Текст книги "Линия матери"

Автор книги: Анна Старобинец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Анна Старобинец
Линия матери

«Страдаете ли вы заболеваниями, требующими медицинской помощи? Если да, укажите в графе ниже».

На этом вопросе Маша в очередной раз запнулась. Это было даже сложнее, чем заполнить графу с данными матери. Она почувствовала, как становится влажной ткань подмышками. Не стоило надевать синтетику. Если бы она знала, что придется четыре часа провести в этом душном отстойнике с зарешеченными окнами, набитом раздраженными людьми, желающими уехать на постоянное место жительства, надела бы хлопковую футболку.

Она поднесла ручку к крошечному белому квадратику напротив слова «нет», но галочку поставить не решилась. Это же будет вранье. А врать в анкете нельзя. Вот, допустим, придет она, уже там, на первый медицинский осмотр. Опишет свои симптомы. А она их обязательно опишет, она ведь, собственно, для того и хочет уехать, чтобы получить хорошую медицинскую помощь и гуманный подход. Гуманный, а не как здесь. Уж ей-то прекрасно известно, как такое здесь лечат. Так вот, она все расскажет, а доктор ей на это ответит: «Так что же ты, милочка, соврала нам в анкете? Написала, что ты здорова, а у самой – вон что». У него ведь наверняка будут данные из анкеты, у этого доктора. Или не будут?..

– Ч-ч-черт! Ч-ч-черт! Ч-ч-черт! – зашипел плешивый лупоглазый дядька, мучительно заполнявший анкету на сиденье напротив. – Опять ошибку сделал!

При нем были две женщины. Одна – пышногрудая, бальзаковского возраста, с брезгливым оскалом, – вероятно, жена. Другая – сухая старуха с пергаментной кожей и растерянными детскими глазами. Очень старая. Мать – или даже бабка. Она выглядела напуганной и явно не понимала, где находится и зачем.

– Что теперь, новую анкету просить? – дядька испуганно посмотрел на бальзаковскую.

– Аккуратно зачеркни и напиши сверху правильно, – бальзаковская закатила глаза. – Тебе же уже сказали, новую не дадут.

Дядька зачеркнул и, высунув от усердия кончик языка, принялся мелкими буковками писать правильный ответ.

– Хабкэни… – прошептала старуха и протянула к дядьке тонкие и узловатые, как сухие сучья, руки для объятий. – Хабкэни…

– Да ш-ш-штоб тебя! – дернулся дядька и истерически зачеркнул что-то уже в новом варианте ответа. Старуху он игнорировал, но каждый раз, когда она пыталась к нему прикоснуться, бесился и ошибался.

Маше захотелось подойти к старухе, обнять ее, успокоить. Объяснить, что она не обязана сидеть рядом с этими злыми и равнодушными людьми. Что есть выход из этого душного, зарешеченного места на волю. Что не нужно так унижаться перед плешивым дядькой. Она сдержалась. Это было не ее дело.

Маша отвела глаза от старухи и уткнулась в анкету. «Страдаете ли вы заболеваниями, требующими медицинской помощи? Если да, укажите в графе ниже». Она поднесла подрагивающий кончик ручки к пустому квадратику напротив «да». И снова застыла. Вот напишет она, что страдает заболеванием. Что подумает консул? Правильно. Что она решила уехать только ради лечения. И окажется прав. И откажет ей в визе на ПМЖ. Что она тогда будет делать? В чем вообще тогда смысл? Нет. Указывать заболевание в анкете нельзя. Да и не может она, если вдуматься, ничего в этой графе указать. Ведь диагноза у нее нет. Никакой официальной бумажки. У нее есть только симптомы. Но она ведь не врач, она не вправе сама себе ставить диагноз. Так что – нет. Ничем она не страдает.

Она решительно поставила крестик в квадратике «нет».

В остальном анкета была простая. Мужа – нет. Мог бы быть – но в последний момент испугался. Ей же лучше. Ничего не нужно про него заполнять. Детей – нет. Родственников, проживающих в Израиле или претендующих на израильское гражданство, – нет. Уже нет. Родственников, проживающих в других странах, – тоже нет. Не религиозна и не судима. Число, дата, подпись.

– Я все, – она сунула заполненную анкету и загранпаспорт в окошко.

– Ждите, – ответила из-за стекла усталая горбоносая женщина. – Мы вас позовем.

Позвали не скоро. Сначала зашли все семьи с раскрасневшимися, зареванными маленькими детьми, обезумевшими от жары и тесноты. Зашли бездетные пары, стоявшие в очереди после нее. Зашел занудный мужик в кипе, который к ней клеился. Зашли, а потом снова вышли и уселись чего-то ждать плешивый дядька, его бальзаковская жена и испуганная старуха. Старуха снова попыталась его обнять, а он снова отвел глаза. Старуха закрыла лицо руками.

– Старики не должны плакать, – сказала Маша достаточно громко, чтобы плешивый ее услышал.

Старуха посмотрела на Машу непонимающими, нездешними глазами и медленно протянула руки к ней:

– Хабкэни…

– Что вы сказали? – неприязненно переспросил Машу плешивый.

Не ее дело. Это было не ее дело. Пусть плешивый дядька сам разбирается. Она вдруг вспомнила, как бабушка объясняла ей в детстве: когда видишь на дороге раздавленного голубя, трогать его не надо. Надо просто сказать: «Тьфу-тьфу-тьфу три раза, не моя зараза, не я довела, не мои дела». Старуха напротив была как раздавленный голубь. Не ее зараза. Тьфу-тьфу.

– Ничего, – ответила Маша.

– Но вы же к нам обращались?

– Нет. Не к вам.

– Мария Йомдина! – донеслось наконец из динамика. – Пройдите, пожалуйста, к консулу.

Она прошла, сжимая влажными пальцами файл с документами и с отвращением понимая, что едкий запах пота, который все эти часы окутывал ее ядовитым облаком, – это все-таки от нее, а не от кого-то из ее соседей по отстойнику.

Консул оказался смуглой высокой женщиной с нарисованными бровями, большими цыганскими серьгами и одесским выговором. Она почему-то сразу стала называть Машу «госпожой». В кабинете ее царил идеальный порядок, за исключением небольшого закутка, отделенного невысокой решетчатой загородкой. В закутке были беспорядочно свалены коробки с бумагами, детские раскраски и зарядки от мобильников. В груде хлама, увлеченно сопя и тихо побулькивая на своем языке, возилась девочка месяцев десяти. Тоже смуглая и очень похожая на консульшу.

– Ну так и зачем вы ко мне пришли, госпожа… – консульша сверилась с анкетой, – Мария Петровна Йомдина?

– Как зачем? – смутилась Маша.

Ребенок за загородкой распотрошил одну из коробок и, возбужденно подхо-хатывая, принялся рвать лежавшие там бумаги. Очень похожие на чьи-то заполненные анкеты.

– Там, может быть, что-то важное? – Маша кивнула в сторону коробок.

Консульша раздраженно покосилась за загородку, но ребенка не одернула. Звякнув серьгами, повернулась обратно к Маше.

– Госпожа! Я разве задала вам непонятный вопрос? Вы пришли в консульство Израиля, заполнили анкету на ПМЖ, а теперь сами не знаете, зачем вам там жить?

– Нет, я знаю… – Маша окончательно растерялась. Она, конечно, заранее готовилась ответить, почему она хочет уехать в Израиль. Готовилась рассказать полуправду. Не всю правду. Про то, что ей срочно требуется лечение и что именно в этом заключается главная причина ее «побега», она бы не стала рассказывать. Зато про дедушку, благодаря которому она с раннего детства воспринимала эту страну как место, где возможно любое чудо, где всегда светит солнце, шумит море, лопаются спелые фрукты и звучат прекрасные песни, – это бы она рассказала. Про то, что для нее это с детства – страна-мечта. Страна-убежище. Страна-счастье. Еще про то, что российское общество кажется ей недостаточно человечным. Она не чувствует себя здесь своей, так она собиралась сказать. Возможно, она бы даже сказала, что медицинская система в целом в России не очень гуманна, в Израиле куда лучше. Таков был план ответа на вопрос «Зачем вам в Израиль?». Когда она мысленно репетировала разговор с консулом, ей представлялось, что это будет своего рода доверительная беседа с человеком одной с ней крови. С пожилым печальным евреем, годящимся ей в отцы. Она не ожидала этой сварливой, хамской манеры. Не ожидала этой громкой, восточной женщины, похожей на рыночную торговку.

– …Хорошо, госпожа Йомдина. Будем, считать, что вы знаете, зачем вам в Израиль, но мне сказать не хотите. Ваше право. А мое право, как вы понимаете, отказать вам в визе.

– Но я хочу сказать. Дело в том, что я с детства…

– Госпожа! Я не могу потратить на вас одну все свое время. Перейдем к вашим документам. Кто из ваших родителей еврей?

– Мать. Она наполовину еврейка.

– А отец ваш?

– Русский.

– Родители живут вместе?

– Нет, они даже не были в браке.

– Вы взяли фамилию матери.

– Да.

– Будьте добры, ваше свидетельство о рождении.

Маша дрожащими руками выковыряла из прозрачного файла свидетельство и положила перед консульшей.

– Что ж. Раз отец не еврей, пойдем по линии матери. Да, госпожа Иомдина?

– Да.

– И по материнской линии у вас евреем является кто?

– Дедушка. Отец моей матери.

– Замечательно. Таким образом, вы претендуете на репатриацию в Израиль как кто?

– Как еврейка? – растерялась Маша.

– Нет, госпожа. Вы должны тут очень хорошо понимать. Вы претендуете на репатриацию и гражданство как внучка еврея. Но ваши дети на гражданство уже не имеют права.

– У меня нет детей.

– Вам тридцать восемь лег и у вас нет детей? – консульша бросила взгляд за загородку, и в голосе ее прозвучало непонятное торжество.

– Да. Я это все указала в анкете.

– Очень хорошо, госпожа Йомдина. Тогда вопрос с гражданством детей отпадает. Будьте добры, свидетельство о рождении вашей матери.

– Вот.

Девочка с грохотом опрокинула коробку, упала и тонко, горестно заплакала. Консульша устало посмотрела за загородку. Прикрыла на несколько секунд глаза; цыганские серьги мелко закачались из стороны в сторону.

– Просто невозможно работать, – консульша взяла в руки документ и брезгливо сморщилась, будто прикоснулась к скользкому насекомому. Плач продолжался. – Почему не подлинник, а нотариальная копия? – она повысила голос, то ли чтобы перекричать ребенка, то ли просто от злости. – Да еще и не с копии, а с какого-то дубликата?!

– Я не знаю. Наверное, мама потеряла подлинник.

– Госпожа! Вы что здесь мне, как маленькая девочка?! – она яростно уколола пальцем воздух в направлении загородки. – «Я не знаю», «мама потеряла»… Так ответственный человек, желающий уехать на ПМЖ, себя не ведет! Если утрачен подлинник, это очень плохо. Тогда вы должны принести мне дубликат. А вы мне приносите даже не дубликат, а я не знаю что. Вот это вот – это я вообще не знаю что, понимаете, госпожа Йомдина?! Это филькина грамота! Это не документ! – она потрясла «недокументом» и звякнула серьгами. – Ваша мать должна получить в загсе повторное свидетельство. Это ясно?

– Моя мама… она не сможет ничего получить, – тихо сказал Маша.

– Она что, умерла? – консульша заглянула в анкету.

– Нет, она… Мама болеет.

– Мамамамамамама! – трагически загудела девочка. Ей удалось наконец подняться на ноги, и теперь она покачивалась из стороны в сторону, одной рукой вцепившись в загородку, а другую протягивая в сторону консульши.

– Гос-с-спож-ж-жа, – прошипела консульша. – Мне не интересно про вашу маму. Не интересно, как она болеет и что она не может. У меня хватает своих семейных проблем. Если мать не может, вы сами идете в загс и получаете дубликат.

– Но… почему это обязательно? Нотариальная копия – это же тоже официальный документ?

– Госпожа. Вы тут мне не будете обсуждать, что обязательно для посольства Израиля. Между прочим, почему у вас в анкете не заполнены данные о матери? Почему нет адреса, телефона?

– Потому что у мамы нет телефона. И она живет не дома, а в таком… специализированном месте. Я подумала, что нужно писать именно домашний адр…

– Госпожа! Таки мне не интересно про вашу маму и ее ситуацию!

– Мамамамамама-а-а!

– …Но вы пришли официально в консульство государства Израиль! И вы должны заполнить официально анкету. Все сведения! Если специализированное учреждение – пишите адрес специализированного учреждения! И телефон специализированного учреждения! Это вам ясно? Очень хорошо. Теперь давайте мне все документы, касающиеся вашего деда по материнской линии. А именно: свидетельство о рождении деда, свидетельство о смерти деда, а также свидетельство о браке деда и бабки.

– К сожалению, от дедушки никаких документов не осталось. Он воевал. Потом был репрессирован. Потом освобожден. Но все документы пропали. Может быть, что-то было у бабушки, но она тоже умерла. Теперь не спросишь.

– Свидетельство о смерти бабушки есть?

– Есть, – Маша протянула консульше бумагу.

– Ну, хоть один документ в подлиннике, – она хищно улыбнулась. – Но, к сожалению, он вам не поможет. Потому что у вас нет ни одного документа, который подтверждает, что ваш дед – еврей. По вашим документам никто у вас не еврей, и вы не имеете права на возвращение в Израиль.

– Но как же! Вот же, в мамином свидетельстве о рождении…

– Это не свидетельство, а копия с копии!

– …В копии свидетельства указано про ее родителей: мать – русская, отец – еврей. Йомдин Абрам Львович. Как вы можете говорить, что он не еврей? Он, между прочим, был репрессирован Именно из-за своей национальности! За организацию сионистской ячейки. По делу врачей.

– Я уважаю всех людей, пострадавших за свое еврейство, – консульша слегка сбавила обороты. – И вашего деда тоже, если он действительно пострадал. Но у нас тут официальное учреждение. И мы принимаем только официальные документы. По официальным документам я не вижу, что вы внучка еврея.

– На-на-на-на! – девочка показывала растопыренными, измазанными в пыли пальчиками на письменный стол консульши. На столе, прислоненный к массивному стакану с карандашами и ручками, сидел, скрючившись, тряпичный розовый заяц. – На-на-на-на-на… – она посмотрела полными надежды глазами сначала на консульшу, а потом на Машу. – Тни-ли-тни-ли-тни-ли…

Маша потянулась к зайцу, но консульша почему-то пришла в неистовство.

– Нельзя! – она сунула зайца в ящик стола и хлопнула им так, что девочка вздрогнула и застыла за загородкой. – Нельзя ничего здесь трогать!

Лицо девочки сморщилось, нижняя губа задрожала, и через несколько секунд безмолвного детского ужаса она зашлась в плаче.

– Игрушка – для тех, кто пришел с детьми! У вас нет детей!

– Что вы за человек? – Маша повернулась к рыдающему ребенку и попробовала состроить смешную рожицу.

– Вы не можете брать игрушку! И нечего туда все время смотреть!

– Наш-ки-ни… – проскулила девочка; лицо ее блестело от слез и соплей. – Наш-ки-ни-наш-ки-ни-наш-ки-ни…

– Не смотрите туда, куда вас не касается! – продолжала бесноваться консульша.

– Ло йивке ха-йелед од, – тихо сказала Маша. – Ло яэ ле елед ливкот.

Консульша застыла с полуоткрытым ртом, только ее цыганские серьги покачивались из стороны в сторону. Девочка перестала плакать и смотрела на Машу огромными, влажными глазами. Они были похожи на глаза консульши формой и цвеьом, но в них не было злобы. Только печальное недоумение.

– Что это за странный иврит, на которого вы говорите? – впервые за все собеседование в голосе консульши прозвучал неподдельный интерес.

– Почему странный?

– Потому что странный, госпожа. Устаревший. Вас кто-то, наверное, обманул. У нас так не говорят.

– Меня научил нескольким фразам мой дедушка. По линии матери.

– Госпожа… Вы хотя бы сами понимаете смысл того, что сказали здесь на иврите?

– Мне кажется, я сказала: «Ребенок не должен плакать».

– Ла-ла-ла-ла-ла! – крикнула девочка из-за загородки и засмеялась.

– Так. Госпожа, – консульша нахмурила нарисованные брови. – Я скажу вам честно. Я хотела отказать вам в визе на ПМЖ. Потому что у вас нет никаких документов, подтверждающих еврейство и вы ведете себя вызывающе. Вы должны здесь очень хорошо понимать. Я вообще не поверила в этого вашего дедушку по материнской линии, пока вы не заговорили на этом вашем странном иврите. Поэтому мы сделаем так. Вы соберете недостающие документы. Во-первых, повторное свидетельство о рождении матери. Во-вторых, документы на деда, все, что удастся найти и получить через загс или архивы: выписка из домовой книги – это будет самое простое, документ о том, что был репрессирован, партбилет и выписка из партийного дела, если состоял в партии…

– Не состоял.

– Свидетельство о рождении, о смерти, о браке с бабушкой. Все, что найдете. После этого вы снова запишетесь на прием в консульство.

– Если я найду документы, в следующий раз я получу… – она напряглась, вспоминая нужные слова на иврите – хотелось впечатлить консульшу еще больше, – …цдака лашув?

– Получите что?

– Ну… цдака лашув. Право на возвращение.

– Боже мой, «цдака лашув», ну и слова вы берете… очень странный иврит. Но мне даже нравится. Так что – да, госпожа Йомдина. Если вы принесете недостающие документы, вы получите право на возвращение. Только это называется «зхуг а-швуг».

– Кто последний в шестой кабинет?

Двое стариков, сидевших, ссутулившись, под дверью в шестой кабинет, оки-нули Машу мутным взглядом больных помойных птиц и ничего не ответили.

– В архив кто последний? – Маша повысила голос: вдруг плохо слышат.

– Нет туда никого, – нехотя отозвалась тетка с банкетки напротив. – Мы в пятый. – Она потеребила за локоть толстого подростка, уткнувшегося в мобильный. – Опять сидишь в телефоне? Глаза сломаешь.

– Угу, – не отрываясь от экрана отозвался тот.

Маша осторожно постучала в дверь шестого.

– Ждите! – капризно отозвались изнутри и громко звякнули чашкой о блюдце.

– Смотреть, что ли, больше не на что? – продолжила тетка педагогическую работу.

Подросток на секунду оторвался от телефона, оглядел помещение загса, скользнул рассеянным взглядом по тетке, по Маше и старикам и снова уткнулся в гаджег:

– Здесь смотреть не на что.

– А где же вашему величеству есть на что смотреть?

– На Красном море, – буркнул подросток. – Там коралловые рифы.

– А это ты папаше своему спасибо скажи, что мы сейчас не на Красном море, а здесь торчим, понял?

– Почему же папаше? Тебе спасибо. Это ж ты захотела, чтобы я фамилию менял. Могли бы со старой фамилией по старому загранпаспорту поехать.

– А-а-а, я, значит, захотела? – окрысилась тетка. – То есть ты бы спокойно фамилию его козлиную продолжил носить, и плевать тебе, как он со мной поступил?!

– Если б ты его постоянно не доводила, он бы нас не бросил, – подросток оторвался от телефона и уставился на нее абсолютно взрослыми, злыми глазами.

– Ты такая же сволочь, как твой отец, – прошипела тетка.

– Я рад! – голос его по-петушиному сорвался.

– Я бы тоже сейчас могла быть в Израиле, на Красном море, – встряла Маша. – Но тоже пока не складывается. – Ей хотелось как-то замять этот стыдный чужой скандал, защитить чужого, толстого, озлобленного ребенка.

– Мы в Израили не ездим, – с ненавистью срезала ее тетка.

– Русские люди в Египте купаются, – вдруг солидаризировался с матерью толстый. – В Израиле одни евреи.

– Следующий! – утомленно воззвали из-за двери шестого кабинета.

Маша на всякий случай сначала трижды заискивающе постучала, а потом вошла в тесную каморку.

– Опять вы, женщина? – сотрудница загса резко отодвинула от себя чашку с недопитым чаем и воззрилась на Машу через мутное окошко выпученными глазами. Она была похожа на раздраженную рыбу, которой не дают спокойно опуститься на дно аквариума и впасть в анабиоз, а вместо этого потехи ради тревожат, стучат в стеклянную стенку. – Я же ваги в прошлый раз сказала. Документы ваши готовы, но вам я их не дам. Их должна получать ваша мать.

– Моя мать больна.

– Значит, вы должны принести от нее нотариально заверенную доверенность. Принесли?

Маша молча сунула в мутный аквариум бумагу.

– Это что еще? – скривилась в окошке Рыба. – Это не от нотариуса.

– Из больницы, – тихо сказала Маша.

Рыба недоверчиво приняла бумагу, вылупила глаза еще сильнее и погрузилась в чтение.

– И что из этого?

– Физическое состояние моей матери не позволяет ей сделать доверенность, – отозвалась Маша. – Я – ближайший родственник. В этой ситуации вы обязаны выдать мне дубликаты документов. Я посоветовалась с юристом.

– С юристом она посоветовалась! Ха-ха! – Рыба попыталась сделать вид, что ей смешно, но явно напряглась. – Да на здоровье. Выдам я вам документы. Мне ваши документы, женщина, не нужны. Берем бланк, пишем заявление. Куда потребовались документы?

– В консульство.

– В какое консульство?

– В консульство Израиля.

– Израиля, – неприязненно повторила Рыба. – Хотите уехать из России?

– Это имеет отношение к выдаче документов?

– Нет, женщина. Не имеет. Просто мне интересно, почему некоторые люди бросают свою родину. Особенно в такой трудный час.

– А что у родины за «такой трудный час»? – не сдержалась Маша.

– А то вы, женщина, не знаете. Весь мир против нас. Потому что мы за правду. За справедливость. Да что я вам буду объяснять. Вы же родину свою не любите. Не гордитесь. Вы Израиль любите и Америку. Вот и уезжайте. А мы тут все равно выстоим. Всем назло! Вот, получите. Повторное свидетельство о рождении вашей матери, Йомдиной Натальи Абрамовны. Повторное свидетельство о браке Иомдина Абрама Львовича и Петровой Людмилы Павловны, которой после заключения брака присвоена фамилия Иомдина. Повторное свидетельство о смерти Иомдиной Людмилы Павловны. Вопросов нет?

– А свидетельство о смерти дедушки?

– Если вы имеете в виду Иомдина Абрама Львовича, то его свидетельства о смерти в нашем загсе нет.

– Как это нет?

– А вот так.

– А где же мне его брать?

– А я откуда знаю? Где он умер, там и берите.

– Я не знаю, где он умер. Может быть, вообще не в России. Мой дед был репрессирован в 1952 году, но потом освободился.

– Женщина, вы чего от меня хотите? Не видите, сколько у меня тут дел? – она выпучила глаза на раскисший чайный пакетик в блюдце, словно тот был главным свидетелем ее трудовых подвигов. – По поводу репрессий – это вообще не к нам. Это вы обращайтесь в архив КГБ, то есть ФСБ. Или в Генеральную прокуратуру. Вот здесь распишитесь в получении документов.

– Подождите, – Маша протянула в окошко аквариума дубликат свидетельства о рождении матери. – Тут какая-то ошибка..

– Какая еще ошибка?

– Ну вот тут в графе «мать» указана моя бабушка: Йомдина Людмила Павловна, национальность – русская. А в графе «отец» стоит прочерк.

– И что?

– Как что? Должен быть указан мой дедушка, Йомдин Абрам Львович, национальность – еврей.

– Женщина. Ну что вы мне тут как маленькая. Что значит «должен быть указан»? Прочерк в графе «отец» ставится, если отец неизвестен. Или если он не признал ребенка. То есть когда нет отца, понимаете?

– Но… ведь вот, смотрите… – Маша трясущимися руками полезла в свой файл с документами и протянула Рыбе бумажку. – У меня тут есть нотариальная копия оригинала маминого свидетельства о рождении. И в графе «отец» указан мой дедушка. Вот, смотрите. Абрам Львович Йомдин, национальность – еврей. Как же так? Почему в дубликате прочерк?

– Да вы что тут, женщина, издеваетесь? – Рыба потрясла за стеклом бумажкой. – Тут ни номера, ни серии свидетельства – ничего! Я такую вам нотариальную копию хоть сейчас нарисую. Хоть сто штук! Я не знаю, кто над вами, женщина, подшутил, но это не документ. Это просто филькина грамота!

Вдох-выдох, – приказала себе Маша. – Вдох-выдох. Нужно прямо сейчас успокоиться. Нужно просто представить себе безопасное место. Убежище. Ярко-синий зонтик на пляже, на теплом белом песке. Она там. Под зонтиком.

В разноцветном купальнике. Ей не жарко. Ей хорошо. Ее ноги зарыты в теплый песок. Даже нет. Пусть будут не только ноги. Она вся зарыта в теплый песок, ей уютно, ее никто не найдет. Никто не обидит. Рядом с ней шумит и плещется Средиземное море. Выдох-вдох. Она успокоилась. Она снова спокойна. Она мыслит ясно.

– А если отец известен, но не явился в загс, в графе тоже ставят прочерк?

– А вы как думали, женщина? Конечно, ставят. Раз не явился – значит, не признал ребенка.

– Хорошо. Спасибо вам. До свиданья, – Маша аккуратно сложила все документы в прозрачный файл и вышла из каморки. Рыба молча проводила ее вытаращенными глазами.

– …Извините, гражданка!

Она остановилась. Вдох-выдох. Обернулась назад. Один из стариков, сидевших под дверью в архив, ковылял за ней следом по коридору:

– Вы меня, конечно, простите, – он пошамкал ртом, и что-то отвратительно скрипнуло, будто он жевал землю. – Я не то что подслушивал. Просто очень хорошая слышимость. Деревянные переборки. Так что я, гражданка, услышал ваш разговор про евреев, – старик хихикнул и снова хрустнул зубами. – И что вы хотите в Израиль. И про деда вашего репрессированного. Я хотел поделиться с вами соображением. Если вам интересно.

– Извините, но я очень спешу, – Маша отвернулась и пошла по коридору, ускоряя шаг.

– Ген предательства! – визгливо крикнул старик ей вслед. – У меня такое соображение – в тебе сидит ген предательства! Твой дед был врагом народа! И ты враг народа!

Маша остановилась. Медленно повернула лицо к старику. Почувствовала, как поднимается в ней ледяная и черная, как будто бы не ее, как будто бы чья-то чужая, древняя, бесплодная, как мерзлая земля, злоба.

– У тебя грязный рот, – тихо прошипела она. – Но ты скоро иначе заговоришь.

– Это угроза? – старик противно скрипнул зубами.

– Нет. Это правда.

Она вышла из загса на улицу, задыхаясь. В лицо подуло сыростью и мертвой листвой. Попыталась опять успокоиться. Попыталась представить себя в теплом песке – но песок забивался в глаза и ноздри. В ушах гудело. Перед глазами плавали серые точки. Как песчинки, – подумала она. – Как грязные, липкие комья песка.

Гул в ушах становился все громче – как будто кто-то врубил для нее одной воздушную тревогу. Она осторожно прислонилась к заплеванной бетонной стене – переждать. Достала из кармана мобильный, думала позвонить Диме – он бы мог приехать за ней сюда на машине, – но взяла себя в руки. Да, наверное, он бы за ней приехал. Он отвез бы ее догмой – и туг же слинял. Он ведь сам честно сказал, что ему с ней в последнее время жутко. Эти приступы. Он не хочет видеть ее такой. Он не медик и не знает, что предпринять. Он не хочет быть рядом. Ее отец в свое время точно так же не захотел быть рядом с ее матерью. Да что таго отец – она сама не захотела быть с ней рядом. Нужно к ней съездить. В конце концов, ведь мама не виновата в своей болезни. И даже в том, что передала ее Маше. Это просто генетика. «Ген предательства!» – каркнул в мозгу стариковский голос.

Маша убрала мобильный, закрыла глаза и попыталась думать про синий зонтик на пляже. Осенний ветер продувал насквозь одежду, кожу и кости, он дул прямо в сердце. Ее зонтик покосился от ветра. Где-то там, далеко, было вечное лето и гуманная медицина. А она была здесь. С нарастающими день ото дня симптомами. И по-прежнему без визы на ПМЖ. Без права на возвращение.

Многофункциональный центр предоставления госуслуг на Якиманке был похож на поддельный дворец. Псевдомраморные лестницы, псевдохрустальные люстры, псевдоримские колонны. Высоченные потолки. Просторные коридоры. Огромные, абсолютно пустые залы. По крайней мере, по выходным в МФЦ было пусто. Маша специально пришла за выпиской из домовой книги в субботу, чтобы не сидеть в очереди.

Но сидеть все равно пришлось. Три субботние бабульки, сиротливыми воробушками ютившиеся за тремя прозрачными окошками в бесконечного ряду прозрачных окошек, встрепенулись и снялись с мест как раз в тот момент, когда Маша подошла со свидетельствами о рождении и паспортом.

– Извините, мы на обед, – жизнерадостно пояснила самая бодрая из бабулек-воробушков. – Нам же тоже нужно когда-то кушать, правда? Вас-то много, – она махнула пухлой ладошкой в сторону абсолютно пустого помещения, в котором ни единой живой души, кроме Маши, не было. – А здоровье у нас одно. Вы согласны, что нам тоже можно покушать?

– Да, конечно, – кивнула Маша; Воробушек говорила и выглядела беззлобно. – Кушайте на здоровье.

– Вот спасибо! – Воробушек обрадовалась так искренне, как будто без Машиного одобрения удалиться на обед не смогла бы. – Вы пока заявление туг заполните. И посидите вон там, в зале, на стульчике. А выписку из домовой книги я вам прямо сегодня, если хотите, сделаю. Вот сначала только покушаю. А потом пойду искать в книге. Вы располагаете временем?

…Маша села на стульчик в зале. Во дворце МФЦ время тянулось медленно и торжественно, словно вынуждено было соответствовать масштабам пространства. Высоте потолков и колонн, длине лестниц, сотням квадратных метров, с театральной щедростью освещенных гигантской люстрой с висюльками.

Маше вдруг подумалось, что в этом сияющем, необитаемом, застывшем пространстве ей, возможно, удастся наконец-то сосредоточиться и собраться с мыслями. Систематизировать имевшуюся у нее в голове информацию. Она вытащила блокнот и впервые за многие дни улыбнулась. Настроение было хорошее. Голова не болела.

Значит, что она знает о деде. Только то, что рассказывала бабуля. Но и это ведь не так мало. Она записала: «факты». Подчеркнула двумя жирными линиями. Поставила цифру «один».

1. Йомдин Абрам Львович, 1912 или 1913 года рождения, национальность – еврей. Место рождения – г. Мстиславль Могилевской области, Белоруссия (уже сделала запрос о выдаче св-ва о рожд. в Минский архив, жду реакции)

2. Профессия – врач-хирург (сделать запрос в Боткинскую больницу!)

3. 15 мая 1940 года – брак с бабулей

4. Война. Прошел войну военным врачом (где получить документ об этом?)

5. После войны – попытки завести детей. Бесплодие у бабули или у деда (к делу не относится, но вдруг где-то остались результаты медицинских анализов с указанием национальности? Или тогда не было таких медицинских анализов?)

6. 1952 – арест. «Дело врачей», 10 лет без права переписки (больше месяца назад сделала запрос в ФСБ и прокуратуру, позавчера – крайний срок ответа. Где ответ? Звонить, писать им)

7. 1952 – побег, (точная дата? как узнать подробности об этом деле? Или тоже будет в ответе из ФСБ?)

8. 6 октября 1952 года – зачатие моей мамы)))

…С зачатием было смешно. Бабушка говорила, что абсолютно точно знает дату, потому что дедушка, сбежав из лагеря, пришел к ней на Якгьманку ровно на одну ночь. Он позвонил в дверь около полуночи. Обнял ее и повел в постель. В ту ночь они почти не разговаривали. Они занимались любовью. И впервые за столько лет неудачных попыток ей удалось зачать. Он ушел до рассвета. И больше они никогда не виделись. Бабушка говорила, что он сначала долго скрывался и не выходил с ней на связь, чтобы не ставить ее под удар. Потом, когда его оправдали, он, по ее словам, уехал в Израиль навсегда.

Тут возникает большой вопрос. Почему дедушка не встретился с бабушкой в тот свой приезд в Москву, когда он гостил у них с мамой? Ведь бабушка тогда еще была жива. Она жила в двух станциях метро. Почему он к ней не пришел? Стыд? Раскаяние? Обида? Разлюбил? Имел другую жену в Израиле? Не хотел видеть бабулю старой? Бабули уже нет, ее не спросить. А от матери толку не добиться. Очень жалко. Прямо ужасно жалко. Все же зря он к ней не зашел…