Текст книги "Экватор. Черный цвет и белый цвет."

Автор книги: Андрей Цаплиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

РОМАН «ЭКВАТОР. ЧЕРНЫЙ ЦВЕТ&БЕЛЫЙ ЦВЕТ»

ОТ АВТОРА Люди и события, описанные в этой книге, являются вымышленными. Возможное совпадение имен героев с именами действительно существующих людей случайно. Реальными прошу считать только Западную Африку, Амазонию и Ближний Восток. Они действительно такие, какими их увидел главный герой. И какими однажды увидел их я. Мой друг, журналист Сергей Потимков, прочитал мне как-то свое стихотворение, из которого мог бы получиться отличный эпиграф: Качались белых туч султаны, И луч печальной тишины Открыл мне тайну – эти страны Мы не полюбим без войны. Но эпиграф к чему? У этого романа свои эпиграфы, и я не вправе их менять. Знаете, почему? Потому что придуманные тобой герои начинают жить своей жизнью. Не ты пишешь диалоги. Они сами ведут свой разговор посредством твоей руки. Тебе кажется, что ты придумываешь сюжетную линию, а она, вопреки твоему желанию, сама складывается в причудливый запутанный вензель. Потому что это не линия сюжета, а линия судьбы. Героев. Герои. В этой книге они совершают героические поступки. А потом, – сразу же после того, как! – с легкостью превращаются в подонков. «Так не бывает,» – возможно, скажете вы. Бывает. Черный цвет, встречаясь с белым, всегда рождает серый. Зеркало, в которое вы смотрите, некому протереть до идеальной чистоты. После первой своей командировки в «настоящую» горячую точку мне показалось, что я понял все о войне. Как журналист. Психолог. И стратег. Стратегия оказалась доморощенной. Психология – надуманной. Десять лет спустя я внезапно почувствовал, что о войне ничего не знаю. Потому что истинное благородство чувств и поступков – там! – я встречал у людей, которые в мирной, спокойной, обстановке были подонками и негодяями. А общепризнанный пример для подражания как-то быстро терял в зоне боевых действий все свои положительные качества. Грязь и гниль никогда не бывает черной. Только серой. Я писал эту книгу от случая к случаю. Иногда терял к ней интерес. А иной раз стучал по клавишам изо дня в день. Я же говорю: герои начали жить самостоятельно и сами вели свою историю туда, куда им заблагорассудится. У меня на глазах они жестоко сражались друг с другом, торговали оружием и алмазами, бросались миллионами и тряслись над грошами. И любили друг друга – так откровенно, что от неловкости хотелось отвернуться. Но мне пришлось досмотреть их историю до конца. До последней строчки. Впрочем, военные люди, а также путешественники и авантюристы всех мастей, никогда не говорят «последней», но только «крайней». Я не предал своих героев. И хочу, чтобы до крайней – крайней! – строчки вы тоже оставались с ними. С уважением к своим читателям и своим героям, Андрей Цаплиенко ГЛАВА 1 – С ЧЕГО ВСЕ НАЧАЛОСЬ Департамент криминальной юстиции, Отдел исправительных учреждений, Исправительное учреждение «Полонски» с максимальным уровнем безопасности, Южный Ливингстон, Техас, США Список личных вещей заключенного №000981: 1) Перстень мужской желтого металла с прозрачным камнем, грубой обработки, ориентировочная стоимость н/о; 2) Медальон нагрудный круглый, желтого металла, диаметр 3 (три) см, ориентировочная стоимость н/о; 3) Книга иллюстрированная, название «Полная энциклопедия современной авиации», автор Дональд Дэвид, язык английский, ориентировочная стоимость $34,73; N.B. Закладка на главе «Локхид Си-130 Геркулес» в виде обрывка дермантина прямоугольной формы, цвет красный, с надписью на испанском языке; 4) Коробка из под сигар «Hoyo de Monterrey», производство Куба, ориентировочная стоимость н/о; 5) Рукопись, 325 (триста двадцать пять) стр., формат А4, ориентировочная стоимость $3,57, определена по стоимости канцелярской бумаги, использованной заключенным. Старший надзиратель: Тим Саммерс Региональный директор: Роберт Тревор “Theirs not to make reply, Theirs not to reason why, Theirs but to do and die” «Без лишних желаний, И самокопаний, Солдаты за дело идут умирать.» Альфред Тэннисон, «Атака легкой кавалерийской бригады», 1854 “Tu cries ‘peace’, tu cries ‘love’ En brandissant ta Kalachnikov” «Ты кричишь „мир“, ты кричишь „любовь“, Ну, а в руке твоей „калашников“» Альфа Блонди, «Любовь по-калашниковски», 1990 Я никогда не задумывался над этим вопросом, потому что на это просто не было времени. И только сейчас, когда я оказался лишен возможности действовать, я принялся вспоминать. И вспомнил ту ключевую фразу, и даже ту интонацию, с которой произнес ее Леша Ломако: – Целься в яйца! Стреляй в пах! Неужели это и было началом всего? «В голову попасть трудно,» – пояснял Алексей, только-только вернувшийся из какой-то секретной дальней арабской страны. – «В сердце бессмысленно. Получив пулю в сердце, человек может еще некоторое время бежать и стрелять. Тебе ведь главное не убить врага, а обезвредить его. Поэтому целься в яйца.» Предельно простое объяснение, изложенное ровным тоном. Ну, может быть, не совсем ровным, ведь я был в наушниках, а под ними, в ушах, еще гудел грохот пистолетных выстрелов, минуту назад многократно отраженный бетонными стенами стрелкового тира. Это был самый обычный тир, стоявший посреди парка на окраине рабочей слободки. Зимой в тире было слишком холодно, летом – жарко. С первым снегом на огневом рубеже зажигались газовые обогреватели, которые недовольно шипели всякий раз, когда завхоз подносил к ним спичку – только так их можно было зажечь. Но мощности газовых горелок явно не хватало. Рубеж бойницами выходил на огневую зону. Она находилась под открытым небом, и холодный ветер заносил обрывки холода и снегопада в окошки бойниц, срывая фанерные заслонки. Благословенные и спокойные семидесятые были в самом разгаре. Молчаливый и ленивый апогей застоя уже разметил будущее всех и каждого, наполнив воздух недоговоренностью военных тайн. И одной из этих тайн – для меня, во всяком случае – был Леша Ломако, тренер по стрельбе. Однажды нам, бесцельно шатавшимся по городу семиклассникам, захотелось подержать в руках настоящее оружие. По этому поводу мы забрели в стрелковый клуб на окраине. «Дадите пострелять?» – спросили мы на входе. «Дадим, чего ж не дать,» – ответили нам. – «Но только сначала надо записаться.» Очень скоро мне стало понятно, что стрелковый спорт ничего общего с романтикой не имеет. Тяжелый пистолет нужно научиться держать как влитой, затаив дыхание и выжидая момент, когда указательный палец может начать свое плавное движение, вопреки сопротивлению курка. Сейчас будет выстрел, говорит тебе внутренний голос, и сердце начинает учащенно биться. Но вот этого как раз и не нужно делать, в смысле, обращать внимание на провокации своего испуганного естества. А внутри металлического зверя весом всего девятьсот десять граммов в этот момент происходят удивительные вещи. Начинает работать самая простая и совершенная механика в мире. Спусковой крючок с усилием тянет за собой шептало, и вот-вот, сорвавшись, стальной спуск нанесет внезапный мощный удар по капсюлю. И патрон расколется надвое. Свинцовая пуля помчится по черному круглому тоннелю, четко следуя нарезке, как вагонетка в шахте бесконечным рельсам. Только, в отличие от вагонетки, для пули тоннель ствола очень быстро кончается, за тысячные доли секунды. Она, вращаясь, вылетает на свободу и следует к своей цели, а затвор вместе с рамой движется в обратную сторону, выбрасывая отстрелянную гильзу и тут же устанавливая на ее место новенький хорошо смазанный патрон. Большинству моих сотоварищей очень скоро наскучил тир и рутина строго регламентированного обращения с оружием, которое можно направлять исключительно в сторону круглой мишени на расстоянии двадцати пяти метров от стрелка. Лучше уж погонять мяч по зеленому футбольному полю. Или подраться в парке с ровесниками из поселка Артема, они часто с риском для здоровья забредали на нашу территорию. Ну, а у меня не складывалось, ни с футболом, ни с драками. Я был круглым, – почти как футбольный мяч – толстеньким маменьким сынком, да еще и с дурацкой фамилией Шут. Надо мной смеялись, и, что самое обидное, смеялись девчонки. Несложно догадаться, какое именно прозвище я мог получить с такой фамилией. За глаза меня называли Клоуном, и это прозвище очень прочно приросло ко мне в школе, отчасти еще и потому, что я был стеснителен, рассеян, часто говорил невпопад и, соответственно, как коверный в цирке, попадал в разные забавные ситуации. Забавными они, впрочем, были для сторонних наблюдателей. А для меня они были полны страданий, моральных и физических. Мой бутерброд всегда падал маслом вниз, никогда не нарушая закон Мэрфи. И сам я, поскальзываясь зимой на замерзших лужах, – их у нас метко называли «скользанки» – летел носом вниз. В отличие от своих более удачливых «корешей», набивавших о жесткий лед только мягкие части тела. Сдавленный возглас, мокрый хлопок, и на льду оставалась красноватая липкая клякса. Я падал. Они смеялись. Но на них я никогда не обижался, потому что в их смехе не было злорадства. Моей безобидной неловкостью по-настоящему наслаждались те, кто был старше меня. И, соответственно, имел гораздо больше прав. Учителя, вызывая меня к доске, как мне казалось, всегда ехидно улыбались, произнося мою фамилию. Обычно это происходило так. Наш учитель истории Игорь Арнольдович Бевза, человек с безволосым лицом, очень похожим на маску Фантомаса, поднимал меня с места окриком «Шут, к доске!». Юля Семенова, наша первая красавица и отличница, тут же откликалась своим нежным голоском «Клоун, на арену!» Класс дружно смеялся. Всем было очень весело. Кроме меня. Игорь Арнольдович и не думал останавливать внезапный приступ веселья, и даже сам ухмылялся безгубым ртом. Именно он был моим обидчиком, а не красивая малолетняя дурочка. Он уничтожал мое достоинство с помощью моих одноклассников, сам умывая при этом руки. Тогда я это еще не мог понять разумом, и только в глубине души чувствовал, беспричинную, как мне казалось, ненависть к учителю. Мне его очень хотелось ударить. Я ведь не трус и драки не боялся даже тогда, в шестом классе, когда я совсем не умел драться. Но вот с особями противоположного пола я не мог воевать никогда. Никогда не мог поднять руку на женщину, даже в столь юном и вредном возрасте. Я бы набросился с кулаками на историка, потому что в глубине души понимал: это именно он провокатор и это он хочет унизить меня. Но он так и оставался безнаказанным, пользуясь привилегией своего возраста и положения. В общем, расстроенный, растерянный и нервно раскрасневшийся, шел я к доске и произносил вслух явные исторические глупости, невольно подтверждавшие правоту Семеновой. Как выяснилось, она их даже записывала в свой блокнотик, и на выпускном вечере, выпив бокал портвейна, прилюдно озвучила. Все их не помню, одна только врезалась в память: «Войска Степана Разина успешно шли на Москву, пока не встретились с регулярными частями Красной Армии.» Да, весело. Думаю, что сейчас я вполне смог бы в кратчайший срок обеспечить все войско Степана Разина наилучшим вооружением по самым низким ценам, и тогда хрен бы кто его остановил. Даже Красная Армия. Очень жалею, что тогда я не умел драться. С детства занимался музыкой, которую безумно не любил. Почти все свободное время, которое оставалось после пытки черно-белыми клавишами, моя мама распределяла поровну между английским, французским и немецким языками. Эти занятия я с детства считал бесполезными и, даже более, вредными. Особое отвращение вызывал у меня немецкий. Потом уже, повидав многое в этом мире, я понял, что это было сродни отвращению на генетическом уровне. Видимо, очень не любил немцев мой дед, отсидевший в немецком лагере для военнопленных где-то под Львовом, бежавший к своим, и потом, в конце войны, въехавший на своей «тридцатьчетверке» в Берлин. Впрочем, много лет спустя я вынужденно признал, что моя мама все делала правильно. Пускай она ошиблась насчет музыки, и второго Рахманинова из меня не вышло, зато я первый и единственный в своем роде. Андрей Шут стал тем, кем он есть, во многом благодаря тому, что в моей голове нашлось место и функциональному конструктивизму английского, и грассирующей изысканности французских фраз, и даже длинным и неуклюжим, похожим на сороконожек, немецким словам. Ну, а по поводу драк дело обстояло так. Чтобы обрести мужское достоинство, я начал постоянно ввязываться в какие-то стычки и постоянно бывал крепко битым. Меня сбивали одним ударом под дых. В первые же минуты конфликта. Били кулаком по голове. Ставили подножку и потом наваливались всем гуртом на мое толстое беззащитное тело. Но эффектнее всего меня сбивал с ног прямой короткий удар в переносицу. Нос мой всегда был слабым местом, он предательски не держал удар, и получив его, я стремительно падал наземь, даже раньше, чем, собственно, вязкие красные капли из моего носа. Всем тем, кто выходил победителем из драк, стрелковый клуб скоро наскучил. И я у молодого тренера Леши Ломако остался один. Он первый из всех моих знакомых взрослых не стал смеяться над моей фамилией. «Шут – это хорошо,» – сказал он, записав ее в журнал стрелкового клуба. – «„Шут“ это по-английски означает „стрелять“. Значит, на роду тебе, Андрюша, написано быть стрелком.» Он ошибся. Стрелком я по-настоящему так и не стал. Я любил оружие так, как любят зверей в зоопарке. Восхищаясь грацией хищника с безопасного расстояния. Для того, чтобы стать настоящим стрелком, этого недостаточно. Но зато моих знаний об оружии вполне хватило для того, чтобы освоить профессию Мальчиша-Плохиша, который подносит буржуинам патроны. Могу похвастаться лишь только тем, что я лучший Плохиш на этой планете. Я очень быстро полюбил этот ни с чем не сравнимый запах сгоревшего пороха и разогретого масла. Мне так нравилось после каждой тренировки разбирать черный небольшой пистолет и любоваться его совершенным строением. А потом смазывать вороненые детали ружейным маслом из небольшой масленки с дутыми жестяными боками. Масло текло по всем черным пазам и выступам разобранного оружия, а потом в эти пазы входили совершенно безобидные по отдельности детали, которые потом, в сборе, становились очень опасным инструментом, способным отнять жизнь. Но об этом нам даже и думать запрещалось. “Вы должны лишь только класть пули в цель. Это спорт, а не война”, – говорил нам всем директор спортшколы, фотография которого с бесконечной красной дорожкой спортивных наград на груди помещалась в коридоре при входе в клуб. Леша Ломако это тоже часто слышал. В такие моменты лицо его становилось словно каменным. А однажды после очередного начальственного инструктажа он попросил меня остаться. Когда спортклуб опустел, Леша повесил на огневой рубеж совсем не спортивную мишень. Я такой еще не видел. Мишень была в полный рост, но на ней был изображен не схематичный силуэт, а вполне конкретный человек с сердитым выражением лица и пистолетом в правой руке. Судя по маркировке, мишень была импортной. Бумага в два раза плотнее нашей. – Это полицейская мишень. Американская. Подарок. А вот и самое главное. Было девять вечера. В тире, кроме нас, остался только сторож. Леша из спортивной сумки вытащил нечто необычное. Пистолет. Но не спортивный. Спортивный по сравнению с ним выглядел, как «Запорожец» рядом с «Роллс-Ройсом». Его ствол был в два раза длиннее наших стандартных стволов, он напоминал револьверы из ковбойских фильмов, и, к тому же, это чудо инженерного гения оружейников было покрыто слоем сияющего хрома. «Калибр нестандартный, миллиметров десять, не меньше,» – прикинул я. – Попробуй, – сказал Леша. – Удержишь? Я взял его в правую руку. Она тотчас же ушла вниз – в пистолете было не меньше полутора килограммов металла. Желтые капсюли патронов глядели на меня из стального барабана. Револьвер был заряжен. – Подключай левую. Это не спортивное оружие, тут нужно все делать немножко по-другому. Леша взял револьвер у меня из рук. – Смотри внимательно. Берешь в две руки. Правой за рукоятку, левой поддерживаешь снизу. Руки расслабленные, оружие в них себя чувствует, как автомобиль на новых амортизаторах. Стойка свободная, ноги чуть полусогнутые. Ломако встал к рубежу и показал мне все это наглядно. – Понял? Я кивнул. – Дальше все как на обычной тренировке. Жесткий спуск, поэтому сначала нажимаешь с импульсом, а дальше плавно дожимаешь курок. Выстрела не ждешь. Он будет громкий, но тебе понравится. Словно иллюстрируя свои слова, Леша плавно давил на спуск. Я смотрел, как его указательный палец медленно, но очень уверенно заставлял двигаться спусковой крючок. И тут раздался выстрел, не выстрел даже, а какой-то взрыв. Мне показалось, что легкая артиллерия начала обстрел укрепленных позиций противника. Уши заложило, но вскоре отпустило, и я почувствовал знакомый уютный запах, который меня и до сих пор успокаивает – порох и масло. – Ага? – улыбнулся Алексей, кажется, в первый раз за все то время, что я его знал. Он мягко вернул курок на место, чтобы револьвер не выстрелил еще раз, поставил оружие на предохранитель и положил его на деревянную полочку перед бойницей. – А давай-ка повесим этого мужика. И мы пошли на рубеж и стали кнопками укреплять сердитого американского черно-белого мужика, врага полицейских. Леша надел на меня наушники: – Обнови-ка ты мишень, Андрей. Наудачу. И я начал стрелять. Вернее, извлекать грохот из этой компактной артиллерийской установки. Из первых шести пуль в мишени оказались только три, но Леша, после каждого выстрела заглядывая в трубу, говорил: «Неплохо. Так. Хорошо.» Калибр этого оружия был настолько большим, что, казалось, ты невооруженным глазом видишь, как одиннадцатимиллиметровые пули выбивают в бумажном американце дырки. И когда барабан стал пустым, Леша сказал: – Целься в яйца. Не нужно убивать, нужно обезвредить. Я вздрогнул. Тогда эти слова меня испугали своей практичной откровенностью. «Не нужно убивать, нужно обезвредить,» – так обычно говорит себе любой профессиональный солдат, для которого война это просто работа. Вынужденное занятие, за неимением другого. Я это понял много лет спустя. Ну, а сейчас я думаю о том, сколько же исправного, неисправного и не очень исправного оружия я продал, перевез и всучил разным маньякам, которые только и думают о том, чтобы убивать себе подобных. Для таких убийство не просто работа, а любимая работа. Лешу Ломако, моего первого тренера, после этой тренировки, кстати, выгнали с работы. Сторож рассказал о нашей вечерней канонаде директору спортшколы, и тот в присутствии всех ее учеников объявил Лешу преступником, по которому тюрьма плачет. Он и без того ненавидел Алексея и, видимо, в глубине души надеялся, что Лешу посадят. Но его не посадили. Только забрали пистолет. Кажется, сделал это следователь КГБ. А, может быть, Леша сам его добровольно сдал. На большее наша городская власть не осмелилась. Ломако, оказывается, был секретным указом награжден очень важной медалью или даже орденом, о чем, кстати, во время перестройки писала какая-то местная газета. ГЛАВА 2 – УКРАИНА. СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО Военным летчиком я стал тоже случайно, хотя, и не совсем. Все, что происходит с нами, предопределено цепью предыдущих событий, причем, и тех, которые не имеют к нам прямого отношения. В моей семье было такое количество военных, что, кажется, не надеть на себя военную форму было бы просто предательством славных предков. Но так бывает только в учебниках истории и патриотических романах. В действительности, никаких традиций не существует. Семейная традиция это оправдание нежелания что-либо менять в жизни. Я мог бы стать и врачом, и переводчиком, и юристом, благо, с детства был сообразительным, любознательным и усидчивым. Но вы, наверное, забыли, как все было у нас устроено в то время. Чудесное советское время! Далеко не все институты были доступны для простого парня из небогатой, но очень гордой семьи. Медицинский, юридический или инъяз какой-нибудь охотнее всего открывали свои двери тем, кто знал, в какую начальственную дверь нужно стучаться. Отношения между преподавателями и студентами регулировали Его Величество Блат и Ее Величество Коррупция. Они успешно отсекали неперспективных с финансовой точки зрения мальчиков и девочек. Нам говорили о бесплатном образовании, но даже самый наивный пионер или комсомолец, знал, что вступительный взнос в престижный ВУЗ измеряется в тысячах рублей – по одной тысяче за каждый год обучения. У моей матери, оставшейся без мужа, когда я был совсем еще мальчишкой, больших денег отродясь не водилось. Мы жили на стандартный мамин инженерский прожиточный минимум в сто двадцать рублей плюс бабушкина пенсия плюс гроши, которые выплачивали партия и правительство после гибели отца. До сих пор не знаю, как она выкручивалась, чтобы наскрести деньги на мои занятия языками. Мама очень не хотела, чтобы я оказался в армии, и, как это ни парадоксально, самый лучший способ избавить меня от воинской обязанности она нашла довольно странный. А именно собралась отправить меня, толстяка и увальня, в военное училище. Якобы, все основные армейские невзгоды и трудности падают на плечи солдат срочной службы, а вот офицерская жизнь полна благородства и взаимовыручки. Они, конечно, защищают Родину и рискуют жизнью, но при этом имеют устойчивое материальное положение, здоровые взаимоотношения в коллективе – без мордобоя – и гарантированный карьерный рост. Почему она так думала, ума не приложу. Неужели она настолько идеализировала своего мужа и моего отца, что никогда не расспрашивала о работе? Или насмотрелась сверх меры фильмов «про людей в форме»? Она же не могла не знать, что из всех вышеуказанных стереотипов военной жизни действительности соответствует только один. Военная карьера давала широкие возможности тем, кто готов был умереть за Родину. Способы были разные, от цирроза печени во время суровой многочасовой офицерской пьянки до подрыва на противотанковой мине во время оказания интернациональной помощи какому-нибудь многострадальному азиатскому, африканскому или латиноамериканскому народу. Все остальное – карьерный или материальный рост, душевные благородные отношения – обычно оказывалось иллюзией. Великой советской иллюзией. Но мать в нее верила. Отец у меня летал штурманом на бомбардировщике Ту-16. Мы тогда жили в Полтаве. Аэродром, на котором служил мой отец, был построен еще во время войны специально для американских самолетов. Они летали бомбить Берлин. Но до Берлина дотянуть, в силу несовершенства конструкции, не могли. Советское правительство предоставило им «аэродром подскока». Место, где можно передохнуть и подзаправиться. Со временем он превратился в полноценную авиабазу. Американскую, в сущности. Американцы жили в военном городке, от которого ничего сейчас не осталось. А вот металлические плиты от американской взлетно-посадочной полосы я еще застал. Я помню, они лежали сбоку новой взлетки, такие мощные, хорошо подогнанные друг к другу шестигранники. Отполированные до блеска тысячами касаний американских шасси, они так нагревались летом на солнце, что, казалось, брось на них яйцо, и через пять минут получишь глазунью. Как-то в сентябре, помню, мы с приятелями, совсем еще мальчишки, пролезли на аэродром и провалялись на этих плитах полдня. Мы разделись по пояс, и мои рыхловатые телеса стал обдавать прохладой осторожный ветер ранней осени. В его дыхании чувствовался холод, который неприятными змейками струился у меня по спине и сбегал вниз по моим жировым отложениям. Я лег на эти стальные плиты. Они были горячими. Над нами светило белое солнце сентября, под нами была история. Горячая, и потому немного ожившая. Тогда я не очень хорошо разбирался в том, откуда взялись эти плиты под Полтавой, но инстинктивно прижимался к ним, к железному теплу прошедшей войны. Удивительно, что никто нас тогда не застукал – ни солдаты-охранники, ни всевидящий руководитель полетов в диспетчерской башне. Удивительно вообще, как мы остались живы и здоровы. Видимо, в тот день не было полетов. А вообще-то «шестнадцатые» здесь взлетали и садились по нескольку раз в день. Аэродром накрывал все Средиземное море и даже немного Индийский океан. Помню, отец уходил утром на работу и говорил весело матери: «Смотри не загуляй, я сегодня до Турции и обратно, к обеду вернусь.» И возвращался, веселый, с легким хмельным запахом. Мать ему: «Где пил?» А он убедительно врал: «Да ты что! Это я квас, в нашей столовой.» Квасу в офицерской столовке на аэродроме и впрямь было хоть отбавляй. Это у них, у «стратегов», такая традиция была: квас пить. В любой точке, где садились бомбардировщики, даже там, где не было ни вкусной жратвы, ни нормальных столовок, всегда был свежий квас. По легенде, эта традиция пошла именно отсюда, из Полтавы. Квасом американское начальство дурило своих пилотов, чтобы те по привычке пиво перед полетом не хлестали. И после полета тоже. Квас был забористый, с изюмом, но, конечно, по эффективности уступал пиву и вставлять летчикам не мог. Нашим тоже пришлось пить квас с американцами. Пили. Давились, но пили. Деваться было некуда – приказ. Советское командование решило последовать американскому примеру и нашло повод, чтобы победить беспросветное пьянство, спутник любой войны. «Мы должны создать максимально благоприятную и привычную обстановку для наших гостей,» – вот что говорили военачальники. – «Они пьют квас, и мы тоже будем.» Но однажды братья по оружию улетели навсегда. А привычка пить квас осталась. Наследие капитализма и американского образа жизни. Стандартов, так сказать. Правда, как только офицеры выходили за КПП, то ноги сами несли их в ближайший магазин, чуть левее от входа на авиабазу. А потом на лавочку в скверике. Там и столики были оборудованы. Отец погиб трагически и нелепо, – автобус, который по декабрьскому гололеду вез экипаж на аэродром, перевернулся, – и мать уехала к родителям в Харьков. Она так ни разу после этого не вышла замуж, и поначалу старалась оградить меня от всего, что связано с армией. Но до конца это ей не удалось. Стрелковый спорт начал пробуждать во мне древние воинские инстинкты, и запах ружейной смазки возбуждал меня, как запах дичи молодую легавую на первой охоте. Я, впрочем, говорил уже об этом. Когда я услышал от матери о плане действий относительно службы в армии, меня, честно говоря, даже обрадовала перспектива «косить» вот таким радикальным, необычным способом. Одна у нас с мамой вышла заминка. Не заминка даже, а настоящий скандал. Она не хотела и близко подпускать меня к военным самолетам. Отец погиб на земле, по вине или неосторожности шофера, который, кажется, был вольнонаемным, но, несмотря ни на что, мать в случившемся винила военную авиацию. Помню, я был совсем еще подростком, а она уже с нескрываемым раздражением смотрела на то, как иногда от нечего делать я клеил из пластмассы модели самолетов. Они висели на толстых нитках под потолком нашей невысокой квартиры в «хрущевке» на окраине города, и мама всякий раз тихо ругалась, когда цеплялась за них, перемещаясь из комнаты в кухню и обратно. Впрочем, несмотря на раздражение, она очень осторожно, чтобы не сломать, вытаскивала пластмассовый пропеллер от Ан-24 из лакированной прически, если тот назойливым насекомым цеплялся за ее волосы. Когда я сказал ей, что буду поступать в летное училище, мама долго молчала, потом взорвалась грозной тирадой о том, что план «кошения» отменяется, и что она лучше отдаст меня в солдаты. Я тогда был в десятом классе, и как всякий подросток, лучше знал свою маму, чем она меня. Я понимал, что у нее обычная истерика, и спокойно пытался найти убедительные аргументы – что самолеты падают редко, а солдаты бьют друг другу морду часто. А еще иногда и стреляют в обидчиков. А еще от невыносимой жизни в казарме интеллигентные люди накладывают на себя руки. А если и выживают среди таких ужасов, то отправляются в дисбат, из которого возвращаются законченными преступниками. Все это я рассказывал маме, пытаясь использовать понятную ей терминологию, и мама, теряя в споре свои нестойкие аргументы, верила в эту чушь, которую я, словно расчетливый паук, плел из правды, полуправды и откровенной лжи. В общем, дорога к поступлению в летное была открыта. Но на первом же медосмотре в славном Черниговском училище, территория которого уставлена бюстами знаменитых и героических выпускников, я был сражен наповал. Срезан подчистую. Доктор сказал мне, что к экзаменам меня не допустит, потому что с таким брюхом я не смогу набрать высоту. Почему это, переспросил его я. Да потому что штурвал на себя не возьмешь – живот мешает. Так ответил язвительный эскулап. Я не сказал об этом матери, и пошел искать другие самолеты, где места в кабине больше, чем у истребителя. Где можно взять на себя штурвал. Так я оказался в высшем авиационном училище военно-транспортной авиации. Мне тогда казалось, что это какая-то полугражданская структура, едва ли отличающаяся от цивильного ВУЗа больше, чем кабина грузового «ана» отличается от кабины пассажирского. Я сильно заблуждался на этот счет. Мои иллюзии развеялись в первый месяц пребывания в казарме, в течение которого я не то что не увидел ни одного самолета – я вообще, кроме швабры, щетки и надраенных мною же до блеска унитазов в туалете общего пользования, не видел больше ничего. К щетке и унитазам я привык быстро. Гораздо быстрее, чем к казенной еде. Я не мог есть то, что давали в столовой. Запах здешней еды мне казался тошнотворным. Поэтому первые две недели за обедом я пил только компот из оловянных кружек и воду из-под крана в казарме. К тому времени, когда я, наконец, научился сдерживать рвотный рефлекс, я сбросил килограммов десять. А еще через две недели курсантская форма висела на мне, как кожа на итальянском мастифе. Форму мне выдали новую, и жизнь засверкала свежими красками и оттенками, как оловянная пуговица, начищенная пастой гои. ГЛАВА 3 – АФГАНИСТАН. ПРЕМИЯ ЗА РЕЙС Я закончил училище в восемьдесят третьем. Между прочим, почти что с отличием, только немного подкачало знание истории. Совершенно бесполезный предмет, особенно в его коммунистической ипостаси. «История КПСС», и ее отросток, политическая экономия, мне не были нужны. История и экономия уже вплотную занимались нами. В самом разгаре была война в Афганистане. Меня отправили в Душанбе в качестве штурмана, и я заранее знал, каков будет мой дальнейший маршрут. Наш «борт» курсировал над территорией южного соседа, из Кандагара в Герат, из Герата в Баграм, и снова в Кандагар. Между собой мы называли наш полетный план «К.Г.Б.», по заглавным буквам наиболее часто посещаемых населенных пунктов. Ничего особенно героического в моей практике не было. Возили все подряд и всех подряд – от туалетной бумаги до генеральских инспекций. При взлете и посадке мы следовали инструкциям, исправно отстреливали сигнальные ракеты, служившие тепловыми ловушками для «стингеров». Я убежден, что живы и здоровы мы остались именно поэтому. Хотя ни разу не заметил, чтобы в нас стреляли. Так бы я летал, может быть, и по сегодняшний день, если бы однажды к нам не приехал вместе с командиром полка никому не известный человек в синем штатском костюме и не приказал загрузить в самолет несколько тяжелых ящиков. Я уже научился разбираться в маркировке и с первого взгляда понял, что внутри этих ящиков гранатометы. Мы стояли тогда в Баграме, а лететь нужно было в Кандагар и обратно. Командир экипажа был не похож на себя. Он явно угождал этому синепиджачнику, и я впервые подумал о том, что на войне от героизма до лизоблюдства один шаг. Бывало, что в Афгане мы гоняли «левак» для солдатских и офицерских магазинов, и тогда нашими верными друзьями и партнерами становились контрактницы-продавщицы. Несомненно, этот рейс тоже был «леваком», но каким-то необычным, даже подозрительным. В Кандагар нас отправили внезапно и безо всяких полетных документов. Люди, разгружавшие наш «борт», тоже были загадочными. Это были вовсе не наши солдатики в «эксперименталке». И даже не афганские союзники в грубого сукна серо-зеленой форме . Это были люди в штатском. То бишь, местные бородачи. В грязных потертых шарвар-камизах и в серых пакулях, которые мы называли «шапками-душманками». Бородачи были без оружия, но я ни минуты не сомневался, что свои автоматы они оставили под присмотром афганского часового в караулке за пакгаузом. Дабы не смущать глупых шурави. Шурави не задавали вопросов ни командиру, ни человеку в синем костюме. А когда возвращались из Кандагара, «синепиджачник» снял свой пиджак, остался в белой пропотевшей рубашке и, ослабив галстук, зашел в кабину. «Вот вам, товарищи, премия от благодарного афганского народа. Потом, товарищи, на Родине поменяете на советские деньги.» И он сунул каждому из нас по толстой, несколько раз перевязанной резинкой, зеленой пачке. Шел январь восемьдесят девятого. Я повертел пачку в руке. Американские потрепанные пятерки и двадцатки не внушали никакого уважения. «Зачем мне эти бумажки?»– спросил я тогда этого мужика с седым гебешным ежиком на голове. Улыбка сошла с его лица. Он посмотрел мне в глаза и сказал: «Запомни, капитан, через десять лет такой вопрос не возникнет даже у последнего курсанта в учебке.» Через десять лет зеленых бумажек у меня было очень много. Я был на хорошем счету у этой публики с Лубянки, и мои доходы от левых рейсов росли. А потом Советского Союза не стало, и я начал работать сам. Расстояния для меня потеряли значение, а поездки утратили романтический привкус новизны. Многое из того, что раньше было невозможным, стало доступным и даже обыденным. И все же я часто задаю себе тот идиотский вопрос, на который мне так и не ответил седой гебешник в небе над Афганистаном. ***** Через десять лет я стал другом одного африканского президента. Хотя «дружеским» его отношение ко мне можно назвать весьма условно. Слово «друг» в данном случае характеризует относительную степень свободы и безопасности, которую я имел на подконтрольных ему территориях. Да чего там скрывать? Ну, вы не можете его не знать, он очень часто появляется в теленовостях. Теперь он уже сидит не в президентском кресле, а на нарах. Зовут его Чарльз Тайлер. Говорят, во времена своего пребывания в Соединенных Штатах, он попал в исправительное заведение где-то в Новой Англии и там получил прозвище Слесарь Чарли. Будущий национальный лидер подрабатывал починкой старых автомобилей. Ему, кажется, это прозвище не очень нравилось, поэтому он избавлялся от всех своих соратников, которые позволяли себе фамильярно называть его Слесарем. Собственно, так поступают все правители, и демократы, и диктаторы. Разница только в том, что демократы старых друзей увольняют, а диктаторы расстреливают. Что касается меня, я даже за глаза звал его иначе. Чарли-бой. Я услышал однажды это прозвище от самой красивой женщины на свете. Вряд ли Тайлер прочтет мои записи, а, значит, они не нарушат его внутреннего спокойствия в комфортабельной спецтюрьме для военных преступников. Я ему должен быть благодарен. Он отдал мне трехэтажный дом в десяти минутах езды от президентского дворца, правда, не совсем безвозмездно. За это он получил от меня среднемагистральный самолет, одна половина которого служила президентским салоном, а другая легко трансформировалась в грузовой отсек. Это было очень удобно. Самолет часто совершал спецполеты по Африке, и никто не мог догадаться, что вместо официальных лиц он перевозит кое-что другое. А в условиях эмбарго это было особенно актуально. Самолет формально не являлся собственностью Тайлера, он числился за одной английской компанией, до истинных владельцев которой докопаться было невозможно. Официально я к этой компании не имел отношения, но в качестве деловых партнеров у меня тогда состояли такие люди, что разглашение их имен могло бы принести мне много-много проблем на рубеже тысячелетия. А теперь мне уже все равно, и эти могущественные люди вместе со своими могущественными именами потеряли для меня всякую ценность. Если говорить начистоту, Тайлер по документам тоже оставался владельцем своего дома. Делая подарок, он говорил мне: «Андрей, так будет лучше для всех. У тебя могут отобрать этот дом. У президента не отберут.» В этой стране все было странным и неправильным, но жизнь среди этой неправильности была пряной и острой, как никогда; она заставляла ценить на вес золота каждый прожитый день, и, вместе с тем, прожигать впустую целые годы. Над воротами дома надпись – «Собственность Эндрю Шута», над иллюминаторами самолета – «President of Liberia», но тем не менее, все было наоборот, и смысл произнесенных слов в этой стране всегда был обратным. Поэтому данное обещание легко забывалось, а о потерянном имуществе принято было не жалеть. Дом не жалко. И самолет не жалко. Ведь там, в Либерии, я нашел то, что стоило для меня больше, чем жизнь, и за это я заплатил очень высокую цену. Возможно, буду платить и впредь. ГЛАВА 4 – ЛИБЕРИЯ, АЭРОДРОМ СПРИГГС, МАЙ 2003. МАРГАРЕТ. В тот день, когда я увидел ее впервые, меня впечатлили лишь два ее явных достоинства. Грудь шестого размера и весьма доходный пивной бизнес в Монровии. Черную бизнес-леди звали Маргарет, сокращенно Мики. Откровенно говоря, меня с самого начала заинтересовала, в основном, первая строка перечисленного выше списка ее достоинств. Но были и другие. Например, живот, не мягкий и не слишком плоский, без складок, но и без рельефных мышц пресса, собственно, такой, каким обладают звезды индийских фильмов. Я очень любил ее целовать в середину этого индийского живота, сначала шутки ради, фыркая, как морской котик, в самый ее пупок. Но потом все чаще и чаще я делал это с нежностью, почти с любовью. Она была не совсем либерийкой, так что появление такого индийского животика в этой стране выпирающих ребер было генетически оправдано. Об этом я узнал на другой день нашего с ней знакомства. Ее папа, бизнесмен из Калькутты, в свое время открывший в Монровии первый пивной ресторан, бежал из страны, после того, как боевики прямо перед камерами западных и собственных журналистов кастрировали и убили бедного сержанта Сэмюэла Доу, которому в тот момент случилось быть президентом Либерии. Примерно так я понял историю чернокожей красавицы, сложив ее из обрывков наших с ней разговоров. Если верить Мики, это произошло в августе девяностого года. Доу, который доверял только своей охране, попал в ловушку в руки к боевикам племени Гио, а те передали президента людям Тайлера. Раджив Лимани, отец Мики, был другом этого самого сержанта Доу. Ну, что тут скажешь? Друзей следует выбирать более осмотрительно. «Он уехал в Канаду или в Штаты, точно не знаю. Я его больше не видела и видеть не хочу,» – сказала Мики, когда после первого же сексуального эксперимента с ее роскошным черным телом я, вдохнув дым своей любимой «Ойо де Монтеррэй», начал ее подробно расспрашивать об отце. Ее реакция мне тогда показалась странной, ведь за несколько часов до этого она сама просила меня разыскать предка. Но об этом позже. Второй день нашего знакомства был первым днем нашей близости. Мики набрасывалась на меня, как тигрица на говяжью тушу. Она засыпала меня тоннами вопросов в перерывах между бурными сексуальными атаками, а я пытался выведать у нее, каким образом эта черная красавица ухитрилась всю войну прожить в Монровии, да еще и приумножить свое немалое состояние. Она и сама атаковала меня не хуже банды рэбелов. Ее атаки были долгими, а передышки короткими, поэтому много узнать мне не удалось. Я понял из ее отрывистых ответов, что за спокойную жизнь в этом единственном охраняемом районе Монровии она заплатила любовными связями с президентом Тайлером и его сыном, а также предательством их обоих. Но в чем оно состояло, и почему мстительный Тайлер оставил ее в живых, Мики тогда не сказала. – Послушай, мы тут с тобой это делаем без презерватива. Ну, как бы это сказать..., – полушутя, я сжевал свой вопрос, памятуя о том, что третья часть жителей этой страны носит в себе вирус СПИДа, и еще целый букет не менее опасных вирусов, бактерий и прочей флоры с фауной. – Не бойся, – и Мики демонстративно поцеловала меня туда, куда, пожалуй, в тот момент я меньше всего ожидал получить поцелуй. – Чарли-бой проверялся чуть ли не каждый день у своего придворного доктора. До и после моей постели. А младший вообще боялся меня. Только оральный секс, и ничего более. Причем, в презервативе, как в каком-нибудь европейском публичном доме. И вообще, если хочешь знать, за последние пять лет твой белый член это первый, который вошел в меня голым. Я в тот момент вспомнил анекдот про бояр, услышавших от царя Петра Первого слово «голосование» и заявивших самодержцу о том, что голосование это истинно русская процедура. «Голым совали, голым и дальше будем совать», – пояснили свою позицию царю бояре. Но не стал рассказывать его Мики. «Жалко, что по-английски так не скаламбуришь,» – подумал я про себя, усмехнувшись. – «„Ту пут инсайд ит нэйкт“ звучит громоздко, формально и неэмоционально. В общем, скучно. У этих носителей языка скучно все, что связано с сексом. А к нам даже черные бабы липнут, как мухи к меду.» Правды ради, следует признать, что это я прилип к Мики. Первый день нашего знакомства не сулил ничего необычного. Было это так. Война еще не окончилась, и я решил съездить на аэродром Сприггс, чтобы договориться о приеме моего «борта» с «калашниковыми». Платить там нужно было очень многим людям, поэтому я взял с собой кожаный портфель, набитый местной валютой, либерийскими долларами красного и синего цвета. А чтобы по дороге со мной что-нибудь неожиданное не приключилось, попросил своего клиента в лице министра обороны выделить мне охрану. Думал, что приедут худощавые головорезы в джинсах и с растами в волосах, свисающими прямо на глаза, в рубашках, пропитанных едким африканским потом и запахом гашиша. Эти самые опасные. Так, в общем-то, и выглядела почти вся правительственная армия. Повстанцы, их здесь называют «рэбелами», впрочем, от правительственных солдат внешне ничем не отличались. Но ко мне приехали совсем другие ребята. Четверо высоких здоровяков с невозмутимыми бронзовыми лицами. На них был вполне сносный зеленый камуфляж и одинаковые бронежилеты. Я сразу узнал эти «броники». Они были из той партии подержанной французской амуниции, которую я привез сюда из Москвы, а в Москву они попали, как спецодежда для уборщиков и прочих сотрудников муниципалитета. Помнится, разрешение на ввоз мне тогда сделал один из этих, «прочих сотрудников», который, пользуясь своим знакомством с Лужковым, создал очень прибыльный кооператив вкупе с визовым отделом американского посольства и брал за организацию одной визы США от двух до пяти тысяч долларов. В конечном итоге, он и сам чуть было не получил от двух до пяти, но полезное знакомство спасло его от вынужденного отпуска. Ну, вот, узнаю я эти «броники». И ловлю себя на мысли, что это первый раз, когда я вижу на военнослужащих местной армии бронежилеты из той партии. А я было думал, что Тайлер, – или кто там еще? – перепродал амуницию куда-нибудь в соседнюю Ивуарийскую Республику. Хотя, нет, там ведь французы заправляют, ивуарийцы от них получали товар напрямую и по более низким ценам. У меня в прихожей топтался Сергей Журавлев. Журналист, очень дотошный парень. Он не побоялся прилететь в Монровию, чтобы взять у меня интервью. Я уже и ответы заготовил, мол, честный бизнесмен я, ничего не видел, ничего не знаю, только и слышу обвинения во всех смертных грехах. Бывший летчик, участник войны в Афганистане. Продвигаю российско-английское сотрудничество на африканском континенте. И прочая, и прочая, и прочая. Я просчитал этого Журавлева еще в Москве и понял, что этот парень слишком увлечен романтикой «горячих точек», несмотря на вполне зрелый возраст. И я рассчитывал, что Сергей, которого перебросил своим «бортом» в Монровию мой друг и конкурент Леня Манюк, купится на африканскую действительность с элементами гражданской войны. Я, в общем-то, и сам купился, хотя скрывал это от всех. Даже от самого себя. Мы уже выпили по рюмке неразбавленного джина, когда приехали солдаты. Внизу ждал вполне приличный для Монровии «дефендер». За рулем был водитель в гражданском. – Можно с Вами? – спросил Сергей. – Валяй, – говорю я ему, – камеру можешь оставить здесь. – Да нет, – сказал Сергей. – Я возьму ее с собой. Мало ли что. Сергей всегда работал без оператора, и все свои интервью записывал на маленькую камеру. Такую можно было купить за сущие копейки в любом супермаркете электроники. Ну, это был его стиль. А, заодно, и экономия денег. В то время не каждый российский журналист мог выехать на съемки в загранкомандировку. Даже в такую веселую и неказистую страну, какой на изломе тысячелетия была Либерия. И если в этой стране с ним случится любая из возможных неприятностей, – обворуют, возьмут в заложники, съедят, – финансовые потери телеканала не будут большими в силу дешевизны видеотехники. В общем, в машине семеро. Тесно. Жарко. Черные тела в бронежилетах издают кисловатый запах. Мы, видимо, тоже пахнем не лучше. Едем в Сприггс мимо мусорных куч, мимо разбитых домов и сломанных столбов электропередач. Колеса утопают в желтой пыли дороги. Она долгим шлейфом тянется за нами. Проезжаем мимо рекламы «нескафе», пробитой сотнями выстрелов. Зачем стрелять в рекламу? Что плохого сделали эти веселые ребята с красными кружками в руках своим черным обкуренным худощавым сверстникам с «калашниковыми» в руках? Моими «калашниковыми», между прочим. Где-то в глубине квартала, за рекламным щитом, поднимается дым. Явно горит многоэтажное здание. Никто его не тушит. А вот полулежит возле желтой дороги человек. То ли спит, а то ли... Впрочем, нет, пошевелил своей обрубленной по локоть правой рукой. Видимо, бывший боевик, наказанный правительством за участие в мятеже. И вот навстречу нам, среди всего этого монровийского великолепия, едет совершенно белый кабриолет БМВ. Верх откинут, и я вижу за рулем девушку. Черную, конечно, но цвет кожи это единственное, что привязывало ее к действительности. Все остальное было словно не отсюда. Не из Монровии сегодняшнего дня. Это было видение с Лазурного Берега. Или с другой планеты. В общем, по пыльной дороге ехала Девушка Моей Мечты, Девушка с большой буквы. Черная девица в белом автомобиле на фоне серожелтозеленой монровийской гнили. Что может быть удивительнее. Я вздохнул, и моя голова начала вращаться, как антенна станции слежения за ракетами вероятного противника. Самое удивительное было то, что ни моя охрана, ни мой навязчивый соотечественник никак, ну никак не отреагировали на это чудесное зрелище. Кабриолет проехал мимо нашего дефендера. – Стой, – крикнул я водителю. Он затормозил. Я попросил развернуться и догнать белую машину. Водитель не дрогнул ни единым мускулом своего лица, а Сергей удивленно на меня взглянул. – Хочешь получить от меня интервью? – спросил я его, внезапно перейдя на «ты». Он кивнул в ответ. – Тогда сначала возьми интервью у той девицы в белом бимере, – и я указал на дорогу. «Дефендер» стал прижимать кабриолет к обочине, водитель несколько раз нажал на клаксон, а один из парней в форме высунулся из окна и лениво махнул рукой девушке – мол, припаркуйся. Так умеют махать только либерийцы. Сначала рука, словно безжизненная плеть, выпадает из окна машины, потом секунду висит. Затем начинается вот это самое волнообразное ленивое движение от кончика указательного пальца до кисти, запястья и локтя. А потом рука снова вяло расслабляется на секунду, чтобы повторить жест. В нем – и презрение к другому водителю, и уверенность в себе, и, если хотите, даже скрытая угроза. Если человек не подчинится такому вот жесту, то может поплатиться за это жизнью. Я не раз видел, как вслед за вялой черной рукой из окна появлялся ствол «калашникова» или пистолет. Но сейчас в этом не было необходимости: девушка послушно остановилась. – А может, и телефон у нее взять? – усмехнулся Журавлев. – Взять, – ответил я серьезно. – Ну, тогда – посерьезнел журналист. – Вы будете моим ассистентом. – Что нужно делать? – Держите пока вот это, – и Сергей, выпрыгивая вместе со своей камерой в монровийскую пыль, сунул мне ворох каких-то проводов. Я тоже вылез из машины. Всякий раз, когда выходишь из автомобиля, словно делаешь первый шаг на поверхность чужой планеты. Твоя нога по самую лодыжку погружается в желто-серую невесомую пыль. И она, принимая тебя, превращается из неподвижной холмистой субстанции в мириады невесомых брызг. Вытаскиваешь ногу, и в пыли остается довольно четкий отпечаток подошвы твоей обуви. В общем, очень похоже на сюжет «Армстронг делает шаг на лунный грунт» Правда, в моем собственном сюжете первый шаг сделал не я, а Журавлев. Первый шаг к сердцу черной красавицы. – Я впервые вижу столь красивую девушку в столь ужасном городе, – заговорил Сергей на своем неплохом английском, уперевшись обеими руками о дверцу белого кабриолета. – Я русский журналист и хотел бы записать с Вами интервью. – Ну почему же город ужасный? – и девица улыбнулась. Ах, какие ровные белые зубы. Вот бы пролезть своим языком в этот тоненький зазорчик между верхними и нижними, раздвигая их все шире и шире. – А с интервью нет проблем. Мне выйти из машины? – Нет-нет, – замахал Журавлев. – Сидите. Вот мой помощник, он Вам сейчас поможет нацепить микрофон. – Разматывай, – бросил мне Сергей. Вот как, и он перешел на «ты», заметил я про себя и стал суетливо разматывать провода, которые у меня были в руках. Вернее, единственный проводок, на одном конце которого был разъем, а на другом – я только сейчас заметил – небольшая, размером примерно с копеечную монету, круглая сетчатая головка микрофона. Сергей ворковал с черной красавицей по-английски и периодически переходил на русский. – Цепляй вот это к ней, – указал он на зажим, на котором крепился микрофон. Зажим был похож на крокодилью пасть, и, как я узнал позже, журналисты так и называют его «крокодильчиком». – А куда цеплять-то? – спрашиваю. – Куда хочешь, только поближе ко рту. И спрячь провод куда-нибудь, а то в кадре она по-идиотски будет выглядеть. Легко сказать «спрячь». Прекрасную черную грудь обтягивала только красная футболка из какой-то блестящей ткани. Под футболкой угадывался сладкий барельеф сосков. Сергей увидел, что я замешкался. – Вот-вот, под футболку и засовывай! Два раза предлагать мне не стоило. Я пододвинулся к девушке и сказал на английском: – Просуньте это под футболкой. – Я, пожалуй, не смогу. Сделайте сами, – и она, улыбнувшись, расправила плечи. Мощная конструкция ее бюста слегка поднялась вверх. Я принялся суетливо просовывать микрофон под футболкой и чуть было не потерял сознание от ее французских парфумов. Ах, как заманчиво они пахли! И от желания обладать этой девушкой у меня просто свело... Ну, не буду говорить, что там у меня свело! В общем, захотел ее, и точка. Когда моя рука под футболкой коснулась ее груди, она усмехнулась. Я попытался резко убрать руку, но в итоге из-под блузки вывалился проводок с микрофоном, с таким трудом туда помещенный. Тут девица просто расхохоталась. – Ваш ассистент, видимо, давно не общался с женщинами, он весь вибрирует! А ведь здесь женщины не проблема, – сказала она Сергею, подмигнув. – Он расист, – выдал вдруг Журавлев. – Трахает только русских. Идиот, тупой, самовлюбленный идиот! Моя правая рука, та самая, которая шарила на груди у африканки, сама по себе взлетела и понесла внезапно сформировавшийся кулак в лицо журналиста. К своему четвертому десятку я уже научился бить морду. – Сережа, – сказал я спокойно падающему в монровийскую пыль телу. – Не надо хамить человеку, который может тебя убить. Пока Журавлев отряхивался от пыли (ему в этом активно помогала красавица – «шоколадка»), я был уже в машине и ехал в Сприггс. Стало попросторнее и, кажется, попрохладнее. Во время всей этой сцены ни у одного из моих спутников не дрогнул ни один мускул на лице. Лоснящиеся от пота лица, черные и влажные, как у джазовых музыкантов, невозмутимо глядят в лобовое стекло. Рука одного из них вернулась в прежнее положение, повисла плетью из окна. В боковом зеркале дрожала Монровия и две фигуры на фоне белого кабриолета, мужская и женская. ***** Разгрузка шла медленно. Я слишком хорошо знал этот крымский экипаж, который на своем «ане» вот уже пять лет таскался по Африке из одной горячей точки в другую. По документам грузовой «Ан-26» принадлежал какому-то заводу, но, видимо, его давно уже списали со счетов. Он был известен тем, что однажды над Замбией у него отказал левый двигатель, и машина чуть не рухнула в сельву. Командир экипажа постоянно треплется об этом случае, делая рекламу своему сверхнадежному самолету, мол, посмотрите, какая замечательная у нас техника – летает даже на одном двигателе. Я никогда бы не взял этот «борт» себе, да он и не был моим, просто в тот момент в Душанбе, откуда везли груз, крутились ЦРУшники под видом дипломатов, и все тот же Манюк меня об этом заранее предупредил. И тут же сказал, что может подсуетить вполне нормальный «двадцать шестой». Груз обычный – пятьсот единиц АК-74 со складов, перешедших под юрисдикцию Таджикистана, остальное – боеприпасы к ним да около тонны смазки для БТР-80, которые, как говорили, Тайлер купил у ливийцев. Я-то «бэтэров» не видел, но ради любопытства заглянул в блокнот министра обороны, а потом лично уточнил номенклатуру моего заказа. Интересно все-таки узнать, кто собирается мне перейти дорогу. Чарли-то мне клялся в том, что любит меня всем сердцем и надеется только на меня, если завтра война. А если нет, помнится, спросил я его полушутя во время очередного приступа президентских клятв. И он мне ответил вполне серьезно: «А если нет, то будем диверсифицировать источники поставок. От тебя автоматы, от кого-нибудь другого патроны.» И вот он настал, тот самый момент диверсификации. Я этого боялся больше всего. Причем, боялся не потому, что темпераментные и изменчивые, как ветер в мае, либерийцы, могли меня просто подрезать среди ночи по одному только мановению левого мизинца Чарли-боя. Я знал, да-да, знал – стоит мне потерять Либерию, как рассыплется с таким трудом собранная моя коллекция этих «горячих точек», моих нестабильных рынков. Потеряй я Либерию, как я расплачусь алмазами с иорданцами? А их не интересуют деньги, у них вся финансовая система под контролем Штатов, им алмазы подавай. Не будет иорданцев, завалится контракт с кубинцами. Флоридскими, конечно, а не теми, что на Острове Свободы. Кубинцы – это кокаин. Нет автоматов – нет и порошка. А не будет кокаина, то нечем будет расплатиться с Европой. И вот тогда меня разберут на запчасти, продадут на органы в уплату неустойки или съедят. Причем, в прямом смысле. Я не хотел, чтобы меня съели. – А-а-а, торговец смертью! Ну, здорово, Андрей Иванович, – это выскочил из самолета рыжий командир Арам Левочкин. Его отец, как и мой, тоже был военным. Он служил в Ереване и по уши влюбился в местную красавицу, армянку чистых кровей. Вот она и убедила мужа в том, что если фамилия парню досталась по отцовской линии, то имя должно быть в наследство от родителей матери. И в результате типично советской межнациональной любовной истории появилось такое странное сочетание имени и фамилии. В отличие от своих родителей, Арам Левочкин был отвратительным, но потрясающе везучим типом. Он любил деньги, любил зарабатывать, но не любил работать. В Мелитопольском полку наибольшее количество летных происшествий было на его счету. Все это, конечно, были мелкие провинности, но как-то, в начале девяностых, по-моему, в ноябре, он смешал зимнее и летнее топливо. Его самолет заглох всего на несколько секунд, но этого было достаточно, чтобы машина рухнула на небольшой поселок. Тогда погиб весь экипаж, а Левочкин отделался легким испугом и вывихом большого пальца правой руки – он зацепился за штурвал. Арама, конечно, попросили уволиться, даже отдали под суд, но он, видимо, пригрозил своим работодателям, что расскажет о том, какие грузы доставлялись его самолетом и куда, и его признали невиновным. Отправили куда-то в Крым, в частную компанию «Пятый океан», и он с «Ила» пересел на «Ан». Бог ты мой, какой грязный это был самолет! В грузовом отсеке, сколько помню я этот «борт», постоянно каталась перевернутая консервная банка с окурками. В начале полета в нее наливали воду, чтобы тушить окурки, а к концу, набитая бычками доверху, она падала на пол, бычки высыпались, усеяв весь рифленый пол, а вода, потемневшая и загустевшая, как смазка, растекалась коричневыми лужами и издавала страшно зловонный запах. Удивительно, что это повторялось из рейса в рейс, и окурки зачастую так и оставались на несколько месяцев лежать на грязном полу. Но это еще ничего. Арам Левочкин верил в свою планиду и соглашался летать на самолете, даже если ресурс двигателя был давно уже просрочен. Правду следует сказать, планида его не подводила. – Здорово, Арам, как долетел? – формально спросил я пилота. – Неплохо. Летели через Болгарию, запросили нас о грузе. Так я им ответил, что везем товары сельхозназначения для народного хозяйства, – и рыжий пилот рассмеялся. – Да, неплохо выкрутился, – говорю. – Мне бы за смекалку премию. – Арам перестал улыбаться. – Шутишь, – говорю спокойно, а сам понимаю, что он не шутит. – У меня в чемодане только аэропортовый сбор, в местной валюте, а ваша зарплата уже в Симферополе. – Андрей Иваныч, мы пока летели, то подумали-подумали и решили, что мало ваш брат нам платит. Если бы посадили нас болгары, ты бы, небось, передачки нам не носил, а? – Арам, ты знаешь, что я хозяин своего слова. Сколько обещал, столько и дал. Все деньги перечислены сполна. Спрашивай со своего бухгалтера. Будь и ты хозяином своего слова. – Я давно хозяин. Сам слово дал, сам и забрал, ха-ха, – заржал рыжий нахал прямо мне в лицо. И снова стал серьезным. – Мы тут решили, что часть груза останется на борту, пока ты не набросишь нам немного. Да, на борту находились переносные зенитно-ракетные комплексы «Стрела», их еще называют «русскими стингерами». Такие трубы, в которых упакованы небольшие ракетки, и если такую трубу направить на самолет и, умеючи, привести ее в действие, то в пяти случаях из десяти самолет вдребезги. Тайлер очень рассчитывал на «стрелы», он боялся, что его будут бомбить американцы, и решил приготовить запас этих недорогих, но достаточно эффективных средств ПВО. А для меня это был шанс вернуть себе расположение и монопольное право быть поставщиком двора его африканского величества. Какой же вождь без стрел? В общем, дал я Тайлеру слово, что будут у него «стрелы». – Сколько, – говорю рыжему, – надо доплатить? – Немного. По штуке каждому. В экипаже было трое. Значит, всего три тысячи долларов. И, правда, немного. Небольшая цена вопроса для того, чтобы снова твердо стоять на земле. Либерийской, конечно. Я раскрыл чемодан и стал отсчитывать местные доллары, красные и синие купюры. – Я дам сто пятьдесят тысяч на экипаж. Это больше, чем три тысячи зелеными. – Ты что, Иваныч, сдурел?! – возмутился Арам. – Куда я с этими бумажками потом пойду? В туалет? – Но у меня нет с собой баксов, – я не обманывал его. И тут Левочкин увидел на моей руке перстень. Неплохой такой, с розоватым камнем. Не «Гора света», конечно, но весь этот «Ан-26» вместе с Левочкиным за него купить было можно. – А вот это? – и рыжий указал на перстень. – Это не продается. Это подарок. – От благодарных властей Республики Либерия? – издевательски сказал Арам. К Либерии этот перстень не имел ни малейшего отношения. Я молча смотрел в его подлые красивые глаза. – Ну, нет так нет. Я пошел греть моторы. Решение нужно было принимать моментально. – Постой. На, вот, задавись, падла, – и я принялся стягивать перстень с пальца. От жары рука отекла, и перстень туго поддавался. Я скривился от боли, а более всего от злости к этой жадной рыжей скотине, и, миллиметр за миллиметром, наконец, стянул это украшение. – Ну, вот, и заебись, – довольно сказал Арам. – Сдачу я тебе отдам в Симферополе! – он прекрасно понимал, что камень стоит гораздо больше трех тысяч. – Парни, разгружайте «трубы», хозяину срочно нужно сантехнику менять, – бросил он своему экипажу, и два грузных незнакомых мне дядьки, штурман и второй пилот, принялись вдвоем выносить продолговатые ящики. Их было десять. Когда первый из них положили на бетонку, мои невозмутимые охранники в бронежилетах немного оживились. Один из них сказал что-то остальным на незнакомом мне языке, видимо, каком-то местном наречии, и они поспешили к ящикам. Внимательно осмотрели маркировку, старший – я думаю, что он был старший, во всяком случае, чувствовалось, что остальные слушаются его беспрекословно, – сверил надписи на ящиках с какими-то своими записями в небольшом, почти микроскопическом блокнотике, который он достал из бокового кармана своих камуфлированных штанов. Мне это не понравилось. Получается, что эти черные ребята имели больше полномочий, нежели они мне об этом сказали. В это время на аэродроме появилась – что бы вы думали, – белая БМВ с черной красавицей за рулем. А рядом с ней Сергей Журавлев, который, встав в полный рост, орал на весь Сприггс: – Андрей Иваныч! Вы забыли у нее взять номер телефона! Эх, Сергей, Сергей... Зачем ты привез ее сюда? Знал бы я, какие события произойдут после этого в моей – и твоей – жизни, то дал бы тебе в морду еще один раз, не раздумывая. Но я не знал тогда ничего, да и не мог знать. – Ее зовут Маргарет, Маргарет Лимани, – кричал Журавлев, вылезая из лихо затормозившего кабриолета. Его лицо, вернее, добрую половину этого круглого веселого лица, украшал красноватый фингал, который синел просто на глазах. Сергей увидел мой растерянный взгляд: – А за то, что морду набили, я не обижаюсь. Мы ведь, сами знаете, ради работы на всякое готовы. Он подумал секунду и добавил: «Набить морду – для этого много ума не надо. Я и сам набить могу. Даже вам. Но не буду.» Он сунул мне какую-то визитку. На ней было написано «Маргарет Лимани. Сеть ресторанов. Председатель». И снизу телефон почему-то с кодом Монако. – Ну, как, будет обещанное интервью? – Маргарет, – протянула мне руку девушка. – Но Вы можете называть меня Мики. Я чуть сжал ее длинную ладонь. Она высвободила ее и засмеялась: – А Вы прямо рэбел какой-то! Никогда не видела, чтобы белые били друг друга. – Ну, я-то его не бил. Пощадил! – хохотнул Журавлев. Их веселье меня, признаться, удивило. «Уж не покурили ли они травки?» – подумал я. – Спасибо Вам, – и смех Маргарет превратился в обычную добрую улыбку. – Сергей сказал, что Вы таким образом защищали мою честь. Он, я так понимаю, плохо пошутил на мой счет, а Вы ему это не простили. – Да простил он, простил! Правда, простили, Андрей Иваныч? – перебил Маргарет журналист. – Она ведь тоже заехала мне по физиономии. Потом, когда Вы уехали. Так что, может быть, снова перейдем на ты? – Перейдем, перейдем, только дай мне закончить с ними, – и я кивнул на «Ан-26», вокруг которого все еще суетились черные коммандос. Окошко кабины приоткрылось, из него высунул голову Левочкин. – Иваныч, подпиши манифест! – заорал Арам. – Да я ж не имею права! Сбрендил он, что ли? Манифест должны подписать местные чиновники. Ну, или хотя бы вот они, мои сопровождающие. Я подошел к ним и объяснил ситуацию. Я, мол, здесь неофициально, и моя подпись не должна фигурировать ни в одном документе. Старший кивнул, что-то сказал остальным на гортанном языке племени Гио. Те почему-то засмеялись. – Иваныч, давай быстрее, мне гвинейцы закроют коридор, – торопил Арам. Он уже запустил двигатели, и лопасти начали вращаться, сначала справа по борту, а потом слева. Начальник черных коммандос повернул ко мне голову. – Подписывайте, Эндрю, это совершенно не имеет значения. – Как не имеет? Из-за этой бумажки меня арестуют в любой стране, кроме вашей. – Поверьте, для Вас это совершенно безопасно, – настаивал чернокожий. – Эту бумажку никто, кроме Вас не увидит. – Тогда почему Вы не хотите подписать? – язвительно переспросил я этого парня. Он продолжал улыбаться, кажется, что-то издевательское появилось в его улыбке. – Я? Ну, что ж, могу и я. Он поднялся на борт через открытую рампу и вскоре вернулся своей расслабленной, чуть подпрыгивающей походкой. Как только он поравнялся со мной, он махнул командиру экипажа. «Взлетай.» Рампа закрылась. Левочкин задвинул свою форточку, и трудяга «Ан», заурчав еще сильнее, двинулся в сторону взлетно-посадочной полосы. «Борт» не стал дожидаться разрешения диспетчера, да в этом и не было нужды, во время войны здесь летали все, кто хочет и как хочет. Я стоял на бетонке и смотрел вслед самолету. Что-то мне не давало уйти отсюда, заняться симпатичной Маргарет или же хотя бы постоять под вентилятором в прохладной диспетчерской. Я стоял и смотрел, и мои охранники-коммандос тоже смотрели. Потом старший вернулся к ящикам со «стрелами» и стал его распаковывать. Чего тут особенного? Заказчик осматривает товар, да и все. Африканец развернул упаковку и стал шарить в контейнере в поисках рукоятки. На той стороне полосы Левочкин разворачивал свой самолет в нашу сторону. «Будет взлетать против ветра,» – подумалось мне. Черный коммандо пристегнул рукоятку и откинул пластиковый прицел. «Ан» постоял немного, а затем принялся набирать скорость. Молчаливый африканец перевел устройство в боевое положение. Колеса самолета тяжело оторвались от бетона, и воздушный грузовик стал набирать высоту. Предводитель моих охранников широко расставил ноги и вскинул «стрелу» на плечо. Самолет лег на левое крыло и стал делать круг над Сприггсом. И тут я услышал характерный писк, он означал, что головка ракеты произвела захват. Ну, не мог я поверить, что он это сделает! Да, в боевых условиях именно так и проверяют русский стингер – если ракета сделала захват, значит, агрегат исправен. Но на спуск же во время проверки не нажимают. «С короткой дистанции, ведь так?» – ухмыльнулся коммандо и черный палец нажал на спусковой крючок. С каким-то сухим шипением ракета вылетела из пластиковой трубы и, оставляя за собой белый след отработанных химикатов, помчалась в сторону Левочкина. Полет смертоносной сигары длился всего несколько секунд. За это время произошло многое. Сергей схватил свою камеру и принялся снимать эту сцену. Маргарет что-то заорала – то ли мне, то ли черному уроду в бронежилете. Я успел подумать, что ракета летит как-то некрасиво, занося зад, как заднеприводная машина на льду. Левочкин тоже успел заметить ракету. Он стал отстреливать тепловые ловушки, но они у него тоже были неисправны и лишь шипели, как мокрые бенгальские огни. Ракета попала в правый двигатель, причем, казалось, что она просто вошла в него мягко, как нож входит в масло, а потом куда-то в сторону развернулся винт и отделился от крыла, двигатель разлетелся вдребезги, и самолет закувыркался вокруг своей оси. Взрыв я услышал после. Но нет, не должно быть так, до самолета чуть больше километра. Просто мое сознание дофантазировало, дорисовало за секунду до взрыва то, что произойдет после, и эти две реальности – одна у меня в голове, другая в небе над Сприггсом – наложились одна на другую. «Ан», казалось, падает, как бадминтонный воланчик – резко вниз и почему-то вращаясь. В этом вращении от него отделялись какие-то неразличимые отсюда предметы. Я успел заметить сорванную рампу и с ужасом подумал, что увижу, как оттуда посыплются люди. Но этого не произошло, самолет упал в заросли невысоких, но очень густых деревьев, и оттуда над ними поднялся черный столб дыма. И снова с запозданием звук взрыва, теперь более гулкий. Конечно же, если бы на борту был мой груз, то рвануло куда бы сильнее, но Левочкин шел назад пустой, без боеприпасов. Там не могло ничего взорваться, кроме топлива. Все это длилось целую африканскую вечность, а закончилось за считанные секунды. – Хороший товар, – сказал убийца трех пилотов. Президент будет Вам благодарен. И он протянул мне свою широкую ладонь. Ничего особенного, обычная либерийская лапа, черная с внешней и желтоватая с внутренней стороны. Я хотел было отказаться от рукопожатия (хотел, честное слово!), но моя рука сама пошла навстречу его руке. А негодяй Левочкин догорал где-то в километре от меня. Арам и его двое людей, конечно, были подонками, и по образу мысли, и по образу жизни. Но это еще не повод для того, чтобы забирать эту жизнь. Их ждали дома люди, которые любили их, ни за что, а просто так, потому что они были родными и желанными. От их добычи, вырванной из горла конкурентов, заказчиков и работодателей, кормились десятки людей в Крыму или где-нибудь еще. И теперь волей этого черного отморозка у них не будет хлеба. А там, на Родине, скажут по телевидению, что в Африке исчез экипаж очередного русского «ана». Произойдет это через несколько дней, в лучшем случае. Расследования никто проводить не будет, кроме формального, которое будет закончено усилиями местных чиновников. Вывод будет однозначным – человеческий фактор. На самом деле, «человеческий фактор» стоял рядом со мной и даже и не морщился, глядя на дым над местом падения самолета. Он будет продолжать вкусно есть, сладко пить, долго любить и зверски убивать. В общем, жить. В отличие от Арама и его людей. А Сергей в этот момент уже выезжал из аэродрома на машине Маргарет. Он запрыгнул на водительское сидение и рванул с места так, что ему позавидовал бы и Шумахер. Он, видимо, знал то место, куда должен был упасть самолет Левочкина. Маргарет даже и не повернула голову вслед уезжающей машине. Ее полуоткрытые губы словно остановились, так и не позволив сорваться с них очередному ругательству в адрес земляка, но она вдруг замерла, глядя в сторону упавшего. Тут из диспетчерской выбежали люди и стали спрашивать, что случилось над Сприггсом. Девушка, не отвечая на их вопросы, повернулась ко мне и сказала: – В этом Вы виноваты. У меня не хватало сил и слов на возражения. Я хотел побыстрее уехать отсюда, мысли в моей голове крутились так же хаотично, как в синем небе сбитый только что «ан». Так вот, Сергей прыгнул в кабриолет Маргарет и умчался в неизвестном направлении. Девушка оставила ключи в замке зажигания. Она была уверена, что на аэродроме с ее машиной ничего не случится. Глупая уверенность, однако, и это стало еще одним подтверждением того, что в Монровии надо постоянно ждать каких-нибудь неприятностей. Но Маргарет даже не обернулась в сторону своей уезжающей машины. Она стояла, глядя в ту сторону, откуда поднимался черный дым. Черный, маслянистый, неторопливый, с тяжелыми клубами. «Ан» был пустой. Когда горят боеприпасы или взрывчатка, самолет взрывается как-то весело, с осколками, летящими во все стороны, а дым над местом падения вырастает грибом особенно быстро, причем, он, скорее серый и прозрачный. И какой-то суетливый, если можно так сказать, словно торопится без остатка спалить поверженное творение гения авиаконструирования. Чаще всего бывает так, что фамилия этого гения Антонов. Маргарет явно была в шоке. Я подошел и обнял ее за плечи, а она выскользнула и тихо опустилась на корточки. Так она просидела несколько секунд молча, а потом тихо завыла, совсем, как бездомная собака. Она подняла на меня свои влажные черные глаза, не переставая выть, и от этого сходство с собакой еще больше усилилось. Большая побитая бездомная африканская собака. Такую животинку лечить надо домашним теплом. Надо отвести ее домой, вот что решил я, и она перестанет скулить. – Отвезешь? – спросил я у охранника-убийцы как можно спокойнее. Но тот уже сидел вместе с остальными в своей машине. Он захлопнул дверцу «дефендера». – Извините, сэр, у нас появилось срочное дело. Джип резко газонул, и машина помчалась в сторону ворот, туда, куда только что уехал белый кабриолет. Я вдруг заметил, что возле моих ящиков уже суетятся люди в грязном камуфляже, человек двенадцать. Они резво уносили контейнеры, один за другим, в сторону пакгауза. Мой груз. Разве он мой? Он давно уже превратился в деньги, которые – вот уж действительно! – я с удовольствием положу себе в карман. В виде кредитной карточки. А, может быть, упакованный аккуратными зелеными брусочками в портфель или спортивную сумку, денежный эквивалент моего груза уже ждет меня в аэропорту чудесного города Дубай. В прекрасном аэропорту, так не похожем на либерийскую клоаку. С золотыми пальмами посреди огромного прохладного белого зала, а не с этими чахлыми вениками возле пакгауза, из-под которых к тому же всегда несет мочой. Я поднял Маргарет и, продолжая поддерживать, повел ее в сторону ворот аэродрома. Она ступала так медленно, словно шла по тонкому льду и боялась поскользнуться. А видела ли она когда-нибудь лед? У нее были красивые ступни с высоким подъемом, который подчеркивали очень сексуальные красные босоножки на невысоком каблучке. Я, глядя на ее ноги, обратил внимание, что у черных женщин кожа становится желтой там, где начинается подошва и пятки. У черных мужчин, наверное, точно так, но мужчины меня всегда интересовали как деловые, а не сексуальные, партнеры, поэтому на их ноги я не глядел. Мы вышли из желтых ворот с нарисованными от руки синими буквами «Spriggs Air Field. Military base. ID is necessary while demanded by military personnel.» Сюда мы проехали безо всяких документов, и никакого военного персонала, спрашивающего Ай-Ди, я почему-то не заметил. Зато я помнил, что где-то рядом стоянка оранжевых такси, и, в крайнем случае, хотя бы один таксист, но должен дежурить. Так и было. Возле киоска с пивом стоял видавший виды «рено-комби» неопределенного года выпуска. – Куда, маста? – спросил пожилой водитель, коверкая до неузнаваемости слово «мистер». Ох, уж эти лингвистические чудеса черного континента. К тому моменту я провел в Либерии не один месяц, в общей сложности, конечно, но так и не смог привыкнуть к местному произношению. Я отдавал себе отчет, что все вокруг поголовно говорят по-английски, но вот о чем говорят, понять не мог до тех пор, пока собеседник или собеседники не снижали темп своей специфической речи. Видимо, они тоже не понимали мой английский, который мой лондонский партнер Питер Дойл называл «далеким от совершенства, но приятным на слух». А здесь пришлось привыкать к другому английскому. Как-то нужно было мне из Монровии съездить километров за сто, в город Тубманбург. Отъезжаю от гостиницы, водитель спрашивает: «Where to go?» Я говорю: «Tubmanburg», стараюсь произнести как можно правильнее. Едем. Минут через пять водитель снова спрашивает:«Where to go?» Ну, думаю, суровый таксист забыл, куда мы едем. Напоминаю:«Tubmanburg». Водитель кивнул головой и снова замолчал. Проехали, ну, может быть, еще пять минут. Чувствую, старик снова хочет что-то спросить. «Что не так?»– спрашиваю. Он мне, видимо, начиная злиться: «Where to go?» Я тоже злюсь и, растягивая гласные, грассирую всеми согласными: «Tubmanburg». Шофер кивает головой, останавливается возле каких-то черных таксистов, выходит, интересуется направлением, те ему, видимо, показывают, куда ехать, он возвращается и садится в машину. Едем. Молчим. И тут парень издал знакомый звук. «Where to go?» – говорит. Меня прорвало. Я ему рассказал, что он глухой, тупой и слепой водитель, что сначала нужно научиться водить, а потом работать таксистом, и, конечно, сказал, что мы едем в Тубманбург. А для убедительности показал на указатель направления, на котором белым по синему было написано «Tubmanburg 96 km», нам повезло, он рядом оказался. И тут водитель вздохнул радостно, кивнул головой и сказал: «А, Тубманбург» Ну как он это произнес!!! «Tubmanburg» звучало примерно так «Pum-bum-buh» И тут до меня дошло – он меня не понимал. А я его понял только благодаря помощи дорожных знаков. Но потом и я научился. «Gofreh» это не гофрэ, это «Good friend», «tank» это не танк, а «thanx», «afi» означает аэродром «air field», и так далее. Удивительно, но со временем и сам начинаешь говорить примерно с таким же акцентом, ну, чтобы тебя понимали. – Так куда, маста? – повторил свой вопрос старик. Я усадил Маргарет в машину и сел с ней рядом на заднее сидение. – Домой, – говорю. Но я же не знал, где она живет. Я повернулся в сторону Маргарет, чтобы спросить, куда ехать, но она упредила мой вопрос. – Не надо домой, – сказала Маргарет. – Ресторан «Бунгало» знаете? – Кто не знает ресторан «Бунгало» в Монровии! – улыбнулся своим редкозубым ртом водитель. – Морис знает все и всех в этой стране. А все знают Мориса. Так, видимо, звали нашего водителя. Морис, причем с ударением на последний слог. Странно, думаю. – Морис, – говорю, – а Вы из какого племени? В Либерии такой вопрос не считается неприличным. Раньше, когда в каждом племени в момент совершеннолетия наносили юношам особые насечки и татуировки на лицо и тело, всегда по рисунку можно было определить, с кем ты имеешь дело. Но после того, как Западная Африка стала независимой, и межплеменные войны превратились в межгосударственные, такая необходимость отпала, ведь представители одного и того же племени могли оказаться по разные стороны баррикад. – Я Мэнде, из Гвинеи. Но здесь уже лет двадцать, – и водитель замолчал на несколько минут, потом переспросил: – А что, меня выдает французское произношение? – Нет, веселое настроение, – отвечаю, – в Либерии люди разучились улыбаться по-доброму. – Это правда, – хохотнул Морис. – Вы видите, у меня нет зуба. Так это не от старости, а от веселости. Получил по зубам от солдата на чек-пойнте. Подвез его из пригорода. Всю дорогу развлекал его веселыми историями, а он так и не расплатился. Вышел, заехал в морду прикладом, говорит, слишком много смеешься, когда Родина в опасности. Да я не в обиде. Они же все под дурью, по-другому как можно воевать. Да и ехать было недалеко. – Не волнуйтесь, – перебиваю я нашего гвинейского говоруна. – Мы заплатим и в зубы бить не будем. – Только не надо никаких историй, – подала голос Маргарет, забившись куда-то в дальний угол салона. Морису, видимо, стало неловко. Он начал искать сигареты, и я дал ему целую пачку. Я, как уже вы знаете, курю только «Ойо де Монтеррей», такие маленькие коричневые сигарки, которые на Кубе стоят меньше доллара за пачку, а в любом европейском аэропорту такая же пачка обходится по пятнадцать баксов. Но в Африке стоит держать в карманах всякую дребедень на подарки. Я, например, носил с собой курево. Либерийцы любят, когда их чем-нибудь угощают. Большие чиновники предпочитают взятки, люди попроще и калибром поменьше соглашаются даже на сигареты. – Американские? – посмотрел Морис на распечатанную пачку «честерфилда». – Украинские, – говорю. Не так давно транзитный «борт» из Мелитополя забросил мне целый ящик этой гадости. – М-м-м, – одобрительно замычал таксист после первой же затяжки. Остальную дорогу мы ехали молча. ГЛАВА 5 – ЛИБЕРИЯ, МОНРОВИЯ, МАЙ 2003. «БУНГАЛО» Через десять минут мы остановились возле невысокого каменного забора, за которым располагался дворик ресторана, весь уставленный столиками. Над некоторыми возвышались бамбуковые конструкции, оправдывающие название ресторана – «Бунгало». Заведение было довольно приличным, пожалуй даже, достаточно приличным для Монровии. Мебель деревянная, лакированная. Под ней отполированная разноцветная брусчатка, ничуть не хуже новомодной, которой так любят выкладывать тротуары в Москве. Черно-лиловые официанты в белых накрахмаленных костюмах сновали туда-сюда, разнося еду и напитки. В основном, напитки, а именно пиво «Стар» из соседней Сьерра-Леоне. То ли контрабанда, то ли гуманитарная помощь. Как только мы прошли сквозь деревянные ворота, служившие входом в ресторанчик, к нам тут же подбежал молодой парень, белизна спецодежды которого конкурировала с белизной его зубов. Официант улыбался на все тридцать два. – Ваш столик, как всегда, ждет Вас, – обращался он, в основном, к Маргарет. Она тут завсегдатай, догадался я. И ошибся. Маргарет в этом ресторане бывала редко, но ее персональный стол всегда ждал ее. И не только стол, но и небольшой кабинет с компьютером, деревянными счетами и дорогущей чернильной ручкой на подставке. Мисс Лимани была хозяйкой ресторана. – Две бутылки «Стар», четыре рюмки текилы, – бросила она, не глядя на официанта. Зато посмотрела на меня. Лицо мое было изможденным, но я не производил впечатления голодного человека. И все же Маргарет продолжила заказ. – И жареную рыбу. Много рыбы. Мы сели за дальний от входа столик под навесом. Солнце клонилось к линии горизонта. Здесь, в Западной Африке, светило как-то быстро прячется на ночь, сначала медленно подбираясь к горизонту, а потом резко сваливаясь за кромку неба. «Как подбитый самолет,» – невесело подумал я, глядя на Запад. Роскошный красный оттенок заката еще не успел превратиться в черный, а здесь, в ресторане «Бунгало», уже заработал генератор, застучал своими поршнями, и над столиками зажглись самые обычные желтоватые лампы-шестидесятиватки. В Монровии не было электростанций, поэтому те, кто побогаче и поактивнее, устанавливали в своих домах генераторы. Ну, и в офисах с ресторанами, как водится, тоже. А большинство населения этой страны погружалось в темноту. Наверное, вот эта двенадцатичасовая ночь, с шести вечера до шести утра, способствовала увеличению населения Либерии. А что же делать крестьянам в темноте, чем тешить душу и тело, когда половина их жизни проходит наощупь? Вот и работают они над продолжением рода, нащупав в темноте своих жен. Маргарет выпила первую рюмку текилы и запила ее широким глотком пива. Официант, встретивший нас у входа, глаз с нее не спускал. Правда, стоял он теперь возле барной стойки, почти вполоборота в нашу сторону. – Друзья меня называют Мики, – сказала девушка. Забыла, что ли, как мы знакомились на аэродроме? Она посмотрела на дно пустой рюмки и пододвинула к себе поближе полную. – А я Андрей, Эндрю. Друзей у меня нет. Одни партнеры. – Тогда будем дружить? – полувопросительно-полуутвердительно, но вполне серьезно, произнесла Мики и приподняла вторую текилу. – Давай для начала станем партнерами, – попытался я улыбнуться, и Маргарет правильно поняла, о каком партнерстве речь. Но улыбкой не ответила, продолжала серьезно смотреть своими черными глазами в мои. Кажется, зеленые, или серые, не помню, цвет собственных глаз меня никогда не интересовал. Принесли рыбу. Какое-то странное блюдо – рыба была словно раздавлена и залита приторным соусом красного цвета. Блюдо напоминало переваренную уху высокой концентрации. Выглядело кушанье неаппетитно, но пахло, в целом, пристойно. – Хочешь быть моим партнером? Тогда съешь кусочек из моей тарелки. Бери-бери своей вилкой, не стесняйся. А теперь я съем из твоей. Да не так. Ты мужчина, значит, ты должен взять тарелку с рыбой в одну руку, а другой кормить женщину. Я поддел кусочек рыбы и поднес его ко рту Мики. Девушка чуть приоткрыла губы и осторожно, нежно, как лама в зоопарке, взяла кушанье. Она не делала ничего нарочитого. Ну, знаете, иногда, когда кормишь женщину с руки, она словно принимается играть эротическую сцену из старого кино, «Девять с половиной недель», например. Посасывает кончик вилки или ложки; проглатывая еду, долго не отпускает столовый прибор, а отпустив, вздыхает так, словно у нее не вилку изо рта вытащили, а крепкий член убрали из влагалища. Я не люблю такую псевдоблизость, она полна фальши. Она даже антисексуальна, если хотите, и убивает всякое желание обладать женщиной, как по мне. Но Мики ничего подобного и не собиралась делать. Она просто ела, аккуратно и медленно, и ее черные пухлые губы, немного влажные (она ведь все-таки подбирала язычком следы соуса) и, конечно же, большие, заставляли думать меня вовсе не о еде. – Я научу тебя, как правильно сказать на языке Мандинго слова «Я люблю тебя», я покажу тебе, как любят женщины народа Мандинго без лишних слов, – сказала Маргарет, прожевав рыбу. – Быть может, я полюблю тебя, не знаю. Но ты меня полюбишь наверняка. – Это что, стихи? – Нет, это проза жизни, я тебя захватываю в плен, как рыбак однажды захватил эту рыбу. Потому что я хочу у тебя выведать тайну. – Какую тайну? Я весь на ладони. И я положил вилку на стол, раскрыл свою руку. Маргарет взяла ее в свою. – Почему ты ничего не сделал с этим убийцей? – спросила она. – Ты ведь не испугался его, я видела это по твоим глазам. Но ты не остановил его, когда он убивал твоих друзей. – Это не мои друзья. Они жадные жлобы, то есть, они были жадными людьми, которые не жалели ни себя и ни других ради денег. Особенно других. И у них остался мой перстень. – Я помню. Я видела его у тебя на руке, когда мы остановились на дороге. Я сразу поняла, что ты не ассистент этого журналиста, Сергея. Ассистенты не носят бриллианты такого размера. ГЛАВА 6 – АФГАНИСТАН, АЭРОПОРТ КАНДАГАР, ЯНВАРЬ 1989. ПЕРСТЕНЬ Мне было жаль этот перстень. Я привез его из Кандагара. Вместе с раненым афганцем, которого наши пассажиры едва не завалили на взлетке перед моим самолетом. Если честно, то было, за что. Мы ждали вылет на Баграм. Только что разгрузили муку и коротали время на завалинке под глинобитной будкой коменданта аэропорта. Должна была подъехать десантура, человек пять, вместе с каким-то медицинским грузом. В Кандагаре сворачивали госпиталь, и часть оборудования нужно было перебросить в Баграм, а потом в Союз. Десантники явно опаздывали, наш командир начал нервничать, рванулся в комендантскую будку с явным намерением обложить по телефону коллег из ВДВ, как вдруг на территорию аэродрома влетает «ГАЗ-66», и мы видим следующую картину. Из машины со страшным матом выпрыгивают солдаты в пожелтевшей форме и вытягивают носилки, на которых лежит человек. Голова прикрыта белой тряпкой с пятнами крови. Густая красная жижа капает на серый песок. Тяжело ранен, но еще жив. Рука и кусок выцветшей до желтизны формы, она безвольно болтается из стороны в сторону, цепляя спутанные трубки капельницы. Снова руки, грязные и уверенные, держат бутыль с раствором. Мелькает распахнутый халат незнакомого мне военврача. «Быстро заводите самолет!» – кричит лейтенант в тельняшке. Мы бежим к машине. Командир ни о чем не спрашивает. Не помню как, – возможно, из несвязных обрывков нервного разговора десантников, – но мы поняли, что десантники нарушили приказ останавливаться в городе. Скоро домой. Из Баграма их должны были перебросить в Ташкент. И десантура решила устроить шоппинг. В Кандагаре в дуканах можно найти было все, что угодно. Пока прапорщик рассматривал какое-то тряпье своей жене, дембель выторговывал у дуканщика магнитофон. Лейтенант сидел в кабине «газона», ему предстояло еще несколько месяцев трубить в Афгане, а посему выходить из кабины лейтенанту было лень. Никто не видел, как человек в черном с мелкими полосками тюрбане подошел к военным. Как достал тесак. Как легким коротким движением ударил солдата. Первым среагировал прапорщик. Он моментально выхватил нож и вогнал его в печень афганцу. Зачем-то, инстинктивно, возможно, чтобы не привлекать внимания, десантники затянули оба кровоточащих тела в кузов машины и помчались на аэродром. Они знали, что шанс спасти солдата был только в Баграме, в лучшем госпитале на территории Афганистана. Солдата так и не спасли. Врачи потом говорили, что голова его развалилась прямо на операционном столе, в таком случае они используют странный термин «убит, но не умер», к слову, к этой терминологии привыкнуть невозможно. А убийцу выбросили из кузова прямо на бетонку. Он был жив. Тот самый прапорщик, который нарушил приказ и который ударил афганца ножом, уже передернул затвор «калаша». Он хотел расстрелять человека прямо здесь, возле нашего борта. Не знаю, что тогда на меня нашло, но я встал между прапором и моджахедом. А, может, он и не был никаким душманом. Просто сумасшедший афганец, который ненавидит чужаков. Мне его стало жалко. Я сказал десантнику: «Сначала вали меня, потом его!» Для того это не было проблемой. Я заметил, как ствол автомата пошел вверх. У этих, из ДШБ, была отработана и отложилась в подсознании та самая манера стрельбы, которой научил меня Леша Ломако – нажимать курок еще до того, как ствол сровняется с целью. «Ты что, охуел?!» – услышал я голос нашего командира. Он мне, что ли, кричит? – «Опусти ствол! Этого тоже грузите в самолет.» У прапорщика плечо было в крови. Видно, афганец зацепил и его. Десантник опустил автомат. Его лицо изуродовала гримаса ненависти. Он рыкнул на меня, оскалив свои желтые крупные зубы, и потянулся раскрытой лапой к моему лицу. Я услышал запах крови и перегара. «В самолет его, Пащенко, или не слышишь?» – подал голос лейтенант. «А ты отдохни,» – бросил мне наш командир мимоходом, когда я садился в свое кресло. – «лучше придержи носилки с черножопым, чтоб не болтало по отсеку.» Рядом с афганцем возник вакуум. Воображаемая санитарная зона. Ну, и вокруг меня тоже. Чумазые солдатские лица смотрели на меня, как на вошь. Я не был им врагом, просто они не понимали мотивов моего поступка, а значит, я для них был чужим. «Душман» на фарси означает «враг». Душманами наши называли всех бородатых немытых людей в пакулях и длинных одинаковых камизах. То есть, чужих. Незнакомый, диковато одетый человек с непонятно какими мыслями в душе автоматически становился душманом. Врагом. Чужим. Так было легче выжить на войне. Я понимал это и я понимал, о чем сейчас думают дембеля в нашем самолете, глядя на меня и этого афганца. А он еще и заговорил по-английски. Причем, хорошо так, почти без восточного раскатистого акцента. Двигатели ревели. Афганец жестом поманил меня поближе к себе. Лейтенант напрягся. «Ты меня спас, но я уже мертвый,» – сказал раненый громко. Я кивнул головой. Краем глаза заметил, что губы лейтенанта скривились в коротком ругательстве. «Зачем ты сделал это?» – сказал душман. Я выпрямился и пожал плечами. Он снова поманил меня к себе. «Я Дуррани.» «Кто?» – переспросил я. «Я Дуррани, потомок шаха.» Он явно бредил. «Я Дуррани!» – вытолкнул из себя вместе с кровью эти слова афганец. «Это мы сделали эту страну.» «We made this country,» – есть некая двусмысленность в этом устойчивом фразеологизме. Мы сделали, мы совершили, мы построили. И вместе с тем – мы добились, мы победили, мы побили. Я уже тогда все чаще и чаще приходил к мысли, что никто не способен эту страну победить. Nobody’s able to make this country. Но и сделать ее тоже невозможно. Так и уготовано ей всемирной судьбой быть вечной территорией вне времени, улыбающейся нам в лицо выщербленной улыбкой желтых гор. Я думал, стоит ли мне вообще вступать с раненым в диалог, и только кивал головой. Афганец схватил меня за руку. Потом сорвал с головы полосатый тюрбан и сунул мне его на колени. Я брезгливо раздвинул ноги, и ворох тряпок упал на бугристую поверхность пола. Афганец затих, лейтенант сплюнул и повернул голову к своим дембелям. Они принялись резво шарить по карманам в поисках сигареты. Мы не разрешали курить в самолете, но сейчас был не тот случай. Я взглянул на упавший тюрбан. Из тряпок выкатился какой-то предмет. Я посмотрел на десантников. Кажется, они ничего не заметили. Я поднял эту вещь. Перстень. Тяжелый. Рассматривать его я не стал. Просто сунул в карман летной куртки. Когда самолет сел в Баграме, человек, говоривший со мной, был мертв. А раненый солдат еще не умер, но ведь он уже был убит. В Баграме на земле не было суеты. Может быть, этот человек и в самом деле был потомком шаха Дуррана, могила которого до сих пор сохранилась в районе старого политехнического института в Кабуле. Здесь, в Афганистане, и не такое бывает. Это можно доказать или опровергнуть. Нужно только провести экспертизу перстня. Но что это даст, спрашивал я себя, пускай даже этому украшению двести лет. Афганец мог оказаться обычным вором, укравшим его в любом местном музее. Бывшим охранником состоятельного человека, сбежавшим вместе с таким ценным трофеем. Стукнул хозяина кистенем по голове, как это сделал в дукане, вот и вся история. Кем бы он ни был, нас он ненавидел гораздо больше, чем любил свою кандагарскую жизнь. ***** Я не доставал этот перстень из кармана куртки до самого Ташкента. Я знал, что в нашей родной военно-транспортной авиации даже обшивка самолета имеет глаза и уши. Я заставил себя забыть о перстне, и уже дома узнал – это настоящий бриллиант. А если афганец говорил правду, если он был потомком шаха, то камень, вполне возможно, является не чем иным, как осколком самого знаменитого алмаза в мире. «Кох-и-Нур»! Камень, победивший время, империи и жажду власти десятков правителей. Ему по легенде было не меньше пятидесяти веков. За эти пять тысяч лет с ним произошло пять тысяч историй, конечно, кровавых, но большей частью, полулегендарных. Одна же была наверняка невыдуманная. ГЛАВА 7 – ГОРА СВЕТА В тысяча семьсот тридцать девятом году в Северо-Западную Индию вторглись персы. Их вел непобедимый Надир-шах. Он начисто разгромил армию императора Мухаммеда, самодержца империи Великих Моголов и захватил все его сокровища. В том числе, и знаменитый трон, украшенный этим алмазом. Удача! Но не полная. Гордый перс взошел на трон, за который воевали поколения его предков. Он предвкушал, как будет, сидя на нем, принимать почести от посланцев той половины мира, которая отныне безраздельно ему принадлежит. И глаза их ослепнут от блеска самого большого в мире бриллианта, который искусно вмонтирован в изголовье трона Моголов. Но впервые войдя в императорский тронный зал, Надир-шах чуть не расплакался от досады. На том месте, где трон украшал огромный бриллиант, была скучная дыра, угнетавшая венценосного перса своей нелепостью. На золоченой поверхности были хорошо заметны царапины от ножа. Камень, который служил символом власти, оказывается, можно было выковырять из трона, как занозу из грязной ноги любого простолюдина. Несомненно, великий Надир-шах знал о существовании этого камня, как знал он и легенду, согласно которой власть в самой могучей империи того времени мог удержать только тот, кто обладал этим алмазом. Победитель, как и побежденный, тоже был мусульманином. И мудрым человеком. Он велел найти самую старую и некрасивую женщину в гареме разбитого императора и провел с ней ночь. Игра стоила свеч. К утру шах знал, что бриллиант спрятан в тюрбане у Мухаммеда. Поверженного монарха пригласили на пир. Тогда люди еще чтили правила и обычаи ведения войны и могли разделить трапезу с противником. Перс обратился к моголу, который уже никак не мог считаться великим, с предложением: «Давай, мол, дружище, в знак примирения обменяемся тюрбанами!» Отказаться было нельзя. Этот обычай, обмен тюрбанами, тоже был частью правил ведения войны и заключения мира. И вот Мухаммед снимает свой скромный походный тюрбан. Терпения победителю не хватает, и он разворачивает головной убор еще до окончания пира. И вот, из бесконечных складок материи падает на белый пол розоватый камешек весом в триста карат. Его бесчисленные грани отражают огонь факелов на стенах трапезной, и тем, кто пировал вместе с обоими монархами, кажется, что свет тысячи солнц внезапно выпустили на свободу. «Гора света!» – закричали тогда персы. «Кох-и-Нур», так это звучит на фарси. В этот момент камень и получил своё имя. Удивительно, но камень в самолете в мои руки попал из тюрбана. Раскопав эту древнюю историю некоторое время спустя, я все же своим умом понимал, что параллели искать не стоит. Это лишь мои домыслы плюс красивая легенда. Даже если этот человек говорил правду, древний бриллиант не могли распилить в Афганистане. В восемнадцатом веке, когда «Кох-и-Нур» от персов перешел к шаху Дуррану, афганцы не владели технологией столь сложной обработки драгоценных камней. Хотя, как говорят знатоки бриллиантов, именно в это время «Кох-и-Нур» стал легче на сто карат. Мой алмаз был довольно грубо обработан. Скорее всего, некогда он был частью более крупного камня, который подровняли для красоты. На сто карат он не тянул, куда там, но ведь когда алмаз обтачивают, от него откалывают обломки разной величины. Блестел мой бриллиант не хуже «Горы света». Я, как и древний шах, получил его из рук врага. За то, что проявил благородство. Не знаю, правду ли говорил о своем королевском происхождении тот афганец, но я точно не «голубой крови». И все же, на этой унылой взлетке и потом, в самолете, мы с ним повели себя, как настоящие короли. Может быть, в первый и последний раз в жизни. ***** Вернувшись на родину, я очистил грубо отделанный металл перстня и уже не снимал его. До того самого дня, когда я встретил в Сприггсе Арама Левочкина и его людей. И вот я ем рыбу и рассказываю о своем бриллианте чернокожей девушке из народа Мандинго, которую зовут Маргарет. ГЛАВА 8 – ЛИБЕРИЯ, МОНРОВИЯ, МАЙ 2003. БУТЫЛКА «КОНЯГИ» Маргарет задумалась. Куда больше, чем мой алмаз, девушку волновал Журавлев, который угнал ее машину в неизвестном направлении. – Послушай, – спросила девушка. – Как мы найдем этого журналиста, Сергея? – Он сам найдется, поверь. Он замечательный журналист, а они, как ты знаешь, всегда уходят невпопад и появляются не вовремя. – Я знаю. Он умчался туда, куда упал самолет. – Я это тоже знаю. Ну не в миссию же ООН ему гнать твой БМВ, чтобы пожаловаться на убийц, которых покрывает президент. – А почему ты решил, что они люди президента? – переспросила Маргарет. – Ну, вероятно, потому, что они охраняли меня и груз, предназначенный для армии Его Величества Тайлера Первого Великолепного. В этот момент в ресторане появился очень эффектный чернокожий, в гавайской рубахе, расстегнутой практически до пупа, из-за ворота выглядывала толстенная золотая цепь. – Похож на того убийцу, правда? – спросила девушка. – Похож, – вынужден был согласиться я. Парень и в самом деле почти как брат-близнец был похож на того самого коммандо, который сбил самолет Левочкина. Высокий, худощавый, широкоплечий настолько, что, казалось, он мог бы укутаться в собственные плечи, как летучая мышь кутается в свои крылья. – Только в военной форме он более сексуален. – Ты хочешь сказать, что тот парень на аэродроме выглядел более эффектно? – Нет, я говорю, на аэродроме был этот человек, и там он был более сексуален! Я удивленно посмотрел на Маргарет. Она была взволнована, нет, даже не взволнована, а возбуждена. Ее и без того широковатые ноздри раздулись, как у породистой кобылы на скачках, необъятная грудь заходила вверх и вниз. Я слышал, что у некоторых людей бывает такая реакция на опасность, у одних проявляется непомерный аппетит, другие наоборот впадают в полукому и голод, у третьих вот просыпаются сексуальные инстинкты, и человек прячет свой страх в совершенно животное удовольствие, как иные прячут украденные деньги в хозяйственную сумку. Я был прав тогда на аэродроме – ее надо было вести домой. – Поехали, – говорю – к тебе. – Нет. Теперь нет. Или... вот что. Поедем! Она посмотрела на меня как-то испытывающе, словно оценивая. – Мы возьмем его с собой. – Кого его? – Вот этого, с аэродрома. – Да какой же он «этот», Мики? – попробовал я возразить. – Он просто похож. Тот же типаж, вот и все. Похоже, Маргарет слегка опьянела. Черный парень с аэродрома вряд ли успел бы так быстро переодеться в штатское и приехать в ресторан. – Это он, он, я вижу! – настаивала девушка. – Да как же ты можешь видеть, если сейчас он повернулся спиной? – Мне все равно теперь, – тряхнула плотными и упругими, как пружинки, кудрями девушка. – Он будет третьим! Она произнесла это тоном, исключающим любые возражения. Я вполне правильно ее понял. Но ведь она совершенно не поинтересовалась, хочу ли я быть вторым в сложившихся обстоятельствах! Маргарет встала со своего стула, чуть не перевернув его, а затем решительно направилась к противоположному концу площадки, где сидела развеселая мужская компания, к которой присоединился наш чернокожий мачо. Она двинулась так целеустремленно, что публика за тем столом не могла не обратить на это внимание. Красавец сначала улыбнулся приветливо, а затем, растерянный, напряженный и готовый к любому развитию событий, начал приподнимать свою задницу над деревянным сиденьем. Конечно же, это был совсем не тот, чернокожий рейнджер на аэродроме. Но парень и впрямь был очень похож на человека, сбившего русский самолет. Кто знает, чем бы закончился этот вечер, если бы на пути у Мики не возник еще один мужчина. Причем белый. Сергей Журавлев, журналист, собственной персоной. Они столкнулись, как два стритрейсера на перекрестке. Сергей вбежал в «Бунгало», и, увидев меня одного, помчался к моему столику. Он поднял руку в приветственном жесте, и Маргарет ударилась головой о его локоть. Оба вскрикнули о боли. Сергей схватился за руку, а Мики стала оседать на пол, как сегодня днем на аэродроме. Журавлев, забыв о своей руке, успел схватить девушку подмышки. Маргарет овладела собой. Она тряхнула головой, словно отгоняя дурман, осознала, наконец, что перед ней угонщик ее роскошного кабриолета и сурово так сказала: «Ключи!» – Отдам, конечно, отдам, только у меня руки заняты, – ответил Журавлев. Маргарет все еще была в его щедро раскрытых объятьях. Я поднялся и, улыбаясь официантам, которые за считанные секунды начали подтягиваться к месту столкновения, перехватил девушку из рук журналиста. К выходу мы направились втроем. По Монровии невозможно ездить слишком быстро. Асфальтом покрыты лишь улицы в центральной части города, да и то настолько фрагментарно, что попав в какую-нибудь яму можно оторвать оба моста, и передний, и задний. Главная же опасность ночной езды в том, что освещение отсутствует даже на центральных улицах, не говоря уже об окраинах. Тусклый свет пробивается через полуоткрытые двери домов и едва угадывается за стеклами небольших будочек-киосков, возле которых толпятся полупьяные монровийские мужики. В таких киосках круглые сутки можно купить пиво, сигареты, и если надо, гашиш, которым торгуют почти в открытую. Пиво пьют тут же, стеклянную бутылку нельзя уносить с собой, ведь она не входит в стоимость напитка. Кстати, очень скоро я узнал, что часть этих пивных ларьков контролирует эта девушка, которая везла к себе домой двоих русских, журналиста и торговца оружием. Впрочем, если уж быть точным, то везла не Маргарет, а Сергей. Он сразу, без разговоров, сел за руль БМВ и посадил девушку рядом с собой. Я расположился сзади. – Ну, показывай дорогу, – он повернул голову к Мики. – Прямо, – сказала она, махнув рукой почти так же красиво, как военные, из-за которых сегодняшний вечер пошел у меня совершенно не по плану. Откуда и когда Мики достала бутылку «коняги», я так и не заметил. Да и вообще, почему этот восточноафриканский напиток оказался в Западной Африке? Я хорошо знал «коняги». Когда-то в Дар-эс-Саламе меня угостил этой бодягой Пьер Бахагазе, командир отрядов народа хуту, чье восстание разнесло в щепки небольшую страну Бурунди. Боевики героически воевали в бурундийских горах, а Пьер сидел рядом со мной в номере «Интерконтиненталя» в соседней вполне безопасной стране и угощал своего поставщика, то бишь, меня по традициям своего народа. Видимо, традиции были скудными, и не отличались щедростью. На столе моего люкса расположилась на одноразовой тарелке жареная курица за два доллара и вот такая точно бутылка танзанийской водки «коняги» с желтой этикеткой и запахом одеколона. Пьеру нужны были боеприпасы, патроны для устаревших «калашниковых» – ну, это не было проблемой, в России и в Украине такого добра хоть экскаватором черпай, но он хотел еще и выстрелы для подствольных гранатометов. А я никак не мог взять в толк, зачем он хочет эти выстрелы. Спросить в лоб об этом я не мог, этот Пьер был довольно резким парнем, которого даже свои прозвали Бешеным. К тому же, на входе в номер стоял его охранник, про которого говорили, что он однажды убил офицера ООН и чуть ли не съел его. Я слегка, словно между делом, заметил, что, мол, ни разу не слышал, чтобы подствольник монтировался на старый «калаш»; а Бахагазе, вместо того, чтобы тут же застрелить меня за излишнюю проницательность, принялся причитать, как восточный торговец на Измайловском рынке, и вешать мне на уши длинную лапшу о том, что его гениальные оружейники в лесах над Бужумбурой смогли сделать чудо боевой техники – соединить старый автомат с новым с подствольным гранатометом. Я, конечно же, и глазом не моргнул и никоим образом не дал понять, что заподозрил что-то неладное, но ведь у этих черных парней из джунглей просто какая-то звериная интуиция. Пьер ныл и ныл, но в какой-то момент в его глазах появился недобрый огонек. Пришлось тушить его вот этим самым «коняги». А боеприпасы для гранатометов? да, пустое все. Я совершенно правильно догадался тогда, что Пьер был и сам не прочь подзаработать. Потом выяснилось, что президент соседней Уганды решился купить для своих солдат оружие поновее, и Пьер, надеясь на шапочное знакомство со мной, обещал ему помощь. Ну и пусть, я не обеднею. За тебя, Пьер! За нашу большую интернациональную черно-белую дружбу! Всегда нужно пить местные напитки, если ты гость в чужой стране. В Дар-эс-Саламе желтый одеколон для внутреннего употребления шел прекрасно. До сих пор не знаю, как эта бутылка «коняги» оказалась здесь на западном побережье Африки, в белой машине, принадлежащей черной красавице. Какое-то напоминание о прошлом. Впрочем, мы все живем воспоминаниями, всплывающими, как бутылки с посланиями посреди океана сознания. Да, бутылка... Маргарет открыла «коняги» и сделала довольно большой глоток, почти на четверть бутылки. Эффект этого напитка был мне хорошо известен. Он дает долгое и устойчивое опьянение, которое наступает обычно после второй рюмки. Мики же, я заметил, отхлебнула на две рюмки сразу. Она сунула «коняги» Сергею, тот, оставив на руле левую руку, взял бутылку в правую и поднес ее сначала к глазам, а потом к носу. Потом снова к глазам. Напиток явно вызывал у него подозрение. – Пей, не отвлекайся, следи за дорогой, – говорю ему. И для убедительности повторяю – Пей, раз дают. – Давай ты, Андрей Иваныч, первый, – и Сергей протянул сосуд мне на заднее сидение. Я не глядя отпил грамм пятьдесят, потом, спустя минуту, еще. Между первой и второй перерывчик небольшой, так ведь, кажется, у нас говорят. Лимонно-одеколонный напиток обжег горло, и оно приятно занемело. Но потом в нос ударил этот странный запах, и захотелось его чем-то забить. Я сразу зафыркал, пытаясь выдохнуть химический аромат напитка и вдохнуть свежий воздух. Получилось. И, что особенно хорошо, сразу пришло какое-то чувство расслабленности и внутреннего спокойствия. А его-то, как раз, мне и не хватало. Дальше ехали молча. Мимо распахнутых дверей, мимо, хозяек, готовивших ужин в котлах, на кострах, прямо перед своими домами, мимо детей с большими от голода и рахита животами, мимо стариков и старух, сидящих на порогах своих домов, с ногами, неподвижно лежащими в пыли, с лицами, на лоснящейся поверхности которых играли отблески сигаретных огоньков. Мимо смешанного запаха гниющих джунглей и гниющего города, мимо пьяных гортанных криков и звона бьющегося стекла и фарфора. Бутылка ходила по рукам, пока, наконец, не опустела, я бросил ее на резиновый коврик рядом с собой, она упала с глухим стуком, укатившись куда-то под водительское сидение, и я сразу забыл о ней. Я смотрел на Монровию. Дома, дома, дома, невысокие, закопченные, однообразные. Копоть на их стенах чернее той ночи, сквозь которую мы едем. А вот какой-то пустырь между домами. Нет, не пустырь, это улица, а в конце ее открывается порт, а дальше Атлантический океан с лунной дорожкой на его мутной поверхности. И дорожка какая-то неясная, мутная. И всюду блок-посты, а на этих постах люди с автоматами. Нет, не люди, а дети. Им едва ли больше пятнадцати лет, они и одеты, в основном, как пятнадцатилетние. Они в джинсах, свисающих с худосочных задниц до середины бедра и даже еще ниже. Потертые, старые футболки, некоторые в дырах. В руках у каждого автомат Калашникова. Это называется «Войска Правительства Либерии». Их набирали из беднейших домов, не обещая взамен ничего, кроме свободы и обладания оружием. Никакой зарплаты, никаких возможностей. Дали автомат, и крутись как хочешь. Они стоят на своих постах, слушая записанный в плохом качестве рэп, кивая в такт музыке, одни – косматыми немытыми растами, другие – лысыми, словно черные бильярдные шары, головами. Они смотрели вслед нашей машине, и мы им определенно не нравились. Я вспомнил, что в городе действует комендантский час. «Споем, Андрей Иваныч?» – спросил Сергей и затянул, перекрикивая динамики магнитофонов этой ненадежной братвы. Белый человек с вызовом запел самую знаменитую песню в Африке. «Well Johanna she runs a country, She runs in Durban and in Transvaal, She makes a few of her people happy, She don’t care about the rest at all» – заорал Сергей во все горло слова и музыку Эдди Гранта, написанные в восемьдесят восьмом году в Южной Африке и за считанные месяцы ставшие чуть ли не гимном всех черных на этом континенте. Джоанной Эдди называл белый богатый город Йоханнесбург, но я почему-то явственно представлял себе эту Джоанну так, словно она была реально существующим человеком из плоти и крови. Полноватая дама с крепкими икрами и бедрами, в дорогих очках с платиновой оправой, отсиживающая свои дни в офисе под защитой зеркальных окон и молчаливой секретарши, а вечерами гуляющая вместе с рыжим бульдогом или, пожалуй, бультерьером, по лужайке перед своим загородным домом. А лицо у Джоанны наверняка должно быть такое же умное и злое, как морда ее собственной собаки. Или швейцарской прокурорши Карлы дель Понте. Машина проезжала мимо будки очередного блок-поста, замотанного в колючую проволоку. Парни с оружием с нездоровым любопытством посмотрели на наш белый кабриолет. «Gimme hope Johanna, hope Johanna, Gimme hope Johanna, till the morning comes,» – пел Сергей припев, покачивая головой в такт музыке, то вперед-назад, то из стороны в сторону. «Gimme hope Johanna, gimme hope Johanna Gimme hope before the morning comes» – послышался нестройный хор со стороны блок-поста. А к нему подключилось и хриплое сопрано Маргарет. «I hear she making the golden money To buy new weapons, any shape of guns While every mother in a black Soweto Fears the killing of another son.» Эта часть песни была почти про меня. Ну, конечно, про меня, про кого же еще. Это для меня Джоанна собирает свои деньги по всей вашей Африке. Эй, вы, на посту, боевики или солдаты, как там вас! Неважно, кто вы сегодня и кем будете завтра! Послушайте. Я буду при деле до тех пор, пока у Джоанны есть деньги на оружие. То, что у вас в руках, дал вам не ваш президент, а я. Потому что Джоанна сделала мне предложение, от которого я не мог отказаться. Я пою эту песню по-своему. Дай мне надежду, Джоанна, дай мне работу, Джоанна, дай мне мое пространство свободы, Джоанна. Дай. Дай мне. Мне, и никому другому в этом мире. Вот так нужно петь эту песню. «Gimme hope Johanna, hope Johanna» Уже и мой голос помогает нашему странному передвижному хору. Теперь я весел и спокоен. Да, именно так. Вот, наконец, когда я стал весел и спокоен. «Gimme hope Johanna, till the morning comes» Дай мне надежду, Джоанна, скорее дай, пока не наступило утро. Ночь это время надежды, которая обязательно приходит не одна. И даже если в ее жестких ладонях нет сейчас ничего для меня, она споет свою колыбельную, которую нужно повторять, как мантру, и раскачиваться, раскачиваться, раскачиваться... Вот так, как это делают Сергей и Маргарет, сладкая черная девица на переднем сидении. По два раза вперед-назад и а потом еще по два, влево-вправо. «Gimme hope Johanna, gimme hope Johanna Gimme hope before the morning comes» Вперед-назад, вперед-назад... Влево-вправо, влево-вправо... Вместе. До самого утра. Да, я совершенно забыл, что утром от «коняги» безумно болит голова. ГЛАВА 9 – ЛИБЕРИЯ, МОНРОВИЯ, МАЙ 2003. УТРО В ЧУЖОЙ ПОСТЕЛИ Утром я нашел себя в розоватой, цвета колумбийского кокаина, постели размером с небольшой теннисный корт. Я словно потерялся в неровностях рельефа толстенного одеяла, которое тем не менее оказалось легким, словно взбитые сливки, брошенные на верхушку мороженого. Мой взгляд медленно прошелся по окрестностям кровати. В своих ногах, вернее, далеко за тем местом, где они кончаются, но все же в том направлении, я обнаружил плоский телевизор огромных размеров, который беззвучно и безучастно показывал группу людей в черно-белых тюрбанах с неизменными автоматами в руках. В углу экрана гордо помещался логотип Си-Эн-Эн. Мой взгляд скользнул левее. Я увидел изящное деревянное полукресло, на котором лежали чьи-то вещи. Джинсы, рубашка оливкового цвета, явно несвежая. И трусы. Мои любимые свободные трусы, которые еще со времен незабвенного мультфильма «Ну, погоди» почему-то называют семейными. У меня есть своя версия, почему к ним приклеилось это название. Конечно, появляться в таких трусах даже на пляже считалось неприличным, но дома, в семьях, мужчины вполне легально ходили в таких вот трусах в цветочек. И в носках. И когда в дверь среднестатистического советского семейства стучали или звонили гости, советская жена кричала, бывало, из кухни своему советскому мужу: «Открой, только оденься поприличнее!» Оба понимали, о чем идет речь. Мужчина прятал свое круглое брюхо под полосатой рубашкой. Теперь он считался одетым и мог встречать гостей. И гостей, надо сказать, совсем не шокировал вид главы семейства в рубашке сверху и сатиновых трусах снизу. Потому что он находился на своей территории, а трусы в цветочек были тем самым флагом, который символизировал право этого самца на свой пятидесятиметровый, с балконом и совмещенным санузлом, ареал проживания. Флаг трепыхался от внезапно образовавшегося сквозняка, едва ли не оголяя гениталии. Входите в дом, добро пожаловать! Я давно уже не был советским человеком внешне. Но оставался таковым внутри. Моя советскость пряталась в моих штанах вместе с цветастым флагом семейных трусов. И хотя я давно расстался со своей семьей, к трусам такого типа я сохранил слабость и привязанность навсегда. Помню, моя бабушка, выбрасывая купленные мамой новомодные плавки и укладывая на их место в мой шкаф вот такие, семейные, трусы, приговаривала: «Все там должно дышать! У мужика все там должно дышать!» Я слушался бабушку, и поэтому «все» у меня ниже пояса дышало. Но я очень не любил, когда что-либо у меня дышало сверх меры. Спал я всегда в трусах, даже после секса не забывая натянуть их на себя. А тут что-то невероятное. Я поднял легкое одеяло и – так и есть! – увидел, что трусов на мне не было. Почему? И где, собственно, я нахожусь? Тут я ощутил головную боль. Как ни странно, именно боль помогла мне вспомнить вчерашний вечер. Довольно подробно, включая поездку в белом автомобиле. Но вот что было после, я вспомнить не мог никак. А что, собственно, я делаю в чужой постели? Если я голый, значит, спал с какой-то женщиной. Очевидно, что с Маргарет. Но тогда почему ее нет рядом и, самое главное, нет никаких следов ее пребывания? Ну, там, деталей туалета, или окурков в пепельнице, или полупустого бокала? А-а-а, так ведь она хотела не только меня одного. Был еще этот парень из Москвы, с которым мы перешли на «ты», Сергей Журавлев. Он, к тому же, еще и журналист, значит, напишет в своей газете о моральном разложении продавцов оружия. Ах да, он же на телевидении работает, а им не рассказывать, а показывать надо! Когда им, телевизионщикам, показывать нечего, им не верят. Да я и сам могу рассказать про него такое! А, собственно, что я могу про него рассказать, если я ничего не помню? Только то, что он оказался на аэродроме тогда, когда находиться ему там было совсем необязательно. Хотелось выругаться. Но я не стал. Я сбросил с себя невесомое одеяло и попробовал подняться. Огого! Моя голова, казалось, весила тонны. То ли от нее отлила кровь, то ли наоборот, весь мой кровяной запас сосредоточился в мозге, но я не выдержал внезапной головной боли. Рухнул на кровать, а с нее сполз на пол, свалив стоявший рядом стул. Очевидно, я стонал достаточно громко, потому что секунду спустя в спальню влетел Сергей Журавлев, в джинсах и голый по пояс. – Иваныч, что случилось? Ты жив? – взволнованно спросил он, наклоняясь ко мне. – Наполовину, – только и смог я произнести вслух. – Понимаю, – сказал журналист и скрылся за дверью. Через минуту Журавлев вернулся, держа в руках бутылку с пивом «Стар». На тонком горлышке бутылки соблазнительно блестела испарина. – Сейчас, сейчас, – суетился Журавлев в поисках открывалки. Он сначала окинул взглядом комнату. Открывалки не было. Сергей пошарил по карманам. Затем махнул рукой и сорвал зубчатую крышку о спинку стула. Дерево скрипнуло. На спинке остались глубокие царапины, но крышка все же слетела с шипением, из горлышка поползла пена, а по всей комнате растекся аромат столь необходимого сейчас утреннего хмеля. – На вот, одень трусы, – подкинул мне Сергей валявшийся рядом с ним флаг моей независимости. Я ни слова не говоря, одной рукой начал одевать трусы, а другой схватился за бутылку и опрокинул ее в свое нутро. Она влилась за несколько секунд, почти вся. После этого я снова обрел дар речи. Начал с волновавшего меня вопроса. – Где мы? – В гостях. Хозяйку зовут Мики. Маргарет Лимани. Сначала ты привез ее в «Бунгало», потом приехал я, и мы вместе поехали к ней. Я подумал и продолжил допрос. – Секс был? – Какой секс, Иваныч? Ты так быстро «отъехал» по дороге, что только песни мог петь. Да и то, вполсилы. – А почему я голый? – Да ты же не хотел ложиться, и все норовил убежать, а Мики предложила тебя раздеть догола. Сказала, что голым он все равно никуда не убежит. Кстати, она сама хотела убедиться, что у тебя... ну, что, в общем, ты не можешь. – А у тебя? – Что значит «у тебя»? – У тебя с ней что-то было? – А тебе-то какая разница? Завидуешь? Я бы с удовольствием заехал бы ему в рыло, как на аэродроме. Если б смог. Но Сергей не всегда был язвительным подонком, сочувствие в нем нет-нет, да и просыпалось. Вот, к примеру, сейчас пива принес. – Извини, Андрей Иваныч, она, конечно, хороша. И она, извини меня за правду, хотела меня. Хотела мужика вообще. Но я... – он запнулся и продолжил все в той же обычной своей язвительной манере. – Но я решил свалять дурака. Прикинулся таким же пьяным, как и ты. – Зачем? – Во-первых, она твоя добыча. Ты ее первый заметил. А во-вторых, – нотки потешного пафоса зазвучали в его голосе. – С учетом местной статистики распространения СПИДа предпочитаю как минимум вдвое уменьшить риск заражения чумой двадцатого века всех – подчеркиваю! – всех бывших советских граждан, пребывающих в этом доме. – А что это за дом? Твоя гостиница или что-то другое? – Другое, Иваныч, совсем другое, – и Сергей, демонстративно прокашлявшись, продолжал юморить. – Наши корреспонденты находятся в гуще событий. Сейчас они знакомятся с личной жизнью и бытом обычной представительницы либерийского народа Маргарет Лимани, которая живет в скромном двухэтажном особняке. – Слушай, – говорю. – тебе бы в советское время в газете «Правда» работать. – Для «Правды», Иваныч, я слишком молод. Не поверишь, я начинал карьеру в «Мурзилке». Я сразу и не понял, что это он там говорит. – Где начинал? В «Мурзилке»? – В «Мурзилке», в «Мурзилке», именно так, – закивал Журавлев. – И был в ранней юности похож на самого Мурзилку. Был глупым, нестриженым, зимой и летом носил на голове беретку. – Хорошо хоть беретку снял. И постригся, – говорю. Сергей рассмеялся: – Ай, молодца, Иваныч, у торговцев смертью тоже есть чувство юмора! И он так фамильярно взъерошил своей пятерней шевелюру у меня на голове. Ну, гад, на кого руку поднял! подумал я было и решил теперь уж точно ударить его. Но моя рука вместо этого схватила бутылку с остатками пива и... что бы вы подумали? Вылил их Журавлеву на голову. Пивные струи стекали с него водопадами, легко прокладывая себе дорогу в журавлевских волосах. Один из ручейков задержался на лбу, зацепившись за выпирающие, как у питекантропа, надбровные дуги, и сорвался в направлении носа. Но, достигнув его кончика, иссяк и завис грустной каплей на этой части тела, которую журналист совал куда не следует. Журавлев не остался в долгу. Он взвыл, как раненый зверь, вскочил и снова выбежал из спальни. А когда вернулся, в руках его была, конечно же, полная бутылка пива. Но меня он не нашел. Я стоял за дверью с подушкой в руке, и как только мне предоставился удобный момент, огрел его сзади. Пиво выплеснулось и оросило его волосатое голое брюхо. Но Журавлев тоже оказался не промах. Дважды облитый пивом, он кинулся на меня, чуть пригнувшись. Мне не хватило ловкости уйти от нападения, и поддетый Журавлевым снизу, словно тореадор быком, я взлетел над кроватью и рухнул на нее. – Зиндабад! – крикнул Сергей на фарси. – Победа! Да здравствует свобода слова и демократическая пресса! Нет войне! Он сидел сверху, в одной руке подушка, в другой пивная бутылка. – Дурачок, – говорю ему, переводя дыхание. – Ты же без работы останешься, если нет войне. Он задумался. – И правда, – согласился он. – Тогда выпьем за любимую работу! И остатки пива отправились в его разговорчивый рот. Но тут в спальню вошла Мики. Как она была прекрасна! Черное тело под полупрозрачным халатом, а халатик-то чуть распахнут, не слишком, ровно настолько, чтобы можно было видеть ложбинку между ее эбеновых грудей, а над ними возвышалась шея удивительной правильности линий. Именно такая должна быть у настоящей женщины, чтобы держать голову высоко и гордо. Теперь Мики уже не напоминала бродячую собаку, как это было вчера, на аэродроме. Она убрала волосы со своего высокого лба, глаза ее блестели веселыми огоньками. Маргарет сложила руки на груди и уставилась на нас. Картина, которую она увидела, могла поразить воображение. На розовом сексодроме лежали два упитанных мужика, вернее, один, голый, лежал на спине, а второй, полуголый, сидел на нем верхом. Тот, второй, был весь в чем-то липком и держал подушку в руке. Оба тяжело дышали. Маргарет расхохоталась. – Теперь я понимаю, почему у нас ночью ничего не было, – сказала она, на английском, конечно. – Я вам, мальчики, не нравлюсь? У вас другие предпочтения? – Нет-нет, нравишься, – хором заговорили мы оба, перейдя на английский. – Это не то, что ты думаешь. – А что, вы думаете, я думаю? – ехидно переспросила Мики. – Ну, наверное, то что я его поимел, – предположил Сергей, слезая с меня. – Да нет же, это не он меня, а я его... Тьфу ты, совсем ум потерял, – перебил я Сергея, натягивая на себя валявшиеся на полу джинсы. – Это, знаешь, все из-за Мурзилки. – Кто это Murzilka? Ваш друг? – Ну, как же тебе объяснить? Murzilka это не человек. Это образ. Это состояние души. Это как в пионерском отряде. Пионеры на тихом часе лупят друг друга подушками. Знаешь, что такое тихий час и пионеры? – продолжал я, как мог, объяснять ситуацию. – Не знаешь. Ну, в общем, это, это... – Это ностальгия, Мики, – пришел на помощь Сергей. – Это когда твоей молодости не дают закончиться сполна, и тогда она берет свое в старости. Так понятнее? Хорошо сказал, в общем. Мики вполне поняла его, но по-своему. – Это когда дети-рэбелы наклеивают на автоматы этикетки от жвачек с картинками «феррари», а потом играют в футбол со школьниками из сожженной ими же деревни. Правильно? Я уже оделся. Она все понимала. Она вообще была очень проницательна, эта женщина из народа Мандинго. Она постоянно думала над тем, что ей нужно сказать, и над тем, что сказано другими. – Ладно, приводите себя в порядок, я жду вас на завтраке. – А где у нас завтрак? – потер руки Сергей. – У нас, – именно так она и сказала, сделав акцент на первых двух словах «у нас». – У нас завтрак на лужайке перед домом. Очень удобно. Слышно, как поют птицы, и как стреляют люди. Она развернулась (ах, какая потрясающая осанка!) и поплыла к двери. Но вдруг приостановилась, чтобы сказать: «Кстати, мальчики, спасибо, что увезли меня из „Бунгало“, с вами даже без секса веселее, чем с тем уродом в цветастой рубашке.» «Да уж, с нами обхохочешься,» – пробормотал я под нос, чтобы Маргарет не услышала. Она и так ничего не услышала. Дверь за ней плавно закрылась. ***** Завтрак был великолепен, так же, как и сама хозяйка. Апельсиновый сок в холодном графине, кофе в фарфоровых чайничках (именно так почему-то и пьют его в Западной Африке), и тонкие ломти мяса, сыра, колбасы и красной рыбы. Красная плоть арбузов блестела сахарными прожилками в тех местах, где ее разрезали, или разломали. А вокруг огромных арбузных ломтей, как шлюпки вокруг больших кораблей, громоздились маленькие ломтики яблок. – Если хотите, я попрошу, чтобы принесли каких-нибудь овощей, – сказала Маргарет. Мы, уже с набитыми ртами, отрицательно замычали и замотали головами из стороны в сторону. Все было и так хорошо. Дом у Мики действительно был двухэтажный, но в этом районе Монровии дома строились на сваях, поэтому, казалось, что в доме три этажа. Так оно, в сущности, и было. В жару под домом можно было поставить столик, лежанку и, ни о чем не думая, глядеть на зеленую холмистую лужайку, размером с половину футбольного поля. Такая усадьба в этом районе была почти что у каждого. Здесь жили высшие правительственные чиновники, иностранные дипломаты, торговцы алмазами и бриллиантами, и прочий богатый люд. Маргарет, видимо, входила в клан местных богатеев. Я же, несмотря на свои финансовые возможности, все-таки жил в районе попроще. Футбольного поля у меня не было, а вместо щебета птиц я каждое утро слышал пьяную ругань за столиками круглосуточного кафе, которое пристроилось под бетонным забором моих владений. Маргарет заметила мой оценивающий взгляд. – Единственное неудобство здесь, – сказала она, наливая кофе в мою чашку. – это близость к гостинице «Африка». Когда ее штурмуют, случайные пули долетают и сюда. – А когда ее штурмовали в последний раз? – поинтересовался Сергей. – В этом году, но Чарли удержал свою территорию. А в девяносто пятом он сам заходил с этой стороны. Его солдаты стреляли по городу с крыши гостиницы. – Так ты что, всю войну была здесь? – удивился Журавлев. – Три. – Что «три»? – Я была здесь все три войны. С девяностого года. Маргарет помолчала и отхлебнула кофе из своей чашки. – Мой папа оставил меня здесь, чтобы я присматривала за рестораном. У нас тогда было всего два заведения, одно за Сприггсом, а другое там, где сейчас «Бунгало», я его построила после первой войны. Помню, как отец однажды сказал мне: «Кто бы ни победил, бить все равно будут или индийцев, или ливанцев». – За что? – Да ни за что. Просто потому, что богатые. Рэбелам только скажи, что во всем виноваты иностранцы, и тут же начинаются погромы. Папа знал, что говорил. – Да, но почему он тебя в таком случае не забрал? Официально ты же индуска, – удивился Журавлев. Вот как, о Маргарет он с самого начала знал больше, чем я. – Да, индуска, но только наполовину. Если этого не знать, то что ты во мне найдешь индийского? – Не знаю, я еще не искал, – попробовал я опасно пошутить. Но Мики не обратила на это внимание. Она рассказывала свою историю: – В общем, рэбелы казнили президента Доу. Вы же знаете, как это было. Все это показывали в новостях. Сначала его раздели догола, потом связали и в таком виде водили по улицам. Принс Джонс, друг Тайлера, отрезал ему член, и Доу просто истек кровью. Он плакал и молил о пощаде, он выл, как раненый зверь, но Принс только насмехался над ним, а потом ходил по Монровии, держа отрезанный член двумя пальцами, как сигару. Он подносил его ко рту, делая вид, что курит, а его боевики подносили ему огонь и кричали «Мы разделали Доу на сигары». Говорят, что Джонс пообещал Чарли, что нарежет этого Доу на тоненькие кусочки, чтобы из них можно было свернуть сигары. Вот и выполнил свое обещание. А меня он не тронул. Она снова отпила чуть остывший кофе. – Хотя, я знаю, собирался. Речь шла, правда, не обо мне, вернее, не только обо мне. Они пустили под нож тогда десятки богатых индийцев и ливанцев, говорили, что на них либерийская кровь. И на проданных ими алмазах. Но мы к алмазному бизнесу не имели никакого отношения. Участок для этого дома был куплен моим отцом на деньги, заработанные в Индии, так что мы были ни при чем. – А почему вас должны были в чем-то винить? – попробовал было возмутиться Сергей. Но Маргарет продолжала, никак не отреагировав на его реплику. – В девяностом они перебили половину нашего района. Из иностранцев не трогали только янки. Тогда я сама предложила Тайлеру стать его любовницей. – А почему не Джонсу, ведь это он захватил Монровию? – похоже, Журавлев превращался в журналиста. – Наверное, тогда это было более разумным, но я просто не могла себе представить, что буду целовать губы, в которых до этого побывал отрезанный мужской член. История показала, что я права. Снова глоток кофе. И улыбка. «Сколько же ей лет?» – подумал я. Я всегда ошибаюсь с возрастом этих африканок. – Мики, а сколько лет тебе было в девяностом? – не удержался я от вопроса. – Восемнадцать, – сказала она без тени кокетства. Значит, сейчас ей около тридцати, и она явно знает, что выглядит моложе своих лет. Я бы сказал, гораздо моложе. – И отец оставил весь свой бизнес на восемнадцатилетнюю девчонку? – А как бы вы, ребята, поступили, если бы у вас не было выбора? Она посмотрела мне в глаза. Девушке с таким взглядом я бы и сам доверил любое дело. И любые деньги. – Выбор у него был небольшой. – жестко сказала она. – Отдать все мне. Или отдать все бандитам. – А мать? Где твоя мама? – поинтересовался Журавлев. – Мама? Мама погибла вот на этой лужайке. Американцы сказали, что здесь никогда ни за что не будет войны. «Эти либерийцы могут резать друг друга сколько угодно, но в частные владения американцев они не зайдут,» – так сказал посол Штатов, и ему все поверили. Вон его дом, в низине, недалеко от нашего. Они и не зашли к американцам. Они четко знали, кто где живет. Когда они вошли к нам, я увидела, что их четверо. Грязные длинноволосые парни, голые по пояс, в руках автоматы. Папу они не нашли, его уже не было в Монровии, зато схватили маму и потащили в свою машину, она стояла за воротами. Мама нужна им была в качестве заложницы, они рассчитывали вернуть отца назад или получить от него большой выкуп. Меня оставили на закуску. Но тут началась стрельба. Я не знала, откуда стреляли. Сначала над нами свистели пули, потом раздался глухой взрыв. Что-то упало посреди двора, как раз там, где рэбелы волокли мою маму. Я помню вспышку света и такой неясный удар, словно кто-то бьет тебя по ушам. Я потеряла сознание. Когда я очнулась, я увидела, что лежу возле дома, а невдалеке от меня мама и все эти молодые парни, рэбелы. Они были убиты. Но я этого не понимала и тащила маму назад в дом. У нее весь затылок и спина были в крови и таких мелких ранках, из которых сочилась кровь. Мне казалось, что у нее еще есть пульс, хотя глаза остановились, но это было не так, в общем... с тех пор это мой дом и мой бизнес. Над лужайкой летали какие-то диковинные синевато-желтые птицы. Они наперебой щебетали и выхватывали что-то друг у друга прямо из клюва. Природа здесь была агрессивна даже в минуты полного спокойствия. – А папы и след простыл. Вы оба много путешествуете по свету, так? Мы утвердительно кивнули. – Если где-то в этом мире вам встретится человек по имени Раджив Лимани, передайте ему вот это. Это мамино. И Маргарет сняла с шеи золотой кулон. Веселая индийская дивина на тонкой цепочке стояла на одной босой ноге. Другая была приподнята над каким-то растением. Она танцевала. А рук у нее было так много, что издалека она могла бы сойти за насекомое. Тарантула, например, или скорпиона. Мы оба, я и Сергей, потянулись к кулону, но Сергей, подумав, убрал свою руку, и золотая фигурка упала в мою ладонь. – Если когда-нибудь ты найдешь моего отца, отдай ему это. И скажи ему вот что... а, впрочем, ничего не говори. Я рада, что он уехал. С ним я бы не смогла здесь жить. Без него научилась не трусить. Теперь я могу все. – Голос Мики стал очень жестким. – Я могу жить везде, и даже если опять начну с нуля, я все равно всегда и везде буду богатой. – Даже в России? – не удержался от ехидства Журавлев. – Даже в России. Но, – и тут Маргарет показала самый что ни на есть высокий класс. – Но я так не люблю эти восточноевропейские страны с их низким уровнем жизни! Шутка удалась. Сказано было в нужное время и в нужном месте. Да, кстати, у Маргарет был лучший кофе во всей Западной Африке. Вот после этого кофе я и оказался в ее постели. Конечно, дождавшись, когда же уедет Сергей. Он, негодяй такой, тянул время, и уехал только после того, как получил от меня твердое слово, что я дам ему интервью сегодня вечером. Слово пришлось скрепить купеческим рукопожатием. ГЛАВА 10 – ЛИБЕРИЯ, МОНРОВИЯ, МАЙ 2003. САНКАРА И КАЛИБАЛИ Я чуть было не забыл о данном слове. Первая половина нашего с Мики дня прошла на розовой постели в спальне. Потом я отправился в «Эйр Лайбериа» на встречу с моими возможными субподрядчиками из Буркина-Фасо, они почему-то считали, что в Монровии говорить о делах безопаснее, чем в Уагадугу. Встреча проходила в арендованном «Либерийскими авиалиниями» офисе на втором этаже здания с громким названием «Сезар Билдинг». Закопченные стены и темные марши деревянной лестницы вряд ли могли вызвать ассоциацию с Цезарем. Перед дверями офисов горели тусклые лампочки, свет которых едва пробивался сквозь налипшую на них паутину и пыль. Спартанский стиль преобладал и в дизайне самих офисов. Когда мои глаза привыкли к сумраку, в комнате, где меня уже ждали, я рассмотрел коричневый канцелярский стол. Возле него три стула, которые к моему приходу были заняты. На столе ворох бумаги, из-за которого выглядывал серый корпус компьютера Ай-Би-Эм древней второй модели. Свет в комнату пробивался через полуоткрытые створки жалюзи. Кондиционера в офисе не было. Воздух по комнате разгонял старый вентилятор, помните, такие в семидесятые годы были почти в каждой советской семье. Тяжеленные, с тремя резиновыми лопастями и серым железным корпусом. Раньше я думал, что это чуть ли не единственное самостоятельное изобретение в области отечественной бытовой техники. Но, увидев такие в Либерии, я полюбопытствовал и выяснил, что вентиляторы американские. И в этом мы отставали от америкосов на полшага! Я зашел в комнату. Лица находившихся в ней людей были едва различимы, и я стал шарить по стене в поисках выключателя. – Не работает, – сказал хозяин офиса. Он хорошо видел меня. Его глаза адаптировались к полумраку кабинета, и ему не было нужды посылать за электриком. Один из гостей вскочил со своего стула, но я махнул ему рукой, мол, сиди-сиди, и уселся на край стола. Стол неуверенно пошатнулся, заскрипел, но все же выдержал мой немалый вес. – Эндрю, позволь представить тебе моих давних друзей. Жан-Батист Санкара, – при этих словах со своего стула привстал грузный чернокожий лет пятидесяти. – И Томас Калибали. – хозяин кабинета указал на суетливого человека неопределенного возраста, который только что хотел было уступить мне свое место. – Господин Калибали известный в Буркина-Фасо бизнесмен и наш давний друг. Он владелец нескольких золотых приисков у себя в стране, а теперь он пытается расширить свой бизнес и приобрести алмазные копи в Либерии. Конечно же, не все. – И хозяин кабинета рассмеялся. Странно, очень странно, подумал я. Когда мы договаривались о встрече, речь шла о транзите моих грузов через Буркина-Фасо, а вовсе не об алмазных копальнях в Либерии. – В таком случае, я не совсем понимаю, что я делаю в этом кабинете. – сказал я резко. – Алмазы это не моя сфера. Мой партнер хотел было что-то сказать. Но его мягко остановил пятидесятилетний толстяк, Санкара, кажется. – Не торопитесь уходить. Выслушайте нас. – Господин Санкара юрист и консультант господина Калибали, – вставил, наконец, свое слово хозяин кабинета. – Вы знаете, Эндрю, что в Либерии идет война. Война, собственно, и есть ваш основной источник доходов. Либерия на долгие годы обеспечила ваше благосостояние. Но у любой войны бывает конец. Толстый гость из Буркина замолчал. Повисшую в комнате тишину разгонял своими лопастями тяжеловесный вентилятор. Санкара вздохнул и продолжил: – Положение нынешних властей Либерии непрочно. Отряды боевиков превратились в хорошо управляемые армии. Ну, пусть не настолько хорошо, как им хотелось бы, но тем не менее, их численность растет. А, главное, их поддерживают из-за рубежа. Тайлера бомбят гвинейские самолеты. Ему осталось недолго. Я и сам давно уже думал об этом. Судя по тем «стрелам», которые он у меня купил, Чарли готовится к серьезной войне. За гвинейцами стоят американцы. Пока они не афишируют это. Но я точно знал, что русский товар повстанцы давно уже перестали покупать. Значит, кто-то помогает им. Кто-то из-за океана, из тех, кто никогда ничего не делает за бесплатно. Может, и этих мне подставляют американцы? – Что вы от меня хотите? – спросил я напрямую худощавого Томаса Калибали. Ведь это его представили мне как главного делового партнера. Но со мной снова заговорил пожилой Санкара. – Вы, можно сказать, друг Тайлера. И вы имеете на него влияние. Поговорите с ним о том, чтобы отдать нам в концессию рудники за Какатой. А-а-а, вот оно в чем дело. Перспективные алмазные месторождения на территории, которую пока что контролирует правительство. Лакомый кусок, что и говорить. Да только никто их не разрабатывает. Эти рудники находятся в собственности государства, у которого нет денег на разработку. Тайлеру вполне хватало старых месторождений, где можно было найти достаточное количество камушков, чтобы расплатиться со своими поставщиками. Со мной, например. – Мы готовы заплатить за помощь. Но это далеко не все. Гости из Буркина переглянулись, и старший снова взял на себя инициативу. – Мы готовы обеспечить всем вашим «бортам» с военными грузами сертификаты конечного пользователя, подписанные начальником президентской охраны нашего государства. Кроме того, мы готовы перебрасывать эти грузы с наших аэродромов в Монровию своими самолетами. Так что ваши самолеты не будут появляться в воздушном пространстве Либерии, и вы останетесь вне подозрений. – Если будет международное расследование, – добавил Калибали. – Да, если будет международное расследование, – отозвался эхом Санкара. – А оно непременно будет, когда уберут Тайлера. И, наконец, самое главное. Вам, вашему персоналу, вашим доверенным лицам вместе с вашими ценностями мы обеспечим эвакуацию из Либерии в любую страну мира. Разумеется, через Буркина-Фасо. Думай, Андрей, думай. Предложение, конечно, заманчивое. Война скоро закончится, к этому прилагают руку все, кто хочет отрезать свой кусок от алмазного либерийского пирога. И эти двое лишь инструменты, которыми кто-то более могущественный пытается ухватить свой кусок. Хорошо, если это президент Буркина. А если нет? Если это провокация американцев, которые спят и видят, чтобы посадить меня в кутузку? Или игры французов, которых давным-давно отогнали от алмазного рынка, и вот они совершают еще один заход на цель? Возможно и то, и другое. Думай, Андрей, думай. – У меня здесь нет персонала, у меня здесь нет доверенных лиц. И более того, у меня здесь нет никаких ценностей, – сказал я медленно. Все же хорошо, что я отдал свой перстень Левочкину. Будь он у меня на руке, этот толстый Санкара тотчас обратил бы внимание на камень. – Я здесь всего лишь частное лицо. Я живу в любезно предоставленном помещении и помогаю своим друзьям добрыми советами. – Вот-вот, об этом речь. Это от Вас и нужно. В смысле, дать добрый совет Тайлеру, – засуетился Калибали. Его глаза забегали по комнате, но внезапно наткнулись на внимательный взгляд своего партнера. И Калибали конец своей тирады произнес едва слышно. В общем-то, понятно, кто из этих двоих подставное лицо, а кто настоящий хозяин положения. И все же, главный игрок по-прежнему неизвестен, он стоит за этими двумя, и я его не вижу в полумраке. Ясно, что его имя или хотя бы национальность мои визави не раскроют. Потому что это будет для них смертный приговор. Если я пойму, кто командует парадом, то могу догадаться, кто финансирует войну против Тайлера, и тогда эта война накроется интересным местом. Я же все-таки советник Президента. Или, скорее, советчик, добрый незаангажированный советчик. Рой мыслей пронесся у меня в голове. Подумал я о многом, в том числе и о смерти. Мне показалось, что я могу не выйти отсюда на своих ногах, но я не испугался, а вспомнил о своем хорошо законспирированном счете в Арабских Эмиратах. Если меня не станет, то никто не сможет им воспользоваться, и в конце концов деньги достанутся хозяевам арабского банка. Ну, а если я дую на холодную воду? Если эти двое преследуют собственные интересы? Это вряд ли. Деньжат у них маловато. И вряд ли они найдутся у этой замечательной страны, африканской республики Буркина-Фасо. Я достал пачку «Монтеррей», вытащил оттуда коричневую сигарку и закурил. Мои собеседники молча смотрели на меня. В сумраке комнаты особенно хорошо видны были белки их напряженно уставившихся на меня глаз. В кабинете повисла такая тишина, что, казалось, можно услышать, как тлеет тонкий табачный лист, из которого скручена моя сигарка. – Так что Вы скажете? – опять не смог выдержать паузу Калибали. Очень уж суетливым и неопытным для подобных миссий был этот Томас, или как там его. – Idite v zhopu, – выдохнув дым, сказал я по-русски. – Что? Что Вы сказали? – Сразу и не переведешь. – пояснил я, улыбаясь в лицо Калибали. – На языке моей страны это означает приблизительно «Поцелуйте меня в задницу», ну, или что-то в этом роде. Я медленно затушил сигару о столешницу, демонстративно не замечая пепельницу, затем оторвал только что упомянутую часть своего тела от краешка стола и двинулся к выходу. Я слышал, как за моей спиной кричал мой деловой партнер из «Эйр Лайбериа». Кричал по-французски, обращаясь к двум визитерам: «Почему вы его отпустили? Завтра мне конец, он все доложит Президенту!» Как все же правильно я поступил, наняв репетитора по французскому. Что ответили ему те двое из Буркина, я не услышал. Я уже спускался вниз по опасной деревянной лестнице офисного центра на улицу. Мне показалось, что я сразу переоценил степень опасности, которая исходила от Санкары и Калибали. Никакие они не игроки и даже не порученцы могущественных сил. Это самые обычные внештатные агенты бюро по контролю за алкогольными напитками, табачными изделиями и огнестрельным оружием, АТФ. Есть такая страшная организация в Америке, известная своими дотошными попытками упрятать за решетку всех, кто угрожает миру на земле. Они всегда считали, что главная угроза миру исходит от табака и алкоголя. Ну, и от стрелкового оружия. Ведь оно валит с ног не хуже водки. Брр!!! От воспоминания об алкоголе меня передернуло. Желудок свело внезапными спазмами. Да, и впрямь от встреч с агентами АТФ никому еще лучше не становилось. Ну, ничего! Когда я расскажу о них Чарли-бою, он живо вправит мозги им и этому предателю из «Либерийских авиалиний». Но сначала я должен был вправить мозги самому себе. Кофе и секс в доме Маргарет подействовали на меня недостаточно отрезвляюще. Я знал, как помочь себе. Есть здесь одно местечко, которое славилось народными методами лечения любых недугов, особенно, тех, причиной которых бывал запой. Местечко это не имело какого бы то ни было названия. Оно находилось неподалеку, на территории морского порта. Принадлежало оно бывшему русскому моряку Григорию Волкову, родом, кажется, из Калининграда. Гриша еще совсем недавно был хозяином небольшого парохода «Мезень», который возил гуманитарную помощь из соседних стран в либерийский порт Харпер, чуть южнее Монровии. Однажды Волкову предложили перекинуть оружие в соседнюю Сьерра-Леоне, но он даже и слышать об этом не хотел. Гриша был честным человеком, в отличие от меня, и с трепетом относился к понятию «русский моряк». Значительно трепетнее, чем я к термину «советский летчик». В общем, человеку, предложившему это, Волков разбил лицо в кровь, а человеком этим был не кто иной, как министр внутренних дел Либерии. ГЛАВА 11 – ЛИБЕРИЯ, ДАВНЫМ-ДАВНО В ОКРЕСТНОСТЯХ МОНРОВИИ. ГРИССО Вообще-то, Григорий поступил правильно. Большего взяточника, чем главный полицейский Либерии, во всей Африке было не сыскать. К тому же, если бы «Мезень», работавшая по фрахту ООН, довезла оружие, то мой канал доставки стал бы ненужным. А так мой бизнес уцелел. Так что, как ни крути, я Грише был обязан своим устойчивым положением при дворе Тайлера. Африканец оказался мстительным парнем. Однажды ночью, когда «Мезень» стояла в Харпере, на корабль напали люди в масках и перебили всю команду, включая троих русских. Волков в это время находился в Монровии. Он ни минуты не сомневался, что нападение организовал этот могущественный урод-чиновник. Григорий срочно выехал в Харпер, но когда приехал на место, то даже не смог подняться на борт судна. «Мезень» стояла под арестом. Следователи почему-то объявили ее вещественным доказательством, хотя что именно и зачем нужно было доказывать с помощью парохода, было не совсем понятно. Либерийское законодательство позволяет делать такие финты. Впрочем, не только либерийское. Ну, да ладно. Пароход, кажется, и по сей день остается под арестом. Уже тогда, когда происходили события, о которых я рассказываю, с него сняли генератор и отвезли в дом к – кому бы вы подумали! – тому самому министру внутренних дел, с которым у Гриши вышла стычка. Не помню, говорил ли я, что в Либерии нет электростанций, поэтому зажиточные граждане, дабы в доме был свет, покупают генераторы. Или достают другими способами. Когда Гриша узнал об этом, он собрался окончательно разобраться с министром. Сначала купил автомат. Потом ему сказали, что чиновник ездит в бронированном автомобиле. Тогда Гриша нашел где-то гранатомет, чтобы наверняка. Долго выяснял обычные маршруты своего визави и, похоже, уже назначил день икс. Но неожиданно Григорий заболел. У него несколько дней подряд была высокая температура, его лихорадило, изо всех дыр его похудевшего тела выходила вода и фекалии. Симптомы напоминали лихорадку лассо, но потом уже, после выздоровления, Волков клялся, что ни разу не пил местную некипяченую воду, а ел только то, что готовил сам. Ему было настолько худо, что он не различал уже тех, кто приходил проведать больного в его палату. А ходили к нему многие, несмотря на запрет и строгий карантин. Лечил Григория врач-иорданец. Он только разводил руками и говорил, что не может определить болезнь, и на вопрос, выздоровеет ли моряк, уклончиво отвечал «Иншаалла, иншаалла» и, не глядя в глаза, уходил куда-то вглубь служебных помещений госпиталя. На пятый день иорданец признал, что в этом случае в его лице медицина бессильна, и посоветовал привезти шамана. Я сначала удивленно посмотрел на доктора, словно он сам заразился диковинной лихорадкой от Гриши. Но потом подумал и понял, что надо искать знахаря, ведь хуже ему уже точно не будет. Пока сознание Григория пребывало в астрале, я поехал в деревню Баба, где, говорили, жил великий шаман Гриссо. Слово «шаман», как известно, имеет восточносибирское происхождение. Здесь их называют по-другому. Они используют тайные имена, и стараются, чтобы никто, кроме посвященных, их не узнал. Деревня Баба представляла собой несколько хижин, сложенных из пальмовых стволов. Хижины стояли посреди банановой рощицы, которая одной стороной спускалась почти что к самому океану. Как здесь, на песке, росли бананы, я не переставал удивляться. Машиной подъехать к Баба было невозможно. Асфальтовая дорога очень скоро переходила в грунтовую, а затем и вовсе терялась среди африканской чащи. Нужно было идти пешком, и я бросил свою машину под каким-то растением с мощным стволом и узловатыми корнями. Дальше к деревне нужно было топать по тропинке, она протоптанной лентой извивалась под сенью скрывавшей от путника свет листвы. Я шел, спотыкаясь о корни деревьев, хватаясь за стволы, чтобы не упасть на землю. Я очень быстро покрылся испариной – то ли от волнения, то ли от жары и влажности. Через полчаса такого не совсем комфортного моциона я дошел до поселка Баба. Домов в поселке было немного. Возле каждого небольшая скамейка, сколоченная из обломков каких-то ящиков или контейнеров. На скамейках восседали чинные старики или старухи, увешанные множеством бус и прочей бижутерии. Одежды на аксакалах было немного. Что-то узорчато-красное обмотано вокруг талии, что-то наброшено на плечи. По деревне носилась толпа полуголых ребятишек. Увидев меня первыми, они приостановились, а затем с криком побежали в сторону самого большого дома. Самый большой дом был не выше курятника, от других низеньких строений его отличала только металлическая жестяная крыша. Остальные домики были покрыты плотно утрамбованными банановыми листьями. Дети забежали в избушку под жестяной крышей, потом тут же выбежали оттуда, и, обступив меня со всех сторон, стали тянуть внутрь. Черные цепкие руки крепко ухватили меня за штаны и рубашку, и я поначалу пробовал их отцепить от себя, но быстро понял, что мои усилия тщетны. Я лишь старался придерживать карман, где лежали деньги и документы, на всякий случай. Дети вокруг меня кричали, смеялись и галдели. «Гив ми доллар, янки,» – дернул меня за карман мальчишка лет десяти или одиннадцати, толпа подхватила эту фразу, как речевку. «Гив ми доллар, янки, гив ми доллар, янки» – закричали дети в один голос. «Ноу янки,» – замотал я головой возмущенно, – «Раша, русский» И детишки быстро перестроили свою ритмичную присказку. «Гив ми доллар, раша, гив ми доллар, раша!» – разносилось во все стороны по этому прибрежному лесу. Тем временем мы дошли до дверного проема хижины. Откуда дети знали, что мне нужно именно сюда, я и понятия не имел. Во всяком случае, я пришел по адресу. В дверях показался высокий старик с лицом, настолько испещренным морщинами, что, казалось, на нем лежит паучья сеть, сквозь которую на собеседника внимательно смотрят большие глаза, чуть на выкате. На его непокрытой и почти что лысой голове виднелись островки седых волос. Старик, в отличие от остальных сельчан был одет не в красные традиционные тряпки, а в костюм цвета необработанной холстины. Свободная рубаха-балахон навыпуск и штаны, свисавшие на заднице почти до самой земли, как у американских хипхоперов. Старик что-то крикнул ребячьей толпе, и дети замолчали. Их руки, как по команде, ослабили свою хватку, и я оказался на свободе. Я протянул свою ладонь старику для рукопожатия. «Я Андрей. Эндрю. А вы Гриссо?» Старик ничего не ответил и лишь кивком головы дал понять, мол, следуй за мной. На мою руку Гриссо – а это был именно он – внимания даже не обратил. Мы вошли в его дом. Внутри было темно (хочется сказать, как у негра в желудке, но я не скажу), как в пустом трюме Гришиного парохода. Сделав пару шагов, я тут же наткнулся на какую-то мебель, скорее всего, стул или скамейку. Я чуть было не упал, но старик тут же схватил меня за руку и повел за собой. С другой стороны его хижины, оказывается, тоже была дверь. Она вела в небольшой дворик, с оградой наподобие ивовой, этот дворик был не виден со стороны деревенской площади. За домом Гриссо росли бананы. А под ними на грядках зеленели странные растения, похожие на укроп, но только в несколько раз выше. Кроме этого либерийского укропа я заметил самую обычную коноплю, обступившую – кто бы мог подумать! – диковато смотревшийся здесь розовый куст. Старик уселся на низенькую скамеечку под банановым деревом. – Садись – заговорил он на английском, похоже, вполне разборчивом, – Что надо? – У меня друг умирает, – сказал я и сел на какой-то пень, на котором, очевидно, этот дед рубил дрова. – И что? – переспросил старик. – То есть, как «что»? – И что ты хочешь? Помочь ему умереть без боли или спасти ему жизнь? – Если бы я хотел сделать первое, то не приехал бы к Вам. Гриссо задумался. Потом сказал: – Ты знаешь, нас, настоящих докторов сейчас не любят. Тем более, такие, как ты. Чужаки. Если уж ты пришел ко мне, значит, другу твоему совсем плохо. А хочешь, я скажу, что с ним? Я кивнул. Старик меня раздражал. – Сейчас его трясет, он перестал различать и день и ночь, и вкус, и цвет, и боль, и радость, из него уходит влага, и он похож на тень от самого себя. И эту тень надо ухватить. На меня не произвел впечатление этот диагноз. Такое можно сказать по поводу любого больного в этой стране. И потом, если белый от отчаянья приходит к черному целителю, можно догадаться, что дело с больным обстоит серьезно, поэтому говорить можно все, что угодно. Я засомневался, а стоит ли мне здесь вообще оставаться. Старик уловил мое раздражение и сомнение. – Ладно, где твой друг? – Он в Монровии, в иорданском госпитале. – Тогда вези его сюда. Мои глаза стали круглыми и выпуклыми от удивления, почти такими же круглыми, как у этого шарлатана. – А чего это ты на меня так смотришь? Мне нужна моя трава, свежая трава, а в госпитале ее не будет. Я подумал. Шансов на благополучный исход для русского моряка было мало. А ему самому уже было все равно, где лежать – то ли на койке в госпитале, то ли в этой хижине. Волков уже ничего не соображал. Когда я привез его на следующий день в эту деревню, старик выглядел совершенно по-другому. Он замотался в красную тунику, оставлявшую голыми его руки, которые были украшены многочисленными браслетами из белого металла. Григория мы вместе с санитаром из госпиталя принесли на носилках. Дети на этот раз нас не встречали, да и вообще деревня производила вид брошенной. Только из-за дома Гриссо доносился ритмичный бой нескольких тамтамов и гортанный голос выкрикивал какие-то фразы на незнакомом мне языке. Мы подошли к дому Гриссо и попытались внести внутрь носилки. С первого раза это не получилось, носилки пришлось немного повернуть, да так, что Гриша чуть не оказался на полу. Придерживая его, мы затащили носилки в дом. Гриссо услышал возню у себя в доме, и зашел внутрь со стороны двора. В руках его была то ли свечка, то ли зажженная лучина. Я впервые увидел его жилище изнутри. Ничего особенного. Из мебели три табуретки, да комод, сбитый из досок так неаккуратно, что он, скорее, напоминал, ящик для хранения картошки, чем деталь интерьера. Но этот комод все же имел отношение к мебели. Старик подошел к нему и, открыв грубоватую дверцу, достал из него тыквенный калабаш со сложным орнаментом. Калабаш был довольно большой, и было отчетливо слышно, как внутри его плещется какая-то жидкость. «Кровь для Водуна,» – сказал старик по-английски едва слышно. Санитар неодобрительно покачал головой. «Несите сюда,» – приказал нам Гриссо и вышел на задворки своего дома. Мы повторили ту же процедуру с протаскиванием носилок через узкую дверь. Во дворе все уже было готово для церемонии. Трое юношей с закатившимися глазами яростно отбивали ритм на своих тамтамах. «Тук-тук, тук, тук-тук!» – глухо и грозно отзывалась кожа барабанов на движения черных рук. Там, где во время предыдущего моего визита стояла скамеечка, на которой сидел Гриссо, теперь лежала охапка банановых листьев, покрытая какой-то дерюгой серого цвета. Рядом с охапкой стояли несколько тыквенных калабашей, размером поменьше того, который держал в руках Гриссо. Неподалеку был устроен очаг из камней, на котором в закопченном котелке что-то булькало и кипело, скорее всего, вода. – Кладите его туда, – указал Гриссо на листья. Мы выполнили приказание. – Носилки унесите с собой, – попросил знахарь, когда мы переложили бредившего Волкова на стог этого бананового сена. Он что-то невнятно бормотал, это бормотанье было похоже на речитатив, отдельные слова которого разобрать было невозможно. – А теперь идите! – крикнул мне Гриссо, после того, как Григорий оказался на этой копне. – Я хочу остаться, – попытался я возразить. – Нет, ты не должен видеть, как я разговариваю с Водуном, это мое табу. – А этим, значит, можно, – я кивнул на подростков с барабанами. – Завтра они ничего не вспомнят. Это их работа. Я еще раз посмотрел на юношей. Они явно находились в состоянии транса, но, не замечая друг друга, тем не менее ухитрялись держать один ритм. – Чего смотришь, ступай скорее отсюда, – выталкивал меня в спину этот странный дед. Санитара выталкивать не было необходимости – он вышел из дома по первой же просьбе хозяина. – А когда...? – хотел задать я вопрос лекарю. – Когда приезжать? – выдохнул Гриссо. – Через три дня. И не надо брать с собой никого. Если что, справишься сам. Но справляться самому не пришлось. Через три дня Гриша Волков уже встречал меня возле входа в хижину Гриссо. Он был худ и слаб, но он ходил, разговаривал и на полную катушку радовался жизни. Он то и дело обнимал старика, приговаривая «Ах, ты вредный докторишка!» по-русски. Старику это не нравилось, он сердился и ругался на своем непонятном языке. – У меня для вас есть деньги, – сказал я ему почти с порога. – Положи здесь. – старик указал на все ту же неизменную скамеечку, что стояла у него во дворе. – Деньги не берут из рук в руки. – У нас берут, – говорю ему. – Поэтому вы их так быстро теряете. – А у вас, черных, их вообще не бывает, – огрызнулся я. – Поэтому вы их постоянно выпрашиваете. – Значит, нам нечего терять. – сказал Гриссо и подмигнул своему белому пациенту. – Правда, Грег? ***** С Гришей что-то случилось. Он изменился, причем, не внешне, а как-то неуловимо внутренне. Та же одежда, тот же взгляд. Но вот какое-то несвойственное ему движение головой, словно внутри себя он слышит ритм тамтамов, под грохот которых старик лечил его от лихорадки. И эти вялые африканские жесты руками. А, может быть, и запах. Мне показалось, что от Гриши пахнет немытым африканским телом. Так же, как и от старого знахаря. Я сполна расплатился со стариком. Волков говорил мне потом, что он мой должник и что отдаст мне долг сполна. Он еще не знал, что пока его лечил Гриссо, либерийский суд признал его частично виновным в том, что произошло на борту его судна, мол, не обеспечил охрану. Исполнители еще раз арестовали «Мезень», якобы в пользу выплат семьям пострадавшим. Но я-то знал, что никто ничего платить не будет. В историю с пароходом я не вмешивался. Все же министр внутренних дел бывал у Чарли-боя куда чаще, чем я. Волков вернулся в Монровию и затеял судебный процесс с правительством Либерии. Он апеллировал к местному суду, к международным организациям, вплоть до Объединенных Наций. ООН подтверждала его право на судно и заявляла решительный протест властям, но те не обращали внимание. Либерийская фемида была непреклонна. А между тем старший сын министра внутренних дел начал потихоньку ремонтировать пароходик. Вернул на борт генератор, который забрал его папаша, и запустил на «Мезень» целую бригаду судоремонтников. Он хотел сделать из парохода что-то вроде плавучего борделя. И, кстати, для этой цели предполагалось выписать сюда даже девушек из Европы. Восточной, конечно. От Гриши эти планы никто не утаивал. И чем активнее Волков боролся за свой пароход, тем более непробиваемой казалась стена местного закона. Или же беззакония. В конце концов, в борьбе с ветряными мельницами он потерял почти все, что имел. Его выставили из гостиницы, забрав в качестве оплаты за долг все его вещи, кроме трусов с носками да вороха документов, в которых сухим юридическим языком была изложена вся история его борьбы. Он перебрался в мусульманский район Монровии, где отрабатывал ночлег у местного портного. Оказывается, Волков умел еще и строчить что-то на швейной машинке. Это его спасло от голодной смерти. А потом ему надоело прозябать. Он опять исчез на пару месяцев. А когда вернулся, то занял у меня весьма небольшую по тем временам сумму. И открыл собственный припортовый бар. Но странное это было заведение. Без названия и даже без вывески, оно размещалось на первом этаже бывшего здания администрации порта Монровия. Алкоголь здесь всегда имелся в избытке, но не в этом была изюминка нового бизнеса, который затеял Волков. Гриша стал лечить людей. Он предлагал необыкновенно широкий спектр знахарских услуг по лечению любых заболеваний. В первый раз он отличился, когда с помощью травяных настоек поднял на ноги своего бывшего хозяина-портного, который чуть было не скопытнулся, отравившись какой-то неизвестной мне пищей. Затем пошла целая вереница рожениц, и у Гриши тут не было ни одной осечки. Во всех случаях исход был благополучный. Ну, и в довершение всего, за целительными препаратами Волкова приходили местные алкоголики. Этот контингент был неиссякаемым, потому что африканцы пили все, что имело запах спирта, и результат чаще всего бывал плачевный. Кстати, с явлением, называемым в русском народе бодуном, напитки Волкова справлялись идеально, лучше всякого пива. Конечно же, в Гришиных снадобьях не обошлось без наркотиков. Но это было нечто не подлежавшее определению. Не марихуана, не гашиш и не кокаин. Что-то совершенно неизвестное официальной науке. Хорошо человеку, и ладно. Пусть так и будет. Кстати, за наркотики при Тайлере могли и расстрелять без суда и следствия. Понятное дело, Гриша поставил на коммерческую основу опыт и знания своего доктора. Потому-то и ездил он, всякий раз получив очередного сложного пациента, в деревню Баба за консультациями. Говорили, что Гриссо, который не любил покидать свой дом родной, все же тайно приезжает к Волкову, чтобы руководить врачебной практикой своего способного белого ученика. Как-то я пошутил, вспомнив разбитое лицо министра внутренних дел, в том духе, что, мол, Гриша прошел весь эволюционный путь белого африканца – поначалу не захотел возить оружие, потом всерьез задумался об убийстве черного, и в конце концов стал обычным мирным шарлатаном. Гриша взглянул мне в глаза и сказал очень серьезно: – А тебе повезло. Ты не изменился. – В отличие от тебя? – переспросил я его, вглядываясь в его лицо. Оно, конечно, не было африканским, но и на русское оно теперь не было похоже. Григория, однако, теперь можно было принять, скорее, за арабского торговца, нежели за русского моряка. – Я? Я, Андрюша, совсем другой. И, знаешь, почему? Я промолчал. – Потому что, в отличие от тебя, я никогда не вернусь домой. Перед Григорием стоял стакан коричневатого чая с запахом высушенных водорослей. Коричневатые, в тон напитку, заскорузлые пальцы время от времени отрывали стакан от стола и подносили к губам. – А у тебя все еще есть шанс. И не отказывай себе в этом маленьком пространстве для счастья. – Что ты имеешь в виду, Гриша? Но он так и не пояснил. Видно, наркотик, составленный по рецепту старого Гриссо, уже начинал действовать. А я тогда не стал пить этот бусурманский чай. ГЛАВА 12 – ЛИБЕРИЯ, МОНРОВИЯ, МАЙ 2003. ЙАГГЕ И СОМА Это было давненько. А теперь я шел в заведение Волкова с больной головой, потерянной ориентацией и свежими воспоминаниями о том, каким чудесным было начало сегодняшнего дня. Заведение находилось в цокольном этаже закопченного дома. За домом была авторемонтная мастерская, и ритмичный монотонный стук молотка об какую-то автомобильную железку доносился даже сюда, в полуподвальное помещение с подслеповатыми лампочками, основательно обсиженными мухами. Бар Волкова был обшит изнутри распиленными бамбуковыми планками сверху и донизу. Невысокие перегородки отделяли столики один от другого. В общем, все соответствовало африканским стандартам уюта. Но вот меню удачно отличало это заведение от других. Собственно, меню никогда и не приносили. Столики обычно обслуживал сам Гриша, а кто же лучше хозяина знает свою кухню? Когда Гриши не было, с посетителями разбиралась девчонка лет шестнадцати, которую он привез из деревни Баба. Она была какой-то дальней родственницей водуна Гриссо. По городу ходили слухи, что напитки готовит сам водун, который тайно живет на кухне у Гриши. Долгое время Волков хранил об этом молчание, а удовлетворить любопытство с помощью силы не решались ни монровийские бандиты, ни полиция. Полицейские пытались было выведать это у девчонки, но она, надувшись, замолчала, и заставить ее говорить не смогли даже побои сержанта Зеу, человека нереальных размеров и пропорций. Гриша забирал ее из участка сам и сказал этому Зеу, что он привезет Гриссо хотя бы только для того, чтобы избавить этого огромного ублюдка от излишков здоровья. Угроза возымела действие, и девушку отпустили. В конце концов, чтобы избежать погромов в будущем, Григорий признался в том, что старик помогает ему управляться с кухней, а сам новоиспеченный бармен лишь присматривает за Гриссо, ведь чем дальше, тем немощнее становился старик. «Ну, так бы сразу и сказал,» – вздохнул сержант Зеу и пошел в бар к Волкову за снадобьем против бессонницы. С тех пор дела Григория пошли в гору. Он, конечно, сверхбогатства не заработал, но уверенно держался на плаву. И все же, он по-прежнему больше всего на свете мечтал вернуть себе свою «Мезень». – Что будешь пить? – спросил Гриша, как только я подошел к стойке. Я осмотрел бар. В зале не было шумных компаний, все больше одинокие бездельники. Свободных столиков оставалось немного, по-моему, два. Я указал на тот, что был подальше от барной стойки, и сказал: – Я сяду туда. – Что тебе принести? – повторил свой вопрос Гриша. – Дай мне какое-нибудь зелье от похмелья. И от всяких тяжелых мыслей. – От похмелья одно, – улыбнулся Волков. – от грустных мыслей совсем другое. Нести оба? – Да, пожалуй. Он принес два стакана в подстаканниках. В одном была коричневая жидкость, в которой плавали то ли стебельки травы, то ли лапки неведомых мне насекомых. В другом плескалась прозрачная зеленоватая субстанция. Над обоими стаканами поднимался пар. Такое же прозрачно-изумрудное зелье черная официантка поднесла и Григорию. – У тебя тоже болит голова с похмелья? – спросил я его. – Нет, тоже одолевают грустные мысли, – улыбнулся Гриша. – А ты начинай с йагге. Очевидно, он имел в виду коричневую жидкость. Я сделал глоток и нашел ее довольно приятной на вкус, с учетом того, что вид коричневого раствора травы или насекомых не внушал доверия. Алкоголя в йагге не было ни грамма, но при этом весь мой организм с первого же глотка, как говорят бывалые похмельщики, начало «попускать». Мышцы расслабились, а боль, сковавшая мои виски, растворялась, как аспирин в стакане, и, наконец, исчезла без остатка. Мне показалось даже, что лампы под потолком начали светить ярче, невзирая на черные точки грязи и паутину. А еще исчезло болезненное ощущение тяжести разговора с собеседником, когда каждое услышанное слово бьет молотом своих ударений куда-то в самый центр центральной нервной системы. – Сработало? – спросил Волков, как только я прикончил стакан. – Так точно. – Добавки не желаешь? Я замотал головой: – Мне бы настроение теперь поднять, да боюсь попасть в штопор запоя. – Это безалкогольное, – и Гриша пододвинул ко мне второй стакан. – Но все же чокнемся, – он приподнял свой. – Мы и так с тобой чокнутые, – пошутил я довольно банально. Стаканы глуховато звякнули. И словно эхом, грохнул вдалеке молоток автослесаря. – Что это такое, – спросил я Григория, уже переполовинив стакан. – Ну, это рецепт нашего сомелье. Чтобы ты понимал до конца, я зову нашего старикана Гриссо «сомелье». Хороший каламбур. От слова «сома», именно так он называет это пойло. Думаю, это лучший из его рецептов. – Так ведь «сома» это какая-то индийская водка. – Может быть. Он говорит, что сам придумал это слово. Не знаю. Какое мне дело, откуда он взял это название? Что Гриссо туда бодяжит, не знаю ни я, ни эта черная телка, его племянница. Да и тебе лучше не знать. Пей, да и все. Я пил. Мне показалось, что напиток, попадая ко мне в организм, становится тягучим и обволакивает все мои внутренности, словно сладкий мед. А почему, собственно, я должен расстраиваться из-за этих провокаторов из Буркина-Фасо. Ну, поджарит их Тейлор вместе с моим партнером из Эйр Лайберия. Мне-то чего расстраиваться? – Гриша, знаешь, что меня беспокоит? Я понял одну простую вещь. Когда дела идут слишком хорошо, их надо сворачивать. – А у тебя они и впрямь идут хорошо? – усмехнулся Волков. – Думаю, да. Неуклонно хорошо. Я друг президента. Ну, не друг, а, скажем, не враг. И он это ценит. Он летает на моем самолете, и знает, что сбивать его не будут. Он покупает мои... ну, как сказать, ... изделия. И, судя по всему, собирается покупать их еще очень долго. – Так от чего же тебя колбасит? – А колбасит меня от того, что если рухнет он, то рухну и я. Мне надо уйти в сторону. – Так уйди, в чем проблема? Проблема была в том, чтобы уйти незаметно и сохранить свой капитал. Вернее, это была только половина проблемы. Вторая обнаружилась лишь сегодня утром. Она состоит в том, что я влюбился. – Я влюбился, Гриша, – вздохнув, я сделал свое резюме по описанной выше проблематике. – Да ты что? – на коричневом лице Григория проступило нескрываемое удивление. – Влюбился? Переспал с бабой? – Ну, и переспал тоже. Но не это главное. Я не хочу уезжать один. А там, куда я хочу уехать, возможно, не захочет жить она. Гриша глотнул зеленоватую жидкость, которую он называл сома. – Знаешь, есть такая легенда об Банановом Острове? Я покачал головой, мол, нет, не знаю. Автослесарь на заднем дворе, не переставая, стучал своим молотком. – Ее рассказал мне Гриссо. Помнишь, тогда, в деревне, когда я уже начал выздоравливать. И русский моряк Гриша рассказал мне одну из самых красивых легенд, которых я немало наслушался в Африке. ГЛАВА 13 – ЛЕГЕНДА О БАНАНОВОМ ОСТРОВЕ Ты знаешь деревню Баба, она стоит на берегу океана. Место там неспокойное, все время дуют ветра, а над горизонтом постоянная облачность. Местные рыбаки далеко не заходят. Они ловят рыбу только там, где еще можно достать до дна длинными бамбуковыми палками, которыми они закрепляют свои сети. На выдолбленных лодках они и не могут уйти далеко в море. Лодки тяжеловаты, тихоходны и вряд ли спасут от надвигающегося шторма. Но вот особо рискованные рыбаки, бывало, гнали свои пироги на Запад, в эту сероватую дымку на краю обозримого пространства. Возвращались оттуда единицы. И они говорили, что выдели там какой-то чудесный остров, весь поросший зелеными зарослями. Побережье острова это сплошь пляжи с золотым песком. Со стороны острова доноситься пение чудных птиц, а надо всем океаном разносится запах сладкого бананового пива. Но как только рыбаки начинали грести к этому острову, тут же поднималась буря, которая щадила немногих. Рассказы о Банановом Острове передавали от отца к сыну в течение столетий, и еще говорили, что на этом острове нет времени, и всякий, кто туда попадет, получит в качестве награды вечную молодость. Однажды рыбак по имени Веа решил проверить правдивость этой легенды. Его отговаривали, но у него не было ничего, что могло бы удержать Веа от опасного путешествия. Однажды он вышел в море и принялся отталкиваться от дна своей бамбуковой палкой. Когда палка перестала доставать до дна, он взял в руки весло и принялся грести. Через некоторое время поднялся шторм, с неба полился сильнейший дождь, и Веа стал вычерпывать из лодки воду, которая начала быстро заполнять его суденышко. Но вода была проворнее рыбака, и скоро Веа совсем отчаялся. Он решил, что пришел его час, и лег на дно лодки. Он смотрел на грозное серое небо, его лодку из стороны в сторону болтал ветер и волны, но, тем не менее, она не перевернулась. Веа заснул, а когда открыл глаза, то увидел, что его лодку выбросило на пустынный берег, покрытый золотым песком. Невдалеке была банановые заросли, из которых доносилось пение птиц. Заросли пахли не привычным гнилостным запахом джунглей, а сладким банановым пивом. «Нашел,» – воскликнул Веа изо всех сил и выпрыгнул на берег. Он бросился в чащу, сорвал несколько бананов и, съев буквально всего лишь один, утолил свой голод. У него прибавилось сил, и он зашагал вглубь острова по тропинке, которую заметил в джунглях. Посреди острова Веа обнаружил хижину. Она была огромных размеров. Двухэтажная, как у вождя их племени. Вокруг хижины паслись козы, коровы, кабаны. Рядом с этой травоядной живностью лежали львы и гиены. Они не бросались на домашних животных, а мирно глядели на то, как те, не торопясь, жуют сочную траву. Веа поднялся по лестнице в дом и увидел, как посреди него девушка необыкновенной красоты разливает что-то в два тыквенных калабаса. Один она берет сама, а другой протягивает ему. Он взял калабас и отхлебнул из него. Это было банановое пиво, но у него был необыкновенно насыщенный и такой неповторимый вкус, что Веа даже хмыкнул от удовольствия. И, самое главное, аромат этого напитка едва ли не свел рыбака с ума. А, может, и не аромат вовсе. Рыбак посмотрел на девушку и решил здесь остаться на некоторое время. Сколько времени он провел на острове, неизвестно. Во всяком случае, сам он этого не знал, да и не хотел знать. Утром они вместе с островитянкой бродили по берегу, погружая ноги в океан, днем кормили коз и гладили львов, вечером пили банановое пиво, отхлебывая его из калабасов друг у друга. Потом целовались, и выпитое ими пиво смешивалось на губах. А потом наступала ночь, и отдыхая после любви, они слушали песни, которые им пели птицы острова. Но однажды, гуляя по берегу вместе с подругой, Веа увидел свою лодку, которую из стороны в сторону качала волна. И тогда он сказал девушке, что им нужно отправиться к нему на родину, в деревню Баба. Девушка ничего не сказала, лишь молча кивнула головой. Она смотрела, как Веа собирал в лодку все необходимое для этого путешествия – еду, рыболовные крючки, веревку, бамбуковые палки, которые можно было в случае чего связать и превратить в некое подобие плота, и, главное, запас бананового пива. Когда все было собрано, он взял свою подругу, усадил ее на корму и оттолкнулся от берега. Он греб, не переставая, целый день, пока над океаном висело солнце. Погода выдалась на редкость хорошей, и небольшая волна только подталкивала лодку вперед. Солнце стало приближаться к горизонту, и Веа хотел было радостно сообщить своей подруге, что скоро будет земля. Он обернулся к ней, но та закрыла руками лицо и зарыдала. Сначала рыбак не придал этому значения. Но чем ближе родные берега, тем сильнее плакала девушка. Вот уже и пальмы виднеются вдали. Вот уже можно различить и круглые хижины под ними. Веа схватил бамбуковую палку и попытался достать ею до песчаного дна. Есть! Мы уже совсем близко от моего дома, воскликнул он, перебравшись на корму. Он схватил свою подругу за руки и отнял их от ее лица. И – о ужас! На него смотрела морщинистая древняя старуха. Веа закричал и хотел было прыгнуть за борт. Но старуха остановила его и сказала: «Только на Банановом Острове я остаюсь молодой. Там я не считаю времени и даже сама не знаю, сколько лет мне на самом деле. А на твоей родине у меня не будет времени вообще. Чем ближе твой берег, тем меньше мне его остается. Но знаешь ли ты, сколько времени провел ты на острове?» И Веа ответил, что точно не знает. Ну, может, две недели, может, два месяца. «Двадцать лет,» – проговорила старуха. Веа не поверил. «Тогда взгляни на свои руки,» – вскрикнула она внезапно. И тут рыбак увидел, что руки его, сжимавшие бамбуковую палку, покрылись морщинами, кожа на них отвисла, пальцы скрючились, суставы вздулись и проступили на руках жилы. Веа посмотрел на старуху, взглянул на берег и развернул свою лодку в обратном направлении. Больше его никогда не видели. – Красивая история. А что дальше? – спросил я Григория. – А дальше, – улыбнулся он неуловимо, – приплыли белые люди и доказали, что нет никакого Бананового Острова, а есть только стеклянные бусы, огненная вода и деловые отношения. Как будто в подтверждение его слов, механик на заднем дворе все колотил по своей железке. Упорный, подумалось. Почти как я. – Знаешь, как говорят о нас тут черные? – сказал Григорий, дождавшись момента, когда автослесарь сделал, наконец, паузу и прекратил свой стук на несколько минут. – Они говорят нам: «Вы, белые, пришли сюда и научили нас, что главное в жизни – деньги. А раз так, вы нам должны их давать до скончания века.» – Это они так оправдывают свою лень, – говорю. – Не совсем. Они и впрямь не понимают, что деньги сами по себе ничего не значат. Я не знаю, как это бывает с твоими большими людьми, – и Волков, приподняв подбородок, чуть закатил глаза. – а вот с моим контингентом именно так и происходит. Вот, например, чиновник в банке, куда я приношу выручку. Он может красиво рассказать о том, что такое дебет и кредит, основные и вспомогательные фонды, но на самом деле он считает, что его личная экономика зависит от того, принесет ли Григорий Волков деньги сегодня или завтра. И он не понимает, что доллары это лишь символ невидимых рычагов, которые двигают настоящую экономику. И сами по себе это просто цветные бумажки, сила которых создается людьми. Я почувствовал, что его слова меня убаюкивают. – А еще они не понимают, что русские думают примерно так же, как и они. – сказал я, чтобы поддержать разговор. Что я такое несу, да и вообще, зачем я сюда пришел? Не помню. – Мы же в душе такие же черные. Мы. Русские... Украинцы... Белорусы... На слове «белорусы» мои глаза плавно захлопнулись. – Я мордвин, – слышу я голос Григория. Веки налились мягкой тяжестью. Пришлось ее преодолеть, чтобы немного приоткрыть их. – Нет, Гриша, ты не мордвин, – говорю я, улыбаясь. И моя рука ложится Волкову на плечо. – Ты не мордвин и ты даже не русский. Ты африканец. Африка твой дом, вся эта Африка и есть твоя личная Мордовия. Я повернулся и показал на пространство за своей спиной. И увидел, что с ним происходит нечто невероятное. Оно внезапно покосилось, как во время землетрясения. Хотя столы и стулья остались на месте, и на стойке, вопреки всем законам физики, продолжали неподвижно стоять стаканы с пойлом. Стаканы продолжали стоять и на нашем столе. А, между тем, я чувствовал, что начинается настоящее землетрясение. Стены и пол тряслись, словно в лихорадке, и я чувствовал эту дрожь, и я видел дрожь на лице Волкова. Его трясло так же, как и меня. «Землетрясение,» – хотел я крикнуть – «спасайся, кто может». Но вместо слов из моего рта вырвался клекот птицы. Он сразу же стал жить своей жизнью, за несколько секунд оброс перьями, у него появились клюв и крылья, и этот звук стал смотреть на меня недобрым хищным глазом. Он подскочил к потолку и, ударившись об него, снова подлетел ко мне. Он закрывал своим оперением Гришино лицо, и я стал отгонять эту птицу. Птица принялась прятаться от меня, ныряя полностью в один стакан и выпрыгивая из другого. «Вот ведь какая дрянь,» – хотел я усмехнуться Волкову, но мой смех превратился в гиену с коротенькими задними ногами, и теперь она сама смеялась надо мной. И вместе с дивной птицей напряглась в ожидании того момента, когда я расслаблюсь и сделаю ошибку. Я не хотел расслабляться. Я начал сбрасывать со стола стаканы. Они медленно падали на пол, рассыпаясь стеклянными брызгами, похожими на стеклянные бусы белых первопроходцев, и звуки бьющейся посуды превращались в разных, очень опасных существ. Я успел заметить леопарда, дикобраза и косулю. Леопард рычал на меня, дикобраз обстреливал своими колючками. Косуля тоже была опасной, потому что норовила боднуть меня рогами. И когда ей это удалось, мне стало нестерпимо больно. Как будто ее рога были отточены напильником. А где же он, этот напильник? Конечно, в руках Григория. Я видел, что он сидит, как каменное изваяние, и у него в руках этот напильник, покрытый ржавчиной. Точно, это был он, этот опасный инструмент, и каменный человек водил напильником, оттачивая рога косули. Я на секунду забыл, что мне нужно быть бдительным, и упустил тот момент, когда рогатое животное боднуло меня во второй раз. От боли я закричал, хотя как раз этого мне делать было нельзя. Из тех звуков, которые я издаю, образуются новые хищники. И вот они ворвались в полутемное помещение. Кажется, здесь собрались все обитатели либерийских джунглей. Теперь уже невозможно было различить, кто есть кто, и вся присутствующая фауна превратилась в разноцветную массу, которая кричала, шипела, квакала, шуршала, рычала и повизгивала. А еще издавала зловонные запахи и норовила дотянуться до меня. Звери влезли даже на стол, за лесом рогов, хвостов, зубов я потерял из виду лицо Григория. Впрочем, он мне был не помощник. Григорий окаменел окончательно и лишь изредка водил напильником по сторонам. А что у меня в руке? Еще один пустой стакан. Я сжал его как можно крепче, размахнулся и, что было силы ударил об угол столешницы. В руках у меня появилось очень опасное оружие, в некоторых кругах известное под названием «розочка». Вполне удобное оружие. Звери увидели, что теперь я вооружен. Они явно перепугались и отступили. «Ага!» – воскликнул я. – «Ну, теперь вам кранты!» Я воодушевился и совсем упустил из внимания, что птица, первой слетевшая с моих губ, спикировала куда-то за мою спину. Она коварно села мне на плечо и ткнула своим клювом куда-то мне в темячко, в самую что ни на есть болевую точку. Боль была дичайшей, но у меня хватило бы сил, чтобы удержаться на ногах. Если бы не землетрясение. Все время, пока длился мой бой с нахлынувшими в бар джунглями, землю продолжало трясти. И я свалился под ноги каменному Григорию. Дикая стая разлетелась в стороны, и я успел заметить, что вовсе не такой уж он и каменный, этот Григорий. Из-под коротких бетонных брюк выглядывали вполне человеческие волосатые щиколотки, а под ними большие загорелые ступни в истертых вьетнамках. Потом все вокруг начало проваливаться в темноту, и я еще долго видел перед собой эти вьетнамки. И слышал незнакомый голос, говоривший не мне: «Он сможет выдержать?» Что это, вопрос или утверждение? И как называется язык, на котором говорит невидимый мне человек. Русский? Английский? Нет, я узнал его, я точно знаю, что это мордвинский. Не мордовский, мордовский это другой. Этот же был точно мордвинский. Ведь Гриша сам мне сказал, что он мордвин. Каменный мордвин в старых вьетнамках произнес: «Прости, старик, так было надо.» ГЛАВА 14 – ЛИБЕРИЯ, МОНРОВИЯ, МАЙ 2003. В ГОСТЯХ У ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА Гулкое, гулкое эхо. Голова сдавлена повязкой. Больно. Она закрывает мои глаза. Поэтому я ничего не вижу. Но зато хорошо слышу. Я слышу как меня несут по лестнице, шаркая ногами по мраморным ступенькам. Я очень хорошо помню, что я в Либерии. Здесь есть только одно место, где ступеньки сделаны из мрамора. И я знаю это место. Повязка очень плотно сидела на моих глазах, ее, видимо, несколько раз обмотали вокруг моей головы. Но, если честно, то в этом не было особой необходимости, потому что я чувствовал какую-то нестерпимую резь в глазах. Как будто бы кто-то плеснул одеколон мне в лицо. Я старался держать веки плотно зажмуренными даже под повязкой, и это несколько смягчало мои болезненные ощущения. Зато слышал я прекрасно. Я давно уже пришел в сознание, но про себя решил, что не стоит об этом сообщать моим носильщикам. Тем более, что я не знаю, кто они. А это место? Поскольку я не всегда был уверен в своих партнерах, я завел себе полезную привычку – внимательно запоминать обстановку, в которой я бываю. Считать ступеньки в подъездах, в которые я захожу впервые. Запоминать количество лестничных пролетов и поворотов. Определять характер эха, которое слышу. Потому что эхо звучит по-разному в больших залах и маленьких помещениях, подворотнях и тоннелях. И даже в одинаковых по размеру комнатах характер эха зависит от отделки. Вот так, как сейчас, может отражать звук только мрамор, я это знал наверняка. Ну, если я не ошибаюсь, сейчас будет поворот направо, сказал я себе. И верно, мой эскорт повернул в правую сторону. Теперь нужно сделать полтора десятка шагов, и снова будет поворот направо, за ним лестничный пролет. Двадцать пять ступенек. Потом коридор в двадцать шагов. Тяжелая дубовая дверь с охраной. Ну, а дальше, учитывая мое нынешнее положение и внешний вид, меня постараются как можно быстрее, минуя большую приемную, внести в кабинет хозяина этого отделанного мрамором особняка. Носильщики прошли семнадцать шагов. Им было тяжело. Я про себя ухмыльнулся, подумав, что поторопился с похудением. Не начни я бегать, и этим вертухаям пришлось бы еще труднее. Но пускай поработают и физически. Дальше все было так, как я себе предполагал. У двери мы даже и не остановились, видимо, она была заранее открыта, и, судя по звуку, закрылась сразу же, как только наша странна группа миновала ее. Меня внесли в кабинет и усадили в кресло. Я слышал усталое пыхтение своих сопровождающих и отчетливый кисловатый запах пота. Они молча стояли возле меня, словно не знали, как им быть дальше. Под ними скрипели половицы паркета. Или, может быть, это скрипели на их натруженных ногах солдатские башмаки. – Развяжите его, – услышал я голос. Тот самый, который я и ожидал услышать. – И снимите эту дурацкую повязку. Несколько рук сразу одновременно принялись приводить меня в порядок. Делали они это очень поспешно, но все же с повязкой им пришлось повозиться. Я насчитал пять оборотов вокруг своей головы. Я, должно быть, походил на магараджу в чалме, когда меня несли. Пьяного в стельку махараджу. С меня сняли повязку. Боль в висках никуда не делась. Боль в глазах тоже. Я увидел, что сижу, конечно же, перед ним. Только он мог организовать этот спектакль с моим похищением. Чарльз Тайлер, местный президент. Надо сказать, что в прессу обычно попадают те изображения Тайлера, на которых он выглядит похожим на вождя людоедов. Седоватая небрежная щетина на лице, глаза, вываливающиеся из орбит, искривленные во время очередного ораторского выступления губы. Но, поверьте, этот человек не имеет ничего общего ни с центральноафриканским императором Бокассой, пожиравшим белых девушек, ни с угандийским монстром Иди Амином. Тайлер, на мой взгляд, был одним из самых приятных африканских лидеров своего времени. Он был довольно интеллигентен и образован, видимо, в Штатах он успевал не только ремонтировать подержанные машины, но и ходить на лекции. Он мог говорить на любые темы. Любил удивить собеседника знанием английской классики, Шекспира цитировал к месту и не к месту. А о европейской моде от кутюр вел споры ну просто бесконечно. Что касается сферы моих интересов, то он довольно неплохо разбирался в стрелковом оружии. А вот, что касается тяжелой техники, то здесь его знания были ограничены. Вряд ли он понимал, чем газотурбинный танковый двигатель отличается от обычного дизеля. Но это ему и не было нужно. Денег на танки с газотурбинными двигателями у него не было. А если бы и были, то все равно никакие танки не могли спасти его режим от краха. Потому что по духу своему он был обычным интеллектуалом средней руки, приятным в общении, но недалеким и непоследовательным. За это его любили, когда он воевал против власти. За это его стали ненавидеть, когда он сам стал властью. В отличие от остальных африканских вождей, он никогда не подводил с платежами и был весьма надежным партнером. В общем, он походил на какого-нибудь стареющего доброго негра из американских фильмов. Главное, что мне в нем нравилось, это то, что в отличие от своего друга Принса Джонса, он ни за что не смог бы отрезать член своему политическому противнику. Это внушало оптимизм в те минуты, когда он становился агрессивным. Но – «скажи мне только, кто твой друг, и»... В распоряжении Тайлера всегда были люди, готовые ради своего сюзерена и член отрезать, и страну в крови утопить. Я об этом помнил всегда. – Ну, здравствуй, Эндрю-Андрей, – сказал президент своим хрипловатым голосом, как только с моих глаз сняли повязку. В приветствии звучал нескрываемый сарказм. Особенно, в этом русско-английском имени. Освободив меня, мои носильщики сразу же испарились, но я краем глаза все же успел заметить их камуфлированные штаны и армейские ботинки. Я молчал. Честно говоря, я просто не знал, как к нему обращаться. То ли возмутиться неслыханной дикостью моего похищения, то ли высказать недоумение по этому поводу? Пока я думал, президент взял со своего полированного стола сигару, отрезал специальными ножницами ее кончик и закурил. Он повернулся ко мне спиной и уставился на огромный гобелен, висевший за его креслом. Гобелен изображал вышитый вручную либерийский герб. Корабль, швартующийся на закате к берегу, на котором растет пальма, а под пальмой стоит деревянная тачка с кайлом. Мотив рисунка был почерпнут из реальной истории этой страны. Где-то сто пятьдесят лет назад сюда приплыли освободившиеся от рабства американские негры, чтобы создать страну свободы на своей исторической родине. Над гербом девиз «Любовь к свободе привела нас сюда». По-моему, в контексте этого девиза тачка выглядела довольно двусмысленно. Мол, вкалывали в Америке и не ожидали, что вкалывать придется и в Африке. – Спасибо за «Стрелы», Эндрю. Ты сдержал свое слово, я свое. У меня на столе – чек на предъявителя в Арабском Банке. Хочешь, в него впишут твое имя. Хочешь, чье-то другое. – Не стоит торопиться, Ваше Превосходительство. – Я решил выбрать именно такое обращение к президенту. Начнем разговор в официальных тонах, а там посмотрим. – Как знаешь. Выпьешь? – Нет, спасибо. Я уже достаточно выпил сегодня. Тайлер рассмеялся. Он явно был в курсе того, что меня напоили какой-то дрянью у Григория. – Да, сома действует великолепно. Однако, я бы рекомендовал ее в комбинации с йагге. – Так и было, – вздохнул я. – Я слышал, этот старик Гриссо знает куда более мощные средства. «Сволочь, этот твой Гриссо. И Гриша тоже сволочь,» – подумал я, но вслух так ничего и не сказал. – Послушай, я сожалею, что пришлось тебя таким образом приводить в мой кабинет. Но у меня есть все основания поступить именно так. Тайлер делал большие паузы между предложениями. В этих паузах моя голова работала, как калькулятор. Я пытался вычислить, к чему он клонит. – Что за основания, господин Президент? – Имена. – Какие имена? – Которые ты мне сейчас назовешь. Ну, конечно, догадался я. Эти двое из Буркина-Фасо. Но как, все-таки, быстро сработали люди Президента. Скорее всего, они все время следили за мной. Или за этими двумя. – Жан-Батист Санкара и Томас Калибали, – говорю я Тайлеру. – Кажется, так. Я ведь увидел их в первый раз. – Санкара, Жан-Батист, – проговорил Тайлер, усаживаясь в свое кресло. Он принялся перебирать бумаги, ворохом лежавшие у него на столе. Наконец, он нашел что-то, и дабы лучше рассмотреть, водрузил на переносицу очки в золотой оправе. Я почему-то вспомнил басню «Мартышка и очки» и усмехнулся. Тайлер строго посмотрел на меня поверх стекол. Как школьный учитель на непослушного ученика. – Что смешного? – Да ничего. Удивляюсь, как быстро Вам стало об этом известно. Здорово. И снова Тайлер посмотрел на меня исподлобья. Внимательно так посмотрел. – Мне об этом, – он сделал ударение на слове «мне», – мне об этом стало известно гораздо раньше, чем тебе. Соображаешь, почему? Конечно, я соображал. Тут не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, что чуть ли не половина Монровии «стучит» полиции Тайлера на иностранцев. Учитывая, что туристов в Либерии почти что не бывает, – ну, скажите, какой сумасшедший приедет отдыхать в страну, где люди привыкли к тому, что войны сменяются эпидемиями, как солнечная погода дождем, – белые в этой стране, как навозные мухи, кормятся от войн и эпидемий. Так или иначе они связаны с разведками своих богатых стран. И готовы щедро платить за интересующую их информацию. Что, собственно, они и делают, нисколько не заботясь о том, что платят они тем же «стукачам» Тайлера. Официальным доносчикам президента. Один знакомый цэрэушник мне как-то сказал полушутя: «Если либериец работает только на одну иностранную разведку, это не говорит о его верности. Это говорит о его неосведомленности. Он просто не знает о существовании других контор.» Я тоже пользовался услугами информаторов и делал это в открытую. Мне, как и всякому другому коммерсанту, нужно было знать все самое главное о своих клиентах. Вот, например, я знал, что сын Тайлера хочет быть следующим президентом. Было бы логично завести с ним дружбу. Но я этого не сделал. Потому что из других источников мне было известно, что папа собирается отправить сына в бессрочную ссылку в Европу. Речь шла о Восточной Европе, судя по тому, что в паспорте Тайлера-младшего уже стояла украинская виза. – Что он тебе предлагал? – спросил Тайлер напрямую. – Они, Вы хотели сказать? – Нет, он, именно он. Санкара. – Спросите его самого. Если я сижу перед Вами, то что Вам мешает точно так же пригласить сюда и Санкару. – Я сделал ударение на слове «пригласить». Это почему-то разозлило Тайлера. Его и без того широкие ноздри внезапно расширились, а взгляд уставился в одну точку. И эта точка, как я успел заметить, находилась в районе моей шеи. Я почему-то с волнением поглядел на большущий костяной нож для разрезания бумаги, который лежал на столе у Тайлера. – Эндрю, я считаю тебя своим другом. Но дружба не бывает вечной. Интересы дела всегда выше дружбы. Ты должен прямо отвечать на вопросы, а не дразнить меня своими замечаниями. Он перевел дыхание и внезапно по-простецки хохотнул. – А представляешь, что с тобой могло произойти, если бы в заведении твоего русского друга тебя бы нашли с камнем в руке? Маленьким, блестящим и очень холодным? Ага, Эндрю? У нас ведь законопослушная страна и законопослушные люди. Знаете, как это делается в Африке? Вы идете по улице, и к вам внезапно пристает какой-то оборванец, который предлагает купить необработанный алмаз. Вы не верите первому встречному. Ну, конечно, конечно, не верите, вы же умный человек, и не собираетесь купиться на жалкий трюк торговца воздухом. А, собственно, зачем он вам это предлагает? Вы же опытный «африканец», сотрудник миссии ООН или просто флибустьер, искатель легких заработков. Вы не можете стать жертвой столь жалкой провокации. Ведь дома вас неоднократно предупреждали – вывоз драгоценных камней карается сроком от двух до пяти лет рудников, где эти алмазы добываются. Нет ужаснее места на Земле, чем алмазный прииск. Я часто пролетал над ними на вертолете, и всякий раз, когда мы приближались к месту добычи алмазов, я просил пилота снизиться и сделать круг. Увиденное впечатляло. Десятки, а может быть, сотни людей, стоят по колено в воде, в желтой густой жиже, и что-то извлекают из мутных луж. Поначалу кажется, что они черпают грязь, коричневые комья грязи. Но где-то в середине этой субстанции прячутся алмазы. Мне казалось, даже сюда, в пилотскую кабину, дотягивается жуткое зловоние кошмарной жижи, из которой рождаются украшения. Дорогая обертка для самых привлекательных и притязательных женщин этого мира. Если б знали они, сколько грязи и крови налипло на их бриллиантах! Ну, а даже, если б и знали, что тогда? Отказались бы носить украшения? Они же носят на себе шкуры безвинно уничтоженных животных, и ничего – угрызения совести их, в большинстве случаев, не мучают. Исключение – только борец за права животных Бриджит Бардо, но это у нее реакция на затянувшийся климакс. Я, глядя с высоты птичьего полета на алмазные копи, не знал, да и не хотел знать, подробностей той мясорубки, в которую превратило рудники либерийское правительство. Из тех, кто готов был добровольно работать на рудниках, в стране не осталось никого. Поэтому для добычи алмазов стали привлекать каторжников. Он жили в сараях, по сравнению с которыми бараки Освенцима казались чем-то вроде уютной гостиницы. Кормили каторжников исправно, но только один раз в день в обед. Давали полкило кукурузного хлеба и миску похлебки, полупрозрачного варева из несвежей фасоли. Двенадцать часов в день каторжанин проводил по колено в желтой зловонной жиже, которую я, впрочем, уже живописал. Три года на рудниках это был предельный срок для любого человека. Пять лет не выдерживал никто. Рудники постоянно испытывают недостаток в рабочей силе, поэтому людей сюда загоняли обманным путем, например, случайный прохожий здоровался с тобой за руку на улице, и у тебя в ладони оказывался вдруг маленький кусочек алмаза. Провокатор обычно зажимал его между пальцами и во время рукопожатия оставлял в твоей руке. Едва успев обнаружить камень, ты удивлялся дважды – внезапной находке и наручникам, что в следующий момент смыкались на твоих запястьях. Соглядатаи Тайлера контролировали эту операцию для того, чтобы потом обвинить любого неугодного в попытке контрабанды алмазов. А это, как раз, и карается либерийскими законами на срок до пяти лет в местах непосредственной добычи алмазов. Вот об этом-то и хотел напомнить улыбающийся Тайлер. Вот только странно, что ведет он разговор явно не по ранжиру. Так говорить под стать какому-нибудь полисмену-вымогателю, а не президенту страны. Мелко, Чарли, мелко. Или ты, как всегда, говоришь не о том, о чем думаешь? – Жан-Батист Санкара, так мне его представили, – говорю я Тайлеру. – По версии... по версии Вашего чиновника, в кабинете которого мы встретились, это чуть ли не официальный представитель Вашего коллеги из Буркина-Фасо. – А в чем заключался смысл ваших с ним переговоров? – Ваше Превосходительство, – я почти искренне возмутился, потому что разговор в кабинете президента действительно походил на какой-то полицейский допрос. – Зачем Вы меня проверяете? Пусть Ваши люди все узнают у него самого. И у Томаса Калибали, его, по-моему, не стоит большого труда разговорить. Тайлер пожал плечами, хмыкнул и снова взял со стола бумагу. – Калибали, как следует из полицейского отчета, – вот он, лежит у меня на столе, – обвинялся в нелегальном пересечении границы Республики Либерия, временно укрывался в помещении авиакомпании Эйр Лайберия. В момент задержания так испугался ответственности, что скончался на месте от сердечного приступа. Его сообщник, представитель либерийской авиакомпании, был задержан, но покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна Сезар Билдинг. С ними, предположительно, находился еще один нелегальный иммигрант, но ему удалось скрыться до прибытия сотрудников полиции и иммиграционной службы. Вот так, мой дорогой Виктор. И Чарльз Тайлер бросил на стол бумагу, на которой и была написана вся эта чушь. – Ваше Превосходительство, Вы же прекрасно понимаете, что все было абсолютно по-другому. Вашего человека идиоты-полицейские просто выбросили из окна, а этот Калибали был избит до полусмерти, или же ему перерезали горло. – И я мельком взглянул на костяной ножичек на президентском столе. – Ты прав лишь наполовину, Эндрю. Относительно Калибали. А этот... который наш, он действительно выпрыгнул из окна. Причем, сам. Что его напугало, больше смерти? Что заставило сделать его шаг в пустоту? Я не тешу себя иллюзией относительно моего народа. Я реалист. Ни один человек в этой стране не станет ради меня жертвовать жизнью, а тем более выпрыгивать из окна из-за угрозы ареста. Вот что меня волнует и вот что делает эту историю делом государственной важности и национальной безопасности. И вот почему ты здесь. Ты единственный, кто видел их втроем. И ты знал, кто был третьим. – И Вы знали? – Нет, почему? – искренне удивился Тайлер. – Ну, как же, Вы же назвали его имя. – Это ты его назвал. А я лишь повторил вслух. Итак, Жан-Батист Санкара. – Послушайте, Ваше Превосходительство, я все понимаю. Но не понимаю лишь одного. От Цезарь Билдинг до русского кабака полчаса ходу. Неужели все, что Вы описали, вот эти прыжки из окна и сердечные приступы, все это произошло за полчаса? И, главное, как Вы,... – и тут я закашлялся, потому что неправильное, ненужное слово произнес, – как они успели уговорить Григория напоить меня? Президент сложил губы уточкой, мол, «ничего тут не поделаешь». У него и впрямь была обезьянья мимика. – Да, все это случилось за полчаса. А что касается Григория, то ты ведь знаешь об этом чудесном изобретении. – И Тайлер приподнял трубку черного телефона, который стоял у него на столе. – Времени на уговоры было потрачено ровно столько, сколько нужно, чтобы произнести одно лишь слово. «Мезень». Он меня по-настоящему удивил. Его полиция, оказывается, может работать оперативно. Если захочет, конечно. Но самое удивительное открытие заключалось в другом. Я думал, что ему ничего не известно о Гришином деле. Президенты не занимаются ворованными кораблями. Впрочем, это у нас. А у них, судя по всему, президент может «тереть терки» на уровне участкового, который в жизни больше ста долларов одновременно и не видел. «Болван, не удивляйся и не ври себе,» – услышал я свой внутренний голос. – «Ты знал это с самого начала, когда затеял в этой стране свой бизнес.» Этот странный президент, несомненно, знал о деле Григория. Поэтому мое участие в истории с его пароходом теряло всякий смысл. Как только Волков услышал в трубке название своего корабля, он, скорее всего, сразу понял, что я ему не помощник. Сволочь! Он и впрямь стал настоящим африканцем, ругался я про себя. Его дырявый пароход ему дороже, чем человек, который спас его от смерти. И я еще выслушивал эти его дурацкие сказки про Банановый Остров и про вечную молодость. А вот хрен он получит назад свой корабль! Я сам спалю его лохань, своими руками, даже если этот Тайлер сожрет меня на обед. Но не сейчас спалю, а чуть позже. Я парень добрый, но хитрый, и память у меня хорошая. Поэтому вычеркнем пока Григория Волкова из числа моих верных друзей. – Так вот, что касается Жан-Батиста, – сказал президент. – Как выглядело его предложение? – Ваше Превосходительство, это не было предложение. Это нельзя назвать предложением. Это просто мысли вслух. – И о чем же он думал? – Об обмене. – Что на что менять? Я выдержал паузу, которой мог бы позавидовать премьер Большого Драматического в Питере. – Билет в Гбарполу на билет в Уагадугу. Гбарполу – это название местности, над которой кружил мой аэроплан. Ничего хорошего там не было, кроме желтых ям с гнилой водой. И алмазов среди комьев вонючей глины. Конечно же, Тайлер понял, о чем идет речь. И понял даже гораздо больше, чем было сказано. Он задумался, но лишь на мгновение. – Я так понимаю, что речь идет о послевоенном времени. Молодец, что и говорить! Все-таки, президент, а не дворник какой-нибудь или кухарка. Может быть, он и не понял, в чем конкретно состояло предложение этих двоих представителей соседней страны, один из которых исчез в неизвестном направлении, а другой вообще закончил свое существование. В моем коротком пояснении он ухватил самое главное, суть сказанного в полутемном офисе его неверного раба: где-то там, далеко, за морями-океанами, его, хозяина страны, уже приговорили и списали со счетов. Его тюремный срок уже определен и математически просчитан. Его заслуги перед мировой демократией дифференцированы, а ответственность интегрирована в общий план развития региона. Даже если он с ним не согласен, его всегда можно вычеркнуть простым движением руки. И я это понял. Но я пока что на его территории. И пока что на президентском столе лежит костяной нож для разрезания бумаги. – Знаешь, откуда на земле взялись алмазы, Эндрю? – загадочно спросил президент. – Ну, – говорю, вспоминая свои скромные познания в геологии, – ученые считают, что на Землю их занесло из космоса. Взорвался алмазный метеорит, рассыпался в атмосфере, и поэтому местами бриллианты лежат так близко к поверхности. – Это вы так говорите. А мы знаем, что все было по-другому. По выражению лица президента, я понял, что сейчас мне придется выслушать еще одну бесконечную легенду. Вторую за эти долгие сутки. К счастью, притча оказалась короткой. – За много веков до сегодняшнего дня мать-прародительница глядела на людей и плакала, предвидя их будущее. Ее слезы падали на землю и застывали, превращаясь в алмазы. Она знала все наперед, и там, где жизнь людей будет особенно тяжелой, она плакала слишком долго. Вот почему у нас в Либерии так много алмазов. – Ваше превосходительство, если следовать логике этой легенды, жизнь в Либерии должна быть просто невыносимой. – Так и есть, – президент посмотрел мне в глаза, сверкнув белизной белков. Очень серьезно посмотрел. – Так что ты ответил на предложение этого Санкары? – переспросил он после короткой паузы. Если я повторю свой ответ, подумал я, это будет выглядеть, как попытка казаться лучше, чем я есть на самом деле. Он все равно не поверит. – Ответил отказом. Не сошлись в цене. И мы оба громко расхохотались, как старые партнеры, хорошо понимающие друг друга. Тайлер умел смеяться ярко и захватывающе. Я завидовал африканцам только в одном. Завидовал цвету их зубов, остававшихся белыми даже в условиях отсутствия стоматологии как таковой. Зубы Тайлера были особенно выдающимися. Ровные, хорошо подогнанные, они напоминали крепостной частокол из слоновой кости, если бы, конечно, кто-нибудь задумал построить такую роскошную крепость. Эти зубы, в крайнем случае, слепки с них, с удовольствием купила бы любая стоматологическая академия, чтобы выдавать в качестве наглядного пособия особо талантливым студентам. Когда Тайлер смеялся, его белозубый рот открывался на всю ширину, и за белоснежной стеной резцов, клыков и коренных краснела плоть языка. В такие моменты Тайлер становился похожим на доброго африканского дядюшку. Или трубача Луи Армстронга. Но, как только приступ веселья заканчивался, сходство терялось. Он снова превращался в небритого африканского лидера, чья фамилия заставляла дрожать всю Западную Африку. – Ну, что, Андрюша, извини за то, что отвлек тебя от твоих дел. Мне тоже пора вернуться к своим. И чек возьми. Бизнес прежде всего. Теперь он назвал меня «Андрюша». Почти по русски, без американского грассирования. Я взял со стола бумажку. Сумма, указанная там, вполне меня устраивала. – Мои люди, вне всякого сомнения, отвезут тебя домой, – произнес Тайлер. – Или не домой? Или тебя надо подбросить к одной нашей общей знакомой? Вот это был удар так удар! Моя не совсем здоровая голова не выдерживала таких перегрузок. Я встал как вкопанный. Он знал про меня и про Мики. Так что же, выходит, его люди следили за мной, а не за двумя буркинийцами? А на них просто наткнулись случайно? Да нет, какое там! Следили за всеми. Неужели это правда, что полстраны работает на полицию? Вот о чем я подумал. И еще подумал о том, что мне кранты. Не стоило трогать президентских женщин. Даже бывших. – Ладно, Эндрю, не бери в голову. Я всегда помню о том, что третий лишний, так, кажется, у вас говорят. – И Тайлер снова превратился в смеющегося Армстронга-трубача. Ну, просто милейший добряк! И все же, что-то в его интонации мне очень не понравилось. Как будто бы и эта фраза, и этот смех имели другой смысл. А, может быть, и третий. ГЛАВА 15 – ЛИБЕРИЯ, МОНРОВИЯ, МАЙ 2003. ПРЕДЛОЖЕНИЕ Я ехал к себе домой с одной-единственной мыслью – поскорее лечь в собственную постель. Меня опять везли люди Тайлера, но на этот раз это были не военные, а вполне гражданские лица – молодой бритый наголо водитель и чиновник службы протокола, пожилой человек в измятом синем костюме. Очень вежливый и предупредительный человек. Мы с ним сидели на заднем сидении черного «мерседеса», переднее отделение которого было отгорожено от пассажирского толстым стеклом. Увидев этот транспорт, я сразу сообразил, что именно здесь мне сделают предложение, от которого я не смогу отказаться. Или же убьют. Но я очень хотел жить и, выслушивая неровную речь своего сопровождающего, думал над тем, что ему ответить. Я знал этого человека, правда, не слишком хорошо. Тайлер привез его с собой из Америки, говорят, они вместе учились. Однокашник президента был всегда при нем, но вверх по карьерной лестнице не продвигался. Он не стал ни министром, ни даже советником Чарли-старшего. Его руки, насколько мне было известно, не были запачканы в крови своих соплеменников. Он не был замечен в жестоких карательных акциях, которые нынешние власти страны, еще будучи в оппозиции и прячась в лесах, проводили против своих политических оппонентов. И тем не менее, Тайлер этому парню в мятом костюме очень доверял. Видимо, понимал, что этот не всадит ему нож в спину. За окном автомобиля начинало темнеть. Или мне так кажется из-за тонированных стекол? Мы быстро выехали из центра города и повернули в сторону рынка. Водитель, видимо, собирался объехать пробку, которая с завидной регулярностью возникала к вечеру на центральной улице. Но быстро проехать рынок не удалось. Вокруг нас сновали торговцы с тюками на головах, уложенными в целые многоэтажные пирамиды. Женщины отгоняли пальмовыми листьями мух, норовивших приземлиться на куски говядины, которые продавались прямо с земли. Повсюду сновали дети в грязных рваных футболках и джинсах. Машины останавливались там, где им было удобно, водители совершенно не заботились о правилах и, тем более, о других машинах. Впереди нас, то и дело останавливаясь, плелся пикап, в кузове которого покорно стояли козы, две или три. В общем, мы попали в затор, «мерседес» двигался со скоростью пешехода, и пробегавшие мимо чернокожие оборванцы с любопытством заглядывали в зеркальные окна нашей машины. Таких тут было немного. «Мерседес», несомненно, стоил того, чтобы потратить на него время, тем более, что у местной рыночной шпаны его было предостаточно. Пять или шесть лиц прилипли к окнам. Мне было неловко вести беседу, глядя на приплюснутые к стеклу носы и глаза навыкате. Казалось, главное, что заботит их в жизни, это происходившее внутри нашего «мерседеса». Мой сопровождающий не обращал на них внимания. – Я знаю, что Вы вышли от президента с финансовым документом. – Документом? – переспросил я. – Ну, назовем его документом на получение определенной суммы. Но я думаю, что в ближайшее время мы не сможем рассчитываться с вами. Я имею в виду, деньгами. – Вы и раньше не рассчитывались наличными. – Вы меня не совсем поняли. Деньгами мы рассчитываться не сможем вообще. Ни наличными, ни безналичными. У нас блокированы все официальные счета за рубежом. Сами понимаете, санкции. – А как же тот счет в Дубаи, с которого я... – Не волнуйтесь, с ним ничего не случится. С нами он не связан напрямую. Вот только, кроме указанной там суммы, больше на нем не появится ни цента. Финальная транзакция. Хотите, закройте его сразу, получив свои деньги. А хотите, пользуйтесь им сами. Но уже без нас. Видимо, моих друзей действительно прижали не на шутку. В этом не было ничего удивительного. Тайлер мешал всем – и американцам, и англичанам, и русским. И теперь балансировать между великими державами становилось невозможным. Или все же есть шанс? А какая выгода мне ото всей этой истории? Мятый пиджак, видимо, знает, чем меня заинтересовать. – Мы не собираемся прерывать наши отношения. Мы просто предлагаем другую форму оплаты. Я повернул голову к окну. В нескольких сантиметрах от меня белозубый парнишка в майке болотного цвета приклеился к стеклу желтыми ладонями, как геккон. Другой, видимо, его товарищ, тоже одолеваемый любопытством, пытался оттащить парня за подол майки, но она не выдержала, треснула по швам. Наверняка единственная в его распоряжении верхняя часть туалета. В руках у наглеца остался лишь кусок зеленой замасленной материи. Парень, который глядел в окно, развернулся, и закричав что-то яростное своему обидчику, накинулся на него с кулаками. К нему присоединились еще несколько праздношатавшихся бездельников или рыночных торговцев, – не знаю, как для меня, они выглядели примерно одинаково, – и за несколько секунд драка превратилась в настоящее избиение. Вот это было приятное зрелище для местной толпы. Конечно, уровень внимания к нашей машине моментально упал. Она тут же перестала представлять интерес для рыночных зевак. Знай они, какого рода разговор происходит в «мерседесе», наверное, разобрали бы его на запчасти. – Мы предлагаем, – как это называлось в университетском курсе истории? – вернуться к натуральному обмену. Форма оплаты будет более чем удобной. И, более того, я бы сказал – более компактной, если сравнивать ее с формой оплаты наличными. Понятно, подумал я. Все вполне предсказуемо. Если я правильно понял, то в следующую секунду я услышу слово... – Вот, – помятый пиджак раскрыл ладонь. В желтой ложбинке между средним и указательным пальцем лежали три маленьких прозрачных камешка. – Алмазы. Наша машина тронулась вперед. Пробка впереди начала рассасываться и через некоторое время совсем исчезла. Мы свернули направо и набрали скорость. Улица, по которой мы ехали, была извилистой, но довольно пустынной. В этом районе жили, в основном, гвинейцы. Они бежали сюда в большом количестве в те времена, когда в Европе шла холодная война, а здесь, в Западной Африке, Либерия считалась оплотом американского империализма и была довольно благополучной, как по африканским меркам, страной. Было темно. Сквозь приоткрытые двери домов на улицу пробивался скудный свет. На ступеньках сидели молчаливые люди, сливаясь с темнотой. Я видел только их светлые рубашки и слышал, как они пели песни. Такие же грустные, как и их судьба. Некоторые поднимались с насиженных ступенек и двигались в сторону ближайшего киоска. Такие обычно в этом районе стоят на пересечении двух улиц. Небольшие темные ларьки, в которых продавцы считают выручку то ли наощупь, то ли угадывая значение цифр на купюрах под коптящим пламенем свечи. Пиво, сигареты, марихуана, если знаешь продавца. Но только, если знаешь. Если нет, то больше, чем на пиво, можно не рассчитывать. Грустная гортанная мелодия была слышна даже сквозь толстые стекла роскошного немецкого автомобиля. Мой спутник постучал в стеклянную перегородку костяшкой согнутого указательного пальца. Водитель чуть обернулся, почти вполоборота. Чиновник, слегка осклабившись, сделал жест, словно врубал погромче воображаемую магнитолу. Водитель понятливо закивал, взмахнул правой рукой, мол, понимаю, босс, и включил музыку в нашем отсеке. Из динамиков на нас полился сладковатый женский голос вперемежку с электронными звуками. Кажется, такая музыка называется «нью эйдж», она считается медитативной, нервоуспокаивающей, поэтому ее так любят крутить в женских парикмахерских салонах. Но меня сейчас она не могла ни расслабить, ни успокоить. Уж лучше бы марихуана из ближайшего киоска. Кто, в конце концов, хозяин положения – я или этот черный президент? Кто продает товар, тот диктует условия, таково правило рынка. Здесь же все было по-другому. Я мог сколь угодно долго возить сюда свой металлолом, думая при этом, что от меня зависит судьба этой страны. Глупости. Судьба этой страны зависела от всякой ерунды, например, от интенсивности тропического ливня или от того, насколько был удачен вчерашний секс у Тайлера. И моя судьба, кстати, тоже. Я мог бы отказаться от коммерческого предложения, которое лежало на раскрытой ладони моего собеседника. Такое яркое, даже в свете экономных лампочек внутренней иллюминации «мерседеса», такое привлекательное. Такое жесткое. Даже глядя на эти прозрачные гранулы, начинаешь понимать, что отказаться невозможно. Это они, а не Тайлер, не терпят возражений. Ну, нельзя им отказать, и все тут. А если попробовать? Если набрать полные легкие воздуха, задержать его на секунду и спокойно выдохнуть «нет»? Что-то не выходит. А, может, язык не тот, может попробовать по-русски, украински или на языке краан? Он ведь, кажется, из племени краан, этот человек в помятом костюме. Язык туго ворочается во рту, алмазы рассыпают свой тусклый блеск, и он струится по желтоватой ладони, на которой лежат камни, медленно растекается и застывает между пальцами. Мне кажется, что с каждым мгновением эти алмазы становятся все тяжелее, руке нужно прилагать некоторые усилия, чтобы держать камни, а, может, этот желтый тусклый свет придает им вес, которого на самом деле они не имеют. Сколько в них карат, интересно? У меня в глазах появляется влага. Ого, я почти расплакался. Видимо, это условный рефлекс. Алмазы, как сказал Тайлер, это слезы матери-прародительницы, я сейчас плачу, потому что вижу эти материнские слезы, и мне хочется поскорее забрать их с чужой ладони и надежно спрятать куда-нибудь в карман поглубже. Кошелек для этого тоже подойдет. А, может, он и впрямь говорил правду, и это действительно остекленевшая печаль, и тогда понятно, почему они не приносят счастья. И, опять-таки, тогда понятно, почему, зная об этом, тысячи людей гоняются за этими прозрачными камнями по всему миру. Это они только говорят, что их судьба будет совсем иной, более счастливой, чем участь тех, из-за кого эти слезы превратились в камни. А на самом деле охотника за алмазами просто собиратели каменных слез. Так надо. Это против их воли. Это инстинкт. Собирать печаль предков – вот в чем состоит их жизненная функция. Ну, что ж, отныне это будет и моя задача. Великая цель большого белого человека. Если не удастся обвести вокруг пальца черных. – Я не могу ответить «да» прямо сейчас, потому что я не Де Бирс и не знаю, что и почем в этом бизнесе. Говорю Вам это вполне откровенно. Но мой ответ не будет содержать и слова «нет», что означает лишь продолжение переговоров. «Гениально», – наверняка подумал помятый костюм. Я это угадал по его глазам, по легкому блеску и уголкам губ, которые едва поднялись вверх. «Улыбнулся, падла,» – оценил я про себя – «Значит, умею я завернуть нужный текст.» И пошел заворачивать дальше. – Я готов лишь оговорить технологию оплаты, а детали ценовой политики должны быть изложены Вами таким образом, чтобы я понимал, куда идут финансовые потоки. – Ваши финансовые потоки Вы будете исследовать сами. – мягко отрезал костюм. – Сейчас мне главное услышать от Вас принципиальный ответ. «Да» или «нет». Как же мне хочется отстрелить тебе яйца, маленький черный негодяй. Вот отмотать бы двадцать пять лет и вернуться туда, в зимний тир, и прибить бы тебя вместо мишени. И вернуть бы еще туда Лешу Ломако с его никелированным штуцером и патронами десятого калибра. – Так «да» или же «нет»? – улыбнулся помятый. – Да. Так. Si. Yes. Oui. Ja. Ehe. – я, как хороший пианист, сыграл музыкальную фразу, построенную на разноязыких словах, означавших согласие. Это была гамма, в темпе аллегро, в характере от спокойного диминуэндо до мощного крещендо, и когда я произносил «да» на албанском, я уже почти кричал. – На каком долбаном языке Вам нужно отвечать? – Ну, охладитесь, водитель может услышать, будет неловко. – примирительно заворковал чиновник. – Достаточно и одного «да», например, на русском. – Ни хрена Ваш водитель не услышал, – я снизил обороты. – Вы не можете видеть себя со стороны, Вы очень громко кричите. Машина подъехала к моему дому. Знакомое кафе. Все те же лица, потягивающие пиво за пластиковыми столиками. Зонтики над их головами. На кой они сдались, если на улице ночь, не понимаю. Думаю о том, что, наконец-то добрался до дома и высплюсь. Высплюсь нормально, впервые за двое суток. – Любопытно, – сказал пиджак, высунувшись из машины. – а если бы вместо меня с Вами ехал президент, Вы бы тоже стали так орать? Надо полагать, это он сказал вместо «до свидания». Езжай, езжай, подумал я сурово, как и положено вновь назначенному охотнику за бриллиантами. Вслух же охотник ничего не ответил. Он, то есть я, искал в кармане ключ. Сейчас открою дверь, поднимусь по ступенькам и как завалюсь на кровать. Мягонькая, она давно меня заждалась. И никто не отберет у меня мое право на сон. Конечно же, все было иначе. ГЛАВА 16 – ЛИБЕРИЯ, МОНРОВИЯ, МАЙ 2003. НЕУГОМОННЫЙ ЖУРНАЛИСТ «Это колумбийские паспорта, Иваныч. Это FARC! А