Текст книги "Срыв* /*Fehlschlag/"

Автор книги: Andy Weiss

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

1. F

Черт меня дернул полезть во все это.

Зачем, какого лешего я вообще решил избираться на должность главного прокурора? Сидел себе спокойно в прокуратуре, рулил детективами, выступал в суде, копал потихоньку под нечестных чиновников и приезжих олигархов, прищучивал нехороших дяденек и получал нормальную зарплату. Плюс премии, плюс тринадцатая и четырнадцатая, к Рождеству. Зачем я ввязался в эту гонку за кресло? Зачем оно мне понадобилось?

Наверное, затем, что увидел список претендентов на эту должность. Список был короткий: тот самый нечестный чиновник министерства, которого мне никак не удавалось поймать. Он был единственным – ну, если не рассматривать всерьез кандидатуру какого-то мелкого серенького дяденьки, которого никто не знал, и которого вряд ли бы выбрали. Я даже допускал, что серенький дяденька был наемным актером второго кандидата, которому хотелось изобразить честные выборы.

И тут вдруг с чего-то решил во все это влезть и я. Из принципа. Чтобы жизнь медом не казалась. Чтобы иметь возможность поглубже копнуть, изнутри, так сказать.

Копнул, черт побери. Теперь самому и расхлебывать…

Как приятно было приехать в горы на выходные, отключить телефон и завалиться поспать – и вдруг  проснуться ночью в своем номере рядом с голым незнакомым парнем, который не дышит и явно собирается встретиться с праотцами. Суженные зрачки, синюшная кожа и голубые губы – все признаки передоза. В моей, черт возьми, кровати! Шприц на тумбочке – прекрасное дополнение к композиции из двух бокалов. Какого черта? Кто это? Откуда такие натюрморты?

Разумеется, я вызвал врачей. Разумеется, вместе с полицией. Я же – честный служитель закона, прокурор, мать его. Парня начали реанимировать прямо на моей кровати, а я у полиции оказался первым – и единственным – подозреваемым. И неважно, что у меня на одежде и смывах с рук не оказалось следов наркотиков. Я все равно был крайний – номер-то мой…

Нет, я прекрасно понимал все тонкости работы – это же была и моя работа тоже. При таком раскладе вариантов было немного. Все было логично, я и правда должен был оказаться ключевой подозрительной фигурой. И детективов из моего ведомства, разумеется, не пустили расследовать это дело – как же, как же, заинтересованность, все такое.  И хотя под контроль они весь процесс все же взяли, негласно, но работать ни с уликами, ни со свидетелями не могли. Только и остается, что рассчитывать на везение, ведь если не повезет, вместо прокурорского кресла я рискую сесть совсем на другую мебель. В совсем другом казенном учреждении. Только уже без премий. Правда, с прогулками дважды в день.

Именно тогда я и пожалел горько, что полез в избирательные игрища. Ноги у всей этой истории росли однозначно оттуда! Удобный способ – убрать нежелательного конкурента. Черт меня дернул стать нежелательным конкурентом… Я не Дон Кихот, чтоб ради собственного удовольствия бороться с ветряными мельницами! Точнее, я не НАСТОЛЬКО Дон Кихот… Я даже представить себе не мог, что игра будет такой серьезной. Наивный человек не может быть прокурором – теперь-то я понимаю. Потому, что рассчитывать на относительно честную борьбу было верхом глупости и наивности! А я почему-то рассчитывал…

А пока я сидел в своем номере отеля и давал показания.

Да, именно так: я, человек, который провел не один допрос – я сидел и давал показания.

Голова шумела и невыносимо болела, просто невыносимо. Хорошо, что из Вены сразу приехал мой старый друг, адвокат Герберт Олли. Он настоял, чтобы у меня взяли кровь на анализ токсинов – пока из нее не «выветрилось» все, что там было. А оно там было, ведь не просто же так я потерял из памяти половину вечера и ночь? Если бы не он – меня бы благополучно сочли совершенно здоровым, просто водящим следствие за нос.

 А голова болела…. я ничего не помнил. Ничего. И мальчика, который в моей собственной кровати лежал с передозом, я тоже не помнил. Вообще.

Олли сидел напротив меня и внимательно слушал, как я отвечаю. Он ничего не записывал, но я знал, что он все запомнит, проверит и сделает, как надо. Детали он запоминал, как компьютер – и я старательно пытался хотя бы что-то из своего больного мозга вытащить, чтобы помочь ему себя защитить. Выходило не слишком хорошо. Я прекрасно понимал, что выгляжу бледно, и поверить мне сложно. Но ведь Олли меня знал! Он знал, что я не балуюсь наркотиками, да и в любви к мальчикам никогда замечен не был. У меня сын, в конце концов, в гимназии учится. У меня жена, хоть и бывшая. А бывшая она потому, что я ей изменил. Отнюдь не с мальчиком, прошу заметить.  Но с чего начать это доказывать? Факты-то неприглядны…

Инспектор из Зальцбурга – я так и не расслышал его фамилию! – настроен ко мне был вполне дружелюбно, хотя и с разумной долей осторожности. И я его понимал. Мой рассказ не выдерживал никакой критики, дыра на дыре, и не будь я сам прокурором, не будь рядом Олли – меня бы упекли за решетку, не дожидаясь суда. Это просто из уважения, так сказать, сделали скидку.

А сейчас инспектор – какая ж у него фамилия? – сосредоточенно слушает, что говорят ему по телефону коллеги, и не смотрит на меня. Плохой знак. Мы сидим уже четыре часа. Говорим об одном и том же. Но ничего не сдвигается с мертвой точки…

– Господин Штубер, давайте сначала, – инспектор вздохнул и отложил в сторону телефон, – расскажите мне по порядку, что вы делали вчера вечером.

Я не возмущался.

Не кричал «сколько можно?».

Я знал всю эту кухню. И понимал, что с появлением новых данных мой рассказ необходимо уточнять. Но как я мог уточнить, если не помнил ни-че-го?… Впрочем, выбора у меня не было.

– Я вышел из отеля примерно в шесть часов вечера. Поздоровался с ночным портье, он меня должен помнить… и пошел в бар, здесь, неподалеку. Поужинал. Чек… чек у Вас.

Инспектор кивнул, сверился с бумажкой.

– Да, Вы рассчитались в 18:49.

– Потом я вышел на улицу. Прошелся немного, постоял у водопада. Затем зашел в бар и присел к стойке. Взял кофе.

– Во сколько?

– Я не смотрел на часы. Наверное, около половины восьмого. В баре было много народу.

– Что потом?

…А что потом, я как раз-таки и не помнил. Я помню, как пил кофе. А потом…

– Я пил кофе. Затем – провал. Темнота.

– И господин Райнер к Вам не подходил?

– Кто-кто? – я непонимающе поднял глаза на инспектора.

– Фабиан Райнер, тот самый парень, которого нашли рядом с Вами.

– Нет, я его не помню. Я не знаю, как его зовут, как он оказался в моей… в моем номере.

– И ранее Вы его никогда не видели? Ни в баре, ни на улице?

Я честно задумался. Снял с переносицы очки, потер лоб.

– Нет, инспектор, никогда. Я не слишком хорошо его рассмотрел, к тому же, он был… не в самом лучшем виде. Но я уверен, я его никогда не видел раньше.

– Может быть, в Зальцбурге?

– Я редко бываю в Зальцбурге. Нет.

– А в муниципальной гимназии города бывали?

Я недоуменно поднял глаза на инспектора.

– Зачем мне гимназия?… нет.

– Фабиану Райнеру 17 лет, он учится в гимназии, – пожал плечами инспектор, и Олли шумно выдохнул.

Я откинулся на спинку кресла. Приплыли… несовершеннолетний наркоман в моей кровати. Голый. С передозом. Не выкрутиться, похоже…

– Инспектор, я никогда его не видел, – твердо ответил я и посмотрел ему прямо в глаза. Он ответил мне таким же прямым взглядом. Он мне, конечно, верил. Но ему было нужно как-то объяснить случившееся. Не завидовал я ему… впрочем, самому себе я завидовал еще меньше.

– Что Вы пили вчера? – похоже, наш разговор ходил по кругу, но я не знал, как этот круг разорвать.

– Утром – кофе, здесь, в отеле. Воду. За обедом бокал красного вина. Вечером – кофе.

– И все?

– Все.

– Наркотики?…

– Нет.

– В Вашей крови обнаружены продукты распада синтетического препарата. Правда, определить его пока не представляется возможным. Может быть, все же…?

– Нет, инспектор. Мне тридцать шесть лет. Я пятнадцать лет работаю в прокуратуре, на самых разных уровнях, от курьера до руководителя. Я не настолько глуп, чтобы употреблять наркотики, и уж тем более, врать об этом, зная, что Вы взяли у меня все биопробы. Я пил только кофе.

– Фабиан Райнер…

– Я не знаю этого парня, – нетерпеливо перебил я, – юные наркоманы – не мой круг общения.

– Вы не дослушали.

– Извините.

– Фабиан Райнер не наркоман. Это первая доза в его жизни. Может быть, поэтому его едва успели спасти. В его организме больше нет следов приема наркотиков – абсолютно чистые показатели, поэтому такая сильная интоксикация. Кстати, тот же препарат, что и у Вас. Доза только намного больше.

Я с силой потер руками лицо. Голова все так же оглушающе болела, но теперь я точно знал, что мне где-то кто-то что-то подмешал. Или уколол? Или…? Объяснений у меня не было. Значит, этот мальчик не наркоман… но…

– Но что он делал в моей кровати? – вслух продолжил я свой внутренний монолог, и инспектор вздохнул, покачав головой.

– Вам это лучше знать. Кстати…

Он помедлил, и я приготовился к новому удару.

– На Вашей простыне обнаружены следы биологических жидкостей.

Я вытаращился сначала на инспектора, потом на Олли, который точно так же изумленно смотрел на меня.

– Стойте, стойте…  ч-что?

– Следы физической близости, – развел руками инспектор, – кого с кем – покажет экспертиза.

– Но этого не может быть… Я же отдыхал здесь один. Всего сутки. Я просто спал. Я же не умею… я не мог заниматься сексом без сознания, верно? Да и зачем бы я тогда сам вас вызывал, если бы занимался всем этим?

– Обследование показало, что Райнер имел сексуальный контакт. Без принуждения. Добровольный. Но имел.

Я потрясенно смотрел на этих двоих напротив, и понимал, что шум в ушах делается все сильнее. Он заслонил все звуки, заглушил даже переговоры по рации у полицейских в коридоре. Он сделался настолько невыносимым, что закрыл собой даже лампу под потолком – она закружилась, поплыла в сторону, и погасла.

В гулкой тишине и темноте начали появляться какие-то пузыри звуков – то наплывали, делаясь ближе, то опять погружались куда-то в мягкую трясину.

Наконец, свет вернулся, и  я увидел, что меня везут куда-то с иглой в руке. Видимо, в больницу.

Надо мной склонилось озабоченное лицо Олли:

– Ник, прошу тебя, скажи только одно: ты и правда его не знаешь?

– Клянусь, – выдавил я, собрав все свои силы. И снова вырубился.

2. E

Снова пришел в себя я уже в больнице. Небольшая комнатка, ширма, за которой какие-то голоса. Я напряг слух, но уловил только «интоксикация».

Где же и что мне подмешали? Как такое могло случиться? А главное – зачем? То есть, неправильно я вопрос сформулировал, «зачем» – в принципе понятно, это очень грамотный ход: подставить меня под преступление и убрать с предвыборной дороги. Но как? Как смогли такое сделать, когда успели сориентироваться – я ведь приехал в Гастайн только вчера утром. Заселился в скромный отельчик, не увидел ни одного знакомого лица, отдохнул, погулял, поспал – даже не общался ни с кем. Специально уезжал из Вены, чтобы побыть одному, отдохнуть, расслабиться. Расслабился…И как теперь доказать, что я не педофил и не наркоман?

Радует только то, что мальчика успели спасти: то ли просчитались мои злопыхатели, а я слишком рано пришел в себя и вызвал спасателей, то ли они рассчитывали, что я не буду «светиться» перед полицией, а просто выброшу мальчика из своего номера подальше, чтобы он благополучно скончался без помощи? А я вызвал врачей. Не подумал про огласку, не побоялся. Да, в этом они просчитались.

 Интересно, а сам мальчик какую роль играл во всем? Что он расскажет, когда придет в себя? Может быть, хотя бы он прольет свет на это странное дельце?

Я поднапрягся и сел. Голова еще шумела, но терпимо. В больничной пижаме, конечно, не хочется показываться перед господами полицейскими, но просто лежать и ждать, когда меня обвинят в чем-нибудь новом – слишком уж… небезопасно для моей нервной системы.

Я встал, держась за кровать. Постоял, проверяя себя на устойчивость, осмотрелся. Мда, видок не слишком серьезный: меня нарядили в больничную рубашку, не выдав штаны. Видимо, специально, чтобы опасный подозреваемый, то есть я, не сбежал, постеснялся сверкающей в разрез пижамы голой зад… ну, в общем, понятно, чего.

Пришлось лечь обратно – так хотя бы иллюзия приличности сохранялась, если прикрыть голые ноги одеялом.

Я лежал и пытался заставить себя размышлять. Но странное дело: обычно вся информация в моей голове выстраивалась в стройную схему за каких-нибудь пять минут, и я понимал, где пробелы, что искать, о чем спрашивать и кого. А сейчас… голова напоминала пустой котел, в котором плавали какие-то обрывки мыслей. И собрать эти обрывки воедино я не мог, как ни пытался.

Отчаявшись хотя бы что-то вспомнить и разобраться, я начал было дремать, но ширмочка отодвинулась, и на стул у моей кровати уселся Олли. Он выглядел вполне довольным, и я немного воспрял духом.

– Привет, Ник. Выглядишь уже получше! Я тут как следует напряг Зигги… ну, инспектора Зигера.

– Кого-кого?

– Ты с ним разговаривал вчера.

– Вчера?…

– Дружище, ты проспал половину вчерашнего дня и ночь. Сегодня уже пятница.

– О, черт…

Олли с беспокойством покосился на меня.

– Эй, Ники, мне не нравятся твои провалы в памяти.

– Знал бы ты, как они МНЕ не нравятся… так что Зигги?

– Ах, да… он – как ты понимаешь, с видом, что оказывает мне великую услугу! – зашел в бар, где ты пил кофе. Нам повезло, над стойкой висит камера, и мы посмотрели позавчерашний вечер. К тебе подсел какой-то мужчина…

Я вскинулся.

– Какой мужчина? Не этот мальчик?

– Нет. Какой-то неприметный мужчина средних лет. В очках. Шарфиком замотан по самый нос. И что самое смешное, он бросил тебе в кофе таблетку. Ты не видел, таращился в экран телевизора над баром, как завороженный. А потом ты сидел, смотрел на него, как кролик на удава, а он тебе что-то говорил, говорил, говорил… и вы вместе ушли.

– Я ушел сам? – я напряженно слушал, пытаясь вспомнить хотя бы что-то, но темнота в памяти была по-прежнему вязкой.

– Да, сам, но как-то… нетвердо. Зигги сразу насторожился, так что теперь хотя бы ясно, что ты не обманывал его.

– Ну, ты-то знал, что я не обманывал?

Олли отвел глаза.

– Понимаешь, Ник… я давно тебя знаю, да. Но этот мальчик… выглядит все так, что на секунду даже я усомнился.

Мне показалось, что меня окатили ледяной водой.

– Ах вот как…

– Не обижайся. Понимаешь, я не знаю, как это возможно, но… в общем, судя по простыням, ты действительно с ним… спал.

Я замер с открытым ртом.

– Как это?

– Вот так. Эксперты сказали, что там и твоя, и его сперма, уж прости за подробности. И в нем… внутри…  ну, в общем, ты понимаешь.

Я привстал, откинув одеяло, чтобы немедленно куда-то сбежать, но тут же спохватился и спрятался обратно.

– Олли, но этого не может быть. Анализы же показали, что я был под какими-то препаратами. Я должен был отрубиться. Как? Как я мог…? Без сознания…?

– Я не знаю, Ники. Но это факт. Ты с ним спал.

Я обхватил руками голову.

– Я ничего не понимаю. Этого не может быть. Понимаешь, я… у меня бы не получилось. Он же мальчик. Я бы не смог. Ты понимаешь, о чем я?

– Понимаю. Но есть улики. Не мне тебе об этом рассказывать. Для суда этого достаточно.

– А что мальчик, кстати? Пришел в себя?

– Нет, он еще спит. Так же глухо, как и ты. Про него Зигги тоже немного узнал – с моей, разумеется, подачи, я его теребил весь день.

Я откинулся на подушку. С каждой новостью становилось все тяжелее и тяжелее. Ладно, меня чем-то напоили, привели в номер и уложили рядом с мальчишкой, которого накачали наркотиками по самые уши. Как-то – я не знаю, как, и не хочу пока об этом думать – устроили наши с ним следы на кровати. Но что творится со мной? Я вчера до полудня вполне бодро общался с этим инспектором, действовал вполне здраво, и вдруг – опять отключка. Да еще на полдня и ночь. Что же мне такого вкололи? Вдруг это какой-то медленный яд, и я прямо сейчас потихоньку умираю?

– Олли, а что мне дали?

– Не знаю, Ник. Лаборатория пока не озвучила эти факты. Ну, по крайней мере, мне. Какой-то синтетический препарат.

– Хорошо… точнее, плохо, но ничего не поделать. Что ты узнал про мальчика?

– Мальчик, как мальчик. Подрабатывал в Зальцбурге, в пекарне, по вечерам.

– Несовершеннолетний? В учебное время?

– Да, там все чисто, все в рамках закона, он просто убирается после закрытия, ровно час. Если они, конечно, не врут. Но, судя по отчетам врачей и полиции, мальчик примерный. Наркотиков не принимал, даже алкоголем не баловался, судя по всему. Учится в Зальцбурге, в гимназии – причем, учится отлично. Из родителей наличествует только мать, которая работает уборщицей здесь, в термах, а после работы развлекается с бутылкой. Позавчера мальчик как раз возвращался с работы на поезде, как обычно. Из пекарни вышел, домой не дошел. Ну, ты понимаешь, почему.

– Его искали?

– Некому его искать, мамаша даже не заметила, что сына дома нет.

– Как же его опознали тогда?

– У него в куртке был школьный проездной, и мелочи какие-то в рюкзаке – блокнот, тетради…

Мы помолчали. У меня в голове не укладывалось, как может быть местный мальчик-отличник замешан во что-то нехорошее. Я принял решение о том, что приеду сюда отдыхать, буквально три дня назад. Когда же это все успели организовать?

– Давай подведем итоги. В чем меня обвиняют?

– Пока все уперлось в совращение этого мальчика, Ник. Ему 17, он был в твоей кровати. Наркотики с тебя пока сняты – препарат, который был у вас обоих, на смывах с твоих рук не обнаружен.

– Ну, хотя бы это…

– Не падай духом. Я уверен, мы докажем, что и мальчик к тебе в комнату попал без твоего на то желания. Ведь не было же желания?…

– Олли!…

– Я понял, понял. Держись. Отдыхай.

– Погоди… – я привстал, поискал глазами свою одежду, – мне нужно одеться. Я не могу лежать без штанов, даже одеяло не откинешь. Кстати… этот мальчик, он… тоже где-то здесь?

– Да, в соседней палате. Ты только не усугубляй свое положение, Ники. Если ты побежишь к нему сейчас, все будут думать, что ты с ним очень даже знаком, и занимался всем добровольно.

– Олли, мне нужно хотя бы что-то вспомнить, – я повысил голос, что со мной случалось редко, – ты понимаешь, у меня в голове – дыра! Абсолютная, черная дыра! Может быть, я посмотрю на него – и вспомню хотя бы что-то? Мне нужно попробовать!

– Не кипятись. Сейчас я попрошу сестру принести твою одежду. Только… Ники…

– Не нужно повторять. Я тебя хорошо слышал.

– Тогда… до встречи.

Олли ушел.

Я лежал, вцепившись в одеяло, и ощущал, как мелко-мелко дрожат стиснутые в кулаки руки. Меня колотил озноб, хотя в комнате было тепло. Что это все значит? Олли мне не верит? Олли думает, что я мог…?

3. H

Я знал Герберта Олли пятнадцать лет. Когда я, студент, пришел на учебную практику в прокуратуру, Олли практиковал уже лет десять.

Ему было неважно, получит ли он гонорар. Ему было важно только одно: виновен человек или нет. Это в нем меня и покорило: он защищал даже тех, кто не мог заплатить ему ни цента.

Одинаково качественно он защищал банкира, которого пыталась надуть его собственная жена при разводе – и бездомного, которого обвиняли в краже велосипеда. Студента-иностранца, которому пытались приписать убийство вместо самозащиты – и достопочтенного владельца ресторана, который не уследил за использованием просроченных продуктов. Олли было все равно, какого социального статуса его подзащитный, он плевал на деньги:  если он верил, что его клиент невиновен – он сворачивал горы. Даже если против его клиента был весь мир, Олли вставал против этого мира, и сражался до последнего патрона. Но если была хоть капля сомнения –  Олли отказывался сразу. Он просто изначально не брал такое дело, сразу, по-честному. Исключение составляли только те случаи, когда виновность выяснялась уже в процессе его работы… бросить дело на полпути  адвокат не имел права. Но честно говорил своему клиенту: дорогой, я попробую уменьшить твой срок. Вытаскивать тебя любым путем – уволь. Ни за что.

К слову сказать, по-настоящему виновных попадалось мало – Олли действительно умел видеть человека насквозь, и, лучше всякого детектора лжи, определять, правду ему говорит клиент, или нет.

 И сейчас, выходит, он усомнился во мне? Во мне, которого знал пятнадцать лет? Будучи крестным отцом моего сына? Боже, неужели мои дела НАСТОЛЬКО плохи, что даже Олли поверил, что я мог притащить в номер несовершеннолетнего мальчика, накачать его наркотиками и уложить в постель?…

Мне принесли, наконец, одежду и мобильный телефон. Я увидел несколько пропущенных звонков: сын. Сердце сделало скачок и забилось, как отбойный молоток. Что должно было случиться, чтобы тринадцатилетний пацан названивал мне весь прошлый день, хотя до этого забывал звонить даже раз в неделю?

– Макс, это папа. Что случилось?

– Папа! Папа, у тебя все хорошо? Папа! – голос мальчика срывался и звенел, словно он вот-вот расплачется.

– У меня все в порядке, – покривил я душой, – а в чем дело?

– Тут… по телевизору… и в газетах… – ребенок не выдержал и засопел, и я понял, что он пытается сдержать слезы.

Вдоль позвоночника прошел мороз. Значит, то, что произошло со мной здесь – это еще цветочки. Первая часть, так сказать, этой оперы. И есть что-то еще, о чем я пока не знаю, валяясь в наркотическом сне и оправдываясь за незнакомых мне мальчиков.

– Макс, я не знаю, что там у вас в газетах и по телевизору, но я разберусь, обещаю тебе.

– Папа, тебя посадят в тюрьму?

Трубка чуть не выпала у меня из рук: что там, черт возьми, такого показывают?…

– С чего ты взял?

– Сказали, что… там были наркотики. А за наркотики ведь сажают в тюрьму, правда?

Я пытался собраться с мыслями: газеты и телевидение разнюхали эту историю и обсуждают ее? Вполне ожидаемо, впрочем. Слава богу, ничего нового. Как только выяснится правда, они заткнутся. Хотя, и не сразу. Общее впечатление о моей персоне будет основательно подпорчено.

– Нет, малыш, полиция уже разобралась, что никаких наркотиков не было. Просто об этом еще не знают на телевидении. Или просто не хотят рассказывать. Ты же знаешь, они любят сенсации. Мы говорили об этом, помнишь?

– А этот парень? Он теперь будет жить с тобой? Надо мной смеются в школе, потому что везде эти фотографии, и ты там голый, папа…