Текст книги "«Адольф» Бенжамена Констана в творчестве Пушкина"

Автор книги: Анна Ахматова

Анна Ахматова
«Адольф» Бенжамена Констана в творчестве Пушкина

1

Вопрос о влиянии на творчество Пушкина знаменитого романа Бенжамена Констана «Адольф» уже обсуждался в пушкинской литературе.[1]1
  Н. П. Дашкевич (сб. «Памяти Пушкина», Киев, 1899, с. 184–195): Н. О. Лернер (газета «Речь», 1915, 12 января); Н. Виноградов («Пушкин и его современники», вып. XXIX, Пг., 1918, с. 9—15).


[Закрыть] Известно, что романтический герой Б. Констана был одним из прототипов Онегина. Необходимо, однако, отметить, что роман Б. Констана имел на творчество Пушкина значительно большее и, что особенно важно подчеркнуть, более разнообразное влияние, чем обычно думают.

Особое значение «Адольфа» для Пушкина заключается в том, что Пушкин связал с этим романом ряд литературных проблем, разрешение которых стояло перед ним в конце 20-х годов.

«Адольф» был написан в 1807 году и долго оставался ненапечатанным. Только в 1815 году появилось первое (лондонское) издание «Адольфа», второе (парижское) вышло в 1816 году.

Роман Б. Констана сразу обратил на себя внимание читателей. В 1817 году Стендаль назвал «Адольфа» «необыкновенным романом». Сент-Бев, рассказывая о впечатлении, произведенном «Адольфом» на современников, называет этот роман братом «Ренэ» Шатобриана.[2]2
  См.: «Causeries du Lundi», t. XI. Paris, 1868, p. 432–433.


[Закрыть] Сисмонди в письме (от 14 октября 1816 г.), которое, по словам Сент-Бева, стало неотделимым от «Адольфа» комментарием этого романа, пишет, между прочим, следующее: «В „Адольфе“ анализ всех чувств человеческого сердца так восхитителен, столько истины (курсив мой. А. А.) в слабости героя, столько ума в наблюдениях, силы и чистоты в слоге, что книга читается с бесконечным удовольствием. Мне кажется, что она доставляет мне тем более удовольствия, что я узнаю автора на каждой странице…» (курсив мой. – А. А.).

Как мы видим, автобиографичность «Адольфа», с одной стороны, с другой верность и глубина психологического анализа в произведении, впоследствии получившем название «отца психологического романа», были отмечены сразу же. 29 июля 1816 года Байрон писал своему другу поэту Роджерсу: «Я просмотрел „Адольфа“ и предисловие к нему, в котором отвергаются действительные персонажи. Это произведение оставляет тягостное впечатление, но гармонирует с тем состоянием, когда более не способен любить – состоянием, может быть, самым неприятным в мире, за исключением влюбленности».[3]3
  The Life, Letters and Journals of Lord Byron, by Thomas Moore. London, 1830, p. 309.


[Закрыть]

Успех «Адольфа» был длителен. Еще в конце 30-х годов Густав Планш написал к «Адольфу» обширное предисловие; Бальзак в 40-х годах упоминает об «Адольфе» в ряде своих романов («Записки новобрачных», «Погибшие мечтания», «Беатриса»).

«Адольф» очень скоро стал известен и русским читателям. Уже 26 октября 1816 года Вяземский писал из Москвы А. И. Тургеневу: «Я послал к тебе „Адольфа“ с молодым Апостолом-Муравьевым».[4]4
  «Остафьевский архив князей Вяземских», т. I. СПб., 1899, с. 60.


[Закрыть]

Первый русский перевод «Адольфа» появился в 1818 году под заглавием «Адольф и Елеонора, или Опасности любовных связей, истинное происшествие» и был напечатан в Орловской губернской типографии.

Принимая во внимание значительное идеологическое воздействие Б. Констана как политического писателя и публициста на передовых людей того времени,[5]5
  В 70-х голах П. А. Вяземский, вспоминая это время, писал: «Мы были учениками и последователями преподавания, которое оглашалось с трибуны и в политической полемике такими учителями, каковы были Бенжамен Констан, Ройе-Коллар и многие другие сподвижники их» (Полн. собр. соч., т. 10. СПб., 1886, с. 292). Карамзин, Тургеневы, Вяземские читали «La Minervo Francaise» – политический журнал Б. Констана. О влиянии на Пушкина политических взглядов Б. Констана см. в статьях Б. В. Томашевского: «Французские дела 1830–1831 гг.» («Письма Пушкина к Е. М. Хитрово (1827–1832)», Л., 1927), «Из пушкинских рукописей» («Литературное наследство», т. 16–18. М., 1934, с. 284, 286, 288). В предисловии к своему переводу «Адольфа» Вяземский делает попытку связать роман с политическими трактатами Б. Констана. Вяземский говорит о Констане следующее: «Автор „Адольфа“ силен, красноречив, язвителен, трогателен… Как в создании, так и в выражении, как в соображениях, так и в слоге вся сила, все могущество его – в истине. Таков он в „Адольфе“, таков на ораторской трибуне, таков в современной истории, в литературной критике, в высших соображениях, духовных умозрениях, в пылу политических памфлетов» (указ. соч., Приложение, с. X). О влиянии на декабристов политических трактатов Б. Констана см. в книге В. И. Семевского «Политические и общественные идеи декабристов» (СПб., 1909) по указателю.


[Закрыть] можно предположить, что Пушкин прочел «Адольфа» вскоре после выхода романа в свет.

Как известно, современники Пушкина узнавали в героине «Адольфа» мадам де Сталь.[6]6
  Вяземский в предисловии «От переводчика» пишет, что в автобиографической исповеди Констана видели «отпечаток связи автора с славною женщиною, обратившею на труды свои внимание целого света» (указ, соч., Приложение, с. V).


[Закрыть] Широкая популярность этого имени в России, конечно, должна была повысить интерес читателей к роману Б. Констана. В частности, Пушкин, так высоко ценивший произведения де Сталь, упоминавший о ее книгах «Dix annees d'exil» и «De I'Allemagne» в 1-й главе «Онегина», выступавший в защиту автора «Дельфины» и «Коринны» в 1825 году и еще в 1831 году изобразивший мадам де Сталь в «Рославлеве», должен был с особым вниманием отнестись к «Адольфу».

В письме к Каролине Собаньской (январь—февраль 1830 г.) Пушкин пишет, что имя героини «Адольфа» Эллеоноры напоминает ему «жгучие чтения (…) юных лет и нежный призрак, прельщавший (…) тогда»[7]7
  «Рукою Пушкина». М. – Л., «Academia», 1935, с. 184.


[Закрыть] (в его одесский период жизни).

Интерес Пушкина к «Адольфу» был столь же длительным, как у его современников.

20 декабря 1829 года, т. е. еще до выхода перевода Вяземского, Баратынский писал Вяземскому: «Для меня чрезвычайно любопытен перевод светского, метафизического тонко-чувственного „Адольфа“ на наш необработанный язык».[8]8
  «Старина и новизна», 1902, кн. 5, с. 47. Очевидно сходство этого отзыва об «Адольфе» с определением языка «Адольфа» в пушкинской заметке о предстоящем выходе перевода «Адольфа». Вероятно, Вяземский сообщил Баратынскому содержание этой заметки (тогда еще не вышедшей).


[Закрыть] Вяземский, восторженное отношение которого к роману Б. Констана засвидетельствовано его предисловием[9]9
  В этом предисловии Вяземский пишет: «Любовь моя к „Адольфу“ оправдана общим мнением» (указ, соч., Приложение, с. V). Последний абзац предисловия Б. Констана к третьему изданию «Адольфа» Вяземский вовсе не перевел. Вероятно, он поступил так потому, что в этом месте Б. Констан, отрекаясь от «Адольфа», пишет: «Публика, вероятно, его забыла, если когда-нибудь знала». Эта фраза Б. Констана противоречит утверждению Вяземского об «Адольфе» как о повести, «так сильно подействовавшей на общее мнение» (указ. соч., Приложение, с. VI), кроме того, она могла повредить «Адольфу» в глазах русского читателя.


[Закрыть] к сделанному им переводу «Адольфа», посылая свой перевод Е. М. Хитрово, писал ей: «Вы любите этот роман, вы будете довольны тем, что я посвятил его имени для вас дорогому, т. е. имени Пушкина»;[10]10
  «Русский архив», 1895, № 2, с. 110. По экземпляру «Адольфа», принадлежавшему Е. М. Хитрово, Плетнев сверял перевод Вяземского.


[Закрыть] а в 1832 году сообщил жене: «Намедни на бале Завадовская сказала мне, что она три раза прочла моего „Адольфа“».[11]11
  «Звенья», т. 9. М., 1951, с. 175.


[Закрыть] Приблизительно к тому же времени относится отзыв об «Адольфе» в дневнике Никитенко[12]12
  «На днях я с удовольствием прочел роман знаменитого Бенжамена Констана „Адольф“. В нем разобраны сплетения человеческого сердца и изображен человек нынешнего века с его эгоистическими чувствами, приправленными гордостью и слабостью, высокими душевными порывами и ничтожными поступками».


[Закрыть] и перевод «Адольфа», сделанный Полевым.[13]13
  «Московский телеграф», 1831, ч. 37, No№ 1–4. Судя по рецензии («Московский телеграф», 1831, ч. 41, с. 231–244) на перевод Вяземского, Полевой был знаком с французскими критическими статьями об «Адольфе». В рецензии на перевод «Адольфа» Булгарин писал: «Достоинство „Адольфа“ давно уже оценено как самим автором, так и всеми людьми с очищенным вкусом» («Северная пчела», 1831, № 273).


[Закрыть] Установленное исследователями влияние «Адольфа» на «Героя нашего времени» свидетельствует о впечатлении, произведенном романом Б. Констана на Лермонтова.[14]14
  См.: С. И. Родзевич. Предшественники Печорина во французской литературе. Киев, 1913.


[Закрыть] Человек другого поколения, И. С. Аксаков, для которого «Адольф» был только старым французским романом, в письме к отцу от 1845 года сообщает об отношении к этому роману А. О. Смирновой: «…я, не говоря, впрочем, об этом ничего А. О., взял у нее прочесть один французский старый роман Benjamin Constant „Adolphe“, который она ставит превыше небес».[15]15
  Иван Сергеевич Аксаков в его письмах, т. 1. М., 1888, с. 307308.


[Закрыть]

В личной библиотеке Пушкина хранится экземпляр 3-го издания «Адольфа» (1824) с многими карандашными отметками.[16]16
  Б. Л. Модзалевский. Библиотека Пушкина. СПб., 1910, № 813.


[Закрыть] Как мне удалось установить, на с. 61 и 104 находятся замечания рукою Пушкина, что позволяет предположить, что и другие отметки сделаны им же.

2

Первое известное нам упоминание Пушкина об «Адольфе» находится в черновом тексте 9-го стиха XXXVIII строфы 1-й главы «Евгения Онегина» («Как Child Harold угрюмый, томный»), где вместо имени Child Harold Пушкин написал «Как Адольф» (VI, 244). Затем встречается это имя в XXII строфе 7-й главы «Евгения Онегина» (VI, 438):[17]17
  Пушкин упоминает имя Б. Констана также в черновике V строфы 1-й главы «Онегина». Онегин мог вести спор «О Benjamin…» (VI, 217). Тургенев и Вяземский в 1817–1818 гг. часто называют Констана просто Benjamin (см. «Остафьевский архив…», т. I).


[Закрыть] «Адольф» был одним из романов, которые Татьяна прочла в доме Онегина и по отметкам на страницах которого она угадала истинный характер своего героя. Таким образом, Пушкин сам указал на Адольфа как на один из прототипов Онегина.

В до сих пор не опубликованном черновике этой строфы (тетрадь 2371, л. 67) чрезвычайно интересен тот ряд, в который Пушкин включает «Адольфа». Привожу транскрипцию:

 
Хотя мы знаем что Евгений
Издавна чтенья разлюбил
[С собою] Однако несколько творений
[Лишь] он [С собой] по привычке лишь возил
[Листки в которых отразились] [творцы]
[Коринну Сталь] [два три] [романа]
Весь В. Скотт Адольф Констана
[Мельмот] [Рене] [Адольф] Констана
Весь Скотт да два иль три романа
Рене, еще два три романа
В которых отразился век
И современный человек
Изображен [печально] довольно верно…
 

Таким образом, выясняется, что по первоначальному замыслу Пушкина «два три романа» XXII строфы «Евгения Онегина» – это «Мельмот» Матюрена, «Ренэ» Шатобриана и «Адольф».[18]18
  Воздействие Шатобриана на Пушкина – факт установленный. «Мельмота» Пушкин назвал «гениальным произведением Матюрена». На поиски имени Констана в черновиках «Евгения Онегина» навел меня Д. П. Якубович.


[Закрыть] При следующей переработке этих стихов Пушкин заменил Сталь Байроном, а «два три романа» не названы.

В «Заметке» о предстоящем выходе перевода «Адольфа», сделанного Вяземским, Пушкин вторично сопоставляет имя Б. Констана с именем Байрона: «Бенж. Констан первый вывел на сцену сей характер, впоследствии обнародованный гением лорда Байрона».[19]19
  «Литературная газета», 1830, т. 1, № 1, с. 8 (XI, 87).


[Закрыть] Эту мысль Пушкина повторил и Вяземский: «Характер Адольфа верный отпечаток времени своего. Он прототип Чайльд Гарольда и многочисленных его потомков».[20]20
  Предисловие к переводу «Адольфа» (с. VII). Это, однако, неверно: «Адольф» вышел в 1815 г., т. е. после двух песен «Чайльд Гарольда» (1812), «Гяура» (1813), «Абидосской невесты» (1813) и «Лары» (1814), и Байрон прочел «Адольфа» только летом 1816 г. Заблуждение Пушкина и Вяземского объясняется, вероятно, тем, что они прочли «Адольфа» раньше, чем узнали Байрона. Впрочем, они могли знать из журналов или от лиц, знавших Констана, что «Адольф» написан задолго до выхода его в свет. Полевой в крайне враждебном отзыве («Московский телеграф», 1831, ч. 41, с. 231–244) о переводе Вяземского, отмечая эту хронологическую ошибку, говорит, что она доказывает неверность «истин услышанных, а не почувствованных». Этим он, конечно, намекает на то, что Вяземский повторил слова Пушкина. Как известно, Пушкин узнал Байрона около 1820 г. Первое упоминание о Байроне в переписке Тургенева с Вяземским относится к 1819 г.


[Закрыть] Сопоставление Адольфа с характерами героев Байрона имело для Пушкина очень важный принципиальный смысл.

Вяземский в посвящении Пушкину сделанного им перевода «Адольфа» писал: «Прими перевод нашего любимого романа» и «Мы так часто говорили с тобою о превосходстве творения сего». Хотя это посвящение, как выясняется из писем Вяземского к Плетневу, было написано в январе 1831 года, но это не значит, что беседы об «Адольфе» происходили в связи с переводом Вяземского. Вернее предположить, что именно эти беседы подали Вяземскому мысль заняться переводом романа Б. Констана.

Вяземский переводил «Адольфа» con amore, придавал чрезвычайно важное значение своему переводу и работал над такой сравнительно небольшой вещью очень долго.[21]21
  «А я между тем пришлю Вам на днях два приложения к переводу моему: письмо к Пушкину и несколько слов от переводчика», – писал Вяземский Плетневу 12 января 1831 г. (Известия Отд. рус. яз. и слов. Ак. Наук, 1897, т. II, кн. 1, с. 92). Посвящение помечено: «Село Мещерское (Саратовской г.). 1829 года». Этой пометой Вяземский, по-видимому, хотел установить первенство своего перевода.


[Закрыть]

20 декабря 1829 года Баратынский благодарит Вяземского за присланную на просмотр рукопись перевода.[22]22
  В «Старой записной книжке» Вяземского отмечено 16 июня 1830 г.: «То ли было дело теперь пересмотреть мне моего „Адольфа“, написать предисловие к переводу». 22 июля: «Перечитывал несколько глав перевода „Адольфа“». 25 июля: «Сегодня кончил я мой пересмотр „Адольфа“». 24 декабря: «Вот и Benjamin Constant умер; а я думал послать ему при письме мой перевод „Адольфа“. Впрочем, Тургенев сказывал ему, что я его переводчик».


[Закрыть] И только 12 января 1831 года Вяземский обратился к Плетневу с просьбой отдать в цензуру оставленный в Петербурге у Жуковского и Дельвига перевод «Адольфа», обещая прислать на днях посвящение («письмо к Пушкину») и предисловие («несколько слов от переводчика»).[23]23
  В цитированном выше письме Вяземский торопит Плетнева: «Мой Адольф пропал без вести, а между тем Полевой, всегда готовый на какую-нибудь пакость, печатает своего Адольфа в Телеграфе. Была ли моя рукопись в цензуре?» До какой степени Вяземский был раздражен поведением Полевого, доказывает следующая странная его просьба: «Поверьте с моим переводом перевод Телеграфа. Помилуй боже и спаси нас, если будет сходство. Я рад все переменить, хоть испортить – только бы не сходиться с ним». В письме от 31 января Вяземский повторяет эту просьбу.


[Закрыть]

17 января 1831 года Вяземский послал Пушкину из Остафьева в Москву свое предисловие (а может быть, и посвящение) со следующей просьбой: «Сделай милость, прочитай и перечитай с бдительным и строжайшим вниманием посылаемое тебе (курсив мой. – А. А.) и укажи мне на все сомнительные места. Мне хочется, по крайней мере в предисловии, не поддать боков критике. Покажи после и Баратынскому, да возврати поскорее (…) Нужно отослать в Петербург к Плетневу, которому я уже писал о начатии печатания Адольфа» (XIV, 146).

Очевидно, Пушкин полагал необходимым внести некоторые поправки в предисловие Вяземского, потому что через три дня он ответил: «Оставь Адольфа у меня – на днях перешлю тебе нужные замечания».[24]24
  19 января 1831 г. (в записке с известием о смерти Дельвига). Пушкин мог и лично передать Вяземскому свои замечания. Они виделись 25 и 26 января 1831 г. (см.: Н. О. Лернер. Труды и дни Пушкина. СПб., 1910, с. 235). 31 января Вяземский послал Плетневу с Толмачевым посвящение и предисловие, переписанные рукой В. Ф. Вяземской и получившие санкцию Пушкина («Несколько писем кн. П. А. Вяземского к П. А. Плетневу». – Изв. Отд. русск. яз. и слов. Ак. Наук, 1897, т. II, кн. 1). В комментарии Н. К. Козмина к заметке Пушкина об «Адольфе» (Соч. Пушкина, Изд-во АН СССР, т. 9, ч. II. Л., 1929, с. 163, прим.) ошибочно указано, что Вяземский послал Пушкину на просмотр весь перевод романа Б. Констана.


[Закрыть] Поэтому мы имеем право предположить редактуру, если не сотрудничество Пушкина, а самое предисловие рассматривать как итог бесед Пушкина и Вяземского об «Адольфе». Это тем вероятнее, что, как уже отмечалось, некоторые мысли, высказанные Вяземским в предисловии, – повторение заметки Пушкина об «Адольфе».[25]25
  Упомянутый комментарий к заметке об «Адольфе».


[Закрыть]

В своем предисловии Вяземский говорит, что, переводя «Адольфа», он имел желание «познакомить» русских писателей с этим романом.[26]26
  Булгарин, цитируя это место, иронически прибавил: «вероятно, не знающих французского языка» («Северная пчела», 1831, № 274).


[Закрыть] Конечно, Вяземский знал, что русские писатели могли прочесть роман Б. Констана в подлиннике, и вовсе не с романом Б. Констана хотел их познакомить, а показать на примере своего перевода, каким языком должен быть написан русский психологический роман.

Говоря о языке психологической прозы, мы имеем в виду тот язык, который Пушкин называл «метафизическим».[27]27
  Известно, что «метафизическим» Пушкин называл язык, способный выражать отвлеченные мысли. Однако когда Пушкин говорит о метафизике характера Нины Баратынского или о метафизическом языке «Адольфа», то, очевидно, имеет в виду психологизм этих произведений. В таком же смысле Вяземский называет «Адольфа» представителем «светской, так сказать практической метафизики века нашего» (предисловие к переводу «Адольфа»).


[Закрыть]

Пушкин считал Вяземского способным содействовать развитию этого языка («У кн. Вяземского есть свой слог») и 1 сентября 1823 года советовал Вяземскому заняться прозой и «образовать русский метафизический язык». А еще 18 ноября 1822 года Вяземский писал А. И. Тургеневу: «Я сижу теперь на прозаических переводах с французской прозы. Во-первых, есть тут и для себя упражнение полезное».[28]28
  «Остафьевский архив…», т. II. СПб., 1899, с. 280.


[Закрыть] Очевидно, прозаические переводы уже тогда казались Вяземскому способом обогащения русского литературного языка и, в частности, создания русской прозы, еще не очень самостоятельной и мало разработанной. Известны жалобы Пушкина на отсутствие русской прозы и на отставание прозы от стихов.[29]29
  «У нас не то, что в Европе, – повести в диковинку», – писал Пушкин Погодину 31 августа 1827 г. И еще в 1831 г.: «В прозе мы имеем только „Историю Карамзина“. Первые два или три романа появились два или три года тому назад» («Рославлев»).


[Закрыть]

Посылая Баратынскому на просмотр свой перевод «Адольфа», Вяземский, очевидно, высказал свои соображения о трудности передать по-русски все оттенки «Адольфа», потому что Баратынский ответил ему следующее: «Чувствую, как трудно переводить светского Адольфа на язык, которым не говорят в свете, но надобно вспомнить, что им будут когда-нибудь говорить и что выражения, которые нам теперь кажутся изысканными, рано или поздно будут обыкновенными. Мне кажется, что не должно пугаться неупотребительных выражений. Со временем они будут приняты и войдут в ежедневный язык. Вспомним, что те из них, которые говорят по-русски, говорят языком Пушкина, Жуковского и вашим, языком поэтов, из чего следует, что не публика нас учит, а нам учить публику».[30]30
  «Старина и новизна», 1902, кн. 5, с. 50. Курсив мой. – А. А.


[Закрыть]

За год до того, как было написано предисловие Вяземского, Пушкин в заметке о предстоящем выходе «Адольфа» писал: «Любопытно видеть, каким образом опытное и живое перо кн. Вяземского победило трудность метафизического языка, всегда стройного, светского, часто вдохновенного. В сем отношении перевод будет истинным созданием и важным событием в истории нашей литературы» (курсив мой – А. А.). Здесь Пушкин, уже знавший перевод Вяземского или, во всяком случае, методы его перевода,[31]31
  Вяземский писал, что хотел «изучивать, ощупывать язык наш, производить над ним попытки, если не пытки, и выведать, сколько может он приблизиться к языку иностранному» (предисловие к переводу «Адольфа»). На необработанность русского языка жалобы очень часто встречаются в «Записной книжке» Вяземского, напр.: «У нас жалуются по справедливости на водворение иностранных слов в русском языке. Но что же делать, когда наш ум, заимствовавший некоторые понятия и оттенки у чужих языков, не находит дома нужных слов для их выражения. Как, например, выразить по-русски понятия, которые возбуждают в нас слова: naive, serieux. Чистосердечный, простосердечный, откровенный, все это не выражает значения первого слова; важный, степенный не выражает понятия, свойственного другому; а потому и должны мы поневоле говорить наивный, серьезный. Последнее слово вошло в общее употребление. Нельзя терять из виду, что западные языки – наследники древних языков и их литератур, которые достигли высшей степени образованности и должны усвоить все краски, все оттенки утонченного общежития. Наш язык происходит, пожалуй, от благородных, но бедных родителей, которые не могли оставить наследнику своему… литературы утонченного общества, которого они не знали. Славянский язык хорош для церковного богослужения. Молиться на нем можно, но нельзя писать романы, политические и философские рассуждения». Приблизительно в то же время (1830) Пушкин называет метафизическими стихи Вяземского: «Вы столь же легко угадаете Глинку в элегическом его псалме, как узнаете князя Вяземского в станцах метафизических» (курсив мой. – А. А. См. «Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой»).


[Закрыть] высказывал ту же мысль, что и Вяземский в предисловии, а Баратынский в приведенных письмах. Говоря о метафизическом языке «Адольфа», Пушкин имеет в виду создание языка, раскрывающего душевную жизнь человека. Самое выражение «метафизический язык» Пушкин, вероятно, заимствовал у мадам де Сталь. Оно встречается в «Коринне», в главе «De la litterature italienne», без сомнения внимательно прочитанной Пушкиным: «les sentiments reflechis exigent des expressions plus metaphysiques» (рассудочное мышление требует более метафизического выражения).[32]32
  «Corinne», livre VII, ch. 1. «De la litterature italienne». Об отсутствии у русских языка, способного выражать отвлеченные идеи, де Сталь писала в книге «Dix annees d'exil». См. об этом в статье Б. В. Томашевского «„Кинжал“ и m-me de Staеl» («Пушкин и его современники», вып. XXXVI. Пг., 1923).


[Закрыть]

Конечно, возникает вопрос, чем же отличается психологизм «Адольфа», так сильно поражавший читателей, от психологизма романов, современных «Адольфу», как первоклассных (Сталь, Шатобриан), так и второстепенных (Коттен, Криденер, Жанлис). Дело в том, что Б. Констан первый показал в «Адольфе» раздвоенность человеческой психики,[33]33
  Например: «Почти всегда, когда мы хотим быть в ладу с собою, мы обращаем в расчеты и правила свое бессилие и свои недостатки. Такая уловка в нас удовольствует ту половину, которая, так сказать, есть зритель другой» (с. 12). (Здесь и далее цитаты из «Адольфа» на русском языке даются по переводу П. А. Вяземского: Полн. собр. соч., т. 10, Приложение. СПб., 1886, с указанием страницы.)


[Закрыть] соотношение сознательного и подсознательного,[34]34
  «В этой потребности было, несомненно, много суетного, но не одна была в ней суетность; может статься, было ее и менее, нежели я сам полагал» (с. 7).


[Закрыть] роль подавляемых чувств[35]35
  «Я успел приневолить себя и заключил в груди своей малейшие признаки неудовольствий, и все способы ума моего стремились созидать себе искусственную веселость, которая могла бы прикрывать мою глубокую горесть. Сия работа имела надо мною действие неожиданное. Мы существа столь зыбкие, что под конец ощущаем те самые чувства, которые сначала выказывали из притворства» (с. 42).


[Закрыть] и разоблачил истинные побуждения человеческих действий. Поэтому «Адольф» и получил впоследствии название «отца психологического романа» или «le prototype du roman psychologique». Все эти черты «Адольфа», как известно, указали путь целому ряду романистов, в числе которых одним из первых был Стендаль. Уже в 1817 году Стендаль писал: «Данте понял бы без сомнения тонкие чувства, наполняющие необыкновенный роман Бенжамен Констана „Адольф“, если бы в его время были такие же слабые и несчастные люди, как Адольф; но чтобы выразить эти чувства, он должен бы был обогатить свой язык. Таким, как он нам его оставил, он не годится… для перевода Адольфа».[36]36
  De Stendhal. Rome, Naples et Florence. Запись 4 января. Этот отзыв Стендаля об «Адольфе» был, вероятно, известен Вяземскому, который в 1833 г. писал А. И. Тургеневу: «Я Стендаля полюбил с „Жизни Россини“» («Остафьевский архив…», т. III. СПб., 1899, с. 233). «La vie de Rossini» появилась в 1823 г., 3-е изд. «Rome, Naples…» – в 1826 г.


[Закрыть]

В связи с высказыванием Пушкина о метафизическом языке «Адольфа» особый интерес представляют его собственные пометки на полях романа Б. Констана. Против отчеркнутых слов (в письме Адольфа к Элленоре): «Je me precipite sur cette terre qui devrait s'entr'ouvrir pour m'engloutir a jamais; je pose ma tete sur la pierre froide qui devrait calmer la fievre ardente qui me devore» [«Кидаюсь на землю; желаю, чтобы она расступилась и поглотила меня навсегда; опираюсь головою на холодный камень, чтобы утолил он знойный недуг, меня пожирающий…» (с. 21)] Пушкин написал: «Вранье».

Гиперболическая риторика этой фразы воспринималась Пушкиным как нарушение «стройности» метафизического языка, и эти ламентации в духе «Новой Элоизы» Руссо должны были казаться фальшивыми в устах светского соблазнителя.

Второй пример любопытен как случай редактирования Пушкиным романа Б. Констана и относится к одному из рассуждений Адольфа о раздвоенности человеческой личности, о которых я говорила выше. В отчеркнутой фразе: «et telle est la bizarrerie de notre coeur miserable que nous quittons avec un dechirement horrible ceux pres de qui nous demeurions sans plaisir» [«Таково своенравие нашего немощного сердца, что мы с ужасным терзанием покидаем тех, при которых пребывали без удовольствия» (с. 36)] слово «plaisir» (удовольствие) зачеркнуто и на полях написано – «bonheur» (счастье). Эта поправка свидетельствует о требовании точности оттенков смысла.

3

Противопоставление Адольфа героям романов XVIII века, находящееся в предисловии Вяземского («Адольф в прошлом столетии был бы просто безумец, которому никто бы не сочувствовал»), было уже сделано Пушкиным в незаконченном «Романе в письмах» (1829 г.), не напечатанном при жизни Пушкина, но, вероятно, известном Вяземскому: «Чтение Ричардсона дало мне повод к размышлениям. Какая ужасная разница между идеалами бабушки и внучек! Что есть общего между Ловласом и Адольфом?»[37]37
  Это говорит представительница высшего петербургского общества, из чего следует, что ее идеалом был Адольф. В том же «Романе в письмах» сцена встречи влюбленных среди многочисленного общества очень напоминает такое же описание в «Адольфе» (гл. II). В «Дубровском» (1832) описание поведения «светского человека» кн. Верейского в гостях у Троекурова также восходит к «Адольфу»: «Князь был оживлен ее, присутствием, был весел и успел несколько раз привлечь ее внимание любопытными своими рассказами». Ср. в «Адольфе»: «Я… испытывал тысячу средств привлечь внимание ее. Я наводил разговор на предметы для нее занимательные… я был вдохновен ее присутствием: я добился до внимания ее…» (с. 16).


[Закрыть] Таким образом, Пушкин трижды в конце 20-х годов говорит о современности Адольфа: в VII главе «Онегина» (1828 г.), в «Романе в письмах» (1829 г.) и в заметке об Адольфе (1830 г.). Вяземский повторяет это утверждение в предисловии к своему переводу.

Еще одно совпадение мыслей Пушкина и Вяземского об «Адольфе» относится к определению ими жанра и стиля этого романа. Пушкин назвал язык «Адольфа» «светским». Ср. в предисловии Вяземского: «творение сие не только роман сегодняшний (roman du jour), подобно новейшим или гостиным романам…»[38]38
  Можно указать, какие романы Вяземский называл «гостиными». «Прочел я „Le Moqueur amoureux“ роман Sophie Gay: слабо, жидко, но довольно хорошо, роман гостиной» (П. А. Вяземский. Полн. собр. соч., т. 9. CПб., 1884, с. 126, запись 6 июля 1830 г.). «Прочел я и „Granby, roman fachionable“. В самом деле, читая этот роман, думаешь, что переходишь из гостиной в гостиную» (там же, с. 142). Полевой в уничтожающем разборе перевода Вяземского писал, что «роман Б. Констана верный список с невымышленной сцены света – не боле» («Московский телеграф», 1831, ч. 41, с. 535).


[Закрыть] Как мы видим, Баратынский также назвал роман Констана «светским».

В это время мысль о создании современного «светского» романа или повести очень занимала Пушкина.

В «Романе в письмах», представляющем собою как бы свод литературно-полемических (и политических) высказываний Пушкина, розданных им всем четырем корреспондентам, автор от лица одной из героинь говорит следующее о романах XVIII века: «Умный человек мог бы взять готовый план, готовые характеры, исправить слог и бессмыслицы, дополнить недомолвки – и вышел бы прекрасный, оригинальный роман. Скажи это от меня моему неблагодарному Р… Пусть он по старой канве вышьет новые узоры и представит нам в маленькой раме картину света и людей, которых он так хорошо знает». В этом мы узнаем тот метод, которым иногда пользовался сам Пушкин («Рославлев», «Барышня-крестьянка», «Русский Пелам»). Итак, мы видим, что задача создания «светской» повести заключалась для Пушкина (в 1829 г.) в том, чтобы превратить готовую сюжетную схему в конкретное произведение с определенным реальным материалом.

Несомненно, материалом «светских» повестей Пушкина и были его наблюдения над бытом и нравами того общества, в котором он жил после возвращения из Михайловского. Напомню, что в пушкинской литературе существуют указания на автобиографичность «светских» повестей Пушкина 1828–1829 годов.[39]39
  Путеводитель по Пушкину (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. 6. М.-Л., 1931).


[Закрыть] Но это, конечно, не исключает литературных реминисценций.

Самая тема повести «На углу маленькой площади» – адюльтер, и судьба женщины, открыто нарушившей законы света, несомненно указывает на французские традиции.[40]40
  Датировка этого отрывка представляет некоторые затруднения: план повести (тетрадь № 2282, л. 23 об.) находится среди черновиков «Гасуба» и рядом со стихотворением «Поедем, я готов» (24 декабря 1829 г.). Черновик начала 1-й главы находится в бывшем «Онегинском собрании». Он написан на двух листах с жандармскими цифрами (64 и 76). Как установлено Л. Б. Модзалевским, эти листы вырваны самим Пушкиным из тетради № 2371, в которой находится (почти примыкающее к онегинскому черновику) продолжение 1-й и известная нам часть 2-й главы (лл. 86, 87, 88, 89). Они не могли быть написаны раньше лета 1830 г. (см.: Б. В. Томашевский. Пушкин и романы французских романтиков. – «Литературное наследство», т. 16–18, с. 947). В тетради № 2286 находится (лл. 13 и 50) перебеленный текст 1-й главы с пометой «24 февраля», как указал мне Г. О. Винокур. Обе рукописи носят на себе следы нескольких слоев работы. Все это говорит за то, что Пушкин писал этот отрывок с перерывами: начал его в 1830 г. (или даже в последние дни 1829 г.), а в 1832 г. 24 февраля переписал (поправляя), очевидно намереваясь продолжать его.


[Закрыть]

В заметке о предстоящем выходе перевода «Адольфа» Пушкин, характеризуя героя Б. Констана, приводит XXII строфу (тогда еще не напечатанной) 7-й главы своего «Онегина» и относит «Адольфа» к двум-трем романам,

 
В которых отразился век,
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.
 

Таким же «сыном своего века» сделал Пушкин и героя отрывка «На углу маленькой площади». Это явствует из следующих сравнений. В плане повести: «Он сатирический, рассеянный». Адольф говорит о себе: «Рассеянный, невнимательный, скучающий». И в другом месте: «Я распустил о себе славу человека легкомысленного и злобного» (т. е. сатирического). Далее Пушкин так характеризует Валериана Волоцкого, в первоначальном наброске названного просто Алексеем: «Он не любил скуки, боялся всяких обязанностей и выше всего ценил свою себялюбивую независимость». Здесь Пушкин имеет в виду также высказывания Адольфа: «Я сравнивал жизнь свою независимую и спокойную с жизнью торопливости, тревог и страданий, на которую обрекала меня страсть ее».[41]41
  Эпиграф 1-й главы: «Ваше сердце губка, напитанная желчью и уксусом», – конечно, служит дополнительной характеристикой героя. Примечательно также, что фраза: «В эти минуты надобно мне сидеть дома…» имела первоначально такой вид: «В эти минуты надобно мне сидеть дома и не досаждать тебе моей хандрой».


[Закрыть] К этому следует добавить, что обе эти характеристики относятся к одной и той же ситуации.

Создавая современного героя, «сына века сего» – светского человека, столь же тщеславного и эгоистического, как Адольф,[42]42
  «Я находил в этом роде успехов наслаждение самолюбия» (с. 65), говорит Адольф о своих светских успехах. «Вы увидите его в обстоятельствах различных и всегда жертвою сей смеси эгоизма и чувствительности, которые сливались в нем» (с. 81). В 1836 г. Пушкин писал: «Нынешние (писатели) любят выставлять порок всегда и везде торжествующим и в сердце человеческом обретают только две струны: эгоизм и тщеславие». Отсюда понятно, почему в конце 20-х годов Пушкин считал Адольфа современным героем.


[Закрыть] Пушкин заимствовал готовый характер, по-своему объяснив, снизив и разоблачив его согласно с характеристикой героя Б. Констана, данной в 7-й главе «Евгения Онегина». Не случайно на такую возможность намекает Вяземский в предисловии к «Адольфу», как мы видели, редактированном Пушкиным: «Автор так верно обозначил нам с одной точки зрения характеристические черты Адольфа, что, применяя их к другим обстоятельствам, к другому возрасту, мы легко выкладываем мысленно весь жребий его, на какую бы сцену действия ни был он кинут. Вследствие того можно бы (разумеется, с дарованием Б. Констана) написать еще несколько Адольфов в разных летах и костюмах».

Но Пушкин не только перенес в свою повесть характер Адольфа, но и поставил Алексея в то же положение, в котором находился герой Б. Констана. Мы знаем, что в ту пору (и никогда ни раньше, ни позже), вероятно в связи с личными обстоятельствами его собственной жизни, проблема Адольфа живо интересовала Пушкина. Памятник этого интереса: лирическое стихотворение 1829–1830 годов «Когда твои младые лета», столь близкое по теме и по тону к Адольфу, а по ситуации к отрывку «На углу маленькой площади».

То немногое, что известно нам из этого произведения, позволяет утверждать, что при создании этой повести Пушкин использовал сюжетную схему романа «Адольф» и ряд его психологических мотивировок. Показательна, например, разница лет любовников. Она та же в повести Пушкина, что и в романе Б. Констана: Волоцкому – 26 лет, Зинаиде – 36. Сравним в «Адольфе»: «Она десятью годами вас старее. Вам 26 лет». Описывая внешность Элленоры, Б. Констан пишет: «Прославленная своей красотой, хотя уже не первой молодости».[43]43
  Предшественница Зинаиды в творчестве Пушкина – гр. Леонора Д. в «Арапе Петра Великого», которая «была не в первом цвете лет, но славилась еще своею красотою».


[Закрыть] В первоначальном наброске первой главы пушкинского отрывка: «прекрасная, хотя уже не молодая». Так же как Элленора, Зинаида из-за открытой связи с любимым человеком теряет принадлежавшее ей прежде общественное положение. Эта тема проходит через весь роман Б. Констана; в отрывке повести Пушкина она намечается одной фразой: «Я так давно не выезжала, что совсем раззнакомилась с вашим высшим обществом». Следует отметить, что в пушкинском экземпляре «Адольфа» слова: «но я слишком страдала, я уже не молода и мнение света мало владычествует надо мною» подчеркнуты. Элленора просит Адольфа позволения принимать его «в убежище, сокровенном посреди большого города». Именно такова ситуация, открывающая повесть Пушкина.

Изложение предыстории, кратко данной во второй главе пушкинского отрывка,[44]44
  В рукописи 2-я глава начинается зачеркнутой фразой: «Зинаида им овладела». Очевидно, Пушкин первоначально предполагал более подробно изложить предысторию. В «Адольфе» приведенной фразе соответствуют следующие места: «Я был только человек слабый, признательный и порабощенный…», «Я покорился ее воле» (с. 33, 34).


[Закрыть] очень близко к развитию действия в «Адольфе»: «Граф П. скоро заметил сношения мои с Элленорой» («Адольф») – «** скоро удостоверился в неверности своей жены» («На углу маленькой площади»).

Но наиболее близкое сходство находится в описании разрыва Зинаиды с мужем. Адольф надеется, что Элленора не порвет с графом П., с которым она должна иметь решительное объяснение; далее следует фраза, близкая пушкинскому тексту: «…как вдруг женщина принесла мне записку (un billet), в которой Элленора просила меня быть к ней в такой-то улице, в таком-то доме, в третьем этаже». Адольф идет к Элленоре. «Все расторгнуто, – сказала она мне…» В пушкинском отрывке Зинаида тоже после объяснения с мужем «в тот же день переехала с Английской набережной в Коломну[45]45
  Первоначально было: «На Васильевский остров». То и другое соответствует третьему этажу в «Адольфе».


[Закрыть] и в короткой записочке[46]46
  Первоначально было: «оттуда послала Волоцкому страничку». У Констана: billet, т. е. листик, письмецо, записка.


[Закрыть] уведомила обо всем Волоцкого, не ожидавшего ничего тому подобного…». Непосредственно за этим и в романе Б. Констана и в отрывке повести Пушкина следует весьма важное для объяснения характера обоих героев описание их растерянности по получении этого известия: «я принял ее жертву, благодарил за нее» («Адольф»). «Он притворился благодарным» («На углу маленькой площади»). О самочувствии своих героев Б. Констан и Пушкин говорят почти одно и то же: «Никогда не думал он связать себя такими узами» (Пушкин); «Узы мои с Элленорой», «Ибо узы, которые я влачил так давно» (Б. Констан). В пушкинском экземпляре «Адольфа» отчеркнут конец фразы: «уверенность в будущем, которое должно разлучить нас, может быть неведомое».

Самая ситуация в первой главе пушкинского отрывка может быть объяснена следующей цитатой из романа Б. Констана: «Мы проводили однообразные вечера между молчанием и досадами». Ср. в отрывке повести Пушкина: «Ты молчишь, не знаешь чем заняться, перевертываешь книги, придираешься ко мне, чтоб со мной побраниться…».[47]47
  См. также: «Она никогда не отпускала меня, не старавшись удержать» («Адольф»). «– Ты уже едешь? – сказала дама с беспокойством. – Ты не хочешь здесь отобедать? – Нет, я дал слово. – Обедай со мною, продолжала она ласковым и робким голосом» («На углу маленькой площади»).


[Закрыть]

Итак, мы видим, что Пушкин в отрывке повести «На углу маленькой площади» воспроизвел сюжетную схему «Адольфа» (начиная с IV главы романа Б. Констана), окрасив своим отношением характер центрального героя. Волоцкий, во всяком случае, лишен той «декламационной сантиментальности», которая, по выражению одного из французских критиков, характерна для Б. Констана.

Не забудем, что для Пушкина Адольф был байроническим героем («Бенж. Констан первый вывел на сцену сей характер, впоследствии обнародованный гением лорда Байрона»). Следовательно, разоблачая и сатирически интерпретируя Адольфа, Пушкин тем самым преодолевал байронизм в своих прозаических опытах так же, как в «Евгении Онегине».

Сатирическая оценка психологии центрального героя, конечно, связана у Пушкина с оценкой его социального положения. Это тем более важно отметить, что аналогичные сатирические оценки в романе Б. Констана имеют лишь побочное значение. Социальный смысл сатирической направленности пушкинского отрывка («На углу маленькой площади») вскрывается в теме спора Зинаиды с Волоцким. Тема этого спора – излюбленные пушкинские размышления о новой знати («Аристокрация, прервала с усмешкою бледная дама, что ты зовешь аристокрациею…»),[48]48
  Тетрадь № 2371, л. 68 (VIII, 728).


[Закрыть] почти дословно повторяющиеся в двух других «светских» повестях Пушкина. «Что такое русская аристократия?» – спрашивает испанец Минского («Гости съезжались на дачу»); «Ты знаешь, что такое наша аристокрация» – пишет Лиза подруге («Роман в письмах»). В Волоцком Пушкин изобразил «потомка Рюрика»,[49]49
  Самая фамилия героя пушкинского отрывка раскрывает его социальную позицию. Кн. Волоцкие – угасший в пушкинское время род, ведший свое происхождение от Рюрика и владевший гор. Волоком Камским или просто Волоком. Пушкин, так живо интересовавшийся своей родословной, конечно, знал древние русские роды и в том же 1830 г. упоминает о прекращении многих из них: «Смотря около себя и читая старые наши летописи, я сожалел, видя, как древние дворянские роды уничтожались…» (см. также: «Мне жаль, что нет князей Пожарских, Что о других пропал и слух». – «Езерский»). В подготовительных заметках к «Борису Годунову» (VII, 289) Рюриковичи выписаны из Карамзина: «Князья Рюр пл Шуйский, Сицкий, Воротынской, Ростовский, Телятееский а пр.»; некоторые из них названы в самой трагедии: Шуйский, Воротынский, Сицкий, Шастуновы (также Курбский – «великородный витязь». Ср. в 10-й главе «Евгения Онегина»: «Но виршеплет великородный» о кн. Долгорукове), фамилия Сицких повторена в «Езерском»: «И умер, Сицких пересев». В «Арапе Петра Великого» Ржевский, про которого сказано, что он происходил от древнего боярского рода, его тесть Лыков; предполагаемые женихи Ржевской – Львов, Долгоруков, Троекуров, Елецкий (о происхождении Елецких Пушкин писал в отрывке «Несмотря на великие преимущества», 1830). Снова Ржевская в плане повести «О стрельце и боярской дочери». Конечно, не случайно многие герои пушкинских и неисторических произведений 1829–1834 гг. носят фамилии Рюриковичей, в XIX в. уже не существовавшие или которые можно было назвать, не задевая никого, как напр. Елецкий. Минский, гусар-аристократ («Станционный смотритель»), и Минский («Гости съезжались на дачу»), сам рекомендующийся Рюриковичем, разоряющийся англоман Муромский («Барышня-крестьянка»), кн. Горский (черновик «На углу маленькой площади»), снова Троекуров («Дубровский»), о котором сказано, что он был знатного рода, и кн. Верейский (там же), и кн. Елецкая («Пиковая Дама») поименованы в «Российской родословной книге» Долгорукова как ведущие род от Рюрика. Упоминает Пушкин и фамилии, произошедшие от его пращура Радши, – см. пушкинскую «Родословную Пушкиных и Ганнибалов»: Бутурлин – один из гостей Шуйского, и Бутурлин, оспаривающий вместе с Долгоруким Петра в сенате («Арап Петра Великого»), и московская барыня Поводова («Роман на кавказских водах»). От Радши – и упоминаемый в «Борисе Годунове» московский дворянин Рожнов. Таким образом, мы видим, что семантика этих фамилий дает дополнительный материал для постановки вопроса об отношении Пушкина к старой знати.


[Закрыть] который требует уважения от новой знати.

Поэтому Волоцкий и говорит с такой пренебрежительностью о «дочери того певчего». Под «дочерью певчего» надо подразумевать, конечно, не дочь какого-нибудь церковного певчего, а представительницу новой знати, столь ненавидимой Пушкиным. Стих «Моей родословной» (1830) «Не пел на клиросе с дьячками», как известно, метит в Разумовских. Их же, между прочим, Пушкин имеет в виду в перечислении: «Смешно только видеть в ничтожных внуках пирожников, денщиков, певчих и дьячков – спесь герцога Monmorency, первого христианского барона, и Клермон-Тоннера» («Гости съезжались на дачу»). Титул «первого христианского барона» имел глава дома Монморанси. Ср. в «Записках» Ф. Вигеля: «Все сыновья… Кирилла Григорьевича Разумовского были… спесивы и недоступны… и почитали себя русскими Монморанси» (т.1, с. 303). Несмотря на всю эскизность портрета, в графине Фуфлыгиной можно узнать другую представительницу новой аристократии, законодательницу петербургского света гр. М. Д. Нессельроде.[50]50
  Ни в черновике б. «Онегинского собрания», ни в продолжении пушкинского отрывка в тетради № 2371 Фуфлыгина не упоминается. Вероятно, этот персонаж введен Пушкиным только в 1832 г. при переписке повести (тетрадь № 2386): за это говорят и помарки в этом месте рукописи. В 1832 г. Пушкин жил в Петербурге, и его отношение к гр. Нессельроде уже определилось. О столкновении Пушкина с Нессельроде рассказывает Нащокин. Столкновение это, по-видимому, относится к началу 30-х годов (см.: П. И. Бартенев. Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей в 1851–1860 годах. М.-Л., 1925, с. 42, 111).


[Закрыть] Она была личным врагом Пушкина за приписываемую поэту эпиграмму на отца Нессельроде, министра Гурьева. Характеристика, данная Пушкиным гр. Фуфлыгиной, очень близка к отзывам современников о гр. Нессельроде.

Волоцкий называет аристократами «тех, которые протягивают руку графине Фуфлыгиной». См. в мемуарах М. А. Корфа: «Салон графини Нессельроде (…) был неоспоримо первым в С.-Петербурге; попасть в него, при его исключительности, представляло трудную задачу… но кто водворился в нем, тому это служило открытым пропуском во весь высший круг». Фуфлыгина толста. П. А. Вяземский писал А. Я. Булгакову о Нессельроде: «…и плечиста, и грудиста, и брюшиста». Фуфлыгина – взяточница и наглая дура. Впоследствии П. В. Долгоруков вспоминает о Нессельроде: «…женщина ума недальнего… взяточница, сплетница но отличавшаяся необыкновенной энергиею, дерзостью, нахальством и посредством (…) этого нахальства державшая в безмолвном и покорном решпекте петербургский придворный люд».[51]51
  П. В. Долгоруков. Петербургские очерки. М., «Север». 1934, с. 207.


[Закрыть]

Элементы «злословия», присущие жанру светской повести (см., например, «Пелам» Бульвера), в незаконченных повестях Пушкина функционально изменяются, приобретая резко публицистическую направленность. Таким образом, эти повести могут рассматриваться как иллюстрация программных высказываний Пушкина в его статьях того времени.

Что же касается указаний на автобиографичность «светских» повестей Пушкина и, в частности, отрывка «На углу маленькой площади», то при известной способности Пушкина перевоплощаться в любимого писателя очень легко допустить, что во второй половине 20-х годов светская ипостась Пушкина (которую он с таким старанием отделял от своей творческой личности) воплотилась в светского, скучающего и стремящегося к независимости Адольфа. Ср., например, пушкинский отрывок «Участь моя решена. Я женюсь…» с «Адольфом».[52]52
  Через один абзац от написанного Пушкиным на полях «Адольфа» слова «bonheur» (счастье) следуют рассуждения Адольфа о своей независимости и сожаление о предстоящей потере ее: «Я сравнивал жизнь свою независимую и спокойную с жизнью торопливости, тревог и страданий… Мне так было любо чувствовать себя свободным, идти, придти, отлучиться, возвратиться, не озабочивая никого» (с. 36). У Пушкина (1830): «…я жертвую независимостию, моей беспечной, прихотливой независимостию (…) Утром встаю, когда хочу, принимаю, кого хочу…»


[Закрыть] Поэтому если в Онегине и Волоцком есть Адольф, то этот Адольф – Пушкин. Этому, конечно, способствовала в особенности автобиографичность самого «Адольфа», которая, подобно автобиографичности «Вертера», должна была наталкивать на мысль о создании произведений автобиографического характера. Сам Б. Констан в предисловии к третьему изданию своего романа писал: «То придает некоторую истину рассказу моему, что почти все люди, его читавшие, говорили мне о себе как о действующих лицах, бывавших в положении моего героя».