Текст книги "Альбом для марок"

Автор книги: Андрей Сергеев

МУДА́К – Резван мудак, у дерика отпроситься захотел! Мудило. Мудила. Жена его будила: / Вставай, вставай, мудила! Мудила грешный.

МУДЕ́ – 1. У Бакланова муде жирное. Му́ди. 2. Муде несешь! (ерунду). 3. Это ему муде! то же, что: Это ему по́ хую!

МУДО́ХАТЬ – Зелъцер забздел, что его измудохают (унизительно побьют).

МУДО́ХАТЬСЯ – Крылышки с Торпедо дополнительное время мудохались (возились).

НАБЛАТЫ́КАТЬСЯ – Сережа в истории наблатыканный (настропаленный).

НАДЫ́БАТЬ – Франк гондон надыбал, пол-урока надувал (достал).

ОПРЕДЕЛИ́ТЬ – налягавить. В ответ на резкое мнение о ком-либо: Ты определитель?

ОТОРВА́ТЬСЯ – Оторвался с контрошки. Призыв: Отрыв Петрович!

ОЧКА́ – от игры в двадцать одно, очко. Марочки у него – очка! Сегодня мне всю дорогу очка.

ПА́ДЛА – У, падла! Падлюка. Без мыслей о сексе, как элемент блочного красноречия: Щё ты, падла, тянешь, щё ты оттягиваешь, ни хуя не прибавлю!

ПАРА́ША – Ну, эт’ параша (ложный слух). Пустили парашу. Парашник – лжец.

ПИДОРА́З – Зельцер, пидораз, опять с новым альбомом пришел! Пидорас (без мыслей о гомосексуализме).

ПИЗДА́ – 1. Пошел в пизду! Ты что, с пизды сорвался? Пиздорва́нка. Пиздорва́нец. 2. Дело пиздой накрылось (погорело). Теперь ему пиздец! 3. Эх ты, пизда! (мудак). Пизда-Мариванна. Пиздюлина от часов – ничтожно мелкий предмет.

ПИ́ЗДИТЬ – 1. После матча которых за Динамо – всех пи́здили. Испиздя́чить. Дать пизды. 2. У Зельцера no новой географию спиздили.

ПИЗДИ́ТЬ – Брось пизди́ть! Не пизди́! (не ври).

ПИ́СКА – Угроза: Попишу́, баля́! (порежу лицо бритвой).

ПОГОРЕ́ТЬ – Динамовцам три мяча насовали, вот они и погорели!

ПОНО́СНИК – Этот поносник не умеет в кино протыриться (презренный человек).

ПРИДУ́РОК – Булеков придурок, все слова навыворот читает (потешный, прикидывающийся дураком). Высшая степень: лагерный придурок. Ср. Доходяга.

ПРИЁБЫВАТЬСЯ – Александров к жидам приёбывается (придирается).

ПРИПУХА́ТЬ – Киевское Динамо второй раз подряд припухает (проигрывает). Шутливое приветствие: Физкультприпух!

ПРИТАРА́НИТЬ – Просоданов, доходяга, на урок тараканов притаранил.

ПХА́ТЬСЯ – еться. Перепихнуться.

ПЫРЯ́ТЬ – Говорят, Хлеб пырял по карманам.

РАЗГРУЖА́ТЬ ВАГО́НЫ – от лекций профессора Григоренко: еться.

СВИСТЕ́ТЬ – Не свисти, никто не поверит. У него всю дорогу один свист.

СВИ́СТНУТЬ – На всем этаже свистнули мел и тряпки.

СЕЛЁДКА – Красная селедка (пионерский галстук).

СКАЧКИ́ ЛЕПИ́ТЬ – У, Шалитик скачки лепит! (делает что-то громкое и опасное).

СРАТЬ – 1. Я с таким сукой сратъ не сяду! Люблю повеселиться, но более – посратъ. 2. Насрал, говноед! (испортил воздух). 3. Не было этого! Срешь! (врешь!).

СТА́ВИТЬ ИЗ СЕБЯ – Бакланов ставит из себя (задается). Сережа ставит из себя научного профессора (изображает).

СТЫКА́ТЬСЯ – Так, значит, после уроков стыкаемся? (деремся один на один).

СУ́КА – Зельцеру, суке, ни слова! Божба: Сука буду! Сукоед – приятель суки.

ТВАРЬ – Он такая тварь! У, тварь! (междометное ругательство).

ТИ́КИ-ТО́К – Будут у тебя марочки в понедельник тики-ток! (точно будут или отличные марочки).

ТИ́СНУТЬ – У Просоданова на стадионе из кармана одеколон тиснули.

ТО́Т ЕЩЕ, ТА́ ЕЩЕ, ТО́ ЕЩЕ – У Хлеба финочка та еще! (высший класс).

ТРУХА́ТЬ – Александров всех экзаменов трухает. Затру́ханный.

У́РКА – Франка никто пальцем не тронет: у него отец – урка (сильный, смелый, резкий человек). Урка́н. Уркага́н.

ФИКСТУЛИ́ТЪ – Напрямик не скажет – бабы, они пофикстулить любят (кобениться, ставить из себя недотрогу – про девушек).

ФИЛО́Н – Резванов, филон, всю дорогу диктанты скатывает. 5-А оставили после уроков класс мыть – дак они до одиннадцати профилонили.

ФРА́ЕР – 1. Ковнат фраер, ему ничего знать не надо (чуждый, опасный). 2. Вырядился, фраер. Разряженный, как фрей. Фрей с гондонной фабрики (презрительно). Банфрей – особо шикарный фрей.

ХА́ВЕР – Ковнат – зельцеров хавер (еврей – приятель еврея).

ХАВЕ́РА – 1. Квартира, где можно собраться; таковых не помню, дать пример не могу. 2. Хлеб опохмеляется в хавере напротив пожарной части.

ХЕ́ЗАТЬ – 1. С похмелья обхезался (жидко срать). 2. Ну, дерику он это обхезается сказать (струхнет). 3. Хезаешь! (врешь!).

ХИ́ТРЫЙ – Хитрая задачка. На портфеле хитрый замок. На хитрую жопу – хуй с винтом (без мыслей о гомосексуализме). Хитрожо́пый – хитрый в практическом смысле.

ХМЫРЬ – Хмырь болотный. Хмер. Чмырь (ничтожный и веселый человек).

ХУЙ – 1. Хуй тебе в рот (в глаз, в нос, в жопу, в пизду – даже при обращении к мужчине). Шутка: Хуй тебе в сумку, чтоб не терлись сухари. Катись на́ хуй! Сокращенно и германообразно: Кат нах! Ты что, с хуя сорвался? Давай махаться – я те хуй в рот, а ты мне язык в жопу! Хуесо́с – ничтожество, мудак. 2. Сидит на скамейке здоровенный хуй. Подходит к Булекову какой-то хуй, ну, в общем, хмырь. (Человек значительный или ничтожный). У меня такая хуёвина получилась, прям’ не знаю, что делать. Ну, это хуёвина, в три дня заживет (предмет или обстоятельство значительное или ничтожное). 3. А вот хуй ему! (ничего не давать!) Это ему по́ хую! (наплевать). Нет ни хуя. 4. Третий привод – теперь ему хуй! (конец). Ни хуя себе! (тупик или изумление). Хуёвая самописка. Можно ли хуем сломать дуб? Можно, если хуй дубовый, а дуб хуёвый. Очкарик ху́ев.

ХУ́ЛИ – А хули! (а что!) Шутка: Хули ты матом? Коленце блочного красноречия: Хули в Туле, я в Москве!

ХУЯ́КАТЬ – Сзади подошел слева, а хуякнул справа – он вправо и оглянулся. Хуякнулся с лестницы. Нахуйну́лся в канаву.

ЦЕ́ЛКА – Независимо от пола: Брось из себя целку ставить! Не ломай из себя целку! Шутка: Целка – два кирпича, полпуда глины, еще щелка!

ЧЕРВО́НЕЦ – На Просоданове червонце-ев! (вшей).

ШАКА́Л – Франк в уборке чинарики шакалит (клянчит, вымогает, отнимает).

ШАЛМА́Н – 1. Пошли всем шалманом (компанией). 2. Квартира, где можно собраться; таковых не помню, примера дать не могу. 3. После уроков встречаемся в шалмане у дяди Гриши (забегаловке).

ШВО́РИТЬ – еть.

ШТЕ́ВКАТЬ – До́ма поштевкать не успел, зажевал на ходу кусок черняшки (есть в свое удовольствие).

ШТЫК – Буду в десять, как штык!

ШУ́ХЕР – Опять шухер – стекло разбили. Александров на проституции шухарил. Шухарно́.

Ритуал, поведенческое злодейство, блочное красноречие, фольклор, словарь перемен и уборных выдавали ПЕРВОЕ ВЛИЯНИЕ, под которым жила семилетка:

 
      По широкой одесской дороге
      Николай Кучеренко шагал,
      Вооруженный наганом и финкой,
      И такую он песню напевал:
      Посещал я кафе-рестораны,
      Был налетчиком смелым на пути,
      Грабежи принимал без пощады,
      Убивал я прохожих на пути.
      А теперь я лежу в лазарете,
      Пулю вынули мне из груди,
      Каждый знает меня на примете,
      Что налетчиком был я на пути.
      Пойте, пойте, друзья, веселитесь,
      Вспоминайте вы друга своего —
      Раньше с вами был Коля Кучеренко,
      А теперь расстреляли его.
 

У половины моих одноклассников отцы сидели не за политику.

Облепивший школу снаружи и снутри сплошной непролазный мат был одним из существеннейших проявлений Первого влияния.

Учившиеся по Бархударову-Досычеву могли сделать вывод, что самое обширное гнездо слов происходит от корня ху.

 
      Хуячил хуй по хуёвой дорожке.
      Хуяк! Хуй на хуёвой ножке.
      Хуякнул хуй хуя́ за́ хуй
      И захуйнул его на́ хуй.
 

Неистребимый живучий мат караулил на устоявшихся стыках слов и злорадно поджидал на рифме. Более того, очищенный игрой, мат повышал тональность высказывания и сыпал яркие блики на всеобщую нечистоту и серость, частью которой являлся сам.

Покупка на эпиграф:

 
                                    Между ног болтается, на хэ начинается —
                                    этʼ что? Этʼ хобот! А ты думал что?
 

избранные сдвиги

допотопное:

 
      Пришел Мамай
      Воевать в Сарай:
      Впереди НАС РАТЬ,
      Позади НАС РАТЬ,
      И Сарая нам не взять.
      Испугался Мамай
      И С РАНОЙ побежал в Сарай;
 

гимназическое:

 
      СвеЖО ПО долине,
      Туман над рекой,
      И мноГО В НОчи
      Прелести той;
 

патриотическое:

 
      НАС РАТЬ немецкая не победила,
      И БИТВОЮ МАТЬ-Россия спасена;
 

актуальные сетования на радио:

 
      – Опять Самое заветное И БАЛ в Савойе,
      – Опять хор мальчиков И БУНЧИКОВ;
 

радостное заголение приема:

 
      В морозы жизнь свою страхуя,
      Купил доХУ Я на меХУ Я.
      С дохою той дал маХУ Я —
      Доха не греет ни хуя!;
 

допотопное на грани рифм-ловушек:

 
      НА ССА-, НА ССА-,
      НА ССАмом солнцепеке,
      НАС РА-, НАС РА-,
      НАС РАдует весна…
 

гимназическое:

 
      Итальянске министры
      ПАПЕ СДЕлали визит,
      ПАПЕ СДЕ-, ПАПЕ СДЕ-,
      ПАПЕ СДЕлали визит;
 

современное устервление кольцом:

 
      ПАПЕ СДЕлали ботинки
      На резиновой ходе,
      Папа ходит по избе,
      Бьет мамашу —
      ПАПЕ СДЕлали ботинки и т. д.
 

рифмы-ловушки

допотопное за гранью:

 
      Укусила мушка собачку
      За больное место, за СРА —
      зу собачка стала плакать:
      Чем же теперь буду я КАК —
      тебе, собачка, не стыдно…
 

разнузданное с до– и послереволюционными слоями:

 
      Ехал на ярмарку Ванька-холуй,
      На показ там выставил трехметровый ху —
      лиганы на мосту поймали китайца,
      Руки-ноги оторвали, вырезали я —
      блочко да на тарелочке,
      Два матроса подрались из-за це —
      лый день она хлопочет, пирожки печет —
      Скоро миленький приедет, вдоволь по —
      Песчаной улице народ идет смотреть,
      Как повар повариху на печке будет е —
      хали пираты, веслами гребли,
      Капитан с боцманом девушку е —
      хали казаки через лес густой,
      Повстречали девушку с разорванной пи —
      ки наставили, хотели воевать,
      А потом раздумали и стали её е —
 

тоже очень старое:

 
  По дороге в Киев
  Мужик бабу вы —
  – Ты что?
  – Да ничего: вывел на дорогу!
  А у тети Нади
  Все девчонки бля —
  – Ты что?
  – Да ничего: бляхами торгуют!
   Как из гардеропа
   Показалась жо —
  – Ты что?
  – Да ничего: жёлтые ботинки!
 

и – так и представляешь себе детскую книжку с картинками:

 
      Перед вами, детки, слон,
      Он огромен и силен,
      У него, как у китайца,
      Отросли большие уши —
           Да-да, детки, уши.
      Морж на рыбу не похож,
      Клык его – как острый нож,
      Он полощет среди струй
      Свой огромный длинный клык —
           Да-да, детки, клык.
      Гага – северная птица
      И мороза не боится,
      Целый день сидит в гнезде.
      Ковыряется в пуху —
           Да-да, детки, в пуху.
      Перед вами муравей —
      Трудолюбивей всех зверей.
      Поглядите, детки, в лупу
      И увидите ручки-ножки —
           Да-да, детки.
 

Послевоенное, на мотив Вдыхая розы аромат:

 
      Однажды вечером в саду
      Я, помню, вас послал в кино,
      Но вы бывали там давно,
      И я ошибся на беду.
      Я не хочу вас оскорблять,
      Хоть вы порядочная тетя,
      Скажите мне, с кем вы живете,
      И можно ль мне вас погулять.
      Впивая жадный поцелуй,
      Я вынимал свой длинный ключ.
      Луна сверкала из-за туч,
      А ты шептала: не ревнуй.
 

Непривычное множество улыбок, равно как и беззаботная легкость тона в сдвигах и ловушках – свидетельство, что мы уже давно переехали во ВТОРОЕ ВЛИЯНИЕ – стабильный школярский фольклор – не путать с лагерным – тот принадлежал полностью к Первому влиянию.

Не иначе, как до ГОЭЛРО:

 
      Раз сидела я одна
      У распёртого окна,
      В небе звезды понатыканы,
      Соловей в саду запузыривает.
      Подошел ко мне милой
      С крючковатой бородой,
      Сам в гороховой пальте
      И с пенсною на носе:
  – Не схотится ль вам пройтиться
      Там, где мельница вертится,
      Там, где рожа молотится,
      Лепестричество горит.
      Впрочем, ежли не хотится,
      Я и сам могу пройтиться. —
      И осталась я одна
      У распёртого окна.
 

тоже допотопщина:

 
      Сидит химик на печи,
      Хуем долбит кирпичи:
           Химия-химия,
           Вся залупа синяя.
      Сидит химик на скамейке,
      Хуем долбит две копейки:
           Химия-химия,
           Вся залупа синяя.
 

поразительно профессиональные стишки, вероятно, двадцатых годов:

 
      Пионеры юные —
      Головы чугунные,
      Ноги оловянные,
      Черти окаянные.
      Пионеры честные —
      Жулики известные,
      Пять минут постой,
      И карман пустой.
 

отдает пятилеткой:

 
      Вышла новая программа
      Срать не меньше килограмма.
      Кто насерит целый пуд,
      Тому премию дадут.
 

дань физкультуризму тридцатых годов, с аффектацией:

ГРРРУДЬ МОРЯКА!

 
      жопа старика…
 

ННОГИ ФУТБОЛИСТА!

 
      руки говночиста…
 

Известная школьная загадка (произносить с ужасом):

– Чего никогда не было, нет, не будет и не дай Бог, чтоб было?

Ответ: – В пизде зубов.

– Что в школе всегда было, есть, будет, а если не будет, произойдет культурная катастрофа?

Ответ: – Анекдоты о Пушкине.

Шли Пушкин, Лермонтов и Некрасов, глядят – четвертная. Заспорили. Решили, кто лучше стих сочинит, тому водка.

Некрасов:

Пароход идет ко дну,

Дайте рюмочку одну!

Лермонтов:

Рыбка плавает на дне,

Дайте рюмочку и мне!

Пушкин:

Я не знаю ни хуя,

Четвертная вся моя!

Хоть что-то школьное я рассказывал дома – из вежливости. И я рассказывал про Пушкина поневиннее.

Дневник

23 января 1945 г.

Зима. Мимо памятника идет прохожий и говорит:

“Полно, Пушкин, в шляпу бздеть —

Пора на голову надеть!”

Анектʼдʼот.

Пушкин играл в прятки и спрятался в кучи мха. Его разыскивали, но не нашли и стали звать: “Александр Сергеич, где вы?” А он в ответ: “Во мху я! Во мху я”. Все в ужасе разбежались.

Рассказал папа.

Я передал в классе и получил продолжение:

Пушкин и девушка Буся спрятались под стол. Их не могут найти. Зовут. Пушкин радостно: – Я и Буся под столом!

ТРЕТЬЕ ВЛИЯНИЕ – кино, радио.

В школу приезжала кинопередвижка или нас водили в воскресенье на первый сеанс в Уран/Фору́м:

Фельдмаршал Кутузов,

Зигмунт Колосовский,

Неуловимый Ян,

В горах Югославии,

Великий перелом.

К действительности эти фильмы отношения не имели.

Перед коллективным сеансом что-то устраивали. В Уране фальшиво распинался Чуковский:

– Я хрюкать не умею, вы мне будете помогать – три-четыре —

 
      Уточки заблеяли:
      Хрю-хрю-хрю!
 

Вокруг него порхали балетные школьницы из призрачного дома пионеров. Вдруг одна схватилась за глаз и убежала: злодей засадил ей из рогатки. Чуковский нас злобно стыдил.

По своей воле мы смотрели несколько другое (лакомые Заключенные и выбранные места из Котовского относились к Первому влиянию). Наш выбор тоже не имел отношения к действительности, но фильмы были поярче, позавлекательнее и живо входили в фольклор:

Поединок: Петер Вайнер-Петронеску: – Прощай, матушка-Русь!

Подвиг разведчика: Вилли Поммер, король щетины.

Два бойца: Шаланды, полные кефали и Темная ночь.

Багдадский вор: – Я хочу быть, я хочу быть моряком…

Три мушкетера[29]29
  Братья Маркс.


[Закрыть]:

 
      Эх, вар-вар-вар-вар-ва́ры
      Случилася беда —
      У нас под Ленинградом (!?)
      Зарезало вора.
      Он вар-вар-вар-вар-воришка
      Попал под колесо,
      Отрезало хуишко
      И правое яйцо.
 

Джордж из Динки-джаза:

 
      По экрану бегали фигуры,
      Фриц какой-то жалобно вопил.
      Я сидел, обнявшись,
      Одной рукой прижавшись,
      А другой по буферу водил…
 

Новые похождения Швейка дали прозвище Швейка (именительный, ед. число) и обрывки ленты, ставшие месяца на три меновой единицей:

– Я те за это две швейки дам!

Трансляция у всех орала с утра до ночи. Иногда повторяла кино:

 
      Ай спасибо Сулейману,
      Он помог сове-е-етом мне!
 

иногда подражала:

 
      О горе мне,
      О горе —
      Ходит ко мне судья
      Обедать.
 

По воспоминаниям, диво как хороши были самостоятельные радиоспектакли – сороковые были, наверно, их лучшим временем. Случайно, из многих несколько: композитор Никольский, режиссер Роза Иоффе, звукоподражатель Андрюшина́с.

Детские были никак не хуже взрослых. Для сравнения:

взрослые:

 
      Ночь листвою чуть колышет,
      Серебрится луч луны…
           У вас одно, у нас другое,
           А разницы, пожалуй, никакой…
 
 
      Жил-был Андрей Четвертый,
      Он славный был король…
 
 
           Настала ночь,
           Уснул Париж,
           Закрылись крепко все запоры.
           Пока мы здесь,
           Повсюду тишь —
           Дрожите, жулики и воры!
 

детские:

 
      Только на небе
      Звезды зажглись,
      Из дому вышел
      Рейнеке-лис…
 
 
           Стал искать я переправы
           И налево, и направо,
           Напевая: ду́-ду ду́-ду ду́-ду ду́,
           Не нашел я переправы,
           Ни налево, ни направо,
           Право, переправы не найду!
 
 
      Я мальчик-колокольчик
      Из города Динь-Динь…
          …Как поймать лису за хвост,
           Как из камня сделать пар,
           Знает доктор наш Каспар…
 
 
      А ведь так могло случиться,
      Потому что у ворот
      Показался славный рыцарь,
      Знаменитый Дон-Кихот.
 
 
          …Все мы капитаны,
           Каждый знаменит.
           Нет на свете далей,
           Нет таких морей,
           Где бы ни видали
           Наших кораблей…
 
 
      Есть мушкетеры, есть мушкетеры,
      Есть мушкетеры, есть!
 

Детские передачи нас почти что облагораживали – если возможно было нас хоть как-то облагородить.

ЧЕТВЕРТОЕ ВЛИЯНИЕ – самое слабое – чтение. То, что в книгах, не имеет отношения к реальной жизни. Читающие запоем зачастую не умеют связать двух слов в изложении и припухают на каждом диктанте.

Были снобы вроде Бакланова с его залуибуссенарами. А в общем, читали случайное.

По дневнику список прочитанного с 30 января 44 г. по 21 января 46 г.:

Н. Чуковский – Водители фрегатов,

Ильф и Петров – Одноэтажная Америка,

Шульц – Синопа – маленький индеец,

Бажов – Малахитовая шкатулка,

Гоголь – Собрание сочинений,

Байрон – Корсар,

Соловьев – Возмутитель спокойствия,

Жюль Верн – Таинственный остров – очень интересно,

Бальзак – Шагреневая кожа – дрянь,

Вальтер Скотт – Граф Роберт Парижский – оч. интересн.,

А. Дюма – Десять лет спустя,

Диккенс – Оливер Твист – оч хор 5.,

Давыдов – Русские Робинзоны,

Жюль Верн – Путешествие к центру Земли,

Конан-Дойл – Рассказы о Шерлоке Холмсе,

Тарле – Наполеон,

Джек Лондон – том XVI,

Де Коппет – Проповеди для детей – замечательная книга,

Тютчев – Стихи[30]30
  Переписал Silentium.


[Закрыть],

Диккенс – Колокола,

Сверчок на печи,

Рождественская песнь в прозе,

Записки Пиквикского клуба,

Эренбург – Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников,

Ал. Толстой – Хлеб,

Гребнев – Арктания,

Приключения катера Смелого,

Шекспир – Король Лир,

Лурье – Письмо греческого мальчика,

Чехов – Юмористические рассказы,

Овалов – Рассказы майора Пронина,

Савельев – Немые свидетели,

Конан-Дойл – Марракотова бездна, Затерянный мир,

Новиков-Прибой – Соленая купель,

Грач птица весенняя,

Станюкович – Путешествие вокруг света на Коршуне.

В моем случае не так уж и плохо. А кроме этого – постоянные Пушкин/Лермонтов, выученные наизусть Облако в штанах и русский фольклор Саводника, да еще гимназическая хрестоматия Наш мир от былин до Бальмонта и сытинская детская энциклопедия.

Четвертое влияние – самое слабое – сказалось на мне заметнее, чем на других: я не только читал, я и начал писать.

Третье и Второе – наверно, как на всех.

Первое было мучительством.

Бабушка/мама всегда всего боялись, всегда всем пугали. Невозможно понять, как мама могла отдать меня в семилетку вообще, да еще в такую семилетку.

Время брало свое, и, с трудом прижившись, я стал замечать: в школе и вокруг школы мало кого мудохали, никого в смерть не испи́здили, никого ни разу не пописа́ли. Когда кто-нибудь оголтелый ко мне приебывался, всегда сам собой возникал неблагородный заступник. Мерзкие школьные завтраки шли на хапок, но мне доставались всегда. И изначальное состояние настороженности сменилось состоянием скуки.

Скучно было не мне одному – всем.

Изнывая от скуки, пытались развеяться, глумясь над учителями и друг другом. Ритуал рождался от скуки и, будучи механическим повторением заученных действий, не мог не продолжить скуку.

От скуки, встрепенувшись, неслись куда попадя:

 
      Улица Дурова дом 25 —
      Слону яйца качать.
 

От скуки – экзотика – бежали к забору напротив Фору́ма, где пленные немцы строили большой дом с башенкой. Немцы были крупней, мордатей и на вид благодушней тощих мрачных прохожих. Кто-то пустил парашу:

– Немцы едут домой! —

и мы бросились к открывшимся перед законченным домом воротам с колючей проволокой и увидели немцев в грузовиках. Неожиданно для себя мы закричали и замахали шапками. Немцы заулыбались, кто-то осторожно поднес пальцы к кепи. Грузовики уехали.

От скуки толпой ходили на Трифонку. Туда, за Ржевский вокзал, пригоняли составы военной и предвоенной мелочи – цинк, алюминий, железо, медь, никель. Польша, Литва, Латвия, Эстония, Финляндия, Чехословакия, Словакия, Богемия-Моравия, Венгрия, Румыния, Югославия, Сербия, Болгария, Греция, Бельгия, Голландия, Дания, Норвегия, Франция, Германия. Смысл – со звонком зашмальнуть под потолок горсть-другую:

– Хапок!

Я собираю марки/монеты, сколько себя помню. В школе образовалось предложение. У меня была твердая валюта – завтраки, которые я все равно не ел. На большой перемене в класс вносили поднос – каждому бублик и грязненькая подушечка. Вещи и услуги ценились в один-два-три-пять-десять-двадцать завтраков. На завтраки я выменивал что посеребрянее:

Бородинский рубль,

Кронунгсталер,

Зигесталер,

Дер Кёниг риф,

Рейнланд,

Гёте,

Ян Собеский и т. д.

Так как обе вступающие в сделку стороны – барыги, то для выделения мне дали еще прозвище: спекулянт. Я не обижался на спекулянта: во-первых, ритуал, во-вторых, мне нравился процесс купли-продажи. Как в Мертвых душах мне крайне импонировал приятный приобретательный Чичиков.

Читаный-перечитаный Возмутитель спокойствия, то есть Насреддин в Бухаре, соединился с Тысяча и одной ночью, и в бредовых грезах перед засыпанием восточная яркость года два-три казалась выгодным противовесом нашей серости.

Если сформулировать: пестрый халат, глинобитная прохлада в зной, премудрости медресе. А еще лучше обосноваться в Багдаде, изучить Капитал, торговать по науке и разбогатеть. У Маркса про капитал сказано все – дурак, кто не учится у него этот капитал наживать.

От скуки я стал сочинительствовать. Не воспарял, а доходил, потешая соклассников. Изложил стихами биографию классной руководительницы. Она с мужем-инспектором ютилась в каморке при школе. В школьном коридоре они постоянно просушивали/проветривали разнообразные шмотки. Живя у всех на виду, они, естественно, были притчей во языцех. Я кое-что досочинил, без мата не рифмовалось; сейчас вспоминать стыдно.

 
     …Ваня Дураков инспектор,
      Бздит его и сам директор.
      Ваня дерика пугал —
      Тот училкой Лидку взял.
      Раньше жала между ног,
      Теперь стала педагог и т. д.
 

Пустил по рукам. Читатели так хихикали, что через пол-урока стихи оказались в руках у героини. Что она могла сделать? При коллективном походе в театр – все билеты у нее – сказала билетерше: – Не наш, – и меня не пустили. Много недель ставила четверки по дисциплине, пока мама, удивившись, не сходила в школу.

Настоящим учебником, введением в кухню советской поэзии был для меня альбом пародий Архангельского, как-то забредший в класс. Я решительно входил в курс премудростей:

 
     …Дворник намерен улицу мыть,
      Хочется кошке курчонка стащить,
      Тянется в люльке младенец курить,
      Хочет пол-литра старик раздавить.
      Утро настало. Корова мычит,
      Зампрокурора в хавере торчит,
      Фрей-математик блюет в автомат,
      Поп не молитву бормочет, а мат…
 

Успех, признание… Такое сочинительство не освобождало душу, не спасало от домашней клаустрофобии и школьного ритуала – и от одиночества.

Ибо я все годы семилетки пытался высмотреть, раздобыть друга.

В третьем классе мама пыталась свести меня с Вадей Череповым – из хорошей семьи. Всю ту зиму я проболел, а потом меня перевели в другую школу.

В пятом я попытался свести знакомство с хорошеньким Мишей Кушнером – кличка Наташа. Раза два звал к себе. Променял ему папину За оборону Москвы на венгерские пять крон с Францем-Иосифом. Дня через два он сказал, что его мачеха отыскала медаль, и, если я не верну монету, она куда надо заявит – медаль так и так не вернет. Я поговорил с папой, мы решили не поддаваться. Мне было страшно, и я в школе молчал. Кушнер, наоборот, похвастался, и его чуть не побили как определителя.

В седьмом классе я привязался к миленькому Лёне Летнику. Забывшись, на бегу поцеловал его в щеку.

Мы гуляли по улицам, ходили в музеи, в театр. Были, вероятно, на последней Мадам Бовари в Камерном. Нежную дружбу я хранил в тайне. Мама вычисляла по телефонным разговорам.

У него – на страшной Троицкой, где айсоры – я никогда не был. Он как-то ко мне зашел. Мама сразу:

– А он не еврей?

Достойный сын назавтра спросил у соседа Летников по двору.

– Что ты! Леша истинно русский человек.

Через год Леня со мной простодушно, как с другом, посоветовался:

– Отец у меня еврей, мать русская – что писать в паспорте?

Во мне достало Большой Екатерининской:

– Делай так, как подсказывает твоя совесть. – И это в сорок девятом году!

Попытки дружбы кончались ничем, ибо я душой не дозрел до сознательной дружбы, а простой детской дружбы у меня не было.

Семилетка – гнетущее бессобытийное время.

Собственно говоря, событий за четыре года, можно считать, три.

Первое – если за событие принять само явление семилетки и связанный с ним опыт.

Второе – классе в четвертом-пятом.

После уроков на неосвещенной Второй Мещанской короткая сильная рука втащила меня в подворотню:

– Ты кто?

Я онемел от ужаса.

– Ты русский? – зимой человек без пальто, коренастый, курчавый, светловолосый. – Ты русский? Да? Береги нацию! У меня в паспорте тоже русский, а я цыган. Мой дед в семьдесят лет детей имел, а я в пятьдесят без силы. До войны я был врач-евгеник. Точно знал, сколько рентген надо, чтобы не было беременности месяц, год…

Из энциклопедии я знал, что такое евгеника. Слыхал, что ее прикрыли. Вспомнил, как в переулке зимой человек без пальто попросил у мамы двадцать копеек, а она дала ему рубль: несчастный. Ужас во мне не прошел, но забрезжило понимание ситуации. Домой я пришел потрясенный. Рассказать было некому.

Третье событие – лето сорок седьмого года. Оно произошло в Удельной, и о нем, как обо всем удельнинском, разговор особый.

1980–84