Текст книги "Иван Iv и бабочка (СИ)"

Автор книги: Андрей Загородний

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

  Иван IV и бабочка

  – Быть иль не быть, вот в чём вопрос! – завывал со сцены Вадим.

  Можно ли произнести эту фразу слишком пафосно? Именно не просто пафосно, а слишком? Вадим мог, точнее всё, что он произносил со сцены, звучало слишком пафосно. Понимал это, видел, как на балконе второго яруса досадливо морщится режиссёр, поднимается из красного бархатного кресла и демонстративно уходит в буфет. А поделать ничего с собой не мог. Конечно, разглядеть лицо в глубине зала со сцены невозможно. Да и с чего бы руководителю коллектива забрести на спектакль, дающийся не первый сезон, к тому же, играющийся непонятно каким составом? Но рисовало воображение брезгливую режиссёрскую гримасу.

  Вообще-то, в Гамлета Вадим занят не был, да и репетировать его ставили только пару раз, на всякий случай. Именно на такой случай – зашёл в театр, в надежде встретить Ниночку, тут и отловили. Очередной зимний вирус, половина актёров на больничном, а он во все дырки затычка – все роли знает, так уж с детства устроен, никакой суфлёр не нужен. Вот только пафос...

  Театр, хоть и не маленький, остался один – обслуживал редких ценителей этого устаревшего искусства. Ну и, конечно, снобов, любящих бросить в своём кругу «вчера давали Шекспира». Иногда казалось, что желающих играть в городе даже больше, чем желающих смотреть. Театр хватался за всё – ставили и классиков, и «Трёх поросят», лишь бы публику собрать. Вот и Вадима держали не из-за редких выходов на замену, а ради детских спектаклей. Кащей Бессмертный был его коронной ролью, а классическая фраза «я злой и страшный серый волк, я в поросятах знаю толк» могла сподвигнуть дошкольников на массовое бегство из зала.

  Гамлета не каждому актёру в жизни сыграть доведётся, но, прорычав финальное «Скажи ему, как всё произошло. И что к чему. Дальнейшее – молчанье», отлежав на сцене положенные покойному принцу минуты, Вадим чувствовал себя совсем никчемным актёришкой. Хотелось побыстрее смыть грим, переодеться, и убраться подальше, пока друзья не начали доставать подколками. Ниночка, Нина Леонидовна. Нет, бесполезно, не выйдет ничего, на этот раз определённо.

  Днем он мечтал подождать предмет нежных чувств после спектакля, однако, её, и без того постоянно поджатые, губы сегодня выражали особую брезгливость. Именно ту, которая виделась на лице воображаемого режиссёра. Но, в её случае, гримасу Вадим разглядел – когда выходили на поклон под жидкие аплодисменты. Нина тоже была занята в спектакле, играла одного из заезжих артистов, третьего, без слов, если совсем точно.

  Мысленно самокопаясь и самоуничижаясь, избавился от грима и переоделся. Уже собирался нарядиться в пальто, когда в гримёрке появился младший администратор с огромным букетом красных роз. «Зачем он с собой розы таскает?» подумалось Вадиму. Администратор же, мальчишка ещё не разобравшийся кто в театре есть кто, непривычно обратился по имени отчеству:

  – Вадим Сергеевич, это вам из ложи первого яруса прислали. И вот, открытка ещё.

  Вадим покрутил головой – мужская гримёрка общая, и, сначала, пришла мысль, что мальчишка с кем-то его перепутал. Однако, на двойной открытке, склеенной кусочком скотча, виднелось именно его имя, и именно с отчеством. Значит ребята издеваются. Поэтому, из-за любопытных взглядов этих самых ребят, сидевших перед соседними зеркалами, Вадим сунул послание в карман, а букет... с букетом всё-таки отправился к женской гримёрке.

  Нина цветы приняла, но с таким видом, будто это она играла Гамлета, или, как минимум, Офелию, а третьим артистом стоял около задника он. Паршивое настроение тут же вернулось, мысли не-жизнеутверждающие вспомнились, и Вадим побрёл домой.

  Вот почему его постоянно тянет к злым женщинам? И понимает, что глупо, а тянет именно к ним. Когда-то, ещё в театральном училище, очутился в постели с главной мегерой курса. А на утро, на утро увидел её глаза, лицо. Совсем другое – доброе, свободное от напряжённости и недовольства окружающим миром. Казалось, она останется такой навсегда – мягкой и ласковой. Не осталась, конечно, так не бывает, и отношения их вскоре прекратились. Только запал тогда, запал на это выражение, на контраст между вечерним льдом и утренним теплом, на Галатею, которую сам оживил. И не верил, что нельзя оживить статую навсегда. Вот только в реальности, не в мечтах, особых достижений на поприще растапливания льда не наблюдалось, и возникшая тяга к невозможному серьезно сказалась на успехах в любви – высокомерные девицы по жизни куда как требовательнее, чем простушки.

  Открытку распечатал только дома, уже после ста грамм коньяка для успокоения. Никаких насмешек внутри не оказалось, как, впрочем, и восторгов по поводу спектакля. Довольно деловым тоном его просили связаться с неким доктором физико-математических наук Петровым по вопросу сольного выступления в одном из городских НИИ. Утренник детский у них там, что ли?

  Ночью думал о Ниночке, но мысли крутились не приятного эротического плана, а обидные – как она на него смотрела после спектакля, и ещё как он пытался подарить ей бабочку. Да, был такой эпизод в самом начале, когда девушка только пришла в театр – он сразу обратил внимание на строго одетую красавицу. Тем же вечером стояли в коридоре у гримёрок, Вадим рассказывал про поездку на Родос. Ничего особенного – море, курорт. Самое интересное – в горах заповедник бабочек, высокие деревья, вроде пихт или ёлок, скалы, и всё покрыто коричневой чешуёй – бабочки. И вдруг они раздвигают крылья, а внутри спрятана ярко-красная подкладка – в момент лес из мрачного становится праздничным.

  Поболтали, посмеялись, и тут Вадим заметил, что все слушавшие – мужики, за исключением новой артистки. Может ли подвернуться случай удобнее? В кармане лежал брелок, купленный там, на Родосе – бабочка, местная, коричневая, но падает на неё свет и, кажется, крылья подрагивают, по ним искорки пробегают – то синие, то зелёные, то красные. Не поделка – на дешёвые сувениры Вадим не вёлся – прекрасная авторская миниатюра. Случается – смотришь на лоток торговца, заполненный почти одним только мусором, и вдруг видишь Вещь, именно Вещь с большой буквы. Сунул руку в карман:

  – Ниночка, вы единственная дама в компании, так что и подарок вам.

  Брелок единственная дама взяла, повертела в руках, и вернула, жёстко прокомментировав:

  – Вы меня с ребёнком перепутали? Я не школьница зверушек с собой таскать.

  Проснулся, загнав Нину Леонидовну – так она предпочитала представляться при знакомстве – в угол сознания; и с полной уверенностью, что во вчерашней открытке речь шла именно о детском празднике. А цветы? Не знают учёные, что любой в театре подхалтурить возьмётся, и без пышных цветочных прелюдий. Позавтракал, уже в десять утра набирал номер:

  – Петров Александр Викторович? Я по поводу утренника... Как какого? Мне записку передали... Я артист... да, из театра... Не утренник? А что тогда?

  Чего хотели физики из телефонного разговора уловить не удалось, но точно не завываний перед детьми. Доктор наук только повторил про сольное выступление, и про один раз. Вадим свалил свою непонятливость на вечерний коньяк – выпивал он редко и совсем небольшой дозой крепкого легко вышибался из колеи. Договорились встретиться-обсудить сегодня же, тем более, что ни репетиций, ни спектаклей с его участием в театре не назначено, даже и несмотря на вирусный дефицит актёров.

  Кабинет оказался завален чем попало, на столе светилось сразу несколько экранов, а по полкам, вперемешку с книгами и бумагами, пылились, непонятные выпускнику театрального училища, приборы. Сзади, там, где у чиновников располагается портрет ныне-царствующего президента, висела репродукция известной картины «Иван Грозный убивает своего сына». Репродукция была большая, но не очень качественная, к тому же совсем не гармонировала с окружающей свалкой книг и оборудования.

  Сам Петров оказался молодым доброжелательным парнем. Причём, настолько располагающим, что через несколько минут они говорили на ты, почти как старые друзья. Бывают такие люди – встречаешь впервые, и сразу испытываешь симпатию, родство душ какое-то, что ли.

  – Смотри, Вадим, – объяснял Саша, – мы здесь проблемами времени занимаемся. Герберта Уэллса с детства помнишь?

  – Я его наизусть почти помню, – похвастался Вадим. – Я много чего наизусть повторить могу. Ты про машину времени?

  – Про неё. Так вот, мы её построили.

  – Не верю, – голосом Смоктуновского прокомментировал Вадим, – Я ведь не только Уэллса помню, но и Брэдбери тоже. Эффект бабочки – ты, Саша, в прошлое одной ногой, а будущее уже поменялось и никакой ты не родился. Парадокс, замкнутый круг.

  – Ну да, да, – отмахнулся доктор физико-математических наук Петров. – Прошлое нашего мира изменить нельзя, только подглядывать. Но не один же наш мир, не уникальный.

  Развить мысль он не успел, боковой экран замигал и кто-то, видимо начальственный, скучно произнёс: – Петров, зайди ко мне прямо сейчас.

  – Извини, – Саша встал из-за стола, наклонился, постучал пальцами по панели. – Вот у меня запись, посмотри пока делать нечего. Сможешь сыграть на том языке?

  Махнув ткнув рукой в сторону репродукции с Иваном Грозным, физик скрылся за дверью.

  К проигрывателям Вадим, как и всякий театральный артист, относился предвзято, а этот даже и плотного изображения не давал. Маленькие голографические фигурки, деревянные дома, лошади, деревья, грязь – всё оставалось полупрозрачным и несколько туманным. Настолько, что и лиц толком различить не удавалось, разве что звук радовал – чёткий и объёмный. Сцена разыгрывалась просто-таки никакая. Второстепенные действующие лица сновали из дома в дом. Проскакал всадник в допотопном красном кафтане. Наконец, одна из женщин остановилась и, заглядывая за угол, спиной к зрителю, начала монолог.

  Несмотря на хороший звук, понимал Вадим через пень колоду. Белорусский язык, что ли? Пожалуй, не похож, мелодика не та. А какой? И почему Саша поставил именно этот авангардистский фильм без сюжета? Другого на компьютере не нашлось? Нет, не так, он ведь перед этим про подглядывание говорил и на Грозного потом махнул. Может действительно прошлое? Подглядели, что сумели – записали, грех жаловаться.

  Картинка вырисовывалась логичная, даже и со специальным местом для Вадима. Добрались камерой до шестнадцатого века, достижение решили отпраздновать корпоративчиком, надо будет вносить оживляж, нарядившись в такой вот красный кафтан и речи реча под тот малопонятный язык.

  Пока размышлял, декорации поменялись, теперь съёмки велись на каменных ступенях каменного же дома с колоннами. Наверху – на троне, надо понимать – восседал человек. Трон примитивный какой-то, в театре куда-как красивее делают, а сам человек... короля, в смысле царя, играет свита – разражённые в разные цвета люди валялись ступеньках, уткнув носы в камень. Дальше, уже не такими разноцветными пятнами, народ макал лица в уличную грязь. Иван Грозный? Вадим провёл ладонью над панелью, притронулся, развёл пальцы в стороны – зум везде одинаково включается. Фигура увеличилась, проступили почти восточные черты, рыжеватые волосы. Вадим обернулся к репродукции – нет, не похож, другой государь, а может там, в записи, не царь, а боярин просто, поди разберись в их обычаях поклоны бить.

  Вернувшийся Саша с полчаса отвечал на вопросы:

  – Тот царь, Иван Четвёртый... На себя не похож? На картину не похож. Перехвалили великого художника в плане угаданной внешности... Язык русский, не диалект, язык столичный...

  И так далее вплоть до технических подробностей. Кстати, и изображению плохому объяснение нашлось. Подглядывали ведь, себя не обнаруживали, значит и сами невидимыми оставались максимально. А много ли фотонов поймает прозрачная камера? Физику в школе все учили? Мало поймает, садись, пять.

  Когда увиденное получило достойное научно-популярное объяснение, Вадим вспомнил о деле:

  – Значит, я царя вам должен сыграть?

  Глаза физика округлились и он, размашисто перекрестившись, объявил: – Упаси Господи нас от классических попаданцев!

  Жест этот сильно напомнил святошу, сыгранного примой самодеятельной труппы, тянул на дежурную шутку местных учёных. Ну, да и артисты не лыком шиты – Вадим напрягся и вывел логическую цепочку. В институте машиной времени занимаются? Занимаются. В гости в прошлое слетать нельзя? Нельзя. Но ведь шутить-то об этом можно. Вот и стебаются про вездесущих попаданцев, коие теперь, похоже, и по научному фольклору расползлись как тараканы. Но он-то, Вадим, здесь при чём? Тупик и логическое мышление бессильно:

  – Хорошо, царь не нужен, а кого играть?

  – Архангела, – ехидно проинформировал физик. И добавил: – Гавриила, например, но это не важно, паспорт никто не спросит.

  Потом сжалился всё-таки, и разъяснил:

  – Мы подумали, зачем в России такой царь? Садист-шизофреник. Сын его, Иван номер пять, взрослый уже, – Саша ещё раз махнул рукой в сторону картины, – Пусть правит вместо того, чтобы в гробу лежать. А папу в психбольницу – в монастырь, в смысле. И обязательно добровольно.

  – Отличная идея, – поддержал шутку Вадим. Но давай к делу, Гавриила мне на корпоративе играть?

  Дверь приоткрылась, просунувшаяся в щель голова блеснула очками и попросила Александра Викторовича.

  – Я на минутку, – прокричал физик уже из коридора.

  Не меньше, чем через час, та же очкастая голова появилась вновь. На этот раз вошла в кабинет вместе с телом, как оказалось стройным и длинноногим. Вадим даже пожалел, что не ведётся на типичных театральных поклонниц – девушка, видимо, введённая в курс профессии посетителя, восторженно хлопала глазами в его сторону:

  – Александр Викторович очень извиняется, но он надолго. Там, в прошлом, в лаборатории... ну он вам рассказал, конечно. Вы не ждите, а приходите во вторник к десяти. Сможете?

  По совести, стоило обидеться, но настолько Саша по нутру пришёлся, что понятно – не вернулся, значит действительно дела срочные. Какие тут обиды.

  Лаборантка – так Влад окрестил её для себя, чтобы не обозначать совсем уж безличным «девушка» – догнала его на проходной:

  – Вот, – протянула она карту памяти. – Возьмите записи, вам ведь акцент выучить надо. И ещё, приходите чуть раньше, в бухгалтерии договор подпишете.

  Во вторник пришёл минут за тридцать, но бухгалтерам этого не хватило, думал же прийти за час, но, как всегда, то одно, то другое. В результате, в знакомый кабинет добирался почти бегом, и всё равно опоздал, физик его уже ждал:

  – Переодевайся, оборудование уже в режиме, – Саша сунул в руки Вадиму небольшой листок: – Запомнишь?

  Что там запоминать, пара строчек всего. Вот только с какой стати переодеваться в десять-то часов утра? Но скинул джинсы, напялил белоснежный балахон синтепоном наружу. Внутри оказались ремни, к которым сзади крепились крылья. Тоже примитив – пластик вроде полиэтилена с серебряными блёстками. Оставалось только ещё раз пожать плечами – хотят синтепонового архангела, ну и ладно.

  Уже в лаборатории получил лазерный меч-рукоятку, судя по разноцветности, купленную в игрушечном магазине. Однако Саша предупредил:

  – На людей не направляй, испепелишь. Становись вон туда, – физик показал на окружённую приборами подставку, около которой возились незнакомые сотрудники. Ситуация прояснилась: не корпоратив, а съёмки ролика.

  Подставка оказалась каким-то навороченным симулятором. Лаборатория вокруг расплылась, вместо неё медленно проступила виденная в одной из записей лестница. Только на этот раз изображение выглядело гораздо плотнее, не такое прозрачное, как раньше. В придачу, пробрал холод, зима, наверное. Подумалось – зря архангелы не в тулупах перед иконописцами позировали, по погоде было бы.

  Показывали действительно зиму – и публика одета потеплее, и снег местами на крышах. Земля же, улица, многими ногами превращена в коричневое влажное месиво. Оттепель?

  Под тем же троном на каменной лестнице лежал огромный ковёр, имелся ли он в первой записи Вадим не запомнил. Вряд ли, очень уж заметно, как в этот раз стражникам неудобно – стоять надо подле царя, а на ковёр ступить ни-ни. Вот и мнутся у самых краёв, кособочатся от рвения, пусть на вершок, а поближе к трону зависнуть.

  Ракурс давался немного сверху, углом, и, если царская физиономия под раззолоченным головным убором различалась детально, то публика, хоть и стояла на ногах, демонстрировала только затылки; шапки, понятно, скинуты. Царь сидел тот же, один, как и в прошлый раз без семейства, а вот зрителей собралось побольше, толпа. Неровный строй солдат с топорами-бердышами отделял народ от государя, шеренги пожиже сторожили приближённых. Перед царём докладчик, министр, наверное, или дьяк, если по-старинному. Объясняет, тычет пальцем в зрительный зал.

  Вадим обратил внимание на связанных людей – десятка полтора – стоявших впереди, на авансцене. Демократично так расставлены, вперемешку и богато одетые, и в рванье, верёвка уравнивает, надо понимать. Впрочем, верёвкой дело обойтись не обещало, всмотревшись в детали, Вадим разглядел оборудование посерьёзнее. Какие-то верстаки с тисками – сразу дошло, что предназначены они для представленных на суд царский. И приговор, наверное, давно вынесен в кулуарах, а здесь – спектакль в спектакле, толпе на потребу.

  Появился звук, чёткий разборчивый, ещё бы язык понимать, не слово через пять. Царь показал на одного из обвиняемых, назвал его Еропкой, произнёс непонятную фразу. Удалось разобрать только про татя и про живот, «живот» – это жизнь на старом языке, «тать» – он во всех спектаклях тать. Проскочило слово «ендова», знакомое, вроде, а вот что значит непонятно. Еропку схватили под руки, перевернули вверх ногами, и начали макать в бадью с грязной водой. Рядом крутился начальник с целой коллекцией причиндалов у пояса, помимо сабли и нескольких ножей, там болтались метла и свежая голова небольшой собачки. Опричник, ясно, а вот суетится зачем непонятно. Может из удовольствия – зубы скалит радостно, что та дохлая собачонка.

  Подумалось – точно, как в классических фильмах про мафию. В училище Вадим реферат делал по тем съёмкам, по истории искусств, запомнил хорошо. Мафиозный царь у нас был, а прозвали Грозным, фамилия Рюрикович. Почему не Карлеоне? Очень подошло бы при той-то организации работы.

  Нет, не как в фильмах, здесь вся сцена разваливалась на куски. По замыслу любого режиссёра, или пусть даже царя, должны статисты подчёркивать напряжённость. Хотя бы смотреть на действо с ужасом, или, скажем, со злобной радостью. А тут пялятся кто куда. Имелись, конечно, и упивавшиеся, открыв рот, чужим мученьем, и старавшиеся отвести взгляд в сторонку. Но большинству было всё равно – ну согнали в массовку, так отстоять и восвояси. Каждый участвовал сам за себя, не было общего вектора, поддерживающего или противостоящего главному действующему лицу, царю. Царь. Он-то смотрел на казнь заворожено, увлечённо, будто ребёнок, не способный оторваться от давно знакомого, но такого любимого мультфильма. Диссонировал царь с массовкой, не мог своим энтузиазмом, болезненным интересном, собрать сцену. Главным действующим лицом оставался, а вот главным героем никак.

  Но Вадиму хватило и действия, и царя. Пробрало, несмотря на всё сценическое безобразие. Не может нормальный человек, не больной на голову, пусть даже и артист, смотреть как, на потеху шизофренику, медленно и неуклюже топят какого-то Еропку. Здесь не фильм ужасов, где кровищи и кишок так много, что подсознание шепчет детское «это понарошку». Здесь документалистика, скрытая съёмка.

  По коже, под синтепоном, пробежала волна мурашек – теперь уже не от холода, от впечатления. На такое он не подписывался, валить с этой съёмочной площадки к той самой матери... Стоп! Забыл, вжился в действие, заворожило. Ведь для того и нарядился в этот балахон, чтобы прекратить безобразие, поменять пьесу. Еропку, вон, уже из воды вынули, похоже не дышит, а архангел размышляет, впечатления ловит!

  Вадим вспомнил роль, пошевелился, величественно повёл рукой над головами зрителей. Взял ноту «до» как мог низко. Расправил плечи, чувствуя шевелящиеся сзади пластиковые крылья, и даже, показалось, ветерок тёплый поднялся. Показалось или Сашины помощники спецэффекты включили?

  Первым его заметил деятель в разноцветном наряде и меховой шапке, стоявший почти около трона. Вскрикнул неразборчиво и согнулся земным поклоном. Не рассчитал, забыл про лестницу, в пол лбом ударить не удалось, покатился вниз. Но внимание общее привлёк. По тому, как все задрали головы, перед тем, как рухнуть на колени, Вадим понял – синтепонового ангела видят парящим сверху. На облако его физики поставили, что ли? Логично, если на облако.

  Вспомнил сцену, акцент и медленно, со всем возможным пафосом – а уж в этом он специалист – зачитал. Слов сам почти не понимал, да надо ли? Писавшие текст наверняка дело знали. Нечто вроде «Червь, владыкой мира прикинувшийся! Возбойся, предайся страху Божию!», вновь картинно махнул рукой и слегка сдвинул регулятор на лазерном мече. Из рукоятки выдвинулся кончик голографического лезвия. Хорошая модель попалась – всеми цветами сияла, но особенно впечатляли сине-голубые, скатывающиеся к острию, искры. Вадим повёл удлиняющимся лучом над головами толпы в сторону Ивана. Придворные, или как они тогда назывались, отхлынули, поняли, поганцы, кто здесь «червь, владыкой мира прикинувшийся». Регулятор ещё чуть вперёд и лезвие упирается в ступеньки на освобождённом пространстве. Огонь, камень кипит и плавится – так вот почему Саша про испепеление говорил, настоящий меч, с мощным лазером. Вадим быстренько задвинул регулятор – спецэффект, конечно, сильный, но цареубийство сценарием не предусмотрено.

  Четвёртый Иван, дёргал головой в разные стороны, выражение его лица всё время менялось. Смотрел то умилённо на архангела, то с ужасом на оплавленные ступеньки, гневные взгляды метал на расступившуюся челядь. Не забывал поглядывать и на брошенного в грязь Еропку. Наконец, вывалился из своего трона и уткнулся головой в ворс ковра. Проняло. Из-под тяжёлых разноцветных одежд высунулись ноги, обувка с одной соскочила и миру предстала сморщенная пятка.

  И таким этот садист оказался жалким, так брезгливо на душе стало, что Вадим забыл текст. В первый раз в жизни забыл. И в голову идей не приходило, кроме юмористов разных времён и народов. Что-то вроде истерики, когда изнутри поднимается глупое басовитое хихиканье. Никак его не придушить, и самому стыдно, и поделать ничего не возможно. И ещё стыдно, что сорвалась съёмка.

  Пусть хоть косо, но закончить – артист не ретируется, не завершив сцены – Вадим всё с тем же пафосом процитировал Марка Твена:

  – Сомкни ты челюсти, тяжёлые как мрамор. И в монастырь ступай, – не удержался, добавил уже совсем от себя. – Чтоб сегодня же монахом, на Соловки, отморозок!

  Саша хлопнул Вадима по плечу:

  – Получилось, отправил ты маньяка на пенсию. Зря только Соловецкий монастырь выбрал, слишком богато там было в шестнадцатом веке. Лучше бы в пустынь какую-нибудь, жёлуди лопать.

  – Подожди, объясни, что, собственно, получилось? – тут до Вадима начало доходить. – Так я, вроде... по-настоящему?..

  – Конечно. Видно было хорошо?

  – Чётче, чем в записи, почти как в жизни.

  – Это потому, что тебя тоже видели, – пояснил физик и засмеялся: – Мы шестнадцать процентов прозрачности оставили. Можно и без прозрачности, но так лучше – архангел Вадим эфирным созданием выглядел.

  Объяснение Вадим пропустил мимо ушей. Не до того было, дошло, наконец, не запись, всё вживую. При нём, в его присутствие человека утопили. А он... мог ведь спасти, не спас, поздно спохватился. Стыд и презрение к себе – не до разговоров про технические подробности.

  Саша заметил, что Вадим не слушает, скорее всего понял и его состояние. Ушёл, вернулся с чашкой и бубликами. Вот. Одного головой в грязную зимнюю воду, другому сладкий чай и провизия. Но Вадим поблагодарил, сделал несколько глотков, и, наконец, пришёл в себя.

  – Значит теперь никакого Ивана Грозного не было? Нет, был, но ушёл в монастырь. А сын его Иван... – Вадим перевёл глаза на репродукцию, она ничуть не изменилась. И здесь не справился. – Подожди, не радуйся. Если история другая, то и сына старикашка не убивал. А картина Репинская на месте, не складывается одно с одним, ошиблись вы.

  Физик пожал плечами:

  – Был Иван, конечно. Никуда не делся. Но это у нас. Я ведь тебе про множественность миров объяснял.

  Вадим хотел напомнить, что не объяснял, только начал объяснять и убежал сразу, но не стал спорить. Незачем спорить, если и так ясно о чём речь:

  – Понятно, вы меня в чужой мир запустили события менять. Типа, хоть посторонним людям, а помочь. Понимаю.

  – Не понимаешь. События ты менял у нас. Но мир, он, популярно говоря, ветвится. Каждое неоднозначное действие, каждое решение, приводит к образованию развилок. Иногда, не всегда, конечно, разница нивелируется, и миры сливаются в один. Но чаще, всё-таки, ветвятся.

  – И вы везде побывали, посмотрели?

  – Не совсем, – смутился Саша, – в другие ответвления перемещаться не умеем. Никто пока не умеет. Но математическая модель... в общем, вероятнее всего миров много.

  Модель Вадима не убедила – всегда считал, что математика от жизни несколько оторвана. Скажем, нельзя взять из холодильника картонку кефира, если вечером забыл зайти в гастроном. Хоть математика и говорит, что можно, и в холодке останется минус одна упаковка.

  Странно, но идея с вариантами немного успокоила. Может не везде он, Вадим, олуха сыграл? Может и успел вовремя в каком-нибудь другом мире?

  – Получается, вы создаёте миры, которые... как бы это сказать... в общем, лучше, чем наш? Попадать туда не умеете, о результате точно не знаете, но всё равно трудитесь. – Вадим поднял начавшую остывать чашку: – За альтруизм, и вообще хорошие вы ребята.

  Сказал без иронии, от души. Случается такое с артистами, что не играют, а говорят от души.

  – Не совсем, – повторил Саша, но, на этот раз, смущаться не стал, – Понимаешь, это сейчас в другие миры попасть не можем. Но наука ведь шевелится, развивается, когда-нибудь доберёмся. Приятнее с добрыми людьми в будущем контакты наводить, а не с опричниками или фашистами, например.

  Волна гриппа пошла на спад, Гамлет выздоровел, и в вечернем спектакле Вадим не участвовал. Всё равно пришёл в театр – очень уж хотелось увидеть Ниночку. Дурное такое свойство у влюблённости – и понимаешь бесполезно, обломали тебя давно и не один раз, а ноги сами несут. Раз за разом, пока не пройдёт умопомрачение, не поменяется состояние организма. А не повезёт, и не пройдёт, и останется навсегда. Тогда совсем плохо. Есть такое понятие платоническая любовь. Воспета и театром, и литературой вообще, всех очень радует и возвышает, за исключением, разве что, самого влюблённого.

  Вадим покрутился в гримёрке, в фойе, поболтал с коллегами и оказался в раздевалке, случайно, как раз в тот момент, когда Нина спускалась туда по лестнице. Тут же понял – встреча выглядит совпадением только с его точки зрения, что сейчас на него посмотрят проницательным взглядом, обдадут холодком презрения, и останется двигаться домой в расстроенных чувствах. Ничего нового, ничего необычного, но очень грустно.

  Понял и даже попятился, однако Нина не прошла мимо. Остановилась и неожиданно улыбнулась:

  – Вадим? Ты же в спектакле не занят?

  – Ну, – Вадим растерялся, вопросов он никак не ожидал, не тот у Нины Леонидовны образ, чтобы спрашивать. – Ну я так, по делам, мелочи разные... Больше делать сегодня нечего всё равно.

  – Нечего? А мне, как раз на трамвае ехать не хочется. Давай ты меня проводишь немного, по пути посидим где-нибудь в кафе?

  Центр города выглядел празднично. Понятно, это он, Вадим, так видит, настроение такое, но какая разница. Ниночка улыбалась, по-доброму улыбалась, без льда в глазах. И вдруг почувствовал, что она не холодная... или, может, больше не холодная? Добрая и хорошо к нему, Вадиму относится, наверное, даже лучше, чем просто хорошо. Но ведь была, ещё вчера была Нина Леонидовна, почему он не заметил перемены, причины? От-сут-ство-вал. В нашем времени отсутствовал. Прошлое менял, и настоящее других миров. Других? Может ошибся доктор физико-математических наук. Ошибся, конечно ошибся. Растопил Вадим лёд, там в прошлом растопил. И Галатею, сам оживил, оживил статую навсегда.

  Ниночка шла и слегка помахивала небольшим стильным рюкзаком. В разноцветном свете витрин переливался, висевший на клапане, брелок-бабочка, как будто трепеща крыльями, то синими, то зелёными, то красными.