Текст книги "Поединок со смертью"

Автор книги: Анхель де Куатьэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Ха! – раздраженно крикнул Павел. – Она меня заставила! Она! Ведь я живой! Живой! Я не кукла на веревочках! Даже если крысу загнать в угол, она нападает. Когда тебе некуда бежать, когда все пути закрыты, ты нападаешь! Она связала меня по рукам и ногам своей лживой любовью, она хотела владеть мною! А мною владеть нельзя! Запрещается! И я стал нападать. Да! Потому что только в этот момент и можно почувствовать себя человеком – вершителем своей судьбы, свободным и счастливым!

– На чужих костях, – добавил Данила и опустил голову, не понимая, как возможно, чтобы человек так думал, не имея сил видеть это унижение, эту непомерную душевную слабость.

– Нет, ты просто многого еще не знаешь, – прошипел Павел. – Вот слушай…

В самом начале нашего знакомства мы еще умели подолгу разговаривать. Вернее, я говорил, а Олеся слушала. Изредка она задавала уточняющие вопросы, но больше слушала. Я ей рассказывал обо всем. Совершенно! Обо всем, чем раньше не говорил ни одному человеку, доверял ей свои самые сокровенные мысли и душевные тайны. Ей одной я рассказал о вечере, что предшествовал дню нашей встречи, о своем пари с Богом.

И вот однажды был такой разговор.

– Мир устроен неправильно, – сказал я Олесе. – В нем всего слишком много. Поэтому люди уже не могут довольствоваться простыми вещами. Им нужны супервещи, и желательно с бонусом. Сегодня я шел мимо метро и увидел женщину. Она продавала цветы. И ей было недостаточно их естественной красоты. Ей не хватало дивной красоты свежих, нежных роз. Она посыпала их блестками. Понимаешь? Она пыталась улучшить даже то, что и так совершенно! Это болезнь нашего мира…

Олеся слушала меня лежа на боку, прижавшись ко мне всем телом и подперев голову рукой.

Ее серые внимательные глаза были серьезны, но я всегда чувствовал – она думает о чем-то своем.

Я повернул голову и провел ладонью по ее щеке.

– Я тебя люблю, – в который раз сказал я.

– Я тоже, – ответила Олеся.

И все бы ничего, но она смотрела в этот момент поверх меня. Она сказала это буднично, просто, между делом. Как сказала бы: «Едешь за сигаретами? Слушай, купи булку». Я признался ей в любви, а она ответила мне на автомате, машинально, как робот, в которого заложена программа: «На слова „Я тебя люблю“ необходимо ответить: „Я тоже"“.

Иллюзия начала рассеиваться. Вероятно, все то же самое случалось и раньше, но я просто был слишком влюблен, чтобы заметить подобные тонкости и нюансы.

И тут только я начал понимать, как глубоко схватил наживку и как крепко увяз в этих отношениях. Я вспомнил слова Олеси: «Если ты меня когда-нибудь разлюбишь – я умру!» Да, она взвалила на меня весь груз ответственности. Теперь, что бы она ни сделала, как бы ни повела себя, я автоматически становился виноватым, а главное – я теперь был несвободным, как лежачий больной.

Через пару дней я поехал на собеседование по поводу работы. Дорога была жуткой. Лил дождь, автобуса не было, переполненные маршрутные такси летели мимо. Мне пришлось идти пешком. Я промок до нитки, опоздал.

Девушка, менеджер по персоналу, похожая на холеного грызуна, смерила меня долгим презрительным взглядом. На ней была кофточка с огромным декольте. Такие женщины вызывают у меня жалость и презрение. Им хочется, чтобы их желали, чтобы испытывали к ним вожделение. И все только ради того, чтобы отвечать «нет». Ведь тот, кто говорит «нет», у того и власть над ситуацией.

«Грызун» молча протянула мне пачку бумаг. Это были какие-то тесты.

– Зачем это? – спросил я. – Это что, как-то покажет, какой я водитель? Или здесь вопросы по правилам дорожного движения?

Девушка уставилась на меня так, будто я вонял.

– Сначала нам бы хотелось узнать о вас побольше в общечеловеческом плане, – сказала она, натужно кривя рот.

– И вы надеетесь, что получится? – усмехнулся я. – Ладно…

– Знаете что, – девушка приложила руку к виску, изображая неловкость, – я только что вспомнила… Эта вакансия уже закрыта. Как-то совсем вылетело из головы. Пора в отпуск. Извините, что зря вас побеспокоили.

Я не собирался играть с ней в вежливость. Мы оба знали, что она лжет, и оба понимали почему.

– Вранье, – спокойно ответил я. – Вы решили наказать меня за то, что не бросился целовать вам задницу.

Она вытаращилась на меня, замерла и нервно захлопала глазами.

– Вы не можете брать взяток с тех, кто хочет получить работу, поэтому требуете раболепства, – продолжил я, не отводя глаз. – Вам нужно, чтобы вас упрашивали, чтобы перед вами унижались. А знаете, зачем вам это надо? Потому что вы сами в глубине души знаете, что вы ничтожество и что вас никто не любит. А поэтому вам нужно постоянно слышать от других людей что-то, что позволит вам выстроить свой самообман. Когда у человека ничего нет за душой, он постоянно самоутверждается, ищет доказательств своей значимости. И, кстати, зачем вам это декольте? Думаете, мужчины польстятся на вашу грудь? Зря надеетесь. Любому ясно, что без подпорки в виде вот этого торчащего бюстгальтера вся эта «красота» провиснет вниз до самого пупка, как коровье вымя.

Сказав это, в моих словах не было ни слова неправды, я повернулся и ушел.

А она так и смотрела мне вслед круглыми злыми глазами. Она готова была разреветься, потому что ей просто нечего было возразить. Hечего!

Весь день, прокручивая в голове эту встречу, я бесился. Вот вы говорите, что надо отказаться от «Я», надо увидеть «другого». Только вот как жить после этого, рецепта не даете… Когда вечером пришла Олеся, я все еще не успокоился.

– Что случилось? – привычно ласково спросила она, проведя рукой по моим волосам. – Ты чем-то расстроен?

Одной рукой она гладила меня по голове, а другой начала расстегивать пуговицы своей рубашки. И снова это же чувство! Меня оторопь взяла. Она спрашивала меня, что случилось, даже проявляла сочувствие… Но в то же время проделывала обычный ежедневный ритуал, будто ничего не случилось!

Я страстно прижался к ее губам, стараясь отогнать от себя эту неприятную мысль, эту ужасную правду.

«Должно быть, мне кажется… – убеждал я себя. – Просто она хочет успокоить меня, утешить, вернуть хорошее расположение духа».

Да… Я почти убедил себя в этом.

Мы лежали рядом на старом диване и смотрели в потолок.

– Люди помешаны на власти, – сказал я. – Они ищут ее во всем, собирают по крупинкам, готовы рисковать жизнью ради минутного торжества. Водитель нарушает правила, чтобы обогнать другую машину и тем самым доказать другому водителю свое превосходство. Хотя бы на миг, потому что у светофора они все снова окажутся рядом. Неудовлетворенные женщины ищут работу, которая позволит им отказывать мужчинам. Это их месть. И они будут держаться за свое место, потому что оно дает власть! Все! Все помешаны на власти!..

– Знаешь… – она вдруг перебила меня, хотя прежде никогда этого не делала. – Мне кажется, у тебя просто слишком много свободного времени Ты слишком много читаешь и слишком много думаешь. То есть вообще это, конечно, хорошо. Но… Сидеть в четырех стенах наедине со всеми этими мыслями, книгами, рассуждениями – так можно с ума сойти! Даже я, просто слушая тебя, потом долго не могу прийти в себя и постоянно думаю: «А каково с этим жить?»

Только теперь я понимаю, что она хотела сказать. Она уже тогда считала меня никчемным и ни на что не годным. А я любил ее. Я готов был за нее жизнь отдать, если бы понадобилось.

– Павел, тебе самого себя жалко? – прервал его Данила.

– Жалко?.. – Павел удивленно вскинул брови. – Ты хочешь сказать, что я себя жалею и поэтому все в моей жизни «не складывается»?! Да?! Это ты хочешь сказать?!

– Нет, я не… – только и успел сказать Данила, но Павел уже его не слышал.

– Да я ненавижу это чувство! – кричал он. – Жалость – это унижение! Жалеют слабых, чтобы показать свою силу! Жалость – это еще один способ проявить власть! Вот я сейчас взорву этот дом! Я себя взорву! И мне не жалко! Не жалко! Слышишь, ты?!

Павел вскочил с дивана и резким движением приставил свою руку с пультом Даниле к самому носу.

– Видишь это ?! Мне не жалко! Гнусное, ужасное чувство! Не жалко – ни себя и ни других, никого!

– Павел, разве ты этого не видишь? Ты превратил свою жизнь в Ад, – Данила смотрел ему в лицо и говорил тихо, спокойно, открыто. – Вместо того чтобы видеть в ней свет , ты ищешь тьму . Ищешь, находишь и вытаскиваешь на свет божий, чтобы рассмотреть и насладиться собственным ужасом. Куда бы ни посмотрел, что бы ни взялся оценивать – ты везде видишь картины Ада. Но это твой Ад, Павел. Твой.

Павел вздрогнул, отстранился от Данилы и медленно пошел к окну.

– И чем ты умнее, Павел, – продолжал Данила, – чем тоньше и чем чувствительнее, тем ужаснее твоя жизнь. Ты выворачиваешь ее наизнанку, с жадностью, с восторгом даже. Выворачиваешь и тычешь пальцами в торчащие швы. Словно бы можно было сшить платье, не оставив швов. И словно в них есть что-то плохое. Ты видишь подвох даже там, где его нет. Она машинально ответила: «Я тоже» – в ответ на твои признания. И что, Павел? А если она думала в этот момент о тебе, о твоем будущем, о твоих страданиях?

– Да! – взревел Павел и начал паясничать: – Все только об этом и думают! И она мне об этом говорила всегда! Все думают только обо мне, о моем будущем и о моих страданиях! Конечно! Только об этом. Разумеется! Вне всяких сомнений! И вот ты сидишь здесь и тоже об этом думаешь! Конечно! Так я и поверил! Тьфу!

– Ты уничтожаешь себя, Павел. И мне жалко. Но мне не тебя жалко, ты в жалости моей не нуждаешься, мне твою жизнь жалко. Яркую, страстную жизнь, которой столько дано и которая вся растрачена на разрушение. На саморазрушение…

Павел и свысока смотрел на Данилу.

– Да, – сказал он через минуту. – Моя жизнь превратилась в Ад. Но понимаешь, в чем штука… Я не верю, что твоя жизнь другая . Понимаешь, о чем я? Я не верю, что твоя жизнь – не Ад. Нет. Просто ты уговариваешь себя, придумываешься себе всякие отговорки, объяснения, оправдания. Мол, моя жизнь не Ад, просто бывают разные накладки, а сегодня не самый удачный день, и не все люди так плохи, как хочется о них думать. Ну и так далее. А в остальном все хорошо, все замечательно. Так ты думаешь. Не отпирайся. И если ты не в Аду? Данила, то только потому, что ты живешь не по правде. Вот и все, вот и весь сказ.

– Странно… – протянул Данила.

– Что странно? – Павел зыркнул глазами.

– Только что ты говорил, что у меня в жизни есть чудо, – пожал плечами Данила. – А теперь говоришь, что моя жизнь – Ад.

– Так в этом все и дело! – воскликнул Павел.

– В чем?..

– Ты ходишь по этому Аду в ризе своей Избранности! – Павел выкинул вперед указательный палец, лицо его исказилось и пошло судорогой. – И ты можешь рассуждать – о добре, о зле, о «правильно» и «неправильно». А я живу здесь! Понимаешь?! Я живу в этом Аду, где все ложь и все неправда. И нет света, и даже тьмы нет, потому что кругом пустота. Мыльный пузырь! А ты ходишь по миру и внушаешь людям надежду. Ты сеятель иллюзий. Ложь! Ты Волшебник Изумрудного города – вот кто ты такой! Мастер розовых очков! «Хороший обманщик»… Вот в чем твоя роль – ты не изменяешь этот мир, ты умножаешь его ложь, и оттого она становится страшнее и гаже!

Казалось, в комнате сгущается воздух. Данила закрыл лицо руками.

– Это только твой Ад, Павел. Только твой, – прошептал Данила. – Неужели ничего нельзя сделать?..

– Нет, Данила! Нет! – кричал в ответ Павел. – Это не мой, это наш с тобой Ад! Видишь эту кнопку?! Это наш с тобой Ад! НАШ!

Часть вторая

Павел метался по комнате как раненый зверь, разражаясь грубыми ругательствами и выкрикивая страшные проклятья. Он проклинал Данилу, весь мир и лично Господа Бога.

А Данила лишь молча сидел на своем стуле. Он опустил голову и, казалось, совершенно ушел в себя. О чем он думал в эту минуту? Что чувствовал?

«Ты ходишь по миру и внушаешь людям надежду. Ты сеятель иллюзий. Мастер розовых очков!» – сказал ему Павел. Он сказал это грубо, жестоко и безапелляционно. А главное – это было неправдой. Но что за страшный талант – бить больно, в самое незащищенное место и наотмашь. Сказать Даниле такие слова – просто подло. Данила делает то, что должен. И не для себя, а для всех. Без кокетства, щедро и искренне. И у него ведь тоже нет никаких гарантий, никаких преференций или определенности. Его единственное отличие от любого из нас – это невероятная степень ответственности. Павел выдохся. Остановился, замолчал, открыл ящик письменного стола, достал оттуда приготовленный заранее шприц. и сделал себе инъекцию.

– Так будет полегче и поспокойнее, – сказал он, ложась на диван.

Мы все время говорили только о ней. Она говорила о себе… О своей работе на радиостанции и обо всем, что с этим связано. «Знаешь, у нас на работе…» «У меня есть знакомый…» «Сегодня к нам на эфир приходил, ты не поверишь…» «Моя подруга…» и так далее. Она называла это «делиться».

В моей жизни, кроме Олеси, ничего не происходило. Во всяком случае, ничего такого, чем можно было бы «поделиться». У меня не было работы, к моим знакомым даже я сам относился без особенного восторга, с известными людьми мне встречаться не доводилось, единственный мой друг умер от передозировки полтора год назад.

Любимой фразой Олеси было: «Ты ничего не понимаешь». Например, она говорила:

– Сегодня Виктор отстранил Лену от прогноза погоды и дорожных сводок. Это так несправедливо. У нее маленький сын, он болеет. Конечно, она не справлялась с работой, надо было взять ей помощницу, сменщицу, но увольнять саму Лену… Это так не по-человечески.

Виктор – это их шеф-редактор. Лена – мать-одиночка. Бездарная журналистка, которая за два года даже по бумажке толком читать не научилась, но ее все жалели.

– По-моему, он поступал очень по-человечески…

Днем, в ожидании Олеси, я читал Ницше «Человеческое, слишком человеческое».

– Будь у него воля преодолеть навязанный всем нам культ жалости, он уволил бы ее давным-давно, – говорил я. – Подумай сама: Лена – паразит. Она живет за счет чужой совести. Более того, ей в голову не приходит принимать вашу добрую волю как дар. Она берет ее как должное. Высшая степень паразитизма. Ты жалеешь ее? А ведь она тебя обирает. Услышав ее блеянье, сотни ваших слушателей переключаются на другую волну. Ваш рейтинг падает, становится меньше рекламы, и в результате тебе нечем платить за квартиру. И тебе некого в этом винить, кроме себя самой – это плата за жалость.

Олеся чуть нахмурилась, как всегда в таких случаях, и, чуть помолчав, сказала:

– Ты ничего не понимаешь. До сих пор Виктора устраивало, как работает Лена и то, что Алла ее заменяет. Но теперь…

Она начала рассказывать длинную историю депрессии Виктора, каким он был до развода, каким стал теперь, почему в нем столько черствости… Все это она говорила с легким раздражением, будто я школьник, не понимающий урока.

– Просто ты не знаешь этих людей и тебе трудно понять, что с ними происходит, – подвела она черту и ласково улыбнулась.

Она словно бы объяснила мне мою «двойку», оправдалась. Мол, я не просто так ее поставила, а потому что это объективная оценка.

– Почему ты всегда говоришь только о внешней стороне событий? – не выдержал я. – Да, возможно, я не знаю именно этих людей. Но поскольку они мало чем отличаются от всех остальных, мы с тобой может поговорить о сути. О сути событий, понимаешь? Ты же всегда просто перечисляешь факты – кто что сказал, кто что сделал!

Олеся чуть помолчала, взяла пульт от телевизора, повертела его в руках, потом просто, словно ничего и не было, – ни ее рассказа, ни моих слов, – спросила:

– Ты хочешь есть?

И переключила канал.

Меня передернуло, взбесило. Она всегда со мной так! Когда ей не нравится, что я говорю, она просто меняет тему. Легко, точь-в-точь как с телевизором.

Я вырвал у нее из рук пульт и швырнул в угол.

– Не смей со мной так! Не смей!..

Она непонимающе захлопала глазами. Потом заплакала. Смотрела на меня не моргая, а по щекам лились слезы. Губы кривились и дрожали. Она силилась улыбнуться, но не могла.

Теперь, после инъекции, Павел говорил медленно. Язык его заплетался. В какие-то моменты его рассказ и вовсе обрывался на полуслове. Павел словно проваливался в свой сон-воспоминание.

– Зачем ты мне все это рассказываешь? – спросил Данила в одну из таких пауз.

– Зачем рассказываю? – удивился он и открыл глаза.

– Да, зачем?

– Просто хочу, чтобы ты знал правду, – вяло и ехидно улыбнулся Павел, выходя из оцепенения. – Как живут обычные, настоящие люди. Не те, которых вы придумываете, а настоящие…

– О настоящих людях, говоришь… – Данила встал и прошелся по комнате. – А я слышу рассказ о человеке, который вознамерился сыграть с Богом в рулетку, а сыграл с самим собой – в русскую… Сыграл и проиграл, но не умер, только поранился. В этом вся правда. Ведь если ты хочешь найти изъяны в другом человеке, ты обязательно их найдешь. А ты хотел. Подлавливал ее…

– А даже если и подлавливал, что с того? – огрызнулся Павел.

– А то… – ответил Данила. – Ты придумал себе «счастливую историю» и надеялся, что все само собой сложится. Счастье упадет на тебя с неба – повстречаешь девушку, и влюбишься в нее, и будешь счастлив. И знаешь, в чем беда? Ты о чуде думал, а не о девушке, поэтому ничего и не получилось. Счастливые истории, Павел, не придумывать надо, а делать. Но как любить по-настоящему, если ты собственной любви боишься?..

– Я боюсь любви? – разозлился тот. – Да я любил ее! Любил!

– Любить и хотеть любить – это разные вещи, Павел. Разные.

– Снова ложь! Одна ложь! – орал Павел.

– Знаешь, – продолжал Данила, не обращая внимания на его выкрики, – можно, наверное, ударить человека. Но если ты бьешь его, зная, что он тебе не ответит, – это удар по самому себе. Ты пострадал, Павел. Сам загнал себя в угол, сам ударил, а виновной ее назначил Ее . Просто потому что она тебя любит…

– Не любила она меня, нет!

Каждый вечер я ждал Олесю. Когда она придет с работы, примет душ и юркнет ко мне под одеяло.

Однажды она задержалась. Почти на два часа. А когда пришла, я сразу почувствовал, что он нее пахнет алкоголем. Каким-то убийственно дорогим вином. Она хитро улыбнулась, скинула пальто и бросилась мне на шею.

– Представляешь! Мне дали эфир! Я буду вести вечернюю программу! С шести до десяти! Целых четыре часа! Лучшее время! Я так счастлива!

Она смотрела на меня и ждала, что я тоже вспыхну, как электрическая лампочка, и начну охать: «Ох как замечательно, что ты будешь теперь трепаться ни о чем в перерывах между тупыми песенками!» Замечательно! Супер!

– Да? – я отстранил ее и пошел на кухню, бросив через плечо: – Здорово.

Краем глаза я наблюдал за ней. Олеся удивилась. Довольная улыбка еще какое-то время держалась у нее на лице, но уже неуверенно – мелко подрагивала и, казалось, вот-вот осыплется.

– Мне дали эфир, – повторила Олеся. Она, видимо, решила, что я не расслышал или не понял. Но я все слышал, и в моей голове бился один-единственный вопрос: «А как же мы?!»

Впрочем, я не стал его задавать, а она делала вид, что такого вопроса не существует вовсе.

Человеку запрещено быть просто человеком. Он теперь не человек, он – сумма своих достижений. Поэтому, если перед ним стоит выбор – отношения или очередное достижение, – не задумываясь, решает в пользу достижений. Отношения должны подстроится.

– Здорово, – повторил я и включил воду, чтобы вымыть кастрюлю из-под пельменей.

Я надеялся, что она пойдет, оценит мою реакцию, подумает. Поймет… Но нет, она пришла за мной на кухню, раскинув руки – прямо как Христос перед своими овцами!

– Ты не рад за меня? – спросила она удивленно, с печалью и недоумением.

– Рад, – ответил я, намывая уже и так блестящую кастрюлю.

– И это все?

Она смотрела на меня так, словно я нераскаявшийся грешник, который даже не понимает, что он согрешил.

– А что еще? – буркнул я.

Мне приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы не разораться.

– Например, поздравить… – нерешительно предложила она. – Сказать, какая я молодец…

– А ты сама этого не знаешь? Обязательно надо, чтобы кто-то это сказал? – усмехнулся я.

Олеся закрыла глаза ладонью и отвернулась, но не заплакала. Она, видимо, судорожно искала какое-то оправдание мне. Придумывала, как бы объяснить себе мое поведение, чтобы все было «ладненько» и «миленько». Она – гений таких объяснений.

– Ладно, – сказала она, и ее голос звучал уже умиротворенно. – Извини… Я должна была как-то по-другому тебе это сказать. Прости.

Меня как огнем обожгло. Я понял, что за объяснение крутится у нее в голове. Она не стала изобретать велосипед. Взяла самую раздутую банальность из женских журналов…

Я повернулся и скрестил руки на груди. Мне было интересно, начнет ли она оправдываться за свою шаблонность. Или создаст внутри своей головы еще какую-нибудь маленькую ложь, которая чудненько объяснит все.

– Думаешь, я не знаю, о чем ты сейчас подумала? – мой голос прозвучал желчно и пронзительно. – Ты стоишь, смотришь на меня и думаешь: «Ну конечно! Какая же я дура! Как же я могла прийти и вот так бестактно сообщить ему о своем успехе! Он ведь безработный, неудачник. Хоть и хорохорится, но внутри не может не переживать из-за этого. Просто со мной не делится. Это слишком больно для его самолюбия. А тут я со своим эфиром. Дура! Дура!» Так ты думаешь? Ведь так? Не отпирайся!..

Она глядела на меня огромными, полными слез глазами и отступала назад, словно боялась, что я ее ударю.

– Да как ты смеешь так обо мне думать?!! – заорал я. – Я раскрывался перед тобой! Молился, чтобы ты начала меня понимать! А ты все это время считала меня идиотом! Тупым неудачником! Озлобленным. Который не может вынести твоего успеха и способен поднять на тебя руку?! Что ты закрываешься?! Что ты плачешь?! Что ты корчишь из себя жертву?! Прекрати играть со мной! Прекрати разыгрывать эту дешевую глянцевую пьеску! Ты небось уже видишь себя героиней идиотского ток-шоу! Рассказываешь о том, как полюбила ни на что не годного мужчину и как позволяла ему над собой издеваться из-за необыкновенной любви к нему! Ты дрянная актриса, Олеся! Ты для этого слишком дрянная актриса!.. Наконец ей стало некуда отступать. Она уперлась спиной в стену.

– Боже, что ты говоришь! – с ужасом прошептала она, глядя на меня со страхом и жалостью. – Послушай себя! Это же бред! Это неправда! Это не ты говоришь!

– Нет, Олеся, – я подошел к ней вплотную и уперся рукой в стену прямо на уровне ее лица, – это говорю я. Познакомься со мной наконец. Это не тот милый мальчик-мечтатель, которого ты себе выдумала. Это я! И я такой! И ты только сейчас это заметила! С кем же ты была все это время?

В этот момент ее слезы иссякли. Она подняла на меня глаза и перестала дрожать. Осторожно протянула руку и погладила меня по щеке. В ее взгляде уже не было страха, а только любовь и беспредельная жалость.

– Нет, – тихо, но уверенно сказала она. – Ты не такой. Не такой, каким хочешь казаться. Ты не злой и не жестокий. Я не знаю, зачем ты говоришь мне все это. Зачем пытаешься сделать больно. Может быть, ты чего-то боишься? Скажи мне. Мы вместе…

– Дура! – резко перебил я Олесю, оттолкнув ее ладонь. – Господи, какая же ты дура!

Я отошел, сел на табуретку, упершись локтями в колени. Мне было интересно, что она предпримет теперь. Как сейчас будет объяснять себе происходящее.

Она дрожала. Ее глаза лихорадочно перебегали с моего лица на окно, потом возвращались, и снова. Она то и дело втягивала воздух, будто хотела что-то сказать, но никак не решалась. Она не могла понять причины… Она даже мысли не допустила, что я тоже человек! Что и у меня есть своя собственная воля, что и я могу совершать свои собственные поступки!

Она все молчала.

– Ты не понимаешь, почему я сержусь? – спросил я почти дружелюбно.

Олеся с радостью уцепилась за эту возможность помириться. И я уверен, подумала, что у меня просто-напросто приступ дурного настроения. Минутная вспышка моей вздорности, не более того. А моя общая раздражительность, разумеется, из-за моей фатальной жизненной неустроенности.

– Нет, – она отвернулась, чтобы вытереть слезы, и скорчила жалкую улыбку, которая выглядела ужасно нелепо на ее заплаканном лице. – Объясни мне… Пожалуйста! Я… я… даже не знаю, что и думать! Если я чем-то…

– Ты, ты, ты! – воскликнул я. – Всегда «ты»! Ты считаешь себя центром мира! Думаешь, что все происходящее как-то связано с тобой! Тебе в голову не приходит отказаться от своего «я» и подумать обо мне! Или хотя бы о нас! Для меня, с тех пор как мы вместе, слова «я» уже не существует! Я думаю и говорю только «мы»!

– Я… я… не понимаю… – пролепетала она едва слышно. – Прости… я не понимаю…

В этот момент у меня иссякли последние душевные силы. Я был опустошен, она выпила меня до самого дна. Ни критиковать, ни остановить эту нелепую пьесу, которую она так мастерски режиссировала, я уже не мог.

– Просто ты не хочешь понять, – устало сказал я.

И тогда я взглянул на нее – такую отстраненную, жалкую, живущую в плену своего эгоцентризма, – взглянул и к своему ужасу понял, что даже такую я ее люблю. Люблю.

– Прости, – хрипло сказал я, целуя ее в щеку. – Прости. Не знаю, как это вышло… Я не хотел говорить тебе всего этого. Мне ужасно больно на тебя кричать. Просто мне хочется, чтобы наши отношения оставались особенными. Не такими, как у большинства людей. Люди ведь только делают вид, что живут друг с другом. Делают вид, что друг друга понимают и слушают. На самом деле каждый сам по себе. Никому нет дела до чувств другого. И я ужасно боюсь этого. Я хочу, чтобы мы были с тобой одним целым. Чтобы все было по-настоящему! Олеся, я тебя так люблю! Мне иногда самому страшно, как сильно я тебя люблю!..

– Господи, Павел, зачем ты мне все это рассказываешь?.. Зачем? – прошептал Данила. – Это же просто невыносимо… Знаешь, если хочешь взорвать эту бомбу – взорви. Не тяни. Это невозможно слушать! Невозможно. Ты говоришь, что Бог – садист. Знаешь, если ты сделан по его Образу и подобию, то это действительно так.

– Защищаешь слабых? – ухмыльнулся Павел. – Сирых и убогих? Ну-ну… Давай. Валяй, Вижу, одного ты не понимаешь, Данила. Она не слабая. Нет. Она мне всю душу вынула, а ты говоришь – слабая . Нет, она не слабая. Нет. Я слабый…

– Ты – слабый, – отозвался Данила.

– И это я только сейчас понял, – продолжал Павел. – Надо было через свою любовь переступить, нужно было заставить себя. Бросить ее нужно было. Сразу, как только понял, что все ее чувства – только ложь, только приторная, просоленная искусственными слезами картинка, надо было бросить. Переступить…

– Через какую любовь? – Данила уставился на Павла с искренним недоумением. – Через какую любовь, Павел? Ты в своем уме?.. Ты же мучил ее! Мучил! О какой любви ты; говоришь?! О какой?! Ну неужели же можно так себя обманывать? Так врать себе – разве можно? А слабый ты просто потому, что ты слабый, и не из-за чего другого.

– Не понял… – Павел поднял отяжелевшие веки и с ненавистью посмотрел на Данилу. – Я сильный.

– Да ладно… – раздраженно бросил Данила, встал и прошел к окну, показывая всем своим видом, что не хочет более продолжать этот разговор.

– Нет-нет! – воскликнул Павел. – Это уже даже становится интересно! Я – слабый?! Слабый – «просто потому что я слабый»?! Ты это сказал, да?!

– Да, я это сказал, – ответил Данила и пригвоздил Павла немигающим взглядом. – Я так сказал. И про волю – это все ерунда. Нет в тебе никакой Печати. Нет. И не будет. Просто ты слабый, и все. А теперь хочешь – взрывай свою бомбу ко всем чертям! Взрывай.

– А люди?.. – прищурился Павел. – А люди-то – как? Не жалко тебе людей?

– Паша, – сказал Данила, прислонившись к оконной раме. – Дом пуст.

– Что?! – взвыл Павел. – Как пуст? Никто не выходил из подъезда! Я слежу! Как он может быть пуст?!

– В том-то все и дело, что не выходил. Пожарная лестница – она с той стороны дома, ведь так? – «уточнил» Данила.

– Не знаю, – рассерженно выкрикнул Павел и только в эту секунду спохватился: – Пожарная лестница?! Вы вывели людей через пожарную лестницу?!

– Паша, мы с тобой уже почти два часа говорим, – устало произнес Данила и покачал головой из стороны в сторону. – За все это время ни один человек из подъезда не вышел. Ни один. И не вошел. Это может быть, как ты думаешь? Четырнадцать этажей… И ни одного человека за два часа! Конечно, эвакуировали людей. Спустили вниз и вывели через черный ход. А ты что думал, Гаптен будет ждать, чем тут наши с тобой переговоры увенчаются?.. Павел, у тебя близорукость. Во всем. Понимаешь?! Бли-зо-ру-кость…

– Близорукость , – Павел побледнел и непонимающе уставился на Данилу.

–Ты видишь только то, что хочешь видеть. А главного не хочешь понять, не хочешь или боишься. Страшно. Ведь если перестать отмахиваться от главного, если принять всем сердцем то самое важное, что есть у тебя в жизни, то уже нельзя будет жить как прежде. Тебе-прежнему предстоит умереть, а тебе-новому – родиться. Смерть и возрождение. Страшно. И всегда ты, Павел, главное пропускаешь, всегда… Устроил маскарад. И с Олесей – ужасный. И здесь, с этой бомбой. Просто глупо. Детский сад.

– Гадко, – сквозь зубы процедил Павел.

– Что гадко ? – от удивления у Данилы взлетели брови.

– Я сказал, что только ты один. Я и ты. А вы все подстроили, вывели людей…

Данила тихо рассмеялся, закрыв лицо руками.

– Павел, мы здесь с тобой – один на один, как ты и хотел. Мы одни. Ты и я. Что еще?.. Ты плачешь?!

Павел плакал. Действительно, он плакал.

– Я думал, ты меня поймешь. Я думал, ты меня поймешь… – шептал он сквозь слезы и бессильно бил себя кулаками по голове. – Ты один… Потому что если не ты, то кто?.. Кто?.. И даже ты, даже ты не понимаешь, ничего не понимаешь… Ничего…

C момента того разговора прошло две или три недели. Олеся стала строже одеваться и уходить на работу раньше. Потом я узнал, что ее в самом деле повысили. Она стала программным директором, но не сказала об этом мне. Видимо, по-прежнему думала, что страдает мое самолюбие. Отвратительно. Своей уверенностью в ничтожности моих мыслей и чувств, своей ложью и недоверием она разрывала мою любовь к ней на мелкие клочки.

Однажды вечером она пришла сияющей и, улыбаясь, протянула мне бутылку вина.

– Что за праздник? – спросил я.

– Просто так, – ответила Олеся, продолжая улыбаться и бросать на меня загадочные взгляды.

– Говори, что случилось? – я обнял ее за талию, поднял и закружил.

Она рассмеялась.

– Ну так в чем дело? – я поставил ее и прижал к себе, поправляя выбившиеся из прически пряди волос.

Мы поцеловались, и она сказала, гладя ладонями мое лицо:

– Знаешь, у нас сейчас идет совместная акция с одним телеканалом. Они собираются делать телепроект. Интеллектуальное ток-шоу. У них много вакансий. От ведущего до сценариста. И я подумала, что тебе это может быть интересно. Ты много знаешь о философии, у тебя очень оригинальный взгляд… Ты бы мог попытаться. Я уже говорила с продюсером…