впервые понял это еще пять лет назад, когда Воронежцев предложил взять в его банке кредит и выкупить у тогдашних нерасторопных владельцев рыбацкий поселок со всеми, как он выразился, потрохами, то есть с финскими домиками на берегу, с лодками, снастями и лицензией на вылов семги в Варзуге.
– Душевные здесь места, – объяснил свое предложение Воронежцев. – Ты посмотри, красота какая! Сам бы взял, да времени нету. Так что берись уж ты, Ломоносов молодой. Тебе такое дело в самый раз будет. Силу почувствуешь, границы свои поймешь, а ума хватит, и расширишь их со временем. Ну а я к тебе на рыбалку буду ездить. И людей не последних привезу. А нужные связи – это, знаешь ли, в бизнесе главное дело.
Тогда Александр и почувствовал впервые, что этот лес, и эта река, и весь этот берег, который он полюбил с той самой минуты, когда увидел, – что все это перестало быть отдельным от него, все словно бы легло в его ладонь, и легло прочно, надежно. И ощущение живой тяжести этого принадлежащего ему мира, то ощущение, которое глубоко поселилось в нем, наполнило его сердце восторгом.
То, чем он стал заниматься, сразу сделалось для него не просто бизнесом – налаживанием рыбацкого хозяйства, ремонтом лодок и домов, разносторонним маркетингом, основы которого он сначала узнавал на ходу, а потом уж дополнял практические знания книжными, – все это давало возможность дергать жизнь за усы, как Маугли дергал за усы тигра Шерхана в детском мультфильме.
Александр в равной мере любил непредсказуемость риска и прямое усилие труда, он обладал упорством, свободным умом и постоянством воли – не просто волей, а вот именно ее постоянством; эти слова поразили его во впервые прочитанном «Герое нашего времени», хотя он не очень понял тогда, что они означают. И соединение всех этих качеств, которое сразу разглядел в нем Воронежцев, оказалось тем самым, которое необходимо было для успеха.
Но теперь эта часть его жизни должна была закончиться, потому что он прошел ее насквозь, от начала до конца, и не видел смысла повторять пройденное.
Пашка говорил, чтобы в Мурманске Александр ехал в больницу, но он решил, что хватит и травмпункта. Пришлось, правда, отсидеть длинную очередь в компании бомжей, избитых в кровь пьянчуг, охающих старушек, которые поскользнулись на осенних листьях, чтоб их черт побрал, эти нынешние власти, улиц вовсе не убирают, вот то ли дело при Брежневе, ведь жили как у Христа за пазухой, и надо ж им было… пусть бы этому Горбачеву…
Когда Александр вошел наконец в кабинет, голова у него гудела от глупых разговоров, которые поневоле пришлось выслушать.
– Вывих у вас, молодой человек, – быстро и равнодушно ощупав его запястье, сказала пожилая врачиха. – Сходите, конечно, на рентген, но я и так вижу: вывих. Могу вправить.
– Вправляйте, – морщась от боли, кивнул Александр. – Прямо сейчас. Потом на рентген схожу.
Он давно уже научился распознавать разнообразные человеческие качества даже в самых сложных проявлениях, поэтому сразу понял, что врачихино равнодушие – это, собственно, и не равнодушие, а опыт, не позволяющий ей выказывать волнение там, где оно не требуется.
Вывих она вправила мгновенно – Александр успел лишь коротко охнуть; слезы брызнули у него из глаз непроизвольно.
– Вот и все, – уже не с равнодушием, а с удовлетворением от толково сделанной работы сказала врачиха. – Юля, наложи молодому человеку лангетку. Рука должна побыть в неподвижности, – объяснила она Александру. – Дрова рубить вам пока нельзя.
– Почему вы решили, что я дрова рублю? – удивился он.
– Ну, или не дрова, но что-нибудь в этом духе. Мозоли на руках.
Вообще-то ему приходилось делать в поселке всякое, несмотря на свое начальственное положение. И мозоли в самом деле как вросли в его ладони с самых первых дней работы на Варзуге, так и не сходили все восемь лет.
– Лангетки кончились, Анна Леопольдовна. Вчера еще.
Александр обернулся. В дверях кабинета стояла, что-то дожевывая, молодая темноглазая женщина в белом халате. Она смотрела на врачиху прямым тяжеловатым взглядом, а пациента вовсе никаким взглядом не удостаивала.
– Ну, придумай что-нибудь, – вздохнула врачиха. – Дощечки возьми, Родион специально принес. Безобразие! Скоро одной зеленкой лечить будем.
– Пойдем, – по-прежнему не глядя на Александра, позвала медсестра. – В процедурную.
Он прошел за ней в соседний кабинет, сел на клеенчатую кушетку. Медсестра взяла со стола и недоуменно повертела в руках обрезки вагонки.
– И что прикажешь с этим делать? – хмыкнула она. – Я им что, столяр?
– Дай сюда. – Здоровой рукой Александр забрал у нее дощечки. – Вот так держи. И вот так. – Он приложил их к больной руке и скомандовал: – Теперь завязывай покрепче.
Медсестра впервые взглянула ему в глаза. В ее глазах, блестящих, как переспелые вишни, мелькнуло подобие интереса.
– Сообразительный, – заметила она. – Где руку свихнул? Сам-то кто?
– Рыбу из реки тянул, – ответил Александр.
– Здоровая, что ли, рыба попалась?
– Здоровая. Семга. Так дернула – на ногах не устоял. На руку и приземлился. Странно даже, – пожал он плечами.
– Чего ж странного?
– Везло мне всегда. Друг говорит, Бог меня бережет.
– Бог дураков только бережет, – усмехнулась медсестра. – А тебя чего ему беречь? Ты и сам выкрутишься. Тебя как зовут? – Одновременно с этим вопросом она заглянула в заведенную на пациента карточку и прочитала: – Ломоносов Александр Игнатьевич. Знакомая фамилия, не вспомню только, где могла слышать. У тебя родни в горздраве нету?
– В горздраве нету.
Александру стало смешно. Эта женщина с чересчур широкими плечами и вишенными глазами была первым человеком, который не вспомнил, где мог слышать фамилию Ломоносов. Но то, что она сказала про дураков и Бога, ему понравилось. В этих ее словах, а значит, в ее отношении к действительности было то же, что сразу чувствовалось и во взгляде ее, и во всем облике: точность – грубоватая, но соразмерная жизни.
– Иди обратно в кабинет, – скомандовала Юля. – Леопольдовна тебе больничный для начальства выпишет.
– Да мне вообще-то больничный не нужен, – пожал плечами Александр.
– Большая шишка? – усмехнулась она.
– Сам себе начальство.
Кажется, он произнес это с едва уловимым хвастовством. Не то чтобы ему хотелось произвести впечатление на эту Юлю – в ней не было ничего такого, что заставляло бы по-павлиньи распускать перед нею хвост, – просто самому было приятно вспомнить, что за восемь лет он добился такой независимости, которой многие не умеют добиться за всю жизнь. А заодно вспомнилось, что если к предстоящему ему труду приложится удача, то скоро границы его независимости существенно расширятся.
– Ну, раз больничный не надо, – пожала плечами Юля, – тогда я тебя не задерживаю.
В ее речи, простой, даже простонародной, звучал едва уловимый акцент, украинский или южнорусский. Удивляться этому не приходилось: на северные заработки приезжали люди со всех концов страны, да и воинских частей много было на Кольском полуострове. Может, у нее муж военный.
– Сама-то откуда? – поинтересовался Александр.
Он спросил об этом не столько из вежливости, сколько потому, что с ней было легко. Ее присутствие как-то не ощущалось, и ему хотелось продлить свое приятное состояние: неодиночества, но и необремененности посторонним присутствием.
– С Украины. Город Нежин, знаешь такой?
– Я на Украине и не был никогда. Или нет, в Одессе был. В детстве родители возили.
– Нежин хороший город, – мечтательно вздохнула Юля. – Про нежинские огурчики ты уж точно слышал. Маленькие, хрусткие. Закуска первый сорт!
– Что ж ты уехала из такого прекрасного места? – усмехнулся Александр.
– А за длинным рублем, – объяснила она. – Денег много платили на ваших Северах, вот и позарилась. А теперь хоть тут и бардак, так ведь и всюду то же самое. Замуж я не вышла, на квартиру не успела заработать, и возвращаться уже вроде некуда. У родителей в Нежине двушка, комнаты смежные, да сестра погодков родила. В общем, не до меня.
Она сообщила об этом спокойно, без желания вызвать сочувствие или достичь еще какой-нибудь скрытой цели. В ее словах была лишь основательность, такая же, как и в ее тяжелой походке. Он спросил – она ответила, ничего больше.
– Ну, я пойду, – сказал Александр.
Юля уже не обращала на него внимания – раскладывала на стеклянном столике какие-то устрашающего вида инструменты. Стоя в дверях процедурной, Александр спросил:
– А живешь ты где?
– В общежитии, – ответила Юля. – Горздравовском. – И вдруг она улыбнулась. Улыбка у нее была простая и простотой своей даже обаятельная. – А что, в гости придешь?
– Почему же нет? – Александр тоже не стал сдерживать улыбку. – Я теперь в Мурманске часто бывать буду.
– А ты разве не мурманский? – удивилась она.
– Я в Варзуге живу. Знаешь, село такое на одноименной реке?
– Нет, – покачала головой Юля. – Откуда мне знать?
Что, живя на Кольском, она не знает о существовании одного из красивейших сел на одной из красивейших рек полуострова, было странно. Хотя, может, и не странно это было. Во всем Юлином облике было нечто, не требующее никаких лишних знаний, вообще ничего такого, в чем нет насущной необходимости.
– В общем, загляну к тебе как-нибудь, – сказал Александр. – Если ты не против.
– Почему ж мне против быть? – пожала плечами Юля. – Парень ты видный, перед девчатами не стыдно. Заходи. Предупредишь – пирогов напеку. Не предупредишь – тоже ничего, в кафе меня сводишь.
Едва сдержав смех, Александр вышел из кабинета.
Заглянуть к Юле ему удалось только через месяц. До этого было слишком много дел на Варзуге: рыбацкий поселок – не киоск привокзальный, его в два дня не продашь. Пока оформляли договор с покупателем, приехавшим из Питера, пока тот переводил деньги, пока новый управляющий входил в курс дела… Конечно, Александр торопился, потому что ведь и рыболовецкие корабли покупать – тоже дело не из простых и требует скорейшего переезда в Мурманск. И кредит надо было оформлять, потому что денег на бизнес большого масштаба у него все-таки не хватало даже после продажи поселка на Варзуге. Да и азарт разбирал: скорее бы, скорее бы начать новое! Но азарт азартом, а пустой спешки Александр не любил.
Поэтому в Мурманск он перебрался только через три недели и через неделю после переезда зашел к Юле.
Найти общежитие горздрава оказалось нетрудно, и Юлю в нем – тоже. Когда Александр поднялся на третий этаж, она была в кухне. Соседка по комнате, разглядывавшая его с нескрываемым любопытством, подсказала, где это – в конце длинного коридора.
По коридору плыли запахи, которых вообще-то трудно было ожидать в общежитии: не какого-нибудь прогорклого масла, а самой настоящей свежей сдобы. Пахло корицей, гвоздикой и еще чем-то прекрасным, как домашний праздник.
Когда Александр заглянул в кухню, Юля вынимала из духовки противень с большим пирогом. Пирог дышал жаром, золотисто-коричневая корочка его поблескивала, и весь он, казалось, светился.
– Привет, – сказал Александр. – Вот ведь как, и не предупредил, что приду, а ты пироги печешь.
– Повезло тебе, – ничуть не удивившись, сказала Юля. – Так бы в кафе пришлось меня вести, а так никаких расходов.
Она раскраснелась от кухонного жара, глаза ее блестели ярче пирога, и поэтому казалось, что она все-таки рада его появлению. Или не казалось, а так оно и было?
– Все еще впереди, – улыбнулся Александр. – Сходим и в кафе. А пока не пропадать же добру. Обещала ведь.
Он выразительно взглянул на пирог, едва удержавшись, чтобы не облизнуться. Юля засмеялась.
– Пойдем уж, – сказала она. – Угощу, раз обещала.
Через недельку он заглянул к ней снова и на этот раз уже остался на ночь; соседка тактично испарилась из комнаты. В постели Юля не разочаровала так же, как в кухне. Она была, правда, не слишком изобретательна и совсем лишена того качества, которое называют перчинкой, но при этом была темпераментна и неутомима. Она не скрывала, что Александр ей нравится, и выражала свои чувства бурно, не обращая внимания на картонную общежитскую слышимость.
Уснули они только под утро. То есть это Юля уснула, а Александр еще курил, лежа в постели и глядя в переливающееся фонарным светом окно.
«Почему бы не жениться? – думал он, чувствуя горячее Юлино дыхание у себя на плече. – Тридцатник скоро, пора. И кого мне лучше искать? Что я нового обнаружу?»
Он вспомнил маленькую питерскую балерину, с которой у него случился недавно роман, такой же летучий и легкий, как она сама – как пух от уст Эола. Балеринку доставили на Варзугу вертолетом в числе других артистов: элитная рыбалка предусматривала также культурную программу, и очередные клиенты-немцы выразили желание увидеть «Умирающего лебедя» в знаменитом русском исполнении. Вероятно, они имели в виду танец Анны Павловой, но едва ли заметили разницу, потому что накануне концерта напились водки и взирали на маленькую балерину с неразборчивым благодушием.
Александр представил ее – прелестную, капризную, в высшей мере обладающую той самой пресловутой перчинкой, – в пустой новой квартире, которую он купил в Мурманске. Невозможно было вообразить, чтобы это эфемерное создание сделало его дом хоть сколько-нибудь уютным!
Он покосился на спящую Юлю. Под глазами у нее лежали тени от густых длинных ресниц. Это было красиво. Все остальное – походка, речь, – может, было и грубовато, но ресницы и вишенные глаза, сейчас закрытые, были, безусловно, хороши. Да и темперамент вполне на уровне, и пироги еще… Все это казалось ему достаточным, чтобы видеть ее хозяйкой его дома и матерью его детей. Ну а он в силах дать этой женщине все, что она может считать необходимым. Александр уже понял, что Юлины требования к мужу будут основательными, но не чрезмерными, в точности по его возможностям.
Фонарь за окном качнулся от ветра, порывом налетевшего с моря. Огоньки побежали по стеклу веселой россыпью. Они словно обещали что-то волшебное, невозможное, эти ночные огоньки. Александр почувствовал, как в груди у него поднимается радость. Будущее вставало перед ним, могучее, широкое, как море, будущее!
Моря не было видно сейчас в темноте, но, даже незримое, оно определяло собою всю здешнюю жизнь. И его собственная жизнь, его будущее казались Александру бескрайними от того, что были соединены с этим суровым и могучим морем.
И вот теперь он снова смотрел на переливы огней в оконном стекле – окна его номера в «Метрополе» выходили на никогда не засыпающий Охотный Ряд, – и будущее снова обещало ему перемены. Но чувство, которое рождалось при этом в его сердце, было уж точно не радостным. Тревога была у него в сердце, и происходила она не оттого, что ему предстояла бытовая неустроенность, и ссоры, и, возможно, даже суд при разводе. От какой-то внутренней неточности она происходила, вот от чего. А почему? Александр не понимал.
Глава 13
– Мало ли что она говорит! А я точно такое платьишко в Третьяковке видела.
Конечно, Александр не прислушивался специально к болтовне Аннушкиных подружек. Но, проходя мимо их столика и случайно услышав эту болтовню, он удивился. Глядя на девицу, произнесшую последнюю фразу, трудно было представить, что она не то что бывает в Третьяковке, но хотя бы знает о существовании этой галереи. По-модельному длинная, даже не длинная, а какая-то долгая, девица была так подробно и упоенно ухоженна от макушки до пяток, что, казалось, лоснилась.
Ответ ее собеседницы сразу все объяснил.
– В Третьяковке только один бутик, где свадебные платья продаются, – сказала та. – И в нем такого, как у Аньки, нету. Я только вчера там была.
– Что ты, интересно, в свадебном бутике делала? – насмешливо протянула первая.
– В ювелирный на Тверской заезжала, а потом просто мимо проходила.
Тут Александр сообразил, что речь, конечно, идет вовсе не о картинной галерее, а о магазинах в Третьяковском проезде. Догадаться об этом было нетрудно. Как и о том, что подружки смертельно завидуют Аннушке – и ее свадьбе вообще, и тому, что она празднует эту свадьбу в модном клубе «Дягилефф», и что за свадебным платьем она летала в Париж… Все это было так очевидно, что не стоило внимания.
Впрочем, незамысловатая зависть Аннушкиных подружек нисколько Александра не раздражала. Может, потому что не составляла для него загадки, но скорее по другой причине.
Аннушка была совершенно от всего этого отдельна.
Когда Александр впервые это понял, то даже удивился. Он не то чтобы с опаской – странно было бы, если бы он опасался такой ерунды, – но все-таки с некоторой настороженностью ожидал, как произойдет его соприкосновение с ее повседневным миром. Ему жаль было времени и сил на то, чтобы этому миру противостоять, и неприятно было думать о том, что придется делить с ним Аннушку.
И вдруг оказалось, что ничего делить не надо. С той самой минуты, как Аннушка сказала: «Я выйду за тебя замуж», – она стала принадлежать ему вся, безоглядно и безраздельно. То есть, конечно, она продолжала заниматься всем тем, что составляло ее быт. Она точно знала, например, в каком именно салоне следует заказывать свадебное платье, и летала в Париж именно в этот салон. И что обручальное кольцо надо покупать из трехцветного золота и непременно с тоненькой россыпью бриллиантов, и что свадьбу следует праздновать именно в «Дягилеффе», она тоже знала. Но когда Александр сказал, что не хочет лишнего вокруг этой свадьбы ажиотажа, она тут же с этим согласилась и предложила заказать лишь несколько столиков для небольшой компании.
– Как ты хочешь, Саша, – сказала Аннушка и, положив руки ему на плечи, прильнула к нему с таким удовольствием, которое, он точно чувствовал, не содержало в себе ни капли фальши. – Если тебе это неприятно, можем вообще не праздновать.
Ему это было не то что неприятно – это было ему безразлично; он просто не хотел тратить время и силы на что-либо подобное. Но самозабвенность, с которой Аннушка бросала все, что составляло ее жизнь, и отдавалась ему, была Александру совсем не безразлична. Она вызывала в его душе странное чувство – ту самую тревогу, которую он впервые ощутил ночью в номере «Метрополя» и причин которой не мог понять.
Что-то было не так во всем, что с ним теперь происходило. Но что может быть не так, если рядом женщина, в которой победительная молодость, ошеломляющая красота, быстрый ум и благоразумие сочетаются самым гармоничным образом, – этого он не мог понять, как ни старался.
– Устал, Саша?
Александр вздрогнул от Аннушкиного голоса. То есть не от голоса, конечно, да голос и расслышать было трудно в музыкальном грохоте, который исходил, казалось, даже от стен, – просто он слишком погрузился в свои неясные и тревожные мысли.
Аннушка куда-то выходила и вот теперь вернулась, и стояла перед ним во всем сиянии своей неотразимой красоты. Хотя, наверное, дело обстояло проще: свет в «Дягилеффе» был поставлен таким сложным образом, что огромное, в два этажа помещение то озарялось мельканием разноцветных огней, то заливалось ровным светлым сиянием. И вот в этом-то сиянии возникла перед ним Аннушка.
Парижское свадебное платье шло ей необыкновенно. В нем не было ничего вычурного, нарочитого. Простые линии, нежный палевый цвет – все было призвано не украсить, а лишь оттенить красоту и молодость невесты. Бриллиантовая подвеска и сережки тоже были сделаны очень просто и тоже сияли ослепительной чистотой на Аннушкиной высокой шее и в ее маленьких ушах.
– Не устал, почему ты решила? – пожал плечами Александр.
– Смотришь странно, – объяснила Аннушка.
– Красивая ты потому что. До остолбенения.
– Это плохо? – засмеялась она.
Ответить Александр не успел. И хорошо, что не успел: он и сам не знал ответа на этот вопрос. Телефон зазвонил в нагрудном кармане его пиджака. По едва различимой сквозь клубный шум мелодии он понял, что звонит Денис, и сердце тревожно ударило этой мелодии в ответ.
Во всех скандалах, которыми сопровождался его развод, дети никак не участвовали. Александр ничего не собирался от них скрывать и от разговора с ними не увиливал, но так совпало, что весь месяц, прошедший после того, как он сообщил Юле о своем решении, детей не было дома.
Да, на юридическое оформление развода, несмотря на скандалы, понадобился всего лишь месяц. Юля не отличалась глубоким умом, но и тугодумкой не была, да и мужа за семнадцать лет совместной жизни узнала хорошо, поэтому быстро сообразила, что решения своего он не изменит. И, сообразив это, изложила свои требования четко и ясно: московская квартира, дом на Рублевке, дом в Турции, ежемесячно ей столько-то, ежемесячно детям столько-то. Ну а скандалы, упреки и просто оскорбления, которыми все эти вполне внятные требования сопровождались… Что ж, ведь сердцу не прикажешь – так она объяснила это Александру во время беседы о разделе имущества.
Неизвестно, что Юля сказала детям, но ни Дениса, ни Дашки Александр не видел до самой своей свадьбы. Он знал, что сын должен вернуться завтра, и собирался встретиться с ним сразу по его возвращении. Да вот, видно, тот прилетел с Майорки раньше, чем собирался.
– Папа, ты где? – спросил Денис. И с недоумением добавил: – Что это у тебя там громыхает?
– Музыка, – ответил Александр. – Я на Каретном Ряду. В саду «Эрмитаж», знаешь?
– Ага. А я на Пушкинской, могу подойти. Наверное, нам поговорить надо…
Последние слова Денис произнес полувопросительно, словно сомневался в необходимости разговора с отцом. Эти его интонации болезненно отозвались у Александра в душе. Хотя, скорее всего, дело было лишь в том, что сын совсем не был на него похож. Сам он между возможностью сделать что-то или не сделать всегда выбирал первое и никаких сомнений на этот счет не знал. А Денис был другим, всегда, с самого рождения, и с чего бы ему измениться теперь?
– Надо, – сказал Александр. – Я тебя жду. Помнишь, где детская площадка в саду?
– Да. Через десять минут буду.
На детскую площадку в саду «Эрмитаж» Александр приводил своих детей, когда они были совсем маленькие. Когда они сделались постарше, им стали неинтересны здешние незамысловатые развлечения – захотелось на головокружительные аттракционы, в Парк Горького, что ли. А лет до шести Денис и Дашка с упоением кружились на простых скрипучих каруселях, раскачивались на таких же простых качелях и возились в песочнице. Все это было в годы их детства точно таким же, как в те времена, когда родители приводили в этот сад шестилетних Сашку и Веру. Интересно, сохранилась ли эта площадка сейчас? Сомнительно: земля в саду «Эрмитаж» даже не золотая, а бриллиантовая, вряд ли ее занимают какими-то каруселями.
– Я через полчаса вернусь, – сказал Александр, пряча телефон.
– Что-нибудь случилось? – спросила Аннушка.
В ее голосе прозвучало беспокойство. Прежде она никогда не беспокоилась о нем или, во всяком случае, не считала нужным свое беспокойство выказывать. Но теперь все изменилось: Аннушка словно настроилась на его волну и мгновенно чувствовала все, что с ним происходило. Александр не знал, как ему к этому относиться.
– Нет, ничего. – Он приобнял Аннушку, с удовольствием вдохнул свежий запах ее духов и еще более свежий – ее светлых волос. – Не волнуйся.
Он спустился по лесенке вниз и, прежде чем свернуть в боковой коридор, который вел к выходу из клуба, обернулся. Клубное помещение было спроектировано замысловато и своеобразно. Посередине, на высоте второго этажа, проходил широкий подиум, а столики располагались на небольших, напоминающих балконы площадках вдоль стен. Если смотреть на эти столики снизу, то в мелькании света казалось, что люди расселись прямо на стенах, как воробьи, в каком-то причудливом порядке.
Аннушка тоже смотрела на него. Она помахала ему сверху. Обручальное колечко сверкнуло у нее на руке. Александр вышел из зала.
Как ни странно, детская площадка в саду «Эрмитаж» все же сохранилась. Качели и горки, возможно, были новые, их не разглядеть было под снегом, но все-таки они были, и на том же самом месте – у длинной кирпичной стены, отделяющей сад от шумного московского мира.
В свете фонарей этот угол сада казался совсем тихим, хотя рядом сотрясался от музыки «Дягилефф», а сразу за ним громыхала еще одна музыка – на катке, залитом в фасадной части сада, рядом с театром «Эрмитаж».
Денис появился на площадке через пять минут после отца. Александр смотрел, как сын идет через занесенную снегом площадку, смешно, словно аистенок, выдергивая ноги из сугробов. Сердце у него сжалось.
«Юля, Аннушка… – растерянно мелькнуло в голове. – Что же я наделал?!»
Александр поднялся с лавочки, на которую, не обметая снег, присел в ожидании, и пошел навстречу сыну.
– Привет, – сказал он, обнимая Дениса. – Ты с Майорки раньше вернулся?
– Ага. Билетов прямых на Москву не было, ну, взяли через Мадрид. Пришлось пораньше вылететь.
– А Дашка дома?
– В Испании еще. У них же каникулы в лицее какие-то безразмерные.
Александру было неловко оттого, что он спрашивает о каких-то пустяках и что сын на эти вопросы отвечает. Это даже не неловкость была – стыд заливал его жгучей волной, не давал дышать. Мысль, впервые пришедшая минуту назад, когда он увидел пробирающегося сквозь сугробы Дениса – «что я наделал?» – ошеломила его настолько, что он мгновенно растерял все слова, которые собирался сказать сыну.
Но и молчать, и делать вид, будто ничего не произошло, он тоже не мог. Это было совсем не в его характере.
– Мама тебе уже сказала? – спросил Александр.
– Д-да… – пробормотал Денис. – Только я не очень понял. Это правда, что ли?
– Правда, – сказал Александр.
– Но… зачем, папа?!
В его голосе прозвучало такое глубокое, такое детское недоумение, что у Александра перехватило горло. Он не знал, что ответить на этот простой вопрос. Он сам этого не понимал и, главное, только теперь осознал, что не понимал этого с самого начала – когда впервые увидел Аннушку, когда захотел, чтобы она принадлежала ему безраздельно, когда ужаснулся при мысли о том, что вся его жизнь может пройти в бессмысленном сосуществовании с Юлей… Он все сделал правильно, в этом он был уверен.
И все-таки ответа на простой вопрос: «Зачем?» – не знал.
Но невозможно было мямлить что-то невнятное, глядя в по-детски широко открытые глаза сына.
– Я ведь давно уже как-то… отдельно от вас живу, – сказал Александр. – Ты и сам, наверное, замечал.
– Ну, может… – недоуменно протянул Денис. – Но я думал, это потому, что у тебя работа, дела. И вообще, все взрослые так. Отдельно друг от друга.
– Мне казалось, вы с Дашкой моего ухода не заметите, – помолчав, сказал Александр. – То есть не ощутите. Я и дома ведь почти не бывал.
– Бывал. Ты же всегда дома обедал.
Денис вздохнул с каким-то коротеньким всхлипом. Точно так он вздыхал во сне, когда был младенцем. Александр еще гадал тогда: что ему, такому маленькому, снится такое печальное, чтобы так вот горестно вздыхать?
Теперь гадать об этом не приходилось.
«Вот они, домашние обеды, – с ненавистью к себе подумал Александр. – Получи и расплатись!»
Он вспомнил, как решил обедать дома, чтобы поддерживать какие-то семейные традиции – выдуманные, головные, совершенно ему ненужные. Как он был доволен собой оттого, что эти мифические традиции соблюдает. Ну, и вкусно ему было питаться дома, и для желудка полезно.
Каким же враньем было то головное, выдуманное решение! И вот теперь жизнь ткнула его носом в собственное вранье, и он не знал, как ответить на глубоко скрытый, по-детски жалобный упрек сына.
– Динька… – с трудом проговорил Александр. – Только это изменится. Только это! Ну, что дома я обедать не буду. А все остальное… Я тебе обещаю… И Дашке…
Он будто со стороны слышал свое бормотание и сам себе был до тошноты противен.
– Я тебе верю, пап, верю, – как-то торопливо проговорил Денис. – Ты же никогда не обманывал. Нас… То есть меня с Дашкой.
Он замолчал. Александр молчал тоже. Он не знал, что сказать. До сих пор его отношение к любым своим поступкам было простым. Либо он знал, что поступает правильно, и тогда пребывал в состоянии душевного спокойствия, либо сознавал неточность своего поведения и чувствовал в связи с этим душевный разлад, впрочем, недолгий, потому что всегда находил быструю возможность эту неточность исправить.
