Текст книги "Команданте, мне жаль (СИ)"

Автор книги: Ангер Юрген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Annotation

Сострадание и прощение с необычного угла зрения

Юрген Ангер

Юрген Ангер

Команданте, мне жаль

Мы пришли покормить жирафа. Возле жирафьего вольера стояла вышка-стремянка, вроде тех, что возводят по периметру зоны, только пониже – с обзорной площадкой наверху и с лесенкой, ведущей на эту площадку. Дочь взбежала по лесенке наверх, служитель подал ей рыжее пластиковое ведерко, полное настриженных с ближайшего куста глянцево блестящих листьев, и Литка протянула ведро жирафе – в опасливо выпрямленных руках. Видно было, что ей одновременно интересно и страшно. Царственная жирафа приблизилась и неожиданным лиловым языком слизнула из ведра сперва пару листьев, а потом и сразу все.

– Смотри, синий язык! – потрясенно проговорил мой благоверный. Он остался у подножия стремянки, и наблюдал за спектаклем, задрав голову. Жирафий смотритель топтался рядом и не сводил глаз – не с жирафа, с Данчика, нечасто бедняге доводилось наблюдать в гостях у жирафа людей, татуированных в стиле фашиста из "Ромпер Стомпер". У которых голова трехцветной змеи вонзает свои зубки под челюстью, а узорчатый змеиный хвост выглядывает из колониальных шорт, обвивает ногу и прячется где-то в шлепанце. И при этом сам татуированный господин весь такой демонический, черноволосый и с клыками. И терпеть не может, когда на него вот так таращатся.

Я сидела на лавочке в тени, чуть поодаль, и не шла под яркое солнце. От купаний в морской воде мою шею охватывала красная аллергическая экзема, как странгуляционная борозда у удавленников. Я часто вспоминала теперь и булгаковскую Геллу, и французских дворян, носивших на шее красную нить в честь гильотинированных родственников. От солнечных лучей этот мой ошейник горел огнем. Я смотрела издали – на чудный синий жирафов язык, на лаковые листья, на злого Данчика и любознательного служителя, уже изучающего – а что там виднеется из другой колониальной штанины? А из рукавов? Надо мною цвела магнолия, море вдали за холмами лежало сочным лазурным ломтем, в соседнем вольере наперебой переругивались попугаи. Идиллия, Элизиум...

И тогда появился он. Крепкий блондин с рыжими глазами, весь в розоватых мазках солнечных ожогов – на носу, на лбу, на предплечьях. На шее у него сидел такой же белобрысый трехлетний бутуз. Данчик увидел их и сделался как соляной столп, прекратил тут же злиться, озираться, строить презрительное лицо – собрался, нахмурился и застыл. Мы необычные туристы, в нас есть что-то от героев комиксов и сериала "Свиньи в космосе", такое себе семейство долбодятлов. А это был турист самый обычный, вульгарис, с пузцом и прогрессирующим грибком ногтей. Он отдал служителю купюру, и тот вооружился ножницами и отправился стричь листья – для следующего жирафьего кормильца. Белобрысый мальчишка на плечах смотрел на жирафа, отец его – во все глаза смотрел на Данчика, но не на ту ногу, где змея, а на ту – где на щиколотке выбита свастика. Эта нога у нас проблемная, еще с двухтысячного года, когда бравые служители Фемиды ломали ее на допросе, да так и не доломали. По весне распухает сустав, и Данчик ходит с палочкой.

Данчик сперва отворачивался, смотрел в сторону, как орел на скале, потом догадался позвать ребенка с жирафьей вышки – ведь жирафа давно все съела, и они с Литкой просто внимательно смотрели друг на друга, похожими миндалевидными глазами.

– Пойдем, дочь, уже следующая очередь, – позвал нежный отец, и ребенок неохотно разорвал приятный зрительный контакт, и с жеребячьей грацией затопал с вышки вниз. Служитель вернулся с новым оранжевым ведром, полным глянцевых листьев, и протянул ведро уже следующим кормильцам:

– Плиз!

И следующий кормилец – старший из них – вдруг окликнул Данчика, который, как ледокол "Ленин", почти устремился прочь всем своим неторопливым и мощным корпусом:

– Э-э! Годунов? Даниил Сергеевич, восьмидесятый гэ рэ?

Годунов была первая, давняя Данчикова фамилия, но Данчик ответил почему-то:

– Обознался, начальник, – и добавил с волчьей усмешкой, – Левон Жидович, если что.

Левон Жидович – это был он сейчас. А этот обгорелый белобрысый турист отвечал и вовсе удивительно, и рыжие глаза его на мгновение сделались оловянными, и словно отодвинулось все – ребенок на плечах, ведро, жирафы – когда раздались эти тоже будто бы оловянные слова:

– Команданте, мне жаль.

– Расстались, – без эмоций проговорил Данчик, подхватил Литку за руку и пошел прочь. Угол рта его дернулся – то ли злая улыбка, то ли тик.

Вечером ребенок остался смотреть мультфильмы с приходящей о-пэр, или пить ее кровь – кто знает, Литка непредсказуема в своих предпочтениях. Мы же с Данчиком спустились по улице к морю, мимо ресторана «Боржч» – да, у нас тут есть и такой – у прибрежному бару «Трамонтана». Здесь протекали лучшие наши семейные вечера – как у солдат в окопе, между бомбардировкой и танковой атакой.

В баре было полутемно и полупусто. Мы рано пришли, народ еще не подтянулся. У синей стены, разрисованной психоделическими мертвыми дельфинами и одним нарвалом, курили четыре грустных немца. Хотя чего грустить – курить можно, никто не выгоняет...

– Ты знаешь, что нарвал – это и есть уникорн, единорог, и все эти украшения из рога единорога и рукоятки средневековых кинжалов – они на самом деле из рога нарвала? – спросила я Данчика, но он лишь пожал плечами и потребовал у бармена два тройных виски. По-моему, ему стоило сразу брать бутылку, но Данчик не разменивается по мелочам, если можно тратить, деньги ли, себя, он не задумываясь тратит.

За соседним столиком хастлер Марек очаровывал пожилую клиентку. Он вскидывал брови, хлопотал лицом, перебрасывал с плеча на плечо свои длинные волосы, словно елизаветинский щеголь, и делал руками энергичные пассы. Клиентка же смотрела на него поверх очков – как учитель на двоечника, короче, дело у них шло на лад. Я пожалела, что Марек сегодня будет занят – в нелетную погоду он подсаживался к нам и своим нехитрым щебетанием разбавлял мрачное одиночество. Этот хастлер был единственным нашим приятелем на всем побережье. И это все, что нужно знать о нашей с Данчиком международной интеграции.

– Оба виски тебе или один все же мне? – спросила я Данчика.

– Держи, – он пододвинул ко мне стакан.

– Кто это был?

– Кто?

– Команданте, мне жаль?

Данчик сделал глубокий глоток, словно пил чай, прикурил сигарету и ответил с картонным безразличием:

– Это Никсон. Вовик Никитин, с Пролетарки.

– И?

– Благодаря его скромным усилиям я по весне хожу с палочкой. Ему же спасибо за почки. И за черную полосу в личном деле, с которой я приехал в лагерь.

– Твоя выдержка делает тебе честь, – оценила я.

– Понимаешь, он был с ребенком, я был с ребенком, что мы должны были делать?

– То есть без детей вы бы стали биться, как львы?

– Вряд ли, – Данчик сделал еще один, столь же глубокий, глоток, – Дело прошлое. У него своя война, у меня своя. Он увлекся, перестарался – но это со многими бывает, это скорее признак слабости.

– То есть сейчас ты жалеешь – его?

– Понимаешь, мое дело... ну, ты знаешь, чем я занимаюсь. А его дело было – допрашивать. Каждому свое, как написано на воротах какого-то концлагеря. Он делал свою работу, я свою. И он проявил слабость. Все. Я не прощаю, я просто не хочу о нем помнить.

Теперь моя пора пришла сделать глубокий глоток – и закашляться.

– А почему ему жаль? – спросила я.

– Он хотел сказать – ничего личного. Ты же знаешь, откуда эта фраза. И потом, тут дело еще, смешно звучит, но в сословном неравенстве, что ли. Только не дразнись.

– И не думаю.

– Тверь криминальный город, такая воровская столица. И моя семья всегда считалась несколько выше, чем его семья – потомственные вертухаи. А моя семья – ты знаешь, кто.

Здесь просто необходима ремарка, перерастающая в лирическое отступление. С тех пор, как я вышла замуж за Данчика, я очень хорошо стала понимать, что такое – конкубинат или морганатический брак. Заведомо неравный союз простолюдинки и лорда. О, эти три столетия благородных предков...Фамильная икона святителя Николая, у которого в одной руке гаррота, а в другой – колбаска с песком. Шестнадцать поколений ухарей, татей и лихих людей, испокон веков не державших в руках ничего тяжелее хрена. Никакой работы, исключительно ночное ремесло. Данчиков дед носил на теле татуированный немецкий китель, как символ тюремного сопротивления, и китель тот частично был снят с него вместе с кожей на соликамской пересылке. Сам Данчик удостоился всего лишь свастики на ноге, но и за эту свастику на первом же допросе поплатился сполна. В своей Твери, в районах, пропитанных криминалом, как пропитаны были ядом перчатки Жанны д"Альбре, семейство Данчика снискало добрую славу – из поколения в поколение жили они без аварий, то есть не нарушая правил тюремной торы, и сами нередко выступали экспертами и даже арбитрами в богословских спорах. Черные Полковники – так звались они с семидесятых годов прошлого века, после восстания греческой хунты. Черные – потому что черный путь, черная доля, так именовалась в тех кругах подобная жизненная стезя. А Полковники – бог знает почему, наверное, просто для красоты. В свое время Данчик произвел на меня впечатление, когда толково и доходчиво рассказал мне в двух словах о так называемой сучьей войне, войне мастей. Вот попробуйте найти об этом что-нибудь в интернете – все мнения либо ангажированы, либо сочатся субъективизмом. Он рассказал мне о той войне с бесстрастием стороннего наблюдателя, грамотно и логично соединяя в своем рассказе – все мои логические нестыковки. И да, его прадед побывал на тех баррикадах, вешал на нарах своих оппонентов и сам получал заточкой в бок, так что беспристрастность оценок в его рассказе была мне особенно дорога. "Ничего личного" – это был у них почти семейный девиз.

Стоит сказать – существовали семьи служителей закона, где такие же шестнадцать поколений благородных предков носили мундир со времен царя Петра. Урядники при Николае, чекисты при Ленине, и отделение "Э" сейчас. В криминальной столице они котировались чуть ниже, чем потомственные душегубы, но тем не менее считались господами вполне почтенными. Такое же замкнутое сообщество, и семьи полицейских и ночных татей никогда не враждовали, упаси бог. У каждого своя работа, каждому свое. Об этом и пытался сказать мне Данчик.

Мы познакомились, когда Данчик отбывал срок как организатор заказного убийства. Ему исполнилось двадцать пять, и он связан был узами династического брака с племянницей тверского авторитета. Все и началось у нас – с тех грамотных и хладнокровных разъяснений о войне мастей – на каком-то форуме. До своего ареста он был порученцем у того самого авторитета, и остался им, когда вышел. В Твери как никогда в ходу древнеримская система "патрон-клиент". С племянницей Данчику, правда, позволили развестись – ведь за время его пребывания в узилище неверная супруга благополучно родила от другого.

Данчик отошел к бару и вернулся с двумя точно такими же стаканами – два тройных виски.

– Может, я хотела пинаколаду, – проворчала я.

– Смотри, – Данчик повел глазами в сторону двери, лицо его при этом было неподвижно.

На пороге стоял он, Никсон, Вовик с Пролетарки, в компании толстой блондинки. Он оглядел полутемный зал, наткнулся взглядом на нас, развернулся и вышел. И блондинка поспешила за ним.

Я вспомнила первую мою встречу с Черным Полковником, первое свидание. Он сидел напротив меня в робе, скроенной с такой элегантностью, словно это был офицерский мундир. Ах да, дело было в колонии Бежецк. Строгий режим. Он держался как принц крови, нет, не надменно, но с благородным сдержанным достоинством. Ни слова матом, литературные обороты. Потом я узнала, что я была пятая дура, приезжавшая к нему на свидание только в том месяце. И этот красивый зазеркальный человек, державший себя – словно он со своими невероятными правилами игры поступает единственно верно и праведно, а все мы тут ошибаемся, он меня смутил. А это – была уже половина победы.

– Он ушел, мон колонель, – сказала я шепотом.

– Отчего-то я так и думал.

– Здраво, други! – к нам подсел веселящийся хастлер Марек. Он был поляк и говорил на каком-то промежуточном языке между польским и русским, но мы кое-как понимали друг друга.

– Как успехи? – спросила я бодренько.

– Завтра беру яхту – и на остров, – похвастался Марек и лукаво подмигнул, – сами понимаете, не рыбу ловить.

– А я собирался завтра на острове именно порыбачить, – огорчился Данчик, – ты скажи, где вы будете. Чтобы я вас обплывал... или обплыл... не знаю, как правильно, – он смутился, некоторые слова у него иногда выходили мутантами.

– Мы будем в лагунке, где часовня, рыболовам там неинтересно, – успокоил Марек, – И потом, ты вряд ли помешаешь. Скорее, составишь мне конкуренцию.

Он ревниво окинул Данчика взглядом – какой тот большой и с ног до головы в буквальном смысле разукрашенный – и Данчик поморщился. Он делал вид, что не замечает, как Марек иногда на него смотрит – иначе ведь придется бить Мареку морду, причем табуреткой, а это гарантированная депортация.

Мы уже собирались спать, я раскрыла свою усыпительную книгу – о буднях работников Тайной канцелярии.

– Знаешь, мон колонель, может, я зря не дал Никсону в грызло, – вдруг сказал Данчик.

Мон колонель – это и я тоже, ведь я жена Черного Полковника.

– Почему? – я закрыла книгу и повернулась к нему. Данчик сидел в подушках с телефоном – в очках без оправы, матово-смуглый, увитый своими татуированными змеями и драконами. Волосы он собрал в кукиш на макушке, чтобы не мешали читать.

– Из-за него я получил черную полосу. Представляешь, какие должны быть пытки – чтобы человек захотел покончить с собой? – он не смотрел на меня, листал странички в телефоне, красно-синие блики развлекательных порталов отсвечивали в стеклах его очков.

– Надеюсь, честь не пострадала? – спросила я осторожно. Иногда ирония – это единственная реакция, из всех, что у меня в наличии.

– Не смейся. И нет, там была всего лишь дыба. Вернее, пристегивали наручниками за вывернутые руки. Знаешь, этого оказалось вполне достаточно – чтобы захотеть смерти.

– Я как раз про такое читаю.

– В книгах это все не то. Там кажется – что такого? В книге все это выглядит нестрашно.

– Тут у меня язык министру собираются резать.

– За что его? – Данчик сморщил нос, министр со своим языком отвлек его от мрачных воспоминаний, – Оппозиционер? Оратор?

– Министр – оппозиционер? – я рассмеялась, – Ты где такое видел? Оратор – да, и публицист вроде был неплохой. Просто он имел неоднозначные отношения со своим патроном, какие, не уточняется. То ли совместные махинации, то ли амурные интересы – он был разносторонней личностью, этот министр. Попытался подсидеть патрона, тот добился его ареста. Наш герой пообещал произнести перед казнью обличительную речь, непосредственно на эшафоте. Ну, ты понимаешь. Никто не стал дожидаться, что он там произнесет. В приговоре просто добавился еще один пункт.

– Язык? – догадался Данчик, – У нас в Бежецке была похожая история. Я тебе завтра расскажу – спать очень хочется.

Он отложил телефон, снял очки и свернулся в клубок под простыней. Я вновь раскрыла книгу и погрузилась в чтение. Был такой рассказ у Акутагавы – "Платок", про то, как в жизни что-то происходит, и мы по странному совпадению вдруг натыкаемся на такое же в книге.

-Эх, министр-министр, а я на тебя ставил... – в третий раз посетовал тюремный экзекутор Пушнин.

– И я, – вздохнул сокрушенно подканцелярист Кошкин.

В последний год на министра многие в крепости ставили. С тех пор, как взлетела его сумасшедшая звезда и началось противостояние с герцогом, прежним его патроном. Тюремный доктор Ковач, что держал банк и принимал ставки, только успевал записывать, кто сколько поставил, и все с увлечением следили за новостями – кто из двоих вельмож кого заборет, как слон и кит. За десять лет герцог всем надоел, блядва немецкая и каша вареная, а министр был дерзкий, боевой, красивый, и держал себя как настоящий барин, чуть что орал и дрался. "Был бы я бабой – выбрал бы министра" – без затей признавался приятелям подканцелярист Кошкин, прославленный своими широкими взглядами на взаимоотношения полов, и никто не сомневался – он бы выбрал. Но Е.И.Вэ, баба-дура, выбрала именно старого, надоевшего всем герцога, а министр со свежеподписанным смертным приговором досиживал в крепости свой последний денек. Тюремный поп-исповедник уже зашел к нему в камеру, отпустить грехи. Аксель Пушнин, кат-экзекутор, тоже местный, тюремный, терпеливо ожидал своей очереди в соседней камере, с черным экзекуторским чемоданчиком. В последний момент перед казнью в приговоре прибавился неожиданный первый пункт – иссечение приговоренному языка. Не на плахе, именно здесь, в крепости. Подканцелярист Кошкин и тюремный доктор Ковач приданы были ему в помощь – зафиксировать экзекуцию документально и помочь унять кровь.

– Отчего не профос язык ему режет? – недоумевал справедливый Кошкин, – Есть же территориальная принадлежность, языки положено резать на эшафоте. Что за нелепые экспромты?

Раннее утро занималось, и Кошкину хотелось спать в караулке, а вовсе не фиксировать в протоколе столь унылую и неприглядную экзекуцию.

– Тайна... – задумчиво проговорил демонический черноволосый доктор, в своем щегольском плаще похожий на знаменитого Влада Цепеша, – Тайна сия велика есть...

– А я бы оценил, как профос умеет языки резать, – сказал мечтательно кат-экзекутор, – Языки резать – не кнутом махать.

– Он и так, наверное, ночь не спал, книжку штудировал – "Квалифицированная казнь от А до Я", – ехидно предположил Кошкин, – и всю ночь кошмары видел, что не туда топором попал. Квалифицированная казнь – это не кот начхал, со времен кавалера Монца у нас ее не было.

– Мне-то что, – вернулся к своей беде кат-экзекутор, – я эти языки что ни месяц режу, рука набита, обидно только, что все говно к моему берегу.

– А герцогу обидно, – прошептал чуть слышно доктор, – если всем прокричат с эшафота, какими способами его клиенты развлекают.

– Да ладно! – не поверил сведущий Кошкин, – Он не из этих!

– Может, я про дачи, и про авуары у курляндских банкиров, – отыграл назад доктор, – Тоже обидно.

– Мне жаль его, – вздохнул экзекутор, – не герцога, министра. Нет у меня зла к нему, хоть и погорел я с этими ставками на него – знатно. А мы на допросе увлеклись, покалечили, руку выдернули – так и не вправили до казни, висит она у него. До сих пор стыдно, профос увидит эту руку – ржать будет над нами, стервец, мол, кнутобойцы криворукие...

– Ему самому бы не опозориться, – напомнил Кошкин.

– Все равно обидно, живой упрек на эшафот повезем, – экзекутор сделался совсем печален, не иначе, от утреннего недосыпу, – И был бы еще мерзавец какой, плюнул бы и растер – что вывихнули, то и вывихнули, а тут человек, и не самый поганый...Я с симпатией прежде за ним следил...

– Т-с-с, – доктор прижал палец к губам, – он преступник, держи симпатии при себе. Это теперь опасно, Аксель.

В дверь просунулась длинноволосая голова тюремного попа:

– Отстрелялся я, ребятки, ваш выход!

Поп не стал даже заходить, тут же спрятался обратно и затопал по коридору – побежал домой, под бочок к попадье, досыпать. На эшафоте другой поп будет, а этот – свободен.

– Идемте, братцы, – Кошкин поднялся со скамьи и повел товарищей за собою. Перед камерой клевали носом аж целых два сонных караульных гвардейца. Кошкин поманил и их:

– Зайдите, братцы, подержите нам приговоренного, – и открыл дверь своими ключами, оба секретных замка, и вошел. Экзекутор и доктор последовали за ним, потом подтянулись и караульные со своими клацающими ружьями.

Они вошли, приговоренный увидел их и с усилием приподнялся на своем скорбном ложе. Сидеть он не мог, и Акселю сделалось совестно – за прежнюю свою грязную, грубую работу, за то, что увлекся, и теперь приговоренного понесут на эшафот на руках. Аксель помнил, каким приговоренный был прежде, когда только прибыл в крепость из первой своей, Адмиралтейской тюрьмы. Увы, в крепости люди теряют себя, и делаются вовсе на себя непохожими, и потом их уже не узнать.

Конвойные отставили к стене свои ружья, экзекутор раскрыл свой черный сундучок, Кошкин раскатал свиток с приговором и приготовился читать – и приговоренный все понял. Выругался беззвучно, и живое его лицо отразило всю гамму чувств, но что он мог поделать? И прежде, чем Кошкин начнет читать тот первый, загадочный пункт приговора, кат-экзекутор Пушнин легко поклонился приговоренному и произнес с искренним состраданием:

– Ваша светлейшая милость. Поверьте, мне жаль...