Текст книги "Симптомы счастья (сборник)"

Автор книги: Анна Андронова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Бедная, бедная Таня! Сидела третий год затворницей в чужой квартире. Одна постигала свой космос, загадку загадок и величайшую из тайн человечества. Как из ее любви и нежности, а из его нелюбви и неосторожности, из нескольких движений, вздохов и запрокинутых рук появилось семечко. А из семечка клеточка, а из клеточки рыбка, а из рыбки мальчик. Павлуся. И каждая его ручка – это локоток, складочка на запястье и пять чудесных пальчиков, а каждая ножка – ежедневно начинается и кончается Таниным поцелуем. В его глазах плещется мир, а под русыми кудряшками работает самый совершенный в мире компьютер. «Мама, что это?», «Мама, а почему утром на улице гуляют собаков, а вечером детей?», «Мама, а кто вчера положил в кашку изюм, а сегодня убрал?».

И Таня бежит со всех ног за Борей: «Смотри, смотри! Он сложил мозаику!» – а Боря привычно отмахивается, не отрываясь от компьютера: «Я видел, видел…» Павлуся для Бори «ребенок»: «Ребенок ел? Ребенок спит? А где ребенок?» И Таня боялась, что если ответить: «Его больше нет», то Боря протянет свое привычное «А-а-а…» и отвернется к экрану или, например, пойдет обедать. Для него нет разницы понятий «ребенка нет» (гуляет с бабушкой, спит, уехал на дачу) и «ребенка нет совсем».

А Павлуся? Это ведь все про него. Это он хохотун и плакса, хитрюга и ласкунчик, забияка и паинька – «ребенок». А Таня все бегала и бегала: «Смотри, Боря, он…» Бедная, глупая Таня! А Шура встала в кухне на колени перед репродукцией «Девочка с персиками» и, осенив себя неумелым крестом бывшей комсомолки, шептала: «Господи! Это Танин мальчик, не мой! Господи, пощади, не трогай их…»

Если бы мама могла знать, как Тане было плохо на этой даче! Как ей тоскливо! Чего только не передумается за день, а вечером уже нет сил остаться с собой наедине. Павлуся спит, журналы и книжки из дачного шкафа Таня выучила наизусть. Остается телевизор.

И она смотрит и смотрит до глубокой ночи. Всякую ерунду – футбол, старые фильмы про сталеваров и БАМ, сериалы, где за кадром смеются…

Она сама смеется тоже за кадром, поднимается и смотрит сверху вниз. На темный, ровно подстриженный сад, на розовое яблоко, упавшее несколько дней назад на крышу сарая, на спящего серого пса, на детские майки, сохнущие на бортике веранды… Голубой мерцающий свет экрана убаюкивает, Таня хочет спать, но лень встать, умыться, она пригрелась под пледом на диване. Ей снится давнишний, несердитый Боря, запах подгорелых котлет и сохнущего белья в общежитии, его коричневая родинка над ключицей. Он что-то говорит, потом все громче, громче, раздражается, кричит, потом переходит на пронзительный писк. Что это? Ну вот, опять телевизор!

Таня встала наконец, вышла на кухню поплескать воды на лицо, потом полезла по скрипучей лестнице спать в свой скворечник. Дверь в Павлусину комнату была приоткрыта. В углу на тумбочке стояла накрытая оранжевой косынкой настольная лампа, освещая угол комнаты, тумбочку и старенькую детскую кроватку, подвязанную с четырех сторон синтетической бечевкой. Павлуся спал. Таня сделала шаг внутрь комнаты поправить одеялко и вдруг… Вдруг ей показалось, что он не дышит.

На мгновение она задохнулась, ужас горячей волной сбил с ног. Как это? Точно не дышит. Умер? Таня как будто сорвалась и полетела в пропасть, а на дне этой пропасти в кроватке лежал мальчик. Таня видела, как его волосы из блестящих и шелковых стали тусклой паклей, посинели и сузились застывшие пальцы, румяная бархатная щечка обтянулась восковой желтоватой кожей, слиплись ресницы, а нижняя губа зацепилась за мутный неживой зуб… «Павлик! Павлуся!» – Таня бросилась трясти кровать, боясь дотронуться до него, обнаружить, что он действительно не живой, что ручка его, маленькая пухлая ладошка, всегда такая горячая и крепкая, теперь холодная и мертвая. «Пашка!» Он проснулся наконец, уселся, захлопал дурацкими ото сна глазенками, нащупал привычно рядом с собой игрушечного зайца. А, это просто мама. Мама? «Спи, Павлусенька, спи, зайчик, спи…»

Она забегала по комнате, обеими руками зажимая рвущийся из горла крик. «Мама, МАМА! Кто-нибудь, побудьте со мной!» Трясущимися руками отперла дверь: «Полкан, Полкашка? Ну где ты, Полкан?!» Вдалеке загремела цепь, он заполз на крыльцо, поскуливая, и стал лизать ее соленое от слез лицо, а она обняла его за шею и гладила седую жесткую морду, прижатые уши и репьястую битую спину. Давным-давно, когда он был щенком и лежал в сарае под теплым материнским боком, туда тоже приходила плакать девочка. И он узнал вкус и запах слез, как узнал потом запах страха и вкус крови, и свист рассекающей воздух палки над его спиной. Полкан почувствовал себя опять щенком, почувствовал давно забытые запахи, вспомнил, что рука на спине может не бить, а гладить. Так приятно трепать за ухом, проводить от холки до хвоста нежным заботливым движением. И он тыкался и тыкался мордой в колени этой странной девочки, которая вчера до липкого пота боялась, а сегодня позвала, и ему самому хотелось почему-то плакать и выть…

От Полкана пахло теплой шерстью и молоком. Он ни за что не пошел в дом, и Таня вынесла ему колбасы на крыльцо. Он съел вежливо прямо у нее с руки и остался перед дверью караулить. Теперь уже по-настоящему. Таня еще раз как следует умылась, почистила зубы. Автобус до города по расписанию она помнила только один, в семь тридцать, поэтому вещи собрала прямо ночью, блаженно прислушиваясь к ровному дыханию из детской. На обратной стороне своей абортной карточки Таня написала короткую записку, никому не адресованную, что поживет пока у мамы.

Ровно в семь часов она постучала в дверь дяди-Колиной сторожки. В каждой руке у нее было по сумке. Да еще сонная недовольная Павлусина лапка, да Полканова цепь. Всю дорогу до сторожки Таня репетировала речь, но когда дядя Коля наконец вышел, они оба замерли, не в состоянии произнести ни слова. «Ты, ты, чего это… Танюх, куда? Он же это, еха-маха, он…» «Мы уезжаем. Возьмите ключ, родители приедут потом и заберут», – Таня протянула ключ вместе с цепью. «А хозяйка, это самое… ничего не говорила». Таня была спокойна и уверена как никогда: «Сейчас я хозяйка».

Эта последняя фраза была Таниным триумфом, ее реваншем, ее платой за одиночество. За ночные кошмары, за Борину нелюбовь, за собачью злость, за оплаченные анализы и карточку, оставшуюся на столе. «Сейчас я хозяйка. До свидания, дядя Коля». Она повернулась и пошла, а на прощание еще погладила Полкана по жесткой седой морде, почесала за ухом: «Пока, Полкашка, больше не увидимся».

Боря, Боря… «Когда же ты перебесишься, в конце концов?! У тебя жена и ребенок, а ты все шастаешь!» Мать наклоняла голову и смотрела подозрительно, стараясь отыскать в его лице присутствие «той женщины». Жена и ребенок. Абстрактные далекие понятия. Он приходил домой с работы, а дома была Таня, незнакомая улыбчивая девушка. Непонятно было, о чем с ней говорить. И мальчик, его сын, существо еще более загадочное и пугающее. Этот ребенок никак не помещался в Борином мозгу. Сначала он непрерывно орал в кроватке, сморщив уродливую красную мордашку. Было страшно взять его в руки, как в детстве хомячка, чтобы не сломать ему лапку или шею. Потом мальчишка подрос, стал громко бегать по квартире, хвататься за брюки перепачканными печеньем пальцами.

Боря оборачивался и кричал через плечо в глубь квартиры: «Эй, кто-нибудь, заберите его!» – зная, что за дверью тихонько стоит Таня и подглядывает, как он будет себя вести. Не ребенок, нет, а он сам, Боря.

В такие моменты он чувствовал в Тане какой-то намек, подвох, шаг в сторону от того примитива, который он сам для нее определил. Но потом все это ускользало, гасло за раздражением. «Забери, сказал, он мне здесь все изгваздает!»

У Павлуси часто болели уши, и во время болезни он делался еще более маленьким и жалким, а мордочка заострялась и взрослела, приобретая какие-то смутно узнаваемые черты. Ему стелили на большом диване клетчатый плед, раскладывали игрушки. «Ма-а-ма!

Бо-о-йно, бойно! Мамуся!» Он прижимал к вискам маленькие кулачки и подвывал тоненько и страшно, и тогда Боре казалось, что из его живота медленно и жестоко выкручивают кишки. Становилось так плохо, что хотелось заткнуть уши, убежать, спрятаться, даже умереть, лишь бы не слышать этот мучительный тоненький вой. И он орал на мать, на Таню, бесился: «Дайте ему чего-нибудь, укол, таблетку! Ему же больно!»

И опять что-то шевелилось внутри, какой-то вроде бы момент истины. Где-то рядом, еще немного – и в точку. Любовь? Из ванной утром было слышно, как мать, понижая голос, говорила Лизуне: «А все-таки ОН ЕГО любит, переживает за него. Вчера знаешь какой нам с Татьяной устроил разнос! А ты говоришь! Кровь – ее не обманешь!» И Боря думал, что да. Кровь не обманешь. Это сын. Сын – это навсегда.

Две женщины в его жизни – мать и ТА, другая.

А Таня… У Тани мальчик. Но это на потом. Когда уже посажено дерево и выстроен дом. На пятьдесят, на шестьдесят, на семьдесят. Не мальчик, но юноша, уже стреляет сигареты, говорит басом. Павел, вот такой, Борисович! И родинка наследственная имеется. Кровь не обманешь.

Когда Борис встретил Таню, ей было двадцать, а он на пять лет старше. Когда он впервые увидел Симу – двадцать было ему, а ей к тридцати. Сима сидела у них на кухне и качала босой шершавой ступней с ярко-красными ногтями. На ней была вытянутая черная майка и цветастая цыганская юбка. На соседнем стуле сидела девочка лет пяти с такой же, как у матери, высоко выстриженной, как выхваченной, челкой. На кухонном столе в картонной папке лежали кусочки Симиной диссертации, Борин отец был ее научным руководителем.

Год назад умер скоропостижно пожилой профессор университета, когда был вот с этой, «с ней». А мать еще вчера прибавила гневным шепотом, прикрыв дверь: «Ваш Вершковский, говорят, умер прямо на этой шлюхе! Тебе что, не хватает острых ощущений?» А отец беззлобно отбивался от привычной ревности: «Ладно, Ника, еще ты будешь все эти бабские сплетни принимать на веру. А даже если и так, какая чудесная смерть! Позавидовать можно. Вершковскому повезло, старому ходоку, а вот что эта девочка пережила, представляешь?» «Девочка? – взвилась мать. И: – Я не позволю в мой дом… ты тоже из стаи ее кобелей…»

В общем, было ужасно интересно, тем более что Боря только недавно лично начал серьезное освоение этой сферы отношений.

Отец все не шел из гаража, Боря немного стеснялся, никак не мог подобрать тему для разговора. Не о погоде же говорить? Но уйти с кухни не было сил, так и сидели молча. Сима смотрела на него исподлобья и качала голой ногой. Левая щиколотка у нее была испачкана глиной. На правой кривился в сторону большой палец – след школьного перелома, как потом выяснилось. Девочка мрачно ковыряла в носу. От чая они обе отказались. А через полчаса так же молча собрались и пошли, не дождавшись Сергея Сергеевича. Грянул дождь, Боря побежал догонять с зонтом, как в женском романе. Он так и бежал сначала до дома Симиной мамы, где оставили девочку Юлю, а потом до маленькой двухкомнатной квартиры и кровати, где стало понятно, для чего, собственно, стоит жить дальше.

Дома, конечно, были скандалы, мать грозилась то запереть, то, наоборот, выгнать, то не вынести позора. Сима тем временем спокойно защитила диссертацию, правда, у другого руководителя. «Ника, ты не права. Она неглупая девочка. У всех бывают в юности завихрения. Она одна дочку растит, живет как все. А мозги у нее хорошие, и работу она сделала неплохую!» А мать кричала: «Ты с ума сошел! Какая девочка, у нее же все мозги между ног! Она у тебя сына увела, а ты восхищаешься ее мозгами!» Отец сразу шел на попятную: «Ничего я не восхищаюсь, а просто говорю, что диссертация у нее по делу…» – «Знаю я, по какому делу у нее диссертация!..» И так до бесконечности.

Боря просто ждал, пока родители переместятся ругаться из коридора на кухню, и потихоньку уходил. Летел в Симину хрущобу как на крыльях. Юлю по выходным отводили к бабушке. Странная девочка. Сима замужем никогда не была, и дочь как будто отпочковалась непосредственно от матери, тем более что похожа на нее была и характером, и внешне просто фантастически. Смотрела всегда так же мрачно, не называла его по имени, только «ты», даже когда выросла. Наблюдала и молча оценивала. Не сразу, через несколько лет, Боря понял, что он просто один из многих «ты», которые приходят к ее матери. «У тебя что, есть другой?» И голос так дрожал, что сам себе был противен. «Ну. Не другой, а другие. Бывает иногда, под настроение. А что? – Он хотел ее убить, ударить, она рассмеялась ему в лицо: – Дурак, я тебе не жена, да хоть и жена была бы. Ты мне никто. Еще иди и мамочке своей пожалуйся!»

Он убежал от нее, напился, конечно, бродил по улицам пьяный и несчастный, в расстегнутой куртке и рубахе, задыхаясь от дождя, водочной тошноты и жалости к себе. На одной из улиц его подобрала Жанна, отвела к себе в общагу, дотащила до туалета, потом отпоила чаем, уложила с собой в постель. А он, как ни странно, оказался на высоте. От злости, наверное.

Так он стал ездить в общагу, из благодарности, как ему казалось. Привозил бутылочку вина, или пиво, или тортик. Слушал фантастические Жаннины бредни. Она, конечно, была девка добрая и нежадная, но дура кромешная. И страшненькая – кривоногая, с лисьим прыщавым личиком, патологическая врунья и выдумщица. Вечно она что-то плела, путаясь в своих же сказочках – то она кого-то спасала на улице, то вдруг у нее оказывалось двое детей у мамы в деревне, то они исчезали, зато появлялся брат в тюрьме или многочисленные сестры. Врала Жанна самозабвенно и бескорыстно, ее болтовня была как развлечение, вроде телевизора или радио. Зато она всегда была готова к любви и в постели так же самозабвенно выполняла любые его прихоти.

А потом однажды ее в комнате не оказалось. Он постучал, а открыла совсем другая девушка. Она тоже поила чаем, врала и потом застелила койку собственной простыней. «Ой, а Жанка домой уехала, у нее брат ногу сломал!» Может, и правда был брат? Эту звали Катей, а в другой раз была Ира… Боря немножко успокоился, перебесился, как-то заматерел. Сам себе стал казаться этаким прожженным многоопытным мужиком. Позвонил Симе. Пока набирал номер, коленки тряслись, но потом взял себя в руки и очень был горд, что разговаривал тоном небрежным и прохладным. Она ответила спокойно: «Привет, ты чего пропал? В эти выходные не могу, Юлька болеет, приезжай в следующие».

В ожидании опять наступившего счастья с отсрочкой на неделю он поехал по протоптанной дорожке в общагу. А там на этот раз в комнате сидела не Жанна, не Катя и не Ира. Там сидела симпатичная домашняя девочка, стриженая, худенькая. Она вскинула от книги глаза с ободком: «Вы к Жанне? Она скоро будет, мы вместе к экзамену готовимся». И так она сказала просто, без намека, что не захотелось к ней приставать. Да и видно было, что она не знает, для чего он явился. Он вдруг решил задержаться, она поставила чайник. Так они и пробеседовали чинно до прихода Жанны. О фармакологии, о лекарственных травах, о физике, о разных институтах, о кошках. Это была Таня. После чая Боря проводил ее до автобусной остановки, но все-таки вернулся. Жанна сказала: «Не трогай ее, она совсем девочка». Он и сам решил, что это ему не нужно. Весь июнь прошел под знаком целомудренных посиделок с чаем и экзаменов. Окончание сессии справили шампанским и тортом, Жанну как-то быстро развезло, и она пропала куда-то, а Боря с Таней встали и пошли этажом выше в комнату уехавшей на каникулы Иры. И Боря после всегда старался себя убедить, что они именно вместе, оба пошли. А на самом деле он ее вел за руку по коридору, и такая у нее была потная ладошка, которая знала, куда ее ведут, такая трогательная, маленькая и дрожащая, что он тогда ее любил.

Да. Определенно, тогда как раз он ее и любил.

И еще потом, когда она плакала и смеялась и говорила, что сойти с ума, как она его давно любит. И когда заснула на его плече пушистой головой. А еще потом, когда утром сама обнимала за шею, и целовала, и водила маленькими пальчиками по животу, и уже не плакала. Любил, пока в той же Иркиной комнате уже ближе к осени Таня не сказала ему, заикаясь и краснея от счастья, что у них (у нас!) будет ма-а-ленький ребеночек.

Так это все было глупо и нелепо – чистая домашняя девочка, мятая общежитская постель, на тумбочке окурки в кружке. «Боря, я тебя люблю, люблю!» А он хотел сказать, что он-то нет, а сказал: «Да?» Поехал к Симе. Сима ходила по квартире в халате на голое тело. Растрепанная, влажная, горячая. Пахнущая самцом из другого прайда. Был четверг. «Ты же говорила, мама Юльку по будням не берет!» «Да?» Тогда он вернулся домой и женился на Тане, выдержав очередной скандал.

Хотел одну женщину, а женился на другой. Да Таня и не была женщиной, она была как зверек – маленький, мягкий, доверчивый, совсем ручной. Сима была дикая. Черная, растрепанная и яростная, как пантера в течке. С глазами цвета черники. Она манила и затягивала узлом. Боря ее боялся, Боря ее обожал. Сима дышала, двигалась, откидывала волосы, сгибала ноги, и это значило, что он тоже сгибает, дышит и двигается. Ему казалось, что она была в его жизни всегда, но каждый день этой жизни проходил в борьбе за обладание ею. Сто раз он предлагал ей выйти за него замуж, пусть даже ценой разрыва с родителями. Сто раз Сима отказывала. Конечно, по-своему она его любила. Привыкла за столько лет. Изменяла ему с кем хотела, иногда откровенно издевалась, но ей надо было знать, что Боря здесь и принадлежит только ей. Они оба были уверены, что Вероника сделает их жизнь невыносимой, если они открыто будут вместе, необходимость прятаться придавала остроты ощущениям. Они оба знали, что у Симы не так уж много мужчин. Иногда она просто провоцировала его, выдумывала свои намеки и недомолвки, а иногда Боре казалось, что вот тот мужик, с которым он столкнулся в подъезде, только что вышел из ее квартиры.

Так было головокружительно и по-взрослому круто: жена, любовница, можно еще снять где-нибудь девочку (общага-то до сих пор у него оставалась в запасе). Страшно подумать, что устроила бы Сима, узнай она о какой-нибудь очередной Жанне. А Таня, так он думал, вообще ни о чем не подозревала. Она сначала действительно не знала о Бориных выкрутасах, а потом, конечно, догадалась. Сложила два и два. Это было не сложно, сложнее было жить так, как будто ничего не происходит. Таня сочла ситуацию настолько дикой, что долго не могла поверить – с ней ли это происходит? Поговорить было не с кем. С мамой и бабушкой – исключено. С Жанной, которая как раз и предоставила некоторую информацию, – противно. Остальные подруги последнее время отдалились. «Вероника Викторовна, а вам не кажется, что Боря, ну, что у Бори…» Такой разговор тоже был невозможен. Сергей Сергеевич говорил кому-то по телефону: «Нет, что ты! Наша Таня это такой добрый и искренний человек, ей нельзя… – и осекся, потому что она вошла. – Не все так просто, да, Танечка. Увы».

Она решила, что будет жить как ни в чем не бывало, и вообще сама она ничего такого не видела, значит, можно думать, что ничего и нет. Вошла в роль, тем более Павлусик все время отнимал, куда уж там до шекспировских драм. Дома Таня радостно улыбалась, старалась Борю слушаться. Он говорил: «Хочу супа», – и Таня приносила суп. Он говорил, что не хочет с ней спать, потому что устал, вымотался, голова болит, да мало ли еще, и она кивала: «Да, да, конечно, отдыхай». И шептала ночью, прижимаясь наглухо застегнутой пижамкой: «Я тебя люблю, люблю. Я так тебя люблю!» Как заклинание, как молитву, наговор – вдруг поможет? А Боря лежал и вспоминал, какими сегодня днем были Симины глаза, когда он посадил ее на подоконник в подъезде соседнего дома…

Иногда Сима его выставляла по разным причинам. Уезжала, болела, просто плохое настроение. То пришел не вовремя, Юлька дома. Это всегда выбивало его из колеи. С каждым разом он все легче и легче заводился, раздражался, срывался дома на Таню. Орал: «Уйди, мне надоело, слышишь, надоело! И ты мне надоела!

Я устал! Я устал на работе!» Улыбка гасла. Таня отшатывалась, прижимала ушки, складывала лапки и послушно уходила к себе скулить. Хотелось догнать ее и ударить, чтобы она заревела громче, добить. Он стоял перед ней в бешенстве, сжав кулаки, а она сидела в углу, скорчившись и закрыв лицо ладонями. «Дура!» Господи, какая дура! Ревела и не видела его сумасшедшего мужского желания, Симиной помады на его шее, ее отражения у него в зрачках! Просто пустая глупая дура. А Таня думала: «Сейчас-сейчас, сейчас он прекратит. Только бы Павлуська не проснулся в комнате. Плотно ли там дверь закрыта…»

Таня вечером выпархивала из ванной, благоухающая цветочным мылом и шампунем, чистенькая, шелковая, упругая. Животик у нее после родов остался девичий, попка кругленькая, грудки как чашечки. И все это прикрыто очаровательной розовой сорочкой в горошек. Она тихонько пробиралась в комнату, выключала свет и зарывалась ему под бок. Возилась и шептала чего-то, как щенок. Наконец устраивалась, прижавшись. А Боря лежал и ничего не чувствовал. Ни круглой попки, ни шелкового животика. «Давай спать, я устал». И Таня послушно засыпала, обняв его тонкими смуглыми руками.

Сима приходила днем, когда Таня с мальчиком гуляли или ходили в раздаток, а родители были на работе. Приходила прямо к нему домой в супружескую постель, если не было сил терпеть. Сима пахла по́том и желанием. Она раздевалась при свете дня, перешагивая на пороге комнаты через несвежие трусики, и шла до кровати голая. Ноги у нее были тощеваты, а попы вообще никакой не было, а живот, наоборот, выпирал, и к низу собирался дряблыми складками вокруг шва от кесарева сечения. И грудь после Юльки была отвислая, а кожа сухая и веснушчатая на плечах. Она была божественна! Она была потрясающе красива.

Боря ронял ее на кровать животом вниз. Хватал с остервенением и вколачивал коричневым соском в ямку на подушке, где еще утром лежало горошчатое Танино крыло. Какая дура! Она ничего не видела, не чувствовала запаха! Один раз вернулась не вовремя, Павлуся обсикался в парке. Так Сима успела одеться и выскользнуть в другую комнату, а потом из квартиры на улицу, пока Танька охала и ворковала над мальчиком. Павлуся спросил: «Мам, а где тетя?» Какая тетя?

Очень удачно подвернулась Австрия. Отец, конечно, помог, наступил на горло собственной правильности и помог. Наверное, мать его допилила до попрания основ. Иностранная жизнь Боре неожиданно понравилась, захватила. Он легко приспособился, язык хорошо пошел, работа была интересной. В ноябре Сима приехала на конференцию. Как сопровождающее лицо. Объект сопровождения был довольно пожилой, обремененный разными регалиями. С Борей был хорошо знаком и дома у них бывал часто. У Бори кровь приливала к лицу, когда он думал, что Сима… Прижал ее к стенке в ярости: «Ты!» Она сказала: «Больной!» Вырвалась и пошла, смеясь. Он, конечно, догнал, схватил за руку, обнял. «Дурак, я к тебе приехала».

Сима была новая, красивая, яркая, в незнакомом синем пальто. Она обрезала волосы косо и пышно на одну сторону, покрасила надо лбом рыжие пряди, поэтому лицо у нее расчистилось от черноты, глаза просветлели, и стала заметна граница между зрачком и радужкой. Это была сказка, медовый месяц. Они гуляли по городу, держась за руки, болтали, целовались, незнакомые австрийцы смотрели на них с завистью, а Боря смотрел на австрийцев с доброжелательным снисхождением. Ни один из них никогда не был в Симиной постели. Даже суетливые китайцы перестали его раздражать. Боре стало спокойно и хорошо, все складывалось, складывалось и наконец сложилось.

Они красивая подходящая пара: ему уже больше тридцати, а ей чуть за сорок. Они почти в одном десятилетии, в одной весовой категории. У него Австрия, перспективы, хороший контракт. У нее дочь уже совсем взрослая теперь, не успели оглянуться – поступила на стоматологический. Больше детей у Симы быть не может, она сказала. Вот и хорошо, им вполне хватает друг друга. Юля девушка самостоятельная, тоже с перспективой, с замахом на материальный максимум. На первом курсе уже подбирает себе клиентуру, прикидывает место работы. Ноги у нее от ушей, кожа цвета полпроцентного молока, знакомая короткая челка и глаза-черничины.

И наследственность. Очень продвинутый ребенок, ходит в таких маечках, что смотреть стыдно даже Боре. Бретельки трещат под тяжестью груди. От мочки уха, по шее, и на руку через ключицу стекает сиренево-голубая тонкая вена, как будто черничный сироп из Юлиного правого глаза развели молоком ее кожи, а потом нечаянно капнули на шею. Она и волосы специально зачесывает на другую сторону. Отселить ее, чтоб не мешала, снять квартиру.

Боря иногда представляет, как зайдет просто что-то передать или занести, может же он навестить падчерицу? Вот она открывает дверь, стоит на пороге, такая тоненькая, стройненькая, гладкая, смотрит немного удивленно. Тугая лямка врезается в плечо, надо просто подставить под грудь ладони, приподнять ее осторожно, мягко и слизать губами сиреневый подтек на шее… Наваждение! Боря тряс головой, садился к компьютеру и выстукивал бесконечные послания в Россию: СИМА, СИМА, СИМА… А зимой приехала жена как снег на голову. Ахала, охала, возилась опять под боком, что-то лепетала. Зачем? Это мать придумала, не иначе. Мать тоже уперлась, делает вид, что ничего не происходит. Пусть, как хочет. Он больше в этом участвовать не намерен.

И с этой мыслью о полной и окончательной правде для всех он прилетел в отпуск, приехал на дачу. Господи, зачем? Мог пожить и в городе, были ведь дела по работе! И не было бы повода ложиться в одну постель. Как Таня ухитрилась забеременеть? Как он орал на нее потом! Вопил и бесился так, что стены дрожали. Возмущался, как будто не сам с ней спал, а кто-то другой. Вероника схватила Павлика, убежала в сад. «Ты! Ты представляешь меня многодетным отцом? Ты все испортила! Ты живешь на шее моих родителей!» Таня стояла без слез с ватными ногами и думала: «Правда, правда, все правда». «Я не могу водить тебя по врачам за ручку, я здесь не живу, я работаю с утра до ночи в чужой стране! Ну не будь же ты такой дурой, дурой!» Таня только смогла прошептать сдавленно: «Это же твой ребеночек». Даже слово не может нормальное сказать! Все у нее «котеночки», «ребеночки», «павлусеньки». Так грохнул дверью, что заложило уши, наткнулся, выбегая, на мать: «Объясни ей хоть ты, что я не бесконечен!»

Никто не бесконечен, и Таня тоже. Одно дело – их с Борей любовь. Прошла она или вовсе померещилась когда-то – не важно. Справиться можно. А дети – дети должны быть. Таня, дочка Шуры, знала, что дети должны быть, что бы ни случилось. А Боря-то думал, что Таня дурочка. Такой зверек домашний, неумный и суетливый, обрыв эмоций, кусок пластика в электрической цепи. Маленький тупой диэлектрик. А Таня не была обрывом цепи. Она как раз не прерывала, а продолжала. Она поглощала и копила, как конденсатор. Она копила, копила и копила, и в один прекрасный момент вся эта напряженная и болезненная масса пробила обшивку и разрядилась в дачном саду искрой такой мощи, что старый пес прополз на брюхе всю тропинку от досок до крыльца, чтобы положить серую морду с опаленными усами на колени своей новой хозяйки.

Это очень просто, самое начало темы про электричество в школьной физике, цепь с последовательным соединением. Бабушка Вера – лампочка, горит давно и равномерно, не дает контуру обесточиться. Если Шура совсем закисает, бабушка устраивает небольшой сердечный приступ с валидолом, тогда приходится вставать и крутиться. Лампочка моргает и увеличивает яркость, Шура тоже набирает обороты. Бабушка успокаивается и на время уходит к себе в квартиру «вздохнуть спокойно», полить цветы и посидеть у подъезда. Мысли ее, как ток, текут через Шуру – кусочек проводника, и спотыкаются о Танину критическую массу. Хотя это уже совсем другой раздел физики.

Фрося тоже была другой раздел, кошачий, но жила так давно, что была включена в цепь как полноправное звено. А тут вдруг перестала есть. Села на даче под столом и даже не выходила в сад. Бабушка сказала: «Сожрала что-нибудь». На другой день Фрося продолжала сидеть, не меняя положения. Тогда бабушка сказала: «Ей шестнадцать лет!» И добавила на всякий случай: «Шура, это кошка! Понимаешь, кошка! Вспомни, сколько ей лет! Кошки столько не живут!»

Шура вспомнила, но совсем другое, она тоже считала, что так долго, как она, не живут. На третий день бабушка перестала ставить Фросе еду. Фрося была кошка, а бабушка Вера была человек. Она за свою долгую жизнь пережила смерть родителей от тифа в бог знает каком году, собственные тяжелые болезни, два выкидыша перед войной, похоронку на мужа и чудом вывезенную с войны недокормленную Шуру от человека любимого, но тоже погибшего. Она пережила Шурину малярию, туберкулез, Петеньку, нескольких подруг… Фрося не стояла в этом ряду. «Шура, она столько жила, она уже древняя старушка, оставь ее, мы не знаем, как это у кошек, может, ей надо уйти?» А ветеринар в городе сказал Шуре: «Вы что, издеваетесь? Я ей могу помочь только в одну сторону. Ее болезнь называется старость».

Тогда Шура пришла домой, положила Фросю на кресло и стала с ней сидеть. На следующий день Фрося встала и потихоньку переползла под табурет в коридоре, она дышала тяжело всем ртом, шерсть у нее стала тусклой и неживой. Шура тоже перешла в коридор и просидела там все оставшиеся Фросе два дня. Она не хотела знать, как ЭТО бывает у кошек, но уйти не могла. Несколько раз она выходила на кухню за чаем, несколько раз – в туалет с открытой дверью. Шура рассказала Фросе, как дела в аптеке, какие варианты обмена бабушкиной квартиры, какие замечательные люди родители Таниного мужа. Потом рассказала, как они познакомились с Юрой, как Таня в два годика сильно разбила коленку, и ей зашивали, как у бабушки был инфаркт, а Таня была в пионерском лагере.

Потом рассказала про Петеньку. Фрося ничего не говорила, он перелегла на бок и стала дрожать, как от холода. Шура покрыла ее шерстяным шарфом с вешалки, потому что побоялась пойти в комнату за чем-нибудь еще. Ее тоже знобило. Ее всегда начинало знобить в больнице, поэтому она всегда брала с собой большой бабушкин платок и шерстяные носки, даже когда они с Петенькой лежали летом. Там в кардиоцентре в регистратуре работала девушка, похожая на Таню сейчас. Какая, интересно, Таня сейчас? Шура хотела заплакать, но не могла. Она ходила и ходила, вдоль кошки по коридору, а кошка вздыхала тяжело и провожала взглядом Шурины ноги. Тогда Шура закрыла глаза и уши руками и стала ходить только с мыслями и ходила, пока не наткнулась лбом на косяк ванной.