Текст книги "Левый глаз"

Автор книги: Андрей Плеханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Почти никаких, – Топыркин развел руками. – Обширный инсульт в бассейне левой мозговой артерии. А лечить мы ее как следует не можем – опять же из-за плода, чтоб не угробить его. Такие вот дела.

– Понятно, – буркнул Мятликов. – Значит, завтра я снова приду посмотреть – после трех, когда свободнее буду. А сейчас побегу.

– Что, замучили пациенты? – Топыркин сочувственно качнул головой. – Сбились в стаю, окружили кольцом и терзают, вырывают из бедного Паши мясо кусками, да еще и обещают при этом пожаловаться президенту Путину?

– Еще как терзают, – согласился Паша.

* * *

В полчетвертого, когда очередь наконец-то истаяла, испарилась из коридора, Паша включил приставку для трехмерной реконструкции, вставил кассету в видеомагнитофон и обработал данные. Создал объемное изображение того, что наблюдал сегодня в реанимации утром. Результат не слишком его удивил. С экрана смотрело забавное личико – курносое, с толстыми губками, лысой головенкой. Из черепа торчали две аккуратных шишечки. Ножки и впрямь оказались козлиными, также наличествовал хвост, демонстрируя собой ложность теории диалектического материализма, а может и наоборот, подтверждая ее, только на новом, требующем особого подхода уровне. В самом деле – какие шутки, господа? Вот она, трехмерная эхограмма на дисплее компьютера, ее можно распечатать и представить в качестве доказательства любому эксперту. Пациентка беременна древнегреческим мифическим существом и приходится признать это как научный факт. Собственно говоря, все, что нужно сделать доктору Мятликову – сообщить об этом акушерам-гинекологам. Ясно, что самостоятельно родить такое чудо-юдо пациентка не сможет, даже если будет пребывать в полном здравии – рога сатирчика (так, что ли, следует его называть?) вспорют ее в родах и летальный исход от кровопотери роженице гарантирован. Поэтому – только кесарево сечение. Пусть этим займутся гинекологи, а потом, если новорожденный будет жизнеспособен – педиатры. Пусть выхаживают его, определяют, человек он или нет, и куда его девать дальше – в детский дом или зоопарк.

…Нет, нет, нет. Павел еще раз вгляделся в забавное, беззащитное личико на экране. И вновь почувствовал к неродившемуся сатирчику симпатию – необъяснимую, возрастающую с каждой минутой. Он понял вдруг, что страстно желает, чтобы рогатый мальчонка выжил, и вырос, и нашел свою полянку, чтобы пить в компании подобных себе козлолюдей вино, и петь-блеять, и танцевать под музыку свирели.

Мятликов упрямо качнул головой, стер из памяти компьютера файл с реконструкцией, а затем уничтожил запись на кассете. С рациональной точки зрения это выглядело бессмыслицей – какая разница, есть ли записи, если плод сатира существует и без них, сам по себе. Однако Павел не думал сейчас о здравом смысле. Его выкинуло из области рационального и затянуло черт-те знает куда. И поступки его сейчас диктовались не разумом, но интуицией.

Нужно спросить у Экзофтальмика. Он должен знать, что все это значит. Должен. Только вот страшно к нему обращаться – от одной мысли о безумном Бассарее по коже доктора Мятликова начинали бегать трусливые мурашки.

Почему ты боишься его? – спросил сам себя Паша. И ответил: потому что он непонятен. Нет никакой информации о нем. И, стало быть, информацию нужно собрать.

Павел позвонил в АСУ и попросил к телефону Дмитрия Викторовича, главного компьютерщика больницы.

– Дим, – сказал он, – ты хвалился, что у тебя есть маленькая камера.

– Цифровая?

– Ну да, пусть цифровая. Главное, что маленькая. Есть?

– Да есть, есть.

– Маленькая?

– Да.

– Насколько маленькая?

– Микроскопическая! – рявкнул в трубку Дмитрий, выведенный из себя занудством Паши. – Полметра в длину, метр в толщину. Вес – два центнера с гаком!

– Дай мне ее на денечек.

– Зачем?

– Надо.

– Не сломаешь?

– Не сломаю.

– Ну ладно, – сдался Дмитрий. – Приходи и бери. Только не сломай.

* * *

В шесть вечера Павел занял наблюдательную позицию в «Евроспаре». Камера действительно оказалась небольшой – размером с ладонь. Паша поместил ее в старую кожаную барсетку, прорезав дыру для объектива, и вооружился пультом дистанционного управления. В магазине он поставил барсетку на полку с газетами и направил камеру на Экзофтальмика, дрейфующего по обычному своему маршруту. Включил прерывистый режим – один кадр в пять секунд. Сам же взял в руки толстый глянцевый журнал и сделал вид, что занят изучением его внутреннего содержимого – весьма богатого, если не сказать больше.

Через пять минут к нему подошла девушка – одна из красоток в фирменных зеленых блузках, в чьи обязанности входит присматривать за покупателями, информировать их о товарах и помогать приобретать как можно большее количество ненужных вещей.

– Здравствуйте, – девушка разразилась качественной белозубой улыбкой. – Вам помочь что-нибудь найти?

– Спасибо. – Мятликов с преувеличенной вежливостью приложил руку к сердцу и даже слегка поклонился. – Ваша помощь придется очень кстати. Не соблаговолите ли вы, к примеру, показать мне, где находится печатное издание «За рулем»?

– Вот оно, пожалуйста. – Девушка ткнула длинным лакированным ногтем в журнал, расположившийся перед самым носом Павла.

– Ах, и в самом деле, как замечательно! – восхитился Павел. – А вот еще я слышал, что есть такой журнал – «Красота и здоровье». У вас он в наличии?

– Вот он, – девушка с некоторым недоумением показала на искомый объект, сиявший обложкой в центре полки.

– Отлично! – возрадовался Мятликов. – А «Аргументы и факты», газета такая, что, и она у вас есть?

– Да, конечно, вот она. – Девушка утратила энтузиазм, выражение экзальтированной радости ушло с ее лица. – Пожалуйста, приобретайте. Если вам что-то нужно найти, обращайтесь к сотрудникам супермаркета, находящимся в зале…

Она сделала попытку уйти, но Павел остановил ее.

– Подождите! – воскликнул он. – А издания на японском языке, есть ли они у вас? Я стараюсь следить за японской прессой, но что-то не нахожу здесь ни одного токийского таблоида…

– Такого нету, извините. – Девушка в последний раз сверкнула улыбкой, словно произвела суматошный, неприцельный выстрел перед отступлением, и спешно ретировалась.

Целых полчаса после этого Павла никто не беспокоил. Правда, секьюрити, прохаживающиеся мимо, бросали на него тяжеловатые взгляды – мол, что это за избу-читальню вы здесь устроили, товарищ в серой куртке? И потому пришлось выложить на полку стопку журналов, демонстративно предназначенных для покупки. Наконец прошло полчаса, Мятликов решил, что достаточно, облегченно вздохнул, положил в корзину четыре журнала (два из них действительно оказались интересными, еще два были достойны лишь меткого броска в ближайший мусорный бак), снял с полки камеру и пошел покупать заслуженный коньяк.

Заговорить с Экзофтальмиком в этот день он так и не решился.

В одиннадцать вечера, когда жена, как обычно, наигралась в «крестики-нолики» и отправилась спать, Паша занял семейный компьютер. Подключил камеру и перекачал на жесткий диск то, что снял в прерывистом режиме за полчаса. Получился беззвучный клип длительностью в три минуты.

Если бы съемка велась как обычно, Экзофтальмика ежесекундно заслоняли бы проходящие покупатели. Прерывистый режим спрессовал время, превратил всех людей, кроме Экзофтальмика, в серый размазанный фон, и стало видно: Бассарей танцевал – камера ускорила его сонные движения, придала им ритм и осмысленность. Теперь он не топтался на месте, но красиво передвигал ногами, плавно плыл по торговому залу, то воздевая, то опуская руки. Более того – Павлу показалось, что Бассарей танцевал не один – временами он брал за руку невидимую партнершу, крутил ее вокруг себя и даже прижимал к груди. Павел просмотрел ролик четыре раза подряд, и с каждым разом страх перед противным Экзофтальмиком уходил все дальше, уступая место в душе симпатии. Паша сбегал на кухню, оприходовал коньяк, вернулся в комнату, полюбовался на балетные па Бассарея Сабазидиса в последний раз и завалился спать – со спокойной улыбкой на устах.

* * *

На следующий день Павел пришел в реанимацию в полчетвертого – проверить, как живет неродившийся сатирчик. Сатирчик поживал неплохо – сердечко его билось с положенной частотой, пальчики сжимались и разжимались, козлиные ножки забавно дрыгались. А вот мама его выглядела гораздо хуже, чем вчера – кожа, накануне просто бледная, налилась синевой, вокруг игл, воткнутых в вены, разлились багровые кровоподтеки, кривая электрокардиограммы, ползущая по монитору, показывала постоянные, через каждые пять-шесть ударов, экстрасистолы. Пациентке требовалась интенсивнейшая лекарственная терапия, но большие дозы сердечных препаратов могли убить плод в ее чреве. Похоже, ситуация быстро приближалась к развязке. Остро вставал выбор, кого спасать – беременную или ребенка.

Павел понимал – если он предъявит результаты своих исследований коллегам, те сомневаться не станут: сочтут плод носителем множественных врожденных пороков и бросят все силы на реанимацию женщины. И отравят сатирчика лошадиными дозами гликозидов и прочей дряни.

Павел поставил датчик в гнездо, упер локоть в край аппарата и задумался, уставившись на экран сканера.

– Паракало, на мэ созис, – услышал он вдруг тихий, едва различимый тонкий голосок. – О антропэ мэ та аспра руха, на мэ созис!

Мятликов встрепенулся, ошарашенно оглянулся. Никого в комнате – кроме него и беременной. Это она сказала? Павел наклонился над лицом женщины – трубка все так же шла через ее гортань, она не смогла бы произнести ни слова, даже если б очнулась.

– О антропэ мэ та аспра руха, на мэ созис! – из тишины снова вырисовался голос. – Паракало! На мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха…

Мятликов нервно схватил ручку и записал слова. Голос повторял их на манер заедающей граммофонной пластинки и никак не мог остановиться. Павел взял датчик, дрожащим пальцем ударил по кнопке, в поле его зрения появилось лицо плода. Губы сатирчика шевелились в такт голосу.

– Замолчи, – зашипел Павел. – Все равно я тебя не понимаю! На каком языке ты говоришь?

– О антропэ мэ та аспра руха, на мэ созис!

Павел запустил выключение сканера, через минуту тот отрубился от сети и одновременно умолк голос.

– Уфф, – сказал Павел. – Ох ты батюшки… Что же это творится? Просто караул.

Он взял листок с записанными словами. Только одно из них отдаленно знакомо – «антропэ». «Человек». Греческий язык? Наверное… Почему бы сатиру не говорить на греческом?

Экзофтальмик – вот кто должен все разъяснить. Пришло время задать ему пару вопросов.

* * *

Павел не стал разговаривать с Экзофтальмиком в супермаркете – решил после долгих размышлений, что на территории магазина тот опять впадет в транс и добиться от него чего-либо путного вряд ли удастся. Поэтому Паша решил дождаться Экзофтальмика у выхода из «Евроспара». Он пришел в магазин вечером, в половине десятого, убедился, что пучеглазый находится на боевом посту, затарился коньяком, вышел на улицу и занял наблюдательную позицию слева от парковки машин – в месте, не слишком приметном для охранников. Погода испортилась – подул холодный ветер; дождь, слава Богу, пока не начался, но продрог Паша изрядно. Коньячок не дал ему превратиться в ледяную статую – за двадцать минут Павел незаметно для себя выхлебал из горлышка всю бутылку. А там и Бассарей появился.

Умный Паша не стал приставать к Экзофтальмику прямо у «Евроспара» – слишком много людей, а ему нужна была интимная беседа – с применением, ежели понадобится, морального прессинга, а если дойдет дело, то и элементов душевной пытки. И потому доктор Павел Мятликов, действуя в манере лучших мастеров наружной слежки, последовал за объектом сзади, держась на расстоянии тридцати шагов. Впрочем, с таким же успехом он мог бы соблюдать дистанцию в три метра, и даже нагло дышать объекту в затылок или бежать впереди него на четвереньках – пучеглазый, кажется, не обращал внимания ни на что, происходящее в окружающем мире.

Коньячок подействовал на Павла положительно – в стереотип его жизни давно вошел обычай сразу после принятия дозы ложиться спать и видеть приятные сны, теперь же он обнаружил, что передвижение по городским тротуарам подшофе имеет явные, не познанные им до сих пор плюсы. Колено вдруг перестало болеть и скрипеть – совсем! Паша двигался по улице с давно забытой легкостью, улыбался всем встречным и думал о том, что жизнь неуклонно и несомненно налаживается.

Он так увлекся собственной эйфорией, что едва не упустил пучеглазого. Тот свернул за угол очередного панельного девятиэтажного дома и выпал из поля зрения. Когда же Паша последовал вслед за ним, то обнаружил, что объект слежки исчез.

Павел не запаниковал. Пробуждающиеся инстинкты филера кинули его в ближайший подъезд дома, там он и обнаружил Экзофтальмика, безуспешно пытающегося попасть ключом, дрожащим в руке, в круглую скважину черной железной двери.

– Позвольте вам помочь, – произнес Павел тоном, исключающим всякое сопротивление, после чего весьма нахально выдернул связку ключей из пальцев Бассарея и открыл дверь. – Прошу вас, – повел он рукой. – Проходите, уважаемый господин Сабазидис.

– Э-э… – Физиономию Экзофтальмика повело нервным тиком сразу в трех направлениях, глаза поплыли в стороны, каждый сам по себе. – Мое, мое… Отдай, отдай мне. – Пучеглазый потянулся к своим ключам, но Мятликов быстро убрал руку за спину.

– Разговор есть, – сообщил он. – Где вы предпочитаете общаться, господин Сабазидис? Здесь, мне кажется, не совсем удобное место. Может быть, мы пройдем в вашу квартиру?

– Нет, нет. Нельзя. Уходи, чужой человек, человек. Отдай и уходи, уходи.

– Не уйду, – заявил Паша. – Просто не уйду, и все. В конце концов, я имею право знать, что за ерунда творится в моей жизни. Чудеса начались сразу после того, как я встретил вас – и чем дальше, тем чуднее все закручивается. Кто вы такой, Бассарей Сабазидис – так, кажется, вы себя назвали? И какое отношение имеет к вам сатир в животе у беременной?

– Не знаю, – пробормотал Экзофтальмик. Он попытался испуганно опустить очи долу; здоровый глаз послушно уставился в пол, но выпученный вдруг самостоятельно пополз вверх и с любопытством уставился на Мятликова. – Не знаю, не знаю, не знаю. Какой сатир, сатир, сатир?

Ого… Повело пучеглазого. Повторять каждое слово по три раза – это уже перебор. Так и за полгода до сути не доберешься.

– Не надейтесь отбрыкаться, – строго сказал Павел. – Вы скажете мне все, что знаете, иначе я от вас не отвяжусь. Круглые сутки буду за вами ходить, пока не расколю на признание. Я уже говорил вам, что я врач. Так вот, к нам в больницу доставили беременную девушку. Она в коме… без сознания, понимаете? А в животе у нее – плод с рожками, конским хвостиком и козлиными ножками. Вам это ни о чем не говорит?

Паша попал в точку. Еще как попал. Все лицевые тики Экзофтальмика мгновенно остановились, превратив физиономию в неподвижную, до предела изумленную маску. Рот приоткрылся, нижняя челюсть безвольно отвалилась вниз. Оба глаза уставились на Мятликова, причем здоровый выпучился почти до той же степени, что и больной.

Полминуты прошло в молчании. Потом Павел поднял руку и пощелкал пальцами перед носом Экзофтальмика.

– Эй, господин Сабазидис! – громко позвал он. – Ау! Не спите, товарищ! Ответьте на мой вопрос и я верну вам ключи!

– Не знаю… – Сабазидис выдавил из себя звук, напоминающий скрежет двери, не открывавшейся лет двадцать. – Уходи, чужой человек. Отдай мое и уходи. А то позову милицию.

Так-так… Ни одного повтора. И упоминание о милиции – явный привет из мира реальности. Это уже лучше. Прогресс налицо.

– Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха! – Павел четко произнес каждое слово, выученное им за сегодняшний день наизусть. – Не будете ли любезны объяснить, господин Сабазидис, что означает сия фраза?

– Пожалуйста… – проскрипел Экзофтальмик. – Пожалуйста, спаси меня, человек в белых одеждах. Вот что это значит, значит. Да, да.

– Сатирчик сказал мне это. Это по-гречески?

– Да, да. Греческий. Какой, какой сатир? Какие белые одежды, одежды?

– Сатир – это то, чем беременна девчонка. Он у нее внутри, понимаете? А белые одежды – полагаю, мой медицинский халат.

– Так он у нее там, там? – пучеглазый показал на свой живот. – Прямо там, да, да?

– Именно, – подтвердил Павел. – Прямее не бывает.

– Лиэй, – прошептал Экзофтальмик и сделал попытку осесть на пол. Павел помешал ему – подхватил подмышки и аккуратно прислонил к стене.

– Что – Лиэй? – переспросил он.

– Лиэй. Лиэй, Лиэй, Лиэй, Лиэй…

Граммофонную пластинку внутри пучеглазого заело напрочь.

– Я понял, что Лиэй, – Павел слегка встряхнул Экзофтальмика, голова того безвольно мотнулась. – Скажите еще что-нибудь, хватит талдычить одно и то же.

– Он пришел, Лиэй. Но ему трудно, трудно. Спаси его, человек.

– То есть я должен его спасти?

– Да. Да.

– А вы в этом заинтересованы?

– Очень, очень.

– Тогда придется пройти в вашу квартиру и поговорить. У вас есть квартира? Или вы обитаете на лестничной площадке, в уютном соседстве с мусоропроводом?

– Есть, есть. Хорошая, хорошая большая квартира.

– Небось, еще и чистая? – язвительно поинтересовался Паша.

– Очень, очень чистая.

– Что ж, тогда не будем откладывать. Какой номер квартиры?

– Девять. Девять.

– Просто девять или девяносто девять?

– Девять.

– Пошли, – коротко сказал Павел. И потащил пучеглазого вверх по лестнице.

* * *

Хорошая, большая и очень-очень чистая квартира оказалась однокомнатной конуркой на третьем этаже – слава Богу, не загаженной до тошнотворного состояния, как имел основания предполагать Мятликов, но все же основательно запущенной, запыленной и заполненной кислым душком стареющего человеческого тела. Пока Экзофтальмик стягивал с себя пальто, Павел произвел беглый осмотр помещения. В комнате обнаружился диван, продавленный посередке чуть ли не до пола, тумбочка с телевизором (судя по тому, что телевизор был повернут лицом к стене, вряд ли его кто-то смотрел), а также большой фанерный шкаф – вероятно, хранящий пару скелетов. Кроме того, в деревянных кадках росли два фикуса – довольно ухоженного вида. Света, во всяком случае, им должно было хватать – занавесок на окнах не было и в помине. Павел попытался открыть форточку – не тут-то было. В раме сидел гвоздь – огромный, толщиной в полпальца. Павел хмыкнул и перешел на кухню. Экзофтальмик уже возился там, укладывая магазинную добычу в холодильник. Про кухоньку можно было сказать одно: она определенно не принадлежала алкоголику. Не была уставлена пустыми бутылками, отсутствовали также раскиданные там и сям высохшие остатки того, что в люмпенской среде принято называть закуской. Небольшой стол с изрезанной, но относительно чистой клеенкой, две бледные тонконогие табуретки. И еще: шкапчик с посудой, эмалированная мойка в потеках ржавчины и скособоченная газовая плита. И всё. Вполне достаточно для примитивного существования, не отягощенного буржуазными предрассудками.

– Лиэй, Лиэй, Лиэй, – бубнил себе под нос Экзофтальмик, склонившись перед маленьким древним холодильником, утонув в нем головой. – Он снова придет, снова. Лиэй, Лиэй…

Павел приподнял табуретку, произвел осмотр, решил, что сей предмет мебели, несмотря на свою видимую хлипкость, не развалится под его внушительным весом, сел, прислонился спиной к стене и сцепил руки на животе.

– Я жду! – напомнил он.

– Лиэй, Лиэй… – Пучеглазый наконец-то закрыл свой драгоценный холодильник и повернулся к Паше лицом. – Он придет, придет. Ты помоги ему, хороший человек. Самому ему трудно, трудно.

– Что ему трудно?

– Трудно выйти в мир. Ему нужен разрешитель.

– Разрешитель? – озадаченно переспросил Мятликов. – Это что еще за слово такое?

– Разрешитель, разрешитель, да. Ты будешь разрешителем. Поставишь его на ноги, ноги. И скажешь: иди, иди. И он пойдет.

– Почему именно я?

– Потому что ты первый, кто увидел его, первый. Узнал его, узнал. Он положил глаз на тебя, тебя. И ты скажешь ему. И он пойдет. И освободит тебя.

– Освободит? – Павел скептически усмехнулся. – От чего освободит?

– От всего этого, этого, – Экзофтальмик нелепо взмахнул руками. – И ты будешь свободен. Познаешь радость и негу.

– Так не пойдет! – Павел упрямо качнул головой. – Видите ли, уважаемый Бассарей, есть у меня подозрение: то, что вы подразумеваете под свободой, вовсе мне не нужно.

– Нужно, нужно! – выкрикнул Экзофтальмик, брызнув слюной. – Нужно не всем, но тебе! Тебе! Ты несчастен! Ты станешь счастливым, счастливым, да!

– Всё, хватит! – рявкнул Павел. – Кто вам сказал, что я несчастен? У меня все нормально. Понятно? Не надо мне никакой вашей свободы от всего, и неги тоже не надо. Всё, пошел я.

Он вскочил на ноги и решительно двинулся к выходу. Экзофтальмик тут же цапнул его за рукав, потеряв при этом равновесие и едва не свалившись на пол.

– Подожди, подожди, хороший человек. Поставь Лиэя на ноги и разреши ему. Пожалуйста, пожалуйста! Я отдам тебе все, что у меня есть, есть. Вот эту квартиру. Бери ее, бери.

– Не дурите! – Павел пытался оторвать руку Экзофтальмика, но тот вцепился как клещ. – Не нужна мне ваша квартира. Ничего мне вообще не нужно.

– Бери квартиру, бери! Только поставь Лиэя. Он отблагодарит тебя, тебя!

– Да идите вы к черту! – крикнул Павел, дернулся всем телом и высвободился из клешней Экзофтальмика. – Вы у нас, вроде бы, хозяин рощи, чуть ли не бог, так вот и решайте свои проблемы сами. А меня больше не трогайте! Все, пока!

Кипя от злости и матерясь громким шепотом, он пересек прихожую, вылетел на лестничную площадку и с грохотом захлопнул за собой дверь.

Ноги его здесь больше не будет.

* * *

Дома Павел снял с полки мифологический словарь и занялся поиском слова «Лиэй». В конце концов, нужно все-таки знать, с чем приставал к нему сумасшедший Экзофтальмик.

Вот что нашел Павел:

«Дионис, Бахус, Вакх, в греческой мифологии бог плодоносящих сил земли, растительности, виноградарства, земледелия… Дионис славится как Лиэй («освободитель»), он освобождает людей от мирских забот, снимает с них путы размеренного быта, рвет оковы, коими пытаются опутать их враги и сокрушает стены. Он насылает безумие на врагов и страшно их карает… Зооморфное прошлое Диониса отражено в его оборотничестве и представлениях о Дионисе-быке и Дионисе-козле».

Много там еще чего было, в большой энциклопедической статье про Диониса… Более чем достаточно, чтобы уяснить: бред, происходящий с Павлом, имеет некую фактологическую подложку. И еще более достаточно, чтобы понять, что все это бред и не более того.

Значит, так: древнегреческий бог Дионис, он же Лиэй, должен родиться в полузверином своем воплощении в начале двадцать первого века в крупном российском госпитале из чрева неопознанной женщины, находящейся в коме. А доктор Павел Мятликов должен поставить его на ноги, дать напутственного шлепка и разрешить идти в мир. Отлично! Как все просто! Проще не придумаешь.

Паша пожалел, что купил лишь одну маленькую бутылку, и что выпил коньяк слишком рано – за вечер алкоголь сгорел в крови, ушел без остатка, оставив после себя непреходящее возбуждение и бессонницу. Павел проворочался в постели половину ночи, размышляя, стоит ли завтра обратиться к психиатру. Заснул он лишь около трех, и спал беспокойно, тревожно.

* * *

Утром, само собой, еле вытащил себя из кровати. На работу опоздал на полчаса – небритый, голодный (не успел позавтракать), злой и до омерзения несвежий. Бледная Вера Анатольевна бросилась к нему немедленно:

– Павел Михайлович, вас уже обыскались! Срочно вызывают к Пенфееву!

– Что там такое?

– Точно не знаю. Что-то случилось. Говорят, это из-за той беременной в реанимации – умерла она ночью.

– Понятно…

Мятликов натянул халат, глянул в зеркало, убедился в том, что выглядит ужасно – краше в гроб кладут, – сунул в рот мятный леденец и отправился к Пенфееву И.П. – заместителю главврача по лечебной части.

– Игорь Петрович, к вам можно? – спросил он, приоткрыв дверь кабинета на положенные этикетом двадцать сантиметров и заглянув внутрь правой половиной лица.

– Заходите, – Пенфеев, и так не слишком улыбчивый, нынешним утром выглядел вовсе как каменная статуя. – Садитесь.

Шеф восседал в торце стола – длинного, наводящего на мысль о важных и ответственных совещаниях. Павел пересек кабинет, не в силах сбросить с лица нелепую извиняющуюся улыбку, и притулился на стуле сбоку, метрах в двух от Пенфеева.

– Вы почему на работу опаздываете? – Пенфеев бросил сквозь очки взгляд, замороженный до состояния углекислотного льда. – Почему я должен искать вас целый час, а ваша медсестра даже не знает, где вы и придете ли вообще? Что вы такое вообще себе позволяете?

– Извините, Игорь Петрович, – заискивающим тоном пролепетал Мятликов. – Так получилось. Я ведь никогда не опаздываю, правда, коллеги могут подтвердить… И ведь не на целый час, а только на полчаса…

– Я теперь лично буду проверять вас каждый день, – сообщил замглавного. – Буду звонить вам в кабинет каждое утро без пяти восемь, и если, не дай бог, вас не будет на рабочем месте, будем принимать соответствующие оргвыводы.

– Да-да, конечно, Игорь Петрович. Прошу прощения, Игорь Петрович.

– Ну а про беременную что скажете? – Пенфеев пристально уставился на Мятликова; во взоре его сквозь лед пробилось чувство – увы, никак не теплое. Административное раздражение, желание прихлопнуть поганца-подчиненного на месте. Размазать его по полу тонким слоем жидкого дерьмеца, без шанса на помилование.

– Э-э… – промямлил Павел. – Извините, я слышал, что беременная умерла. Но ведь я не имею к этому отношения… Это как бы сфера не моя, а реаниматоров. Если они не смогли, то я-то тут, прошу прощения, при чем?

– Вы у нас врач высшей категории? – сухо уточнил Пенфеев, прервав расстрел глазами и углубившись в перебирание бумаг, лежащих на столе.

– Да, Игорь Петрович. Высшей.

– Высшей, значит… Когда подтверждали категорию?

– Три года назад. Два года еще осталось…

– Более того, вы у нас – ведущий специалист по ультразвуковому исследованию беременности. Я не ошибаюсь?

– Нет, Игорь Петрович. В смысле, да. Да, я – ведущий специалист.

– И как же вы тогда объясните то, что после двух исследований не увидели выраженную патологию плода? – Шеф вновь поднял глаза, воткнул в Мятликова кинжальный взгляд и бедному Паше снова захотелось залезть под стол. – Генетики говорят, что такое на УЗИ не увидеть нельзя. Говорят, что там комплекс хромосомных мутаций. Набор врожденных аномалий, практически несовместимых с жизнью. А вы написали два нормальных заключения за два дня. Вот они, – Пенфеев извлек из папочки две ксерокопии протоколов и выложил их перед Павлом. – Их писали вы?

– Я, – Паша побледнел и покраснел одновременно, лицо его изошло мраморными пятнами.

– А снимки делали?

– Нет, не делал…

– И как это объясните?

– Извините… Не знаю.

– Как же вы не знаете?! – и без того негромкий голос Пенфеева перетек в гусиное шипение. – Ведь это же была неизвестная женщина, молодая девушка, найденная на улице, неужели вы этого не понимаете? И это значит, что к делу ее привлечены органы внутренних дел, и все мы работаем в данном случае на бумажки, на прокурора… Что я говорю, не мне вам говорить. И мы могли бы ее спасти, если бы вы сразу определили, что плод с уродствами. А так мы берегли его. А в результате – она умерла сегодня, а плод погибнет через день-два. Вы знаете, как это называется? Тяжелая врачебная ошибка – вот что это такое. И удар по репутации нашего учреждения! И уж будьте уверены, что следователи из УВД потреплют нам нервы основательно…

– Так ее прокесарили? – Павел забыл вдруг о субординации, не слишком вежливо прервав речь замглавного.

– Сделали кесарево сечение. В три ночи. Плод пока жив. Пока… В детскую областную переправить его не можем – слишком слаб, не довезем. Попросили у них кувез, они дали, наладили его срочно там же, в реанимации. Пока жив.

– И что там, у плода?

– Много там чего. Что вы меня спрашиваете? Вы должны все знать лучше меня. Я, извините, не специалист по новорожденным. Я проктолог по специальности. Вот идите сейчас в реанимацию, разберитесь с вопросом, и доложите мне все через час в полном объеме.

– Хорошо, Игорь Петрович, – закивал головой Павел – не с облегчением еще, далеко было до облегчения, но хотя бы с надеждой выйти из кабинета шефа без инфаркта. – Сейчас же пойду, все выясню. Вы знаете, существует ряд патологий плода, не выявляемых при УЗИ…

– Это вы своей медсестре расскажете, – перебил его Пенфеев. – А мне расскажете, как было на самом деле. Даю вам час. Вопросы есть?

– Нет, Игорь Петрович, – просипел Мятликов и спешно покинул кабинет.

* * *

Все-таки Павел не помчался галопом прямиком в реанимацию – нашел в себе силы дойти до рабочего места, кисло улыбнуться Вере Анатольевне, выпить две таблетки валерьянки, кое-как раскидать больных по коллегам-узистам (сегодняшний день, похоже, полностью выпал из графика) и даже посидеть с закрытыми глазами в любимом своем кресле в задней комнатке. После чего собрал волю в кулак и оправился за очередной порцией тумаков.

Саша Топыркин, зав. реанимацией, добродушный толстячок пашиного возраста, встретил Павла угрюмо.

– Ты не в запое, случаем? – осведомился он, пристально осматривая помятую пашину внешность.

– Ты что? – деланно изумился Павел. – Я ж вообще не пью. Ты знаешь…

– Перегарчиком от тебя тянет. Все алкоголики такие – не пьют годами, а потом раз – и в запой.

– Не пью я, – устало соврал Павел. – Просто не пью, и все. Чего ты прицепился, Саш?

– А почему тогда подлянку нам кинул?

– Ты что, думаешь, я нарочно?

– Думаю – да. – Топыркин зло скривился, от былой его дружелюбности не осталось и следа. – Нельзя такое сделать нечаянно! Тем более – тебе. Не отнекивайся, я твою квалификацию знаю. Ты полость в пять миллилитров в загазованном животе находишь, а такое вдруг не увидел. Меня из дома выдернули, мы всю ночь пробегали как цуцики между отделением и оперблоком, одних лекарств на две тысячи баксов извели. Кто их проплачивать будет – ты? А с утра примчался Пенфеев, и вставил нам кол с колючей проволокой… по самые уши. И все по твоей милости, ёпть…

– Что, совсем дело плохо? – поникшим голосом спросил Паша.

– Хуже не бывает… – Топыркин махнул рукой. – Пойдем, покажу заключение.

В ординаторской все присутствующие врачи дружно оторвались от дел, повернулись к Паше, глянули на него как на убийцу и насильника, приговоренного к расстрелу. Вот она, несправедливость жизни… Когда нужно ежедень бежать в чертову реанимацию, цитово смотреть их помирающих больных – бесплатно, само собой, в порядке дружеской взаимопомощи, – это всегда пожалуйста. А вот дождаться сочувствия – хрен вам огородный…