Текст книги "Зазеркальные близнецы. Золотой империал"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

7

– Дамы и господа, самолет авиакомпании “Ермак-Аэро”, следующий по маршруту номер триста пятьдесят два: Тобольск – Екатеринбург – Санкт-Петербург, совершил посадку в нашем аэропорту. Администрация аэровокзала просит встречающих пройти к терминалу номер пять.

Ди дамн унд херрн, дас флюгцойх дер люфтфер-керсгезелльшафт “Ермак-Аэро”…

Бежецкий свернул номер “Петербургского пересмешника”, очередной опус Мотьки Владковского, который, скучая, пробегал глазами, поджидая нужный рейс, и поднялся с кресла зала ожидания. Сверкающий широкофюзеляжный “Святогор”, как было видно в панорамном стекле, величественно выруливал к хоботу пассажирского терминала. Через пять минут, когда основная волна пассажиров и встречающих схлынула, разбившись на крохотные группки, из зева перехода показался сияющий, как пресловутая майская роза, Володька, по своему обыкновению обнимающий за плечи симпатичную девчушку в мини и шепчущий ей на ушко что-то такое, от чего та, пунцовея не хуже вышеупомянутого цветка, смущенно прыскала в кулачок. Заметив Александра, Бекбулатов оставил на мгновение свою прелестную попутчицу и распростер объятия:

– Ба-а, кого я вижу, господин Бежецкий! Сколько лет, сколько зим! А где цветы и шампанское?

Командировка явно нисколько не повлияла на Володьку. Все тот же фигляр и повеса! Бежецкий обнял друга, прижавшись своей щекой к его, порядком колючей, отстранился и дружески ткнул в бок.

В самый последний момент он с ужасом вспомнил про треснутые Володькины ребра, но удержать руку не успел, и тычок получился достаточно крепким. На Володькином лице, однако, ничего даже не промелькнуло. “Крепок мужик!” – с уважением подумал Александр и, чтобы загладить вину, сказал:

– Что же ты с дамой меня не познакомишь, донжуан уральский?

Бекбулатов просиял и простер длань:

– А это, господин ротмистр, мадемуазель Натали, прошу любить и жаловать. Наташенька, мой стариннейший друг и начальник, ротмистр граф Бежецкий Александр Павлович, надеюсь, ты его тоже полюбишь…

Весело переговариваясь и пикируясь на ходу, все трое тронулись к эскалатору…

– Вот это новость! Ты что, не мог мне до отъезда сказать? Или позвонить? Друг называется! Не друг вы, господин Бежецкий, а…

Отвезя новую, неизвестно какую по счету Володькину пассию Наташу домой, на Фонтанку, друзья направились к Бекбулатову отметить встречу. По пути Александр, собравшись наконец с силами, поведал другу неприятную новость. Реакция оказалась непредсказуемой.

Обычно беззаботный и отходчивый, Бекбулатов прямо-таки кипел от негодования. Александр, несколько обиженный таким поведением друга, холодно перебил его излияния:

– Мог бы для приличия поздравить. Повышение все-таки. Не в городовые переводят, в тот же Хоревск какой-нибудь…

Володька выдержал паузу:

– Поздравляю, конечно… Кому дела сдаешь?

Бежецкий взглянул на дувшегося, как мальчишка, друга и едва подавил усмешку.

– Государственная тайна.

Штаб-ротмистр демонстративно отвернулся.

– Ладно, не дуйся. Мишенька Оболенский теперь шефом будет.

– Что-о? Ленский? Да он разве потянет дело? Что они там, наверху, с ума все посходили, что ли? Лучше бы Таську, секретаршу твою поставили. От нее хоть какая-то польза есть!

Александр отлично понимал Володькино негодование. Как всегда, недоступная простому смертному начальственная логика в очередной раз совершила “поворот все вдруг”: вместо обещанного ротмистра Афанасьева, хоть и не совсем специалиста, но все же человека опытного и проверенного в реальном деле, отдел пришлось передать отпрыску известнейшей фамилии, последовательно провалившемуся на всех постах и до сего момента протиравшего штаны в регистрационной вместе с несколькими барышнями. Ротмистр, третий князь Оболенский Михаил Владимирович, за глаза обычно по причине ярко выраженного инфантилизма, доходящего до крайности, называемый Ленским, был типичным примером протекционизма, царившего во всей государственной системе еще десять-пятнадцать лет назад, но теперь, слава богу, понемногу уходящего в прошлое. Бежецкий сам с трудом представлял на своем месте сего великовозрастного дитятю, а уж на полный завал текущих дел, причем в самое ближайшее время, мог смело поставить рублей сто, решись хоть какой-нибудь кретин заключить настолько проигрышное пари. Туповатый и беспомощный в делах, Мишенька тем не менее был злопамятным и мстительным, что хорошо помнили некоторые из прошлых его шефов. Клан Оболенских, многочисленный и влиятельный при дворе, горой стоял за своих отпрысков, невзирая на их деловые качества и наличие серого вещества под черепной коробкой. Отдел ждали мелочные разборки по пустякам, увольнение некоторых записных шутников (среди которых Бекбулатов занимал не самое последнее место), в свое время недальновидно пускавших по рукам довольно талантливые, но крайне фривольные переложения “Евгения Онегина”, где фамилия Ленский была виртуозно заменена на Оболенский, и едкие неприличные карикатуры.

– Ну тебе-то отчаиваться не с руки, князь, – дав другу выговориться, изрядно переворошив запасы ненормативной лексики, вставил Александр, – я тебя с собой забираю, сдавай свои бумажки поручику Раалери. Два дня тебе отпускаю на сборы…

– Да ты что? Во дворец?

– Туда, Володя, туда. В святая, так сказать, святых…

* * *

Щербатые столетние ступени под ногами, как клавиши рояля под рукой профессионала. Уже колет в боку. Чертово старье! Естественно, никаких лифтов. Хочешь не хочешь, а придется переходить на шаг, тридцать семь это вам не семнадцать, несмотря на постоянные занятия физической культурой.

Грохот выстрелов, стальными ядрами катящийся по гулкому лестничному пролету, заставляет снова ускорить шаг. Александр, тяжело дыша, собрав всю свою волю в кулак, поднимается еще на один этаж. Ага, вот и они. На заплеванной лестничной площадке по обе стороны одной из трех обшарпанных дверей прижались к стене трое оперативников с пистолетами в руках. Еще двое на лестнице, пролетом ниже. Острый запах пороховых газов перешибает даже едкую застарелую вонь кошачьей (и, похоже, не только кошачьей) мочи, кислой капусты и прочей дряни, всегда царящую в подобных парадных. Дверь, “обрамленная” двумя плечистыми фигурами, не менее грязная, чем остальные, украшена десятком свежих, щетинящихся веселой белоснежной щепой пулевых пробоин. Судя по солидному диаметру отверстий, сильно похоже на “ингрэм”. Черт побери, где эти подонки берут столько американских “трещоток”? Похоже, коллеги из Третьего Отделения не мычат, как говорится…

Один из оперов суетливо спускается на пролет вниз, к Бежецкому, и начинает:

– Ваше благородие, согласно…

– Довольно, вахмистр, – обрывает его Александр, – потери есть?

– Никак нет. Стреляет вслепую, на голос. Брусенцов позвонил, представился газовщиком, а тот сразу…

“Боже мой, неужели ничего оригинальнее они придумать не могут? Бараны, прости господи!” – устало подумал ротмистр, а вслух спросил:

– Подмогу уже вызвали?

– Так точно, ваше благородие! – гаркает вахмистр, как на плацу.

Вверху тут же грохочет автоматная очередь, чуть приглушенная дверью, и рой пуль, визжа и звонко чокаясь о стены, совершает прихотливый танец рикошета. Известка и осколки штукатурки сыплются сверху на присевших Александра и вахмистра.

Фу, слава богу, пронесло. Как там зовут этого вахмистра? Вроде бы Нечипоренко. Плохо. Нужно знать всех своих подчиненных, причем не только по фамилии. Пусть и из низшего звена.

– Не кричите, вахмистр, – весьма запоздало одергивает ротмистр рьяного служаку.

– Я же говорю, господин ротмистр, на звук бьет! – виноватым полушепотом откликается вахмистр. Критически взглянув на дверь, добавляет: – Впрочем, сейчас и прицелиться сможет. – В двери зияет уже вполне приличный пролом. – Давайте спустимся от греха, господин ротмистр!

Упрямиться глупо: здесь не передовая.

Далеко внизу хлопает дверь, и слышится топот множества ног.

– Вот и подмога, господин ротмистр, – зачем-то еще более понизив голос, сообщает Нечипоренко.

Через минуту спецотряд полиции злорадно оттирает оперативников на второй план. Здоровенные детины в черных комбинезонах и глухих шлемах, горбатые от бронежилетов и увешанные разнообразным снаряжением, накапливаются пролетом ниже простреливаемого.

В приготовлениях к штурму протекает полчаса. Полицейские как всегда предельно деловиты и собранны. Они явно бравируют перед “этими жандармами”, показывая свою действительно неплохую выучку. У осажденного уже два раза сдавали нервы, и он открывал беспорядочную пальбу, не жалея патронов, которых, судя по всему, у него было завались. У осаждающих появились первые потери: один из оперативников, совсем еще пацан, не выдержав пытки ожиданием, вдруг кинулся вниз по лестнице к своим через простреливаемое пространство, понадеявшись на русский авось. Как случается почти всегда, авось его подвел, и большую часть пути парень прокатился по ступеням с простреленными плечом и ногой. Каким-то чудом, не увеличив списка пострадавших, его удалось втащить в “мертвое пространство” в тот самый момент, когда пули уже цокали вокруг его бесчувственного тела.

Операция неоправданно затягивается. Предводитель “спецотрядовцев”, не отзываясь на вопросы, напоминает медитирующего йога, видимо получая последние начальственные указания по вмонтированной в шлем рации. Бежецкий уже успел переговорить по напоминальнику с конторой и вызвал своих ребят. Пострадавший, вахмистр Иванов, отправлен в госпиталь.

Наконец старший спецгруппы, видимо получив все недоступные Александру ценные указания, кивает и, глядя на часы, медленно поднимает руку. Судя по его поведению, именно сейчас штурм и начнется. Один из полицейских протягивает Александру и его спутникам специальные маски с респираторами. Ага, будут применять газ. Да, оставшемуся наверху оперативнику придется немного поплакать и покашлять вместе с упорно обороняющимся “нарком”.

Где-то вдалеке слышатся выстрелы и звон стекол. Как и следовало ожидать, отвлекающий маневр: полиция как всегда действует грамотно. Старший из полицейских решительно дает отмашку. Все, началось! На верхнюю площадку летят дымовые гранаты, и через пару секунд все кругом заволакивается густым, как кисель, маревом. Немилосердно толкаясь, полицейские взлетают по лестнице. Их действия точны и выверены постоянными тренировками. Неудивительно – ведь приборы в шлемах, в отличие от всех остальных, позволяют им видеть в этом молочном коктейле. Выстрелов не слышно, видимо, осажденному уже не до стрельбы.

Раздается глухой сдвоенный хлопок: взорваны оба замка двери. Выстрелов по-прежнему нет.

Дым потихоньку рассеивается, уже смутно видна распахнутая дверь. Из нее высовывается неясная фигура и машет рукой. Александр и вахмистр Нечипоренко торопливо поднимаются по лестнице. В квартире дыма почти нет, он, влекомый сквозняком, вползает с лестничной площадки, мутными спиралями завихряясь вокруг ног. Полицейский манит вошедших дальше.

В зале, на ворохе рассыпанных по полу прозрачных пакетиков с белой пудрой – “снежком”, опершись спиной на диван, полусидит человек. Даже от порога видно, что он безнадежно мертв: горло от уха до уха располосовано бритвой, валяющейся тут же, у окровавленной руки. Черты лица не разобрать – так оно измазано кровью. Кровь повсюду: на потолке, голых стенах. На полу в темной луже мокнет кургузый “ингрэм” без магазина. Видимо, патроны у осажденного кончились весьма не вовремя.

Старший полицейский устало тянет с головы шлем. Взлохмаченные седеющие волосы венчиком окружают уже солидную лысину, по красному от духоты, простоватому лицу вятского мужика катятся крупные капли пота. За старшим, как по команде, обнажают головы остальные полицейские, кто-то торопливо крестится. Командир спецотряда хочет, видимо, что-то сказать, но только машет рукой, оборачивается к ротмистру и, видимо забывшись, кинув к “пустой” голове два пальца, шагает к выходу. Навстречу ему уже спешат подчиненные Бежецкого.

– Саша!

Вдруг, расталкивая всех, к Александру бросается Ленка. Откуда она здесь? Ей же положено быть в Германии? И вообще, почему он, ротмистр, здесь, почему руководит захватом, ведь он уже больше недели как служит по другому ведомству? А Нечипоренко, насколько он помнит, уволен в отставку по ранению еще в позапрошлом году! Бред какой-то, фантасмагория…

Графиня Бежецкая повисает на шее Александра, смеясь и целуя его в губы. Не ответить невозможно. Летящие золотистые волосы щекочут лицо, лезут в глаза, настойчивые, как комары. Вдруг краем глаза ротмистр видит, что покойник уже не сидит безучастно: он поднимает голову, с трудом разлепляет слипшиеся от крови набрякшие веки и кривит в ухмылке тонкогубый рот. А в окровавленной руке – уже перезаряженный автомат.

Медленно, как во сне, Александр пытается прикрыть своим телом жену, одновременно шаря за пазухой в поисках наплечной кобуры с револьвером, который, как он отлично помнит, лежит в кабинете, в столе – ношение при себе огнестрельного оружия во дворце категорически запрещено. Но Лена, кажется, не замечает опасности и, хохоча, скользкой рыбкой выворачивается из его рук.

– Не-э-эт! – беззвучно кричит Александр.

Воздух плотен, как круто сваренный кисель, и упруго сопротивляется движениям. Револьвер, которого здесь никак не должно быть, никак не вытаскивается из кобуры. Все кругом становится зыбким и расплывчатым. Отчетливо видна только беззаботно кружащаяся по комнате Лена и развевающийся за ней в платном воздухе белоснежный кружевной шарфик. И, вопреки законам физики, так же ясно виден черный зрачок автомата: мертвец, держащий его, безнадежно смазан. Через мгновение автомат начинает медленно подпрыгивать в мертвой руке, а на белоснежной Лениной блузке расцветают зловещие пурпурные цветы…

– Не-э-э-эт!!!…

* * *

Бекбулатов, выслушав новый кошмар Александра, долго молча крутил баранку.

– Да, батенька, – тоном старого семейного доктора протянул он наконец. – Лечиться вам надо, господин Бежецкий, лечиться всенепременнейше.

После недолгого молчания Бежецкий с надеждой спросил:

– Слушай, Володька, а как там твой азиат поживает? Жив еще?

– Какой азиат? – машинально переспросил Бекбулатов, думая о чем-то своем.

– Ну тот, помнишь: не то хивинец, не то афганец, ты еще говорил, до отъезда…

Владимир пристально поглядел в глаза другу и протянул:

– А-а. Склероз, батенька. Тоже пора в желтый дом. Да, есть в наличии такой лекарь.

– Слушай, Володь, свози меня к нему, а?

– Когда?

– Чем скорее, тем лучше. А то, понимаешь, Ленка приедет, а у меня дела все хуже и хуже. Так и на самом деле до психушки недалеко, до желтого дома. И безо всякого склероза.

Бекбулатов что-то недолго прикидывал в уме:

– Сегодня не смогу и завтра тоже, а вот во вторник, к вечеру, скажем, часиков в шесть… Тебя это устроит?

Странное дело, столько в его словах сквозило деловитости, граничащей с равнодушием, что Александра больно царапнуло по сердцу. Он тоже принял деловитый вид и сухо ответил:

– Вполне.

Всю дорогу до дома Александра они молчали. Разок Бекбулатов, видимо запоздало поняв неприглядность своего поведения, попытался загладить неловкость свежим анекдотом, но, как говорится, не встретил понимания у аудитории и быстро заткнулся. Выходя из машины у подъезда, Бежецкий бросил, обернувшись:

– Как-то изменился ты, Владимир, в последнее время. Перестаю я что-то тебя узнавать…

Ответом ему был только деланно беспечный взгляд штаб-ротмистра и какая-то вымученная улыбочка…

* * *

Александр поймал себя на мысли, что уже третий раз подряд перечитывает страницу документа, вынутого из папки. Мысли опять витали где-то далеко. В чем же все-таки дело? Откуда взялись эти кошмары, каждый раз разные, но, как на подбор, один жутче другого. Бежецкий, как давным-давно в детстве начитавшись на сон грядущий братьев Гримм или Гоголя, уже боялся засыпать в одиночестве. Обманывая самого себя вновь обострившимся чувством, зачастил к Маргарите, но пугать эту чудесную женщину постоянными воплями спросонья быстро надоело, и число ночевок в уютном особняке было сведено до минимума.

Заходил Александр и к своему духовнику отцу Алексею в церковь Святого Николая в Новой Голландии. Старик попенял ротмистру на то, что за земными заботами тот совсем позабыл о Боге, но внимательно выслушал и дал несколько дельных советов. Однако ни молитвы, ни чтение на ночь Священного Писания не оказали особенного влияния на чудовищ и упырей из кошмарных сновидений. Они, правда, стали чуть менее реальными, как бы плоскими, но теперь до смерти тоскливыми… Просто невыносимо было нескончаемыми часами брести, проваливаясь по колено в скользкий, как льняное семя, песок, за медленно, не оборачиваясь уходящей за горизонт Леной, никак не реагировавшей на оклики, чтобы, вскочив в холодном поту, убедиться, что на часах нет и двух ночи, и снова проваливаться в сон, возвращаясь к безысходной и бесконечной погоне…

Пробовал ротмистр по русскому обычаю глушить кошмары водкой, однако, словно бы получив дополнительную силу от алкогольных паров, те становились еще невероятнее, чем прежде. Александр в них боролся с какими-то совершенно фантастическими монстрами, тонул то в ледяной, то в огненной трясине, участвовал в шабаше запрудивших Дворцовую площадь мало чем отличавшихся от чертей совершенно маргинальных типов под предводительством какого-то пожилого, невысокого, лысоватого и картавого субъекта, почему-то посреди огромной толпы отплясывавшего канкан на крыше старомодного бронеавтомобиля начала прошлого века, оттягивая большими пальцами рук подтяжки мешковатых брюк…

Пару дней ротмистру никак не давал прийти в себя вообще странный и непонятный сон.

Начала он не помнил или помнил очень смутно, но оставалось какое-то тягостное чувство: то ли случившейся неприятности, то ли какой-то неудачи. Потом появилась девочка. Лица ее Александр не видел, но твердо знал, что это девочка, маленькая девочка, лет пяти-шести. Определенно незнакомая и никогда ранее не виденная. Смутно помнилось, как Бежецкий с ней где-то ходил, как будто гулял, а потом она попросила взять ее на руки, надела ему на палец кольцо (причем Александр точно знал, что оно серебряное, но почему-то мягкое, будто из пластилина или воска, и он боялся его сжать, чтобы не помять ненароком). Он спросил девочку, куда ее нести, но она буднично так сказала (это он помнил дословно): “На небеса”. Александр удивился и ответил ей, что не умеет летать, но она спокойно пояснила, что это очень просто. Нужно всего-навсего поднять вверх руки, и полетишь. Он послушался, и вот они вместе медленно поднимаются в воздух…

– Сначала мы летим невысоко, и под нами проплывают какие-то дома, улицы. Я вижу внизу Лену, кого-то еще, вспоминаю, что она должна вскоре приехать, и стремлюсь к ней, но девочка удерживает меня: “Не надо, Инка ей расскажет”, и мы продолжаем медленно лететь.

Когда Александр рассказывал все это духовнику, у него мороз бежал по коже. Отец Алексей внимательно слушал, кивая.

– Мы поднялись уже очень высоко. Я чувствую, что все-таки, не заметив этого, смял кольцо и продолжаю комкать его, словно комочек глины. Я пугаюсь, что упаду – ведь для меня это основа моего полета, волшебство, – но девочка говорит, что кольцо больше не нужно, забирает его и почему-то прячет в небольшой полиэтиленовый мешочек с застежкой, вроде тех, в которых хранятся лекарства. И верно – мы продолжаем лететь как ни в чем не бывало.

Вдруг, я даже не замечаю как, наш полет заканчивается. Мы в каком-то парке с тропическими деревьями. Кругом пышные пальмы, еще какие-то деревья, множество бассейнов, по-моему, фонтаны, песчаные дорожки. Все это удивительно ярко, красиво, напоминает виденную когда-то давно черно-белую фотографию не то Сочинского, не то Батумского дендрария. Одним словом, субтропики пятидесятых-шестидесятых годов. Но тут все реально и в цвете. Пока мы летели, было светло, а теперь потемнело, деревья выделяются на фоне совершенно темного грозового неба, но грома не слышно и молний не видно. Мы опускаемся, и я, чтобы девочка не ушиблась, как-то неловко приземляюсь на локоть.

Девочка указывает мне на руку и говорит: “Ты выпачкался”. Я – в белой рубашке с длинными рукавами, типа свадебной. Смотрю на рукав и вижу, что он запачкан черной грязью, хотя в парке кругом золотистый песок. Я плюю на ладонь и пытаюсь оттереть грязь, но никак не получается. Я зачерпываю пригоршню воды из плещущегося рядом у ног бассейна. Вода желтоватая, как в летнем пруду, теплая. В ней плавают водные растения. Какое-то сладкое чувство, ощущение счастья.

Я никогда не видел в реальности водяных лилий, но знаю, что это они, хотя вижу их только краем глаза. Бассейн мелкий, хорошо видно песчаное дно. Я продолжаю очищать рукав. Девочка (я ее уже не вижу, слышен только голос) говорит мне, чтобы я целиком залез в воду и искупался, но я боюсь, так как знаю, что не умею плавать. Девочка настаивает, и голос ее разительно меняется, становясь резким, сварливым, неприятным. Я замечаю, что мои босые ноги увязают по щиколотку в грязи, которая откуда ни возьмись появилась на месте дорожки. Она противного желто-бурого цвета, в ней попадаются какие-то корни. Я вспоминаю, что в детстве читал о тропических лесах, о том, сколько в такой грязи может быть всяких червей, пиявок и прочих паразитов. Я брезгливо поджимаю пальцы и вижу, что грязь действительно кишит червями, а один впивается мне в ступню. Девочка настаивает, чтобы я залез в воду, но я в ужасе отказываюсь, потому что если в грязи такое, то что может быть в воде?

Я просыпаюсь. Только-только светает. Сердце колотится. Обычно плохие сны снятся, когда спишь на левом боку, но, так как я переворачиваюсь на него, значит, сон мне приснился на правом. Я стараюсь уснуть снова, но все равно, хоть и затуманенным сознанием, пытаюсь анализировать сон. Приходит не догадка, а какое-то знание, что странный парк – райский сад, девочка – мой ангел, бассейн – река Иордан (не знаю почему, но это уверенность), а грязь на рукаве – мои грехи. Я отказался ступить в воду и очиститься, значит, не видать мне райского сада, и я стану добычей могильных червей. Это очень плохо. Мне кажется, что я скоро умру или случится что-то плохое с кем-то из моих близких. Муторно продолжать.

Духовник долго молчал, а потом произнес, опустив глаза:

– Грехи наши тяжкие, сын мой. Молись, молись…

* * *

Задумавшись, Александр не заметил, как кто-то вошел в кабинет, и поднял голову от бумаг, только услышав какой-то вопрос. Какой, не расслышал.

– Да?

Перед ротмистром стояла секретарша нового шефа, миловидная полька средних лет Гражина Стоковская.

– Что вы сказали, мадам?

Пани Стоковская снова что-то начала говорить, но вдруг ее глаза, и без того огромные, округлились до невозможных пределов, она, охнув, зажала рот ладошкой и отшатнулась к двери. Александр проследил за взглядом дамы и с изумлением увидел в своей руке, сжатой так, что побелели костяшки пальцев, собственный револьвер со взведенным курком…

С трудом успокоив рыдающую женщину и напоив ее сердечными каплями из аптечки, предусмотрительно устроенной в шкафу, Бежецкий выдворил Стоковскую за порог, убедив ее, что просто чистил оружие и задумался над одним важным текущим делом. Поверила ли секретарша в эту легенду и сколько человек через пятнадцать минут будут посвящены в страшную тайну о чуть было не застрелившемся ротмистре, сейчас было не важно. Главное было собраться с мыслями.

Александр накапал себе того же снадобья в стакан, не разводя водой, залпом выпил и, чувствуя во рту приятную мятную горечь, взглянул на мирно лежащий в ящике стола револьвер.

Протянутая к нему рука заметно дрожала…

* * *

Володька вел автомобиль, как всегда, на предельной скорости. На одном из перекрестков их чуть не протаранил допотопный “мерседес” с гельсингфорскими номерами. Разъяренный красномордый чухонец, мешая русские и финские слова, обвинял Володьку чуть ли не в покушении на свою драгоценную жизнь, но синие “корочки” оказались сильнее национальной солидарности, и полицейский, оказавшийся земляком гельсингфорсца, вздохнув, вынужден был взять под козырек. Для Бежецкого, погруженного в свои переживания, данный инцидент прошел практически незамеченным. Он вообще очнулся только тогда, когда увидел промелькнувшую за окном Персидскую мечеть, расположенную, как известно, на Второй Каменноостровской.

– Слушай, Володька, ты же говорил, что твой хивинец на Лиговке живет.

За два дня размолвка как-то сама собой забылась, и друзья болтали по-прежнему непринужденно.

– А что вам, господин граф, обязательно азиат-с необходим? – Володька знакомо скалил зубы. – Уж не неравнодушны ли вы…

Александр смутился:

– Да нет, мне лично все равно. Но я – то думал…

– Мне тут более приличного знахаря порекомендовали. Никакой азиатчины – истинный друид. Знаешь, эти ирландские колдуны… Древесные гороскопы, белые балахоны, жертвоприношения… Стоунхендж…

– Стоунхендж – в Англии.

– Что-что?

– Я говорю: Стоунхендж находится в Англии.

– А какая разница?

Александр неопределенно пожал плечами:

– Надеюсь, хоть в жертву он меня не принесет?…

– Трус! – фыркнул штаб-ротмистр. – Ага, вроде бы приехали.

“Вятка” плавно свернула под арку, в замусоренный дворик-колодец, безликий, как и большинство питерских дворов, и остановилась у неприметного подъезда. Александр потянул ручку двери.

– Третий этаж, квартира номер двадцать семь.

Уже совсем было покинувший машину Александр плюхнулся обратно на сиденье и повернулся всем телом к Бекбулатову:

– А ты что, со мной не пойдешь?

Володька зашелся хохотом:

– А за ручку тебя не подержать? Ты что, к венерологу идешь, что ли?

Александр снова пожал плечами:

– Нет, но я думал, ты меня представишь этому знахарю.

– Да я его знаю столько же, сколько и ты. Я же тебе только что объяснял: мне его самому только вчера посоветовали. По знакомству. Понял?

– Странные же у тебя знакомства, – заявил Бежецкий, обиженно хлопая дверью.

* * *

Дверь с потемневшей медной табличкой “Алсенс Карл Готфридович. Доктор медицины” открыла симпатичная горничная в коротеньком платьице с передником и в кружевной наколке на белокурых стриженых волосах. Выслушав Александра, она приветливо улыбнулась и, отступив в глубину прихожей, игриво поманила его за собой.

Следуя за своей прелестной проводницей в глубину неожиданно огромной квартиры, ротмистр поймал себя на мысли, что не может отвести взгляд от обтянутых черными сетчатыми чулками точеных ножек и крепких, как яблоки, ягодиц, играющих под чисто символическим подолом, едва их прикрывающим. Да, что ни говори, горничная у старого хрыча, как говорится, что надо! А с чего, собственно, он взял, что господин Алсенс – старик? Может быть, это мужчина в самом соку, сердцеед и прочая, и прочая, и прочая.

За этими размышлениями Бежецкий не заметил, как они с провожатой миновали пару дверей и остановились у третьей. Горничная почтительно постучала, выслушала докторский рык из-за двери и что-то прощебетала на совершенно незнакомом Александру языке, подобно финскому, изобиловавшем протяжными гласными. Выслушав ответ, кивнула и, отворив дверь, снова одарила ротмистра ослепительной улыбкой:

– Пррошу-у-у!

Александр в непонятно какой за сегодняшний день раз пожал плечами и, дав себе клятву больше этого не делать, решительно шагнул через порог.

Вопреки ожиданиям, дверь вела вовсе не в пещеру колдуна или капище языческого идола, а в обычную, довольно просторную, светлую и хорошо обставленную комнату. Хозяин тоже мало напоминал друидского жреца, как их себе представлял Александр. Высокий стройный мужчина в хорошо, по самой последней моде сшитом, явно недешевом костюме, сделав три шага в сторону вошедшего, четко, потвоенному, впечатал квадратный подбородок в грудь, тряхнув не то седыми, не то пепельными от природы волосами, и тут же, словно устыдившись, протянул сильную и шершавую, как у лесоруба, ладонь.

– Доктор медицины, Алсенс Карл Готфридович, – четко, как на плацу, представился он, нажимая на гласные.

Пожимая руку доктора, Александр почему-то подумал про себя:

“Такой лапой автомат держать, а не стетоскоп какой-нибудь”.

– На что жалуетесь, Александр Павлович? – поинтересовался тем временем доктор, усадив гостя в удобное кресло и прочирикав горничной какие-то распоряжения на своем птичьем языке.

За появившимся вскоре крепко заваренным чаем с круассанами и немаленьким графинчиком коньяка Александр, вначале смущаясь, но под действием обеих благородных жидкостей, смешанных в соответствующей пропорции, постепенно приободрившись, вкратце поведал доктору, поощрительно, как китайский болванчик, кивавшему головой, свои проблемы.

Внимательно все выслушав, смахивающий на военного лекарь встал из-за стола, прошелся по комнате, постоял у окна и зачем-то поправил и без того безукоризненный воротничок у высокого зеркала в углу. Ротмистр, пытаясь унять разошедшееся не то от волнения, не то после чая с коньяком сердце, терпеливо ждал приговора. Размеренные движения эскулапа, а может быть, легкое воздействие вышеперечисленных жидкостей навевали сон. Подождав пять минут, Александр не выдержал:

– Господин доктор…

Карл Готфридович решительно повернулся на каблуках и сообщил:

– Случай ваш, Александр Павлович, довольно сложный и необычный. Знаете ли, я не совсем уловил суть происходящего с вами… Вы не будете против, граф, если я задам вам несколько вопросов, погрузив вас, так сказать, в гипнотическое состояние? Не боитесь?

– Что вы, что вы, доктор, делайте, что считаете нужным. Я в полном вашем распоряжении. Кстати…

Бежецкий полез было в карман за бумажником, но доктор, словно защищаясь, выставил вперед обе ладони:

– Помилуйте, Александр Павлович, если вы о гонораре – оставьте.

– Но…

– Потом, потом, господин граф. После диагноза, так сказать.

Александр пожал плечами, внутренне обматерив себя за неловкость.

Приготовления к сеансу заняли минут пять-семь, не более.

Удобно расположившись в полусидячем положении на мягкой кушетке-шезлонге, Александр следил за незаметно появившимся откуда-то блестящим граненым шаром, который доктор с ловкостью фокусника перекатывал в ладонях, и, превозмогая дремоту, вслушивался в негромкое монотонное бормотание:

– Ваши веки тяжелеют… вам хочется спать… Вы не в силах преодолеть сон…

Ротмистр действительно чувствовал, как сами собой закрываются глаза, ужаленные нахальными лучиками, отбрасываемыми зеркальными гранями шара. Тело становилось чужим, наливалось тяжестью. Вскоре глаза Александра окончательно закрылись, и он, медленно кружась, как осенний кленовый лист, заскользил в сияющую золотом пропасть…

Выждав некоторое время, доктор буднично сунул шарик в карман, подошел к пациенту, бесцеремонно приподнял его веко, пощупал пульс, а затем нажал кнопку звонка.