Текст книги "Эоган О'Салливан (СИ)"

Автор книги: Анна Коростелева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

   – И тебе не совестно, Эоган? Ты на любом поэтическом состязании бьёшь любого одной левой, ты можешь ночью в пьяном виде на коленке накропать такое, что у сотни поэтов живот схватит от зависти, а где твоя любовь к Ирландии? – тряс его Доннха. – Где вообще, не за едой будь сказано, твои гражданские чувства? Где у тебя Ирландия, о которой, между прочим, есть что сказать, которая внушает трепет тому же О'Рахилли, которая всем порядочным поэтам является в ашлингах ^[2]в виде величественной девы с торжественной поступью и вселяет, кстати говоря, во все сердца...

   – Уберите от меня это божество на пьедестале, – простонал Эоган. – Любовь – это когда хочется ущипнуть за бок, подуть в ухо, взъерошить волосы.

   – Ты видел когда-нибудь, чтобы кто-нибудь щипал за бок Ирландию? – фыркнул Доннха.

   – Да, чёрт возьми, – сказал Эоган. – Я, в моём последнем ашлинге. И Бог даст, этот ещё не последний. "В подражание О'Рахилли". В постели своей вчера вечером лёжа, я деву узрел красоты неземной...

   Доннха оживился.

   – И, полный надежд, я поёрзал на ложе, чтоб деву пристроить ловчей подо мной...

   – Э, э, – спохватился Доннха. – Ты полегче, тут женщины как-никак!

   Гражданская лирика Эогана имела успех в основном в чисто мужской компании.

   И как Доннха ни возмущался такой прозаичностью подхода, Эоган всегда умел задобрить его. В период своего достопамятного рытья канав в Голуэе, когда они с Доннхой не просыхали, Эоган однажды пришёл к нему с утра в сарай с опухшей рожей, меланхолично предъявил свою лопату, у которой треснула рукоять, потому что накануне по ней проехала телега, и сказал, обведя интерьер сарая не совсем ясным взглядом:

   О Фитцджеральд, о друг драгоценный из рода Джеральда

   И воинственных эллинов, жадных до битвы с врагом,

   Оцени мудрым взором лопаты моей вид печальный,

   И со вкусом, присущим тебе, ты её оснасти черенком.

   Если ты одаришь меня этим полезным орудьем,

   То, поскольку учёности много, а выпивки нет,

   На плечо водрузив инструмент, двинусь в Голуэй в путь я,

   Где мне за день предложат шесть пенсов и скромный обед.

   По исходе же дня, когда ноют и ноги, и руки,

   Когда мастер извне допекает, а жажда – внутри,

   Я привычно начну свой рассказ про Сизифовы муки

   И припомню Елену и песни Троянской войны,

   Я припомню Кассандру, Медею, Цирцею и Хлою,

   Подмешаю Самсона с Далилой туда без хлопот,

   Не сморгнув, помещу я в рассказ Александра-героя

   И надеюсь, что Цезарь мне тоже на помощь придёт.

   Меж собой второпях познакомлю я Цезаря с Финном,

   А Ахилла нашлю на фоморов, – ему не впервой,

   Под конец же, на мастера глядя светло и невинно,

   Я коварно ему залеплю панегирик любой.

   На закате же дня я возьму свою плату без споров

   И пристрою её под рубашкой на грязном шнурке,

   И в прекрасном настрое отправлюсь обратно я в город

   И, нигде не истратив шесть пенсов, приду я к тебе.

   Ибо ты, как и я, мучим жаждой сильнейшей и стойкой,

   Так что в паб у дороги зайдём мы с тобою вдвоём,

   Щедро крикну я: Эля!– и вот уж напитки на стойке,

   И ни в жизнь ни полпенни я не отложу на потом.

   Это доконало Доннху, в особенности упоминание эллинов в его родословной, так что он даже встал, вытряхивая из волос солому, и, проклиная всё на свете, приделал к злополучной лопате рукоять вместо того, чтобы послать Эогана куда подальше.

   * * *

   Однажды вечером Рыжий Эоган, вымокший до нитки, вернулся с поля на ферму, где батрачил в то время. Ввалившись в дверь и особо не глядя по сторонам, он прошёл прямиком к огню, и стал вывешивать там свои мокрые чулки. А случилось так, что в тот вечер хозяин Эогана пригласил к себе священника, который отслужил уже службу и как раз принимал исповедь у домочадцев, отпуская всем грехи в домашних условиях, как это обычно делается у ирландцев. И вышло так, что чулки свои Эоган вывесил прямо под носом у святого отца, и его же он спокойно подвинул локтем, прокладывая себе путь к очагу. "А ну-ка кыш, кыш отсюда! – задохнулся святой отец. – Куда лезешь, убогий? Пойди-ка присядь там пока на торфе, горе луковое!" Эоган неохотно перешёл на сложенную в углу груду торфа на растопку, устроился на ней не спеша и невзначай заметил:

   Меня не слишком тяготит убогий внешний вид,

   А без причин надменный тон, как всякому, претит.

   И если Сыном Божьим я, как Церковью, любим,

   Я предпочту пересидеть на торфе встречу с ним.

   Неверен взгляд, что денег склад приблизит вас к Христу:

   Что в этой жизни ни скопи, всё это будет зря;

   Был Лазарь точно так же мил Небесному Царю,

   Как Александр, что покорил все земли и моря.

   Все выслушали это в редкостном молчании, и, когда Эоган умолк, обескураженный священник спросил: "Как тебя зовут, сын мой?" "Вообще-то моё имя Эоган О'Салливан, – отвечал тот, – но иные из этих простых парней, не отягощённых образованием, зовут меня Рыжим Эоганом". "Ах ты, бедолага! – сказал священник, приметив наконец, что с Рыжего Эогана течёт ручьями вода и что он будто бы даже посинел. – Ну, Бог с тобой, иди к огню, погрейся".

* * *

   У Эогана было доброе сердце, и если кому нужно было помочь, он никогда не заставлял просить себя дважды.

   Кудрявая Сорха жила по соседству с той фермой, куда Рыжий Эоган нанялся подёнщиком. Однажды Эоган между делом обнаружил, подняв голову от притупившейся косы, что у Сорхи, видно, несчастье, раз она сидела на крыше и не хотела слезать оттуда, и всхлипывала, и шмыгала носом. Она и лестницу на крышу убрала, чтобы никто её там не побеспокоил, а всё же Эоган подпрыгнул, и подтянулся на руках, и в одну минуту оказался на крыше безо всякой лестницы. С гребня крыши открывались далёкие виды.

   – Святая Тереза, что же делать! – убивалась Сорха.

   – А что такое? – спросил Эоган, усаживаясь рядом на коньке крыши, поправляя ей сбившийся передник и расстёгивая пару крючков, чтобы ей было легче дышать.

   – Отец ни за что не отдаст меня за Ларри Белоручку. Вбил себе в голову, что ему нужен зять, каких и на свете-то не бывает! А Ларри – совсем простой парень, куда ему сравняться с такими требованиями!

   – Сорха, сердце моё, доверься мне, – чего твой папаша хочет? – добивался Эоган, вытирая ей слезу подолом своей рубахи.

   – Спятил старик, – всхлипнула Сорха. – Хочет, чтобы его зять, уж не знаю только, где такой отыщется, говорил по-английски!

   – Фью-ю-ю! – присвистнул Эоган. – Вот это незадача! А Ларри – парень простой, говоришь?

   – Простой, но честный, – завывала Сорха, прислонясь к Эогану. – Отродясь у нас в семье никто не говорил на саксонском этом английском, прости Господи, и век бы без него прожили, – так нет, отцу как вожжа под хвост попала! "Сам, – твердит, – не знаю, так пусть хоть мои внуки говорят, как люди, а не на гнусном ирландском, которого в приличных домах и не слыхивали!"

   – Я понял, – сказал Эоган. – Я навещу завтра старого Шемаса. Что мне перепадёт, если я устрою так, что папаша примет Ларри с распростёртыми объятьями?

   – Поцелуй, – сказала Сорха, смекнув, что намерения Эогана простираются именно в эту сторону. – Хороший, добросовестный поцелуй минут на пять, – пояснила она, всмотревшись в выражение лица Эогана, больше всего напоминавшее кислую мину.

   – A chuisle mo chroí ^[3], – быстро сказал Эоган, – ночь в твоей спальне, и ни пенсом меньше, или всякий сочтёт меня в этом деле бескорыстным болваном и вообще идиотом, это разнесут по всему Керри, Корку и графству Клэр, и кончится тем, что я прославлюсь как недоумок в самом Дублине.

   – Что ты имеешь в виду под ночью в моей спальне? – осерчала было Сорха.

   – Не то, что ты думаешь, a chailín ó ^[4], – отвечал Эоган.

   – Нелегко нынче найти надёжного человека в зятья, – закинул сети Эоган. Старый Шемас с жаром подхватил эту мысль, Эоган же, откинувшись на спинку стула и прикрыв глаза, помалкивал до той поры, покуда не прозвучало ясно и отчётливо слово «Béarla», которым ирландцы называют английский язык. Тогда он приоткрыл один глаз.

   – Есть у меня на примете один паренёк, – лениво отозвался он. – Такого английского, как у него, ты отродясь не слыхивал. Я ручаюсь, что такого английского нету и в самом Лондоне. Да что в Лондоне! Провались я на этом месте, самому королю Георгу не снился такой английский!

   Медленно и осторожно, со множеством обходных манёвров, как всегда и ведётся в Керри серьёзный разговор, Шемас дал понять, что он бы не прочь познакомиться с этим восьмым чудом света.

   – Хорошо, – сказал Эоган. – За тобой угощение, за мной – присутствие на нём Ларри О'Донована.

   – Что-то я будто где-то слышал это имя, – подозрительно повёл носом старый Шемас.

   – Да нет, – заверил его Рыжий Эоган. – Он только вчера из Оксфорда. И учёная степень, которая приклеилась там к нему, если только её записать, выйдет длиной отсюда до Абердина.

   После этого старый Шемас раскошелился на угощение, но с условием, что Эоган уж как-нибудь при нём переведёт разговор на английский и даст возможность Шемасу самолично услышать, насколько бегло Ларри владеет этим поистине удивительным языком.

   Угощение вышло на славу. В разгар пьянки в дверях показался Ларри, который остановился у порога и выбил шляпу о колено с целью стряхнуть с неё дождевые капли.

   – Well, friend, – обратился к нему Эоган через весь стол, – What are the weather conditions outside? ^[5]

   – From my astronomical investigations, – отвечал Ларри, – I prognosticate that the weather outlook is not hopeful ^[6].

   – Беглый английский, а? – подмигнул Эоган хозяину.

   – Боже, что за прекрасный язык английский! – умилённо вторили все.

   Сразу после свадьбы Эоган распрощался и спешно тронулся в путь. Выйдя за порог, он, однако, обошёл вокруг дома и влез в окно к Сорхе, где имевшаяся в стене щель позволила ему не только слышать, но и видеть сцену, равной которой не было в мире. После этого он ушёл из этих мест ещё быстрее, чем собирался.

   По прошествии двух месяцев Эогану встретился на ярмарке старый Шемас, который тут же оттеснил его к изгороди и крепко взял за горло.

   – Go réidh, a mhic ó! ^[7]– безмятежно сказал Эоган, перехватывая его руку. – Сбавь обороты. Что случилось?

   – Ты, – прошипел старый Шемас, – сказал мне, что этот бездельник говорит по-английски?!

   – Спокойно, – сказал Эоган. – Я сказал тебе, что такого английского, как у него, в Лондоне слыхом не слыхивали, и что сам король Георг понятия не имеет о таком английском. Так от этого я и сейчас не отрекусь, хоть на куски меня режь.

* * *

   У одного фермера, Патрика Мак Гиллахи, умерла жена. Он подождал с годик и взял себе другую. Ну, и другая умерла. Задумал Падди в третий раз жениться, а священник венчать не хочет: велит принести бумагу от последнего по счёту тестя со свидетельством, что тот не в претензии. А тесть бумаги не дал, потому что мнения о Падди был куда как нехорошего. И вот идёт Падди от тестя в прескверном настроении и видит, что навстречу ему едет Рыжий Эоган на белом коне. Фермер нанял его отвести коня на ярмарку продать, а как конь в тот день не продался, то Эоган ехал на нём обратно неспешным шагом. Слово за слово, Падди рассказал, какая незадача с ним приключилась.

   – А тесть свидетельства не дал? – переспрашивает Эоган.

   – Не дал – не то слово! Чуть кочергу об меня не сломал.

   – Так я могу написать тебе свидетельство-то, – говорит Эоган, – только с тебя полфунта за работу.

   Мак Гиллахи денег жалко, он говорит:

   – Ну ты хватил – полфунта! Откуда? У самого нету.

   – Ладно, хоть унцию табаку дай, – говорит Эоган, а про себя знает ведь, что деньжата у Падди водятся.

   – И табаку нет.

   "Вон оно что! – думает себе Эоган. – Хорошо же".

   – Ладно, – говорит он вслух. – Так и быть, составлю я тебе этот документ так, по дружбе.

   Мигом бумагу и чернильницу достал, на коленке чирк-чирк, – написал свидетельство, скатал в трубочку аккуратно так и отдаёт. Тот, конечно, благодарит, Эоган в ответ – "ничего, ничего, всегда пожалуйста", – на коня обратно запрыгнул и ускакал. Не далее как в тот же вечер Падди приходит к священнику и сообщает ему, что раздобыл самое что ни на есть надёжное свидетельство, так что теперь их можно, мол, венчать без промедления. Святой отец выходит к нему на порог, разворачивает бумагу, щурится – и читает:

   Мак Гиллахи Патрик – податель сего,

   Взгляните и в шею гоните его.

   Двух жён он побоями в гроб уложил

   И третьей ручищу свою предложил.

   Жену содержать он не может никак, -

   С трудом наскребает себе на табак.

   Священник схватился за палку, да и вытолкал его из дома вон.

* * *

   Лорд Бёркли много лет верой и правдой служил британской короне и был глубоко убеждён, что к юбилею ему причитается ода, воспевающая его подвиги на поле брани. Он велел своему дворецкому расспросить в округе, кто из здешних писак знает своё ремесло более или менее сносно, а главное – может произвести оду на чистом британском английском, а не на этом ужасном непонятном языке, на котором изъясняются местные поэты-невежды. Так в Эльмсхолле появился очаровательный Эоган О'Салливан, с его выжидающим взглядом, дерзкой улыбкой, подлатанными манжетами, – безусловно, кружевными, однако не от природы, а от длительности употребления, – и выбивающейся из причёски рыжей прядью.

   Леди Бёркли правильно отреагировала на тёмный взгляд Эогана, быстро сообразив, что ей отлично может пригодиться его помощь при перемотке шерсти, равно как и при выборе сюжета для гобелена. И несмотря на то, что вкус у Эогана оказался практически безупречный, с гобеленом провозились почти до утра.

   ...Через три дня Эоган, слегка пошатываясь, предстал перед лордом Бёркли, и, покусывая пересохшие губы, зачитал с листка десяток строф, ради которых такая незначительная особа, как он, была допущена в Эльмсхолл. Попутно он наскоро поправлял замявшийся воротник рубахи и старался поменьше демонстрировать расцарапанную щёку.

   Лорд Бёркли мигом раздулся, как индюк.

   – Э-э-э... Я бы сказал, что панегирик удался. Но всё же вы задИржитесь у нас на пару дней, милейший. На мой взгляд, тут не хватает деталей..., – и лорд Бёркли доходчиво объяснил, какие именно из его доблестей и воинских подвигов Эоган, по его мнению, осветил слишком бегло. Он проговорил с битый час, самодовольно глядя сверху вниз на склонённую рыжую голову Эогана, покорно замершего перед таким корифеем словесности, каким был лорд Бёркли. Впрочем, мыслями Эоган был далеко.

   – Э-э... так как насчёт всего этого, любезный? По силам вам это вставить? – холодно вопросил наконец лорд Бёркли с высоты своих каблуков.

   – Если то, что нужно, удачно вставить куда следует, то может получиться очень даже интересно, сэр, – уверенно сказал Эоган, живо представляя себе, что и куда именно он вставит сегодня же вечером.

   Доработка оды осуществлялась той же ночью на залитом вином столе в ближайшем пабе под громкий хохот компании, так как Эоган вписывал одно, а вслух добавлял между делом совсем другое и чуть не уморил собутыльников вконец реляциями о подвигах лорда Бёркли на полях сражений. Собственные же подвиги Эогана, носившие более камерный характер, нашли своё место в устном предании, а оно долговечней, чем любые оды.

   За окном трещали кузнечики. Сквозняки гуляли по усадьбе из конца в конец. Запах сухой травы добирался до всех закоулков дома. Через двое суток с парадной лестницы кубарем скатился Рыжий Эоган, так и не получивший за труды обещанных двух гиней. В кустах щёлкали чёрные дрозды.

* * *

   На Мойру Ни Келли, что из прихода Киллморхен, поминутно обрушивались несчастья, но одно из них увенчало всё: заявился к ней странствующий поэт, который попросил гостеприимства по нерушимым ирландским законам, да нагло так, и пришлось ему это гостеприимство предоставить. Если бы не сослался он на нерушимые ирландские законы, ночевать бы ему под открытым небом, потому что выгнала бы его Мойра поганой тряпкой, а тут делать нечего. Поэт живёт неделю, другую, ни в чём себе не отказывает, и к концу второй недели слух об этом доходит до Рыжего Эогана, а Мойра была с ним в дальнем родстве. "Что, до будущего воскресенья Мойра не протянет?" – спрашивает Эоган. "Только если ноги", – отвечают ему. Тогда Эоган говорит, что со всяким может случиться несчастье и что грех не помочь ближнему, натягивает свою одёжку и пускается в путь по направлению к Киллморхен, и путь этот лежит мимо дома Мойры.

   Мойра с утра подсуетилась, нацедила пиво, засунула в печь хлеб, задала корм свинье и ждёт поминутно, что гость того и гляди проснётся и закричит, чтоб ему то и сё подавали.

   – Дай Бог тебе удачи, – сказал Эоган, входя.

   – Дай Бог и Мария тебе самому с утра пораньше, – отозвалась Мойра, вытирая руки о передник. – Говори тихо, пожалуйста, Эоган.

   – А по какой причине? – спросил Эоган самым что ни на есть тихим шёпотом.

   – У меня тут поэт, – отвечала Мойра.

   – Да ты что? – удивился Эоган. – Вот это – поэт?

   – Поэт, – сказала Мойра печально. – И шума он сильно не любит. Помешай ему спать ненароком – и хлопот не оберёшься.

   Тогда Эоган набрал побольше воздуху в лёгкие и сказал такие стихи, – без большой заботы о том, как бы сделать свой голос потише:

   Смотрю я, тут поэт лежит, занявши две скамьи,

   Не любит шума сей поэт, да, верно, и пинков,

   И так храпит, что перекрыл он хрюканье свиньи,

   Волынки вой, Клонтарфский бой и рёв десяти быков.

   Услышав это, поэт заворочался под одеялом, однако ничего не сказал.

   – Знаешь что? – добавил вслед за тем Эоган. – Я тут сейчас по делам в Киллморхен, а вот на обратном пути оттуда с удовольствием заверну к тебе опять, и рассмотрю как следует, что же это тут за поэт. Посмотрим, стало быть, насколько он силён в поэзии.

   Нечего и говорить, что через пару часов, когда Эоган возвращался из Киллморхен, пресловутого поэта уже и след простыл, так что ни Мойра, ни Эоган более об этой напасти не слыхали.

* * *

   Как-то утром Эоган проснулся, к своему изумлению, на таких шёлковых простынях с ручной вышивкой, под такими игривыми амурчиками на потолке, что стал очень серьёзно думать, как он сюда попал и что было накануне. Ничего не вспоминалось. Эоган оперся на локоть, ощупал на себе ночную рубашку, повёл глазами вправо и влево и ахнул. Складки полога, розовые лепестки на подушке и лёгкая ломота во всём теле. Это навевало нехорошие мысли. "Господи, – сказал про себя Эоган. – Если я что-то натворил, я ничего не помню. Последнее, что я помню, – это что я копал торф на болотах Кэройн-Риах для старика О'Райли. Поистине коварное место эти болота. Больше туда ни ногой".

   Когда сомнения Эогана в собственной добродетели достигли высокой степени накала, от щёлки в дверях к изголовью кровати просеменила веснушчатая, простоватого вида девушка.

   "Боже! Неужто это с ней я до... докувыркался до такого самозабвения?" – изумился Эоган.

   – Две недели в лихорадке, в полном беспамятстве, мистер Салливан, – заворковала она. – Жуткие вещи творятся на этом свете. Мисс Лили и мисс Дженет просили сказать, если вы вдруг очнулись, то чтобы вы ни в коем разе не вставали, а лежали бы и...

   – В спальне младшей мисс Свитхарт? Я лежал бы, как колода?! Дудки! Я сейчас встану. Вообще, может статься, что я и проведу ещё какое-то время в постели, но вряд ли в одиночестве, – сказал Эоган, и взгляд его окончательно стал осмысленным. – Послушайте, как вышло, что меня не вышвырнули просто на улицу?

   – С такой горячкой, как у вас, из Хэмптон-холла на улицу не вышвыривают. Это приличный дом, сэр. Да вы что-нибудь помните, сэр?

   – Ну да. Теперь, кажется, припоминаю. Сдаётся мне, я спрягал с кем-то медиопассивные глаголы.

   – Так это у вас от болезни, сэр. В горячке ещё и не то привидится.

   – А я не нанимался учить младшую мисс древнегреческому? – улыбаясь, спросил Эоган, в голове у которого уже всё прояснилось.

   – А, нанимались, сэр. Позвольте вашу ножку.

   – К чёрту, я сам оденусь, – сказал Эоган и потянулся рукой в самом неожиданном направлении.

   – Вам очень вредно, сэр, – пискнула горничная, но было поздно. Эоган, истый потомок О'Салливанов, пренебрегал в своей жизни гораздо худшими опасностями. "Citius, altius, fortius" ^[8]был его девиз.

* * *

   Древнегреческий шёл при закрытых дверях и, что самое ужасное, каждый день. Эоган изнывал.

   – Проспрягаем глагол "халискомай", – говорил он, отводя прядь волос свободной рукой и указывая концом зажатого в зубах карандаша в направлении нужной строки. – Значение этого глагола?

   – Меня ловят... я ловлюсь. Меня поймали, – нащупывала скользкое значение мисс Лили. – Я поймался! – торжествующе добавляла она, поразмыслив.

   – Я попался, – устало говорил Эоган. – Я попался, ты попался и так далее. Начали.

   – Халискомай... халиске...

   – Халискетай, – подсказывал он, не дождавшись. Измученный взгляд Эогана отыскивал вырез её платья, так как и взгляду нужно бывает на чём-то отдохнуть.

   Мисс Лили ловилась из рук вон плохо. Эоган же, наоборот, попался крепче некуда.

   – Медиальный глагол, – втолковывал он с нетерпением, – это не обязательно пассив: это ещё и взаимное действие, когда двое занимаются одним и тем же. Где тут у нас пример? – "махомай" – "я сражаюсь". Это хороший пример, но неудачный. Людям вовсе необязательно сражаться друг с другом. Существуют другие, куда более приятные совместные действия, – он выразительно понижал голос. – Возьмём хотя бы ряд глаголов, выражающих идею сближения.

   На поэзии Эоган выкладывался подчистую. Он отбивал ритм указательным пальцем Лили, держа её руку в своей, учил её правильно дышать и показывал глазами интонацию. Не помогало.

   Мисс Лили прохладно относилась к Эогану как таковому, зато любила всё потустороннее. Эоган был земным человеком из плоти и крови, к тому же не в восторге от оккультных наук, но, тем не менее, он глазом не моргнул, когда почувствовал, что от него требуется наплести потусторонней белиберды.

   Началось всё с того, что некий мистер Джеймс Даниэл, эсквайр, овдовел и вслед за тем женился по второму разу, не успело и года пройти со смерти первой жены. Свадьба шла с большим размахом. От одних только фейерверков простые тёмные ирландцы на много миль кругом истово крестились, глядя в ночное небо, а мелкая английская знать съезжалась со всей округи.

   Семейство Свитхартов прихватило вместе с младшей мисс её щенка-бассета, сидевшего в корзинке и поводившего ушами, певчего дрозда в клетке, которого жаль было оставлять одного, и её домашнего учителя-ирландца для ровного счёта. Эогану предстояло скоротать вечер в английском замке среди людей, в глазах которых происхождение от ирландских королей характеризовало человека ещё хуже, чем если бы он был просто грязным вонючим ирландцем, если только что-нибудь может быть хуже этого. Сказать по правде, Эоган знавал в своей жизни и более весёлые места. В карете, которую потряхивало на плохих ирландских дорогах, сидя напротив Лили и разглядывая этот занятный водопад кружев, Эоган решил, что пора всё-таки действовать и выяснить, закутано ли в эти кружева что-нибудь приятное на ощупь или же это так, обман для наивных искателей её руки. Мысль его, мысль человека порядочного и неиспорченного, обратилась к тому, как бы сделать это без больших хлопот.

   В разгар свадебной ночи во время какого-то менуэта их обоих прибило волной танцующих к подоконнику, и тут Лили услышала, как её учитель говорит сам себе:

   – Ох, и зря же он сделал это до конца года. Скверная история!..

   – Мистер Салливан, вы видите что-то интересное? – спросила Лили, перехватывая его взгляд, устремлённый в определённую точку на другом конце залы.

   – Видишь ли, – прошептал ей на ухо Эоган, – я с детства обладаю двойным зрением, то есть вижу оба мира – как видимый, так и плохо видимый. В бытность мою грудным младенцем наш клан был изгнан со своей земли и во время переселения как-то остановился на отдых возле Холма Фемен, который является излюбленным прибежищем Малого Народца, – ты понимаешь, о ком я? Меня отложили в сторонку, завёрнутого в плед, и, конечно, забыли. Но отойдя мили на три, они всё же хватились меня и вернулись. Я крепко спал там же, где меня оставили, и с виду всё было в порядке. Тем не менее, кое-кто из Доброго Народца успел побывать возле меня и наделил меня даром двойного зрения. В то время был я некрещён, а после крещение уже не помогло. С тех пор и всегда обитателей скал и холмов я видел так же отчётливо, как и жителей здешних усадеб и ферм, ты следишь за нитью моего повествования?

   Мисс Свитхарт следила за ней, не дыша.

   – Я нахожусь под покровительством Малого Народца, душа моя, и двойное зрение – плата за это, и если ты сейчас взглянешь мне через плечо, ты увидишь, как первая жена мистера Даниэла стоит между ним и его второй женой и грозит ей кулаком.

   Лили чуть не упала в обморок и немедля отклонила это любезное предложение.

   – Я давно уж замечал, – светски продолжал Эоган, – что последние два месяца она кружит неподалёку в виде большой серой птицы. А вот сейчас она вылезла из дымохода в своём обычном обличье, и, вообще говоря, я её понимаю: кому же понравится, что её дорогому ребёнку, которого она родила с таким трудом, что даже умерла во время родов, то забывают иной раз подвязать слюнявчик, то, наоборот, вдруг навязывают мачеху, да ещё с таким кривым носом!.. Мистеру Даниэлу стоило дождаться конца года, когда первая жена покинет наши места, а теперь бедняга попал в неловкое положение. И знаешь, если ты взглянешь сейчас мне через плечо, ты увидишь ещё кое-что забавное...

   Больше Лили не отходила от Эогана ни на шаг. Посмотреть ему через плечо она, понятно, не решалась, но приклонить голову к этому плечу была не прочь. Через пять минут, уединившись с ней в какой-то роскошной гостиной, Эоган уверял, что опасности нет ровным счётом никакой, она же упрашивала его посмотреть туда и сюда, и при этом сама смотрела на него со всё возрастающим интересом. Через десять минут он позволил ей звать его просто Эоганом, а через двадцать она в упоении искажала его имя, шепча "Оуэн, Оуэн". Лиха беда начало. "Никогда в жизни мне ещё не случалось выдумывать такое фуфло. Откуда только я это взял?" – думал Эоган, слушая английский вариант своего многострадального имени. Лили собственными руками расстёгивала на нём жилет и развязывала завязки его рубашки, предвкушая соприкосновение с потусторонним миром, сам же Эоган не скромничал и сразу расстегнул штаны, чтобы сделать для неё это соприкосновение более запоминающимся. Он всегда считал, что первое, что сразу следует расстёгивать в таких случаях – это штаны, а остальное – как получится. Кружева... А, впрочем, что там вспоминать о кружевах. С того свадебного вечера Эогана больше не томила неизвестность на предмет того, что скрывалось под этими кружевами, и будет об этом.

   После упомянутой ночи древнегреческий отчего-то пошёл с большой лёгкостью. Никогда прежде в Ирландии древнегреческий ни у кого не шёл с такой лёгкостью, как у Эогана с мисс Свитхарт, и не прошло и шести месяцев, как результаты этого были налицо. Эогана это нимало не смутило, как и вообще его мало смущало что бы то ни было, и менее всего – естественный порядок вещей и явлений. В глубине души он счёл, что ему наконец-то удалось создать что-то приличное. Мистер Свитхарт, эсквайр, однако, отнюдь не считал всё это чем-то приличным. Поразительная бедность Эогана, в которой было даже что-то вызывающее, и его сомнительное происхождение, относящее его к древним королям Мюнстера, подлили масла в огонь.

   Стояло прекрасное утро дня святого Валентина, покровителя всех влюблённых, когда Эоган выпрыгнул в окно, убегая от разъярённого мистера Свитхарта, вооружённого всамделишным ружьём.

   От Хэмптон-холла до казарм в порту было около полумили, и Эоган пометался немного по городу, спасаясь от погони, но так как мистер Свитхарт с ружьём по-прежнему не отставал и только что не наступал на пятки, Эоган счёл, что самым благоразумным, в духе древних философов, будет ретироваться за высокие ворота казармы и спокойно обдумать создавшуюся ситуацию. Там он понял, что присоединиться к занимающему казармы полку – его единственная перспектива (мистер Свитхарт, эсквайр, караулил за воротами), так что Эоган вздохнул о Лили и призвал на помощь древнегреческую мудрость, гласящую, что все вещи расходятся врозь.

   Вербовщик подозрительно осмотрел Эогана перед тем, как записать его в список; при беглом осмотре хлипким тот не выглядел и был даже хорош собой. Хорош собой он был, правда, недолго, – ровно до тех пор, пока ему не разбили голову и не подбили глаз во дворе казармы. После этого он обрёл обычный вид рядового армии его величества и приступил к несению службы.

* * *

   ...Эоган блевал в трюме корабля, со всего маху прикладываясь лбом о железную обшивку при каждом новом взлёте кормы на волну. "Встать!" – истошно орал капрал, стоя у него над душой. "Вот этого я, кажется, и не могу сделать", – вежливо отвечал Эоган, и его вновь выворачивало. "Издеваешься, Падди?" – зловеще говорил капрал. "Моё имя Эоган, – успевал сказать Эоган между двумя атаками тошноты. – Патрик – это рядовой Маллиган". "Падди – это любой сволочной ирландец вроде тебя, ублюдка! – слышал он дикий крик, подкрепляемый ударом ногой по зубам. – Ты в британской армии и отвечаешь за свой внешний вид!!!" "Перед своим Богом я отвечаю за свой вид, – дерзил Эоган, сплёвывая кровью, – да простится мне хоть пара грехов за этот разговор с тобой!" "Вижу, ты не понял всей серьёзности момента, сукин сын: ты отвечаешь за свой вид перед капралом Бейли. Почему пуговицы мундира не начищены???!!!"

   Волна британского патриотизма захлёстывала корабль. Эоган никак не мог проблеваться.

* * *

   Как-то раз Рыжий Эоган нанялся в графстве Лимерик к одному фермеру траву косить. Фермер этот был богат не на шутку, у него даже был нанят нарочно домашний учитель, чтобы учить одних только его собственных детей. Как-то день выдался дождливый, дела для Эогана снаружи не нашлось, и он торчал вместе со всеми в доме, – сидел и нашивал себе заплатку на штаны, на колено. Учитель тем временем созвал детей заниматься, и ученики расселись все перед ним в полном порядке. Задал учитель ученикам задачу, и никто не знает, как с ней быть. Тут Эоган потихонечку тому из учеников, кто ближе сидел, возьми да на ухо и шепни:

   – Эту задачу, ребята, вам не решить. Он и сам не знает, как её решать!

   Учеников тут разобрало, учитель заподозрил неладное и спросил о причине общей весёлости.