Текст книги "Повседневная жизнь Лиувилля аль-Джаззара (СИ)"

Автор книги: Анна Коростелева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

   – Да, нужно восстановить древний ритуал. Это прекрасно. Я приду туда босой и в рубище и исполню весь обряд сам, своими руками.

   Лиувиллю показалось, что в голосе епископа Турнье прозвучала нотка сомнения.

   – Нет никакой необходимости являться туда в настоящем рубище, ваше преосвященство, – заметил он. – Зачем истязать себя? Вы претерпеваете ради своей паствы достаточно душевных страданий, стоит ли прибавлять к ним телесные? Возьмите штуку тонкого голландского полотна и закажите из него одеяние для всех участников обряда: тонкое полотно гораздо приятнее, когда прилегает к телу, чем подлинное рубище. Я укажу вам почтенную мастерскую возле дворца Сен-Поль, где достигли высот подлинной изысканности в изготовлении рубищ, вретищ и власяниц.

   Привычка епископа снабжать Лиувилля поручением всякий раз, когда он его видел, и тут не дала сбоя. К концу беседы Лиувилль вынужден был пообещать, что возьмет переговоры с мастерской на себя. Впрочем, в действительности он отправил туда Греви.

   – Пятнадцать рубищ самого скромного вида, а-ля святой Бернар, из тонкого утрехтского полотна, цвет белый шатойе, тут задаток вперед, – проговорил он скороговоркой и засобирался по более серьезному делу – на встречу с перекупщиками картин из Тулузы. Прежде чем спуститься по лестнице, он привычно и бездумно задержался на мгновенье на верхней ступени, чтобы погладить шар, украшавший деревянный столбик в начале перил. Именно за этот столбик полвека назад удачно ухватилась его мать, Изабель Лиувилль, почувствовав внезапные схватки. Между верхней и средней площадками этой лестницы и родился какое-то время спустя Лиувилль аль-Джаззар, и благодарность его за это не выветривалась. Он провел рукой по шару и, исполнив этот маленький незаметный ритуал, натянул перчатки и сбежал по ступенькам.

   ...Отношения между Лиувиллем и Греви складывались постепенно. В самом начале их знакомства Лиувиллю пришлось как-то дважды повторять одну свою просьбу, которую Греви все забывал выполнить. Нужно было разобрать рукописи переводов из аль-Хорезми, пронумеровать страницы, внести мелкие исправления и отправить в переплет, до чего у Греви никак не доходили руки. В одно прекрасное утро за завтраком Лиувилль сказал: "Я послал вам письмо, Греви, и теперь жду ответа". Через три дня Греви, живший с Лиувиллем под одной крышей, получил от него по почте письмо, в котором Лиувилль еще раз излагал свою просьбу в письменном виде. С тех пор всякое поручение Лиувилля выполнялось Греви безотлагательно и безупречно.

   ...Несмотря на то, что он порядком утомился, помогая епископу Турнье, окончательно избравшему его точкой опоры, достраивать и восстанавливать детали древнего обряда, вечером Лиувилль наточил бритву и принялся вырезать из плотной черной бумаги фигурки со множеством сложных деталей. Эта пена мелких прорезей, несомненно, была бы хорошей работой для молчаливого непостижимого китайца, всю жизнь мастерящего шар в шаре. Лиувилль порезался, отдернул руку и резко отпрянул от стола, чтобы не закапать кровью свою работу.

   – Да, я занимаюсь тем же, чем ярмарочный продавец силуэтов за пять су, – кивнул он, перехватив изумленный взгляд Греви, – но, в отличие от него, для меня эта деятельность подготовительная. Я намерен изготовить механический театр теней... ин ша'лла [2]2
   если на то будет воля Аллаха (араб.)


[Закрыть]. По сложности – как настоящий, по принципу – сочетающий шарманку с тремя другими идеями механики, ин ша'лла, – пояснил он.

   С намотанным на голову полотенцем после мытья у Лиувилля аль-Джаззара был очень восточный вид.

* * *

   – После всего, что вы сделали для меня в последние дни..., – начал епископ Турнье. Будь епископ более догадливым человеком, он добавил бы: «я не смею больше отнимать у вас время». – Я надеюсь, – с большим нажимом продолжал епископ, – что вы примете деятельное участие в обряде, – тут он замешкался, так как сказанное им сильно не вязалось со сформировавшимся в его же сознании образом Лиувилля. – Э-э... м-м... или хотя бы будете его свидетелем.

   – Дело в том, – откровенно сказал Лиувилль аль-Джаззар, – что меня, к сожалению, совершенно погубила косуля.

   – Какая косуля?

   – Пятнистая. Я имел неосторожность два дня назад рассказать при Его Величестве, как во время далекой прогулки из травы передо мной выскочила косуля, и затем почти сразу же взлетел жирный перепел. Не знаю, кто меня тянул за язык. Король сразу загорелся, и теперь я должен сопровождать его на охоту в эти места. Таким образом, завтра для меня – это... Я могу сказать это только вам, ваше преосвященство, ибо вы единственный не осудите меня, – понизил голос Лиувилль, – это потерянный день.

   ...Королевская охота передвигалась то быстро, то медленно, она появлялась внезапно в разных местах и так же внезапно исчезала. Король Луи был страстным охотником, тонко понимающим все нюансы стрельбы на засидках, подсидках, подкрадках и засечках, отчего он не всегда мог удержаться от дельного рассуждения о теории охоты во время охоты. Лиувилль аль-Джаззар великолепно держался в седле, и, хотя взгляд его во время охоты бывал обращен то на облака, то в случайном направлении, поскольку он был совершенно равнодушен к охоте, он твердо помнил о том, что густой туман обладает свойством внезапно приближать и усиливать голоса.

   – Ваше величество, я поражен вашей осведомленностью в области облавной охоты по чернотропу, но боюсь, что вся дичь с неменьшим интересом, чем я, следит за ходом нашей беседы, удаляясь по возможности от ее эпицентра, – деликатно сказал наконец Лиувилль, неприметно поправляя плюмаж, сползший королевскому коню на глаза, и в этот миг вся кавалькада охотников вынырнула из тумана на опушке леса, в виду громадного валуна. Из полупроницаемой дымки в двухстах шагах перед ними появился епископ Турнье с сопровождающими его священниками и лучшими людьми из числа его паствы, поминутно порывающимися поддержать епископа под руки, и на то была причина: епископ шел босиком, очень тщательно выбирая место, куда ступить. Так они и вышли из карет – все в простых полотняных одеждах, с распущенными волосами и босиком. На шее у епископа была гирлянда роз – символ Пресвятой Девы. Он медленно приблизился к камню и опустился на корточки. Медленно из-за собственной неумелости, равно как и из-за чрезмерной услужливости каноника Бижу, он разжег святой огонь в память о том костре, возле которого пастухам явилась Богородица, и с ужасом отпрянул, когда язык пламени взметнулся чуть выше его колена. Затем с помощью своих духовных чад он срезал ивовую ветвь, дамы с молитвой связали вместе ее концы и увили этот обруч полевыми цветами. Епископ возложил на камень венец, затем зачерпнул холодной воды, скопившейся в углублениях валуна и бестрепетно омыл ею лицо. Вслед за ним кинулись промывать водой глаза все, кто был с ним.

   По ту сторону камня тем временем происходило то же самое. С первым лучом рассвета из леса как по команде показалась процессия новых скептиков, пришедшая освятить Храм Высшего Разума. В хитонах, с распущенными волосами и босые, – Талье еще и с розовой гирляндой на шее в память о мистической розе, – они торжественно столпились у валуна и стали разжигать огонь, призванный символизировать светильник разума во тьме веков. Лица их были прекрасны: высокий дух словно разом покинул все живое, чтобы одухотворить их черты. Божественным шагом Талье приблизился к иве, склонив чело, испросил у нее благословения, и не дождавшись ответа, сделал знак своим спутникам срезать ветвь. Затем ветвь была связана в обруч, увита цветами и возложена на камень в знак скорби и добродетели. Потом поклонники Высшего Разума стали по очереди опускаться на колени и совершать омовение росой, имея в виду высшее очищение, причем каждый стремился очиститься лучше других. Затем обе процессии пошли друг другу навстречу, и обходя камень с разных сторон, епископ и Талье, оба в белых хламидах, босые и с розовыми гирляндами на шее, столкнулись носом к носу. Участники обоих обрядов молча уставились друг на друга. Вся картина целиком удачно описывалась математическим термином зеркальное отражение.

   – Вы прокрались за нами следом, чтобы поглумиться над нашим обрядом? – холодно спросил епископ.

   – Я ни над чем не глумлюсь, – в свою очередь напал на него Талье, – я вообще не понимаю, что вы здесь делаете! Вы спятили, милостивый государь!

   – Явиться сюда в таком виде!.. Для вас действительно нет ничего святого! – воскликнул епископ.

   – Вы готовы опошлить все что угодно! – сверкая глазами, заявил Талье.

   – Что это они делают? – обеспокоенно спросил король, указывая раструбом зажатой в руке перчатки на выплывшее из тумана странное зрелище.

   – Не обращайте внимания, сир. Они возвращаются к истокам, – мягко сказал Лиувилль.

   – Но... почему они совершенно одинаково выглядят?

   – Потому что они заказывают костюмы в одной и той же мастерской, Ваше величество. Поедемте отсюда.

   – А-а... а что, это заразно?.. – опасливо спросил король, оглядываясь через плечо и подгоняя коня.

* * *

   ...С утра Лиувилль аль-Джаззар собрался куда-то. Он надел коричневый с серебром кафтан, коснулся было трости, стоявшей в углу, затем отказался от этой мысли, перебрал флаконы возле зеркала, оставил их в покое, поправил ворот и вышел. Он обогнул угол собственного дома, прошел десяток шагов вниз по улице и завернул в коричную лавку, которую держал Хаим-Аншел.

   Хаим-Аншел подумывал, как бы ему выдать замуж четырех дочерей, и он начал подумывать об этом не вчера. Старшая дочь, Рохл-Эльке, была настоящей красавицей, ефэфия, и Хаим-Аншел уже отказал в ее руке такому количеству женихов, что его язык устал говорить «нет». Он чувствовал, что здесь может быть сделана незаурядная партия, и не спешил. В последнее время дела в лавке пошли лучше, торговля процветала, и они перебрались с улицы Лезуа на улицу Рояль.

   Лиувилль аль-Джаззар вошел в коричную лавку. Хаим-Аншел поднял на него глаза и поспешно вышел ему навстречу из-за кассы.

   – Габриэль Лиувилль де Луси, граф де Ланселье. Мы соседи, мне принадлежит тот дом, – плавный жест руки Лиувилля пояснил, что нужно выйти, свернуть налево и еще раз завернуть за угол.

   – О, я много раз думал: кому принадлежит тот прекрасный дом? – поддержал разговор Хаим-Аншел, вытирая руки о передник.

   – У меня несколько домов в Париже, но дело не в этом, – сказал Лиувилль. – Я пришел к вам поговорить о важном деле, мсье Шнайдер.

   – Сию минуту, – воскликнул Хаим-Аншел. Он протер кружку, нырнул под прилавок и подал Лиувиллю аль-Джаззару пенящийся напиток, который был очень хорош в жару и названия которого обычно не знал, да и не мог знать никакой парижский аристократ: из дальних стран прибыл этот рецепт. Прежде чем поднести кружку к губам, Лиувилль привычным движением всыпал в напиток перец и корицу из стоявших на прилавке глиняных чашек: он пил напиток именно так, как его пьют в жарком Иерусалиме, в Медине и Дамаске. Хаим-Аншел восхищенно зацокал языком.

   – Таам тов, хороший вкус, – сказал он в знак одобрения и приготовился слушать.

   Лиувилль несколькими стремительными штрихами обрисовал свое материальное положение. Каждая из французских фамилий, входящих в его полное имя, содержала указание на наличие поместья – цветущего и приносящего постоянный доход, а вовсе не лежащего в руинах, пережив свои лучшие времена при короле Филиппе I, как то по большей части бывает у парижской знати. Затем – виноградники, мельницы, рыбные пруды.

   Хаим-Аншел потрогал свой нос.

   – Я четырнадцать лет как вдовец. У меня не было детей в этом браке, к несчастью, – сказал Лиувилль, – или к счастью, ибо все, что я имею, перейдет теперь к моему наследнику, если он у меня появится.

   – Я не вижу, чем я, бедный торговец, могу помочь такому состоятельному и уважаемому человеку? – осторожно проговорил Хаим-Аншел, поворачиваясь к Лиувиллю правым ухом, которое лучше слышало.

   – У вас есть небывалое сокровище, и в вашей власти уступить его мне или отказать. Это ваша дочь. Дом моих предков стоит на этой улице с 1577 года, и только теперь я понял, для чего он был здесь построен, почему за все годы никто из Лиувиллей не продал его и не переехал в другое место: чтобы вы открыли рядом лавку, и я и ваша дочь смогли увидеть друг друга. Глядя на себя, я вижу множество недостатков, мсье Шнайдер. Я ясно сознаю, что недостоин руки вашей дочери и все же осмеливаюсь просить ее.

   – Моей дочери? Азохн вэй, как это можно?

   – Подумайте, она будет близко к вам, она сможет навещать вас в любое время, когда захочет!

   Хаим-Аншел суетливо поглаживал бороду: он был в не совсем ловком положении. Он готов был согласиться, – думая об этой партии, он мысленно целовал кончики пальцев, – и он не медлил бы ни минуты, – но совершенно не понимал, о которой из его дочерей идет речь. В конце концов решил, что о красавице Рохл-Эльке, хотя не исключал, что графу де Ланселье могла попасться на глаза и Эсфирь, часто помогавшая в лавке. Наконец, поскольку Лиувилль по-прежнему не давал никакого намека, он почесал у себя под бородой и решился спросить напрямую:

   – Так вы о Рохл-Эльке?

   – Что?.. – удивился Лиувилль. – Боже мой, нет. Я о Ребекке!

   ...Ребекка обожала Габриэля. Точнее, сначала она его не знала и немножко побаивалась.

   Когда они только переехали в этот дом и открыли коричную лавку, и Ребекка заняла свою комнатку на чердаке, и в первое же утро высунулась из окна и стала потягиваться, ее заметил господин из дома напротив. До его окон было рукой подать – расстояние как раз протянуть бельевую веревку, – только окно Ребекки было чуть повыше. Это был смуглый, не такой уж молодой человек с живыми глазами и такой складочкой у губ, как будто он иногда хочет что-то сказать, но удерживается и молчит. Он ходил по кабинету или мастерской с каким-то инструментом в руках, но увидев Ребекку, заплетавшую волосы в две косы, подошел к окну, облокотился о подоконник и улыбнулся. Это у Ребекки был чердак с наклонным потолком под самой крышей, а у него было еще второе окно позади, на восточную сторону, и стена, занятая книгами до потолка, и загадочное устройство рядом – с качающимся маятником, но притом со шкалой с делениями, как у барометра. "Неприлично торчать из окна в одной сорочке и рассматривать чужие вещи", – подумала было Ребекка без уверенности. Но когда человек в окне напротив улыбнулся, сразу стало ясно, что он позволит разглядывать прибор сколько угодно за право спокойно рассматривать мандолину с бантом и фарфоровую, в одежде из цветных лоскутков куклу Коломбину в комнате позади Ребекки.

   Как-то утром Ребекка, умывшись и наплескав воды себе за шиворот, чтобы вернее проснуться, вернулась в свою комнату и увидела, что кусок беленого потолка между двумя изъеденными жучком деревянными балками занимает немножко пляшущая цветная картинка.

   В окне напротив стоял тот самый человек, положив руку на окованную медными кольцами черную трубу нового прибора, который и наводил на ее потолок луч.

   – Вы ученый? – спросила Ребекка.

   Человек из окна напротив молча указал ей пальцем на потолок, – смотри. Рассмотреть картинку на потолке можно было только улегшись навзничь. Ребекка, не теряя времени, кинулась на постель и прочитала погромче вслух подпись внизу картинки, чтобы дать понять тому удивительному человеку, что она может разглядеть буквы. На потолке мелькнула тень руки экспериментатора, изображение быстро перестало плясать, и установилась оптимальная резкость. Тогда Ребекка принялась рассматривать все, что показывают, и читать подписи к рисункам, как можно громче, чтобы господин из дома напротив слышал, что она дочитала, и знал, когда пора менять картинку. Это была сказка о девушке, которая жила на самом верху башни, высоко над городом, и один чародей, который умел оборачиваться ястребом, прилетал к ней и приносил утреннюю газету. Чем дальше Ребекка смотрела, тем больше она понимала, что только очень хороший человек мог сочинить такую добрую историю. Когда история кончилась, Ребекка слезла с постели и высунулась из окна. Человек с потрясающей черноты глазами из дома напротив тоже подошел к окну, одетый по-домашнему, в рубахе с раскрытым воротом.

   – Как тебя зовут?

   – Ребекка, – сказала Ребекка.

   – А меня – Габриэль.

   Через три дня Ребекка забыла закрыть на ночь ставни, и когда она проснулась утром, ей показалось, что она в каком-то волшебном дворце. Долгое время она не могла оторвать взгляда от стены. Во всю стену она видела невероятный орнамент, который все время менялся, каждый новый был красивее предыдущего, – как будто стена ее комнаты была выложена огромными отшлифованными драгоценными камнями, которые сияли, переливались и все время меняли цвет и форму. "Я не сплю, – уверенно сказала себе Ребекка, посмотрев на свои обкусанные ногти. – Тогда что же это такое?" Ее стена показалась ей на миг бассейном со снующими в нем золотыми рыбками и сразу вслед за тем расцвела лилиями, как сад.

   – Это придумал Габриэль, он не ученый, он рав маг, волшебник, – сказала себе Ребекка, быстро спуская ноги с постели и шаря ими в поисках домашних туфель.

   Габриэль стоял у окна, прислонившись к открытой створке. За ним струились каскады воды – вода падала с высоты и вновь поднималась, – на столе в его рабочем кабинете была собрана стеклянная конструкция, не уступающая фонтанам Версаля. Превращение комнаты Ребекки в волшебный дворец, оказывается, было результатом работы большого стеклянного колеса, приводимого в движение водой.

   Ребекка хлопнула ладонью по губам. Еще два часа, пока солнце не перевалило через гребень крыши, комната Ребекки оставалась Дворцом Ветров, садами Семирамиды. Габриэль улыбался.

   С тех пор Ребекке странно было даже подумать, что когда-то она жила на улице Лезуа. Ее робость в обращении с Габриэлем давно исчезла, потому что теперь она точно знала, когда можно его беспокоить, а когда нет, когда он садится за работу и когда он заканчивает ее.

   ...Были совсем уже сумерки, когда Ребекке послышалась закольцованная восточная мелодия, возвращающаяся к началу все той же музыкальной фразы и такая тихая, что успей Ребекка заснуть, музыка не разбудила бы ее. Она толкнула полуприкрытые ставни и высунулась наружу, под ветерок. В окне напротив пристроился большой ящик полированного дерева, в нем же – театр теней. Сцена театра светилась ровным желтоватым светом. Из полумрака комнаты появился аль-Джаззар. Под глазами у него залегли глубокие тени. Его одежда белела в темноте. Он положил руку на крышку ящика, и движущиеся силуэты начали разыгрывать библейскую историю. Раб Авраама Элеазар прибывает в Харран в поисках невесты для Исаака. Вот его десять верблюдов, плавно покачиваясь, подходят к колодцу. Он оглядывается. Из городских ворот выходят девушки, неся кувшины на головах. Элеазар приближается к ним и просит воды. Ребекка снимает с головы кувшин и подает ему напиться. "Пей, я и верблюдов твоих напою", – бормочет слова из книги живая и подлинная Ребекка, приникшая к подоконнику. Ребекка из Харрана наполняет ведро, и верблюды начинают пить. Тогда Элеазар, загадавший, что изберет в жены своему господину ту, которая даст ему напиться, подносит Ребекке украшения и драгоценную утварь. Ребекка очень смущена. И когда Элеазар вошел в город Харран, чтобы увидеть родителей Ребекки и сообщить им о случившемся, Ребекка в окне перевела взгляд на Габриэля. Он все время смотрел на ее лицо и, поймав ее взгляд, в тот же миг вскинул руки, показывая, что они свободны и пусты. Никто не управлял театром! История встречи Элеазара с Ребеккой разыгрывалась сама по себе. Все же это было делом его рук – и кокетливая Ребекка, и покачивающие головой верблюды, и сопровождающий появление бус и ожерелий хрустальный звон.

   Чтобы не разбудить свернувшегося и спящего внизу, во дворе, громадного пса Тиля, которому свойственно было оглушительно гавкать, Ребекка беззвучно показала Габриэлю, что аплодирует, и долго еще лежала молча, не засыпая и глядя в щель между ставнями на полоску светлого летнего неба.

   ...Проснувшись рано утром, Ребекка на пробу выглянула из окна и, набравшись смелости, окликнула Габриэля. Он подошел к окну с расстегнутыми запонками, с черной атласной лентой, которой он завязывал волосы.

   – Все дары Иерусалима, Мекки, Каира, Самарканда – для тебя, Ребекка, – приветствовал он ее в своей обычной шутливой манере.

   – Над чем ты сейчас думаешь? – спросила Ребекка.

   – Над условиями трансверсальности в задачах со свободным концом, – отвечал он, смягчая улыбкой ужасность ответа. Он зажал зубами один конец ленты и завел руки за голову, подвязывая волосы повыше.

   – Габриэль, ты – сам Шломо ха-мэлех [3]3
   Царь Соломон (ивр.)


[Закрыть]!

* * *

   – Что?.. Боже мой, нет! Я о Ребекке.

   Хаим представил себе, как он будет уговаривать Ребекку – упрямую Ребекку, которая умней Хаи, своей матери, – а видит Бог, как трудно было спорить с Хаей, – и которая не умеет ценить как должно богатого человека с положением, а видит в нем только то, что он есть.

   – Ай-вай, вай ме, зачем вам эта лихлухит, замарашка? – начал он привычно.

   – Она счастье моей жизни и свет очей моих, – сказал Лиувилль аль-Джаззар.

   – Ребекка! Ребекка, выйди, – закричал Хаим-Аншел. – Тут к тебе сватается один уважаемый человек!

   Ребекка медленно спустилась по лесенке с тремя поворотами, низко опустив голову, закусив губу и стараясь закрыть лицо накинутым на голову платком, но с предпоследней ступеньки увидела Лиувилля аль-Джаззара, отбросила платок и с криком "Габриэль!" вспорхнула, вихрем пронеслась через лавку и повисла у него на шее, обвив ее руками и на всякий случай ухватившись за него покрепче.

   – Каким образом можно было это успеть? – только и сказал в изумлении Хаим-Аншел.

   ...С тех пор, как Ребекка перебралась в дом к мужу, двери лавки ее отца всегда были широко открыты для Лиувилля аль-Джаззара, а двери дома Лиувилля тоже закрывались не плотно, поскольку в них то и дело прошмыгивали сестры Ребекки, так что он привык и не очень удивлялся, если с порога родового гнезда Лиувиллей на него иной раз пахнет фаршированной рыбой и тейглахом. Ребекка садилась с сестрами вышивать, и, вернувшись домой, Лиувилль часто заставал у себя всех четырех красавиц сразу. В Париже поговаривали, что Лиувилль спит со всем этим гаремом. Это была неправда, но епископ при встречах посматривал на него неодобрительно и больше не давал ему никаких поручений.

   ...В конце месяца Лиувилль столкнулся на парадной лестнице с секретарем Академии Мопертюи.

   – Мсье Лиувилль, когда вы подадите на рассмотрение комиссии ваши приборы? Остается только два дня.

   – Я вовсе не собирался подавать никаких приборов на рассмотрение, – удивился Лиувилль. – Мне и в голову это не приходило.

   – Господи, сколько раз им повторять, – говорил он вечером Ребекке и Греви, – я нуждаюсь в звании главы Академии не больше, чем в официальном титуле Шейх-ар-Раис. Кстати, – он взглянул на Ребекку, – похвали меня, я нашел способ заставить Академию потратиться на создание научной библиотеки, подобной берлинской.

   – Можно я буду хвалить тебя словами из Песни Песней? – спросила Ребекка.

   – Как тебе будет угодно.

   Сказав это, Лиувилль отослал Греви до завтра и опустил шторы, чтобы в доме воцарилось освещение ночи, при котором уместнее всего было немного поколдовать над будущим рода Лиувиллей.