Текст книги "День Дьявола"

Автор книги: Андрей Плеханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Размечтался.

Так уж я устроен. Все на свете я вижу сквозь призму желания и любви. Она преломляет истинный свет, моя призма, раскладывает ясный и холодный цвет на сотни цветов и оттенков, превращает его в яркую радугу. Но такой уж я человек.

Не говорите мне, что я – сексуальный маньяк. Вовсе нет. Я просто романтик. Неисправимый романтик.

Не говорите мне, что я – здоровый жизнерадостный идиот. Мне приходилось десятки раз сталкиваться с людьми, которые считали себя холодными интеллектуалами, слугами разума. Они смотрели на меня свысока, потому что я выучил наизусть меньше книг, чем они. Они были уверены, что знают в этом мире все, что способны подвергнуть анализу и переварить в своих рафинированных мозгах любую загадку, заданную нам бытием.

Все они были несчастливы, эти люди. Ибо единственным выводом их теоретических изысканий было то, что мир плох, что мир несовершенен, грязен и жесток, и переделать его к лучшему нет никакой возможности. Эти люди были непрактичными и с трудом справлялись с жизнью без посторонней помощи, даже если были богаты. Часто они были больны. И, в любом случае, они не получали удовольствия от жизни. Они были фригидны.

Я и так знаю, что мир жесток. Меня достаточно били в этой жизни, и не раз пытались убить. Но я выжил и даже улыбаюсь. Я не верю в то, что мир нельзя переделать. Потому что, когда я создаю радугу в небе из своих разноцветных шариков, когда я вытаскиваю конфетку из уха у загрустившего карапуза и заставляю его смеяться, когда я тихо шепчу в нежное девичье ушко: "Guapa, te amo" [57]57
  Красавица, я тебя люблю (исп.).


[Закрыть], и щеки девушки вспыхивают смущенным румянцем, я переделываю этот мир. Я переделываю его лично для себя, леплю для собственного пользования – таким, каким я хочу его видеть. Улыбчивым и нежным, как раннее утро.

5

Опять лирическое отступление. Все, хватит. Я обещал рассказывать вам все по порядку, а сам сбиваюсь, отступаю от хода событий на каждой странице. Виноват. Постараюсь исправиться.

Итак, я стал работать в Парке Чудес. Парк Чудес – это место, где представлены самые разные уголки земли. Например, кусочек парка под названием "Восток": здесь играет китайская музыка, стоят здания с квадратными черепичными крышами, висят надписи с замысловатыми иероглифами, и статуи драконов таращатся на вас выпученными зелеными глазами. А еще здесь есть замечательный китайский цирк, где танцует девочка по имени Ань Цзян. Я зову ее Анюткой. Но это моя уже личная достопримечательность…

А вот – "Канзас", широкая улица с двухэтажными деревянными домами, мощенная булыжником. Здесь ходят ковбои в шляпах, в кожаных штанах с бахромой, со шпорами на узконосых сапогах, и с ногами такими кривыми, словно полжизни просидели верхом на бочке. Конечно, кабак здесь называется "Saloon", там танцуют канкан и играют музыку кантри. Здесь есть даже большой эшафот с виселицей и туловищем, только без головы. И вы можете забраться по лестнице на этот эшафот, подойти сзади к этому туловищу и просунуть голову в петлю. И скорчить жуткую рожу, и высунуть язык до пояса, старательно изображая повешенного. И ваши друзья будут хохотать, и фотографировать вас на память. Только мне почему-то не нравится эта шутка. Я ни разу не совал голову в эту петлю – не хочу искушать судьбу.

А еще есть "Джунгли" и "Античный Рим". Может быть, я расскажу о них потом, если время останется.

Сам я работаю в той части Парка Чудес, которая называется "Мексика". Потому что должность у меня такая – изображать тореадора. А тореадоров не бывает ни в джунглях, ни в Китае. Их не было даже в античном Риме. Гладиаторы – были. А тореадоров – не было.

А вот в Мексике есть коррида, да еще какая! Я видел по видеомагнитофону, специально интересовался. Конечно, истинные испанцы заявляют, что коррида в Мексике второсортная, как и все в Латинской Америке. Но на то они и испанцы – завоевали половину Америки, навели там свои порядки, а теперь говорят: "Это – не наше". Я претензий не имею, поскольку и сам не настоящий испанец. Я – semiruso [58]58
  Наполовину русский (исп.).


[Закрыть].

Зато я выгляжу почти как настоящий матадор. Мой старый, зеленый, местами протертый до дыр камзол, я, конечно, не выкинул. Я сделал его экспонатом своего личного музея, потому что его недолго, пусть полчаса, но все же носила моя девушка. Еще в этом музее были ее трусики, которые она оставила мне на память. Они лежали в кармане этого камзола, а камзол висел в моем шкафу. Собственно говоря, шкаф и был моим музеем – с двумя экспонатами.

А мне сшили все новое. Выглядел я теперь что надо! Может быть, вы не разбираетесь в этом. Какая вам разница, как я одет? Тореадор, как тореадор. Короткий жакет, едва достающий до талии. Он темно-зеленый, и расшит золотом так, что при ярком солнце смотреть на него больно. Золотые рукава, золотые огромные эполеты на плечах. Широкий атласный синий пояс. Короткие обтягивающие бриджи – чуть ниже колена, тоже все в золотой вышивке и с золотыми (или почти золотыми) пуговицами. Розовые чулки, и мягкие черные туфли без каблуков, но с пряжками.

Ничего себе, – скажете вы. Это уже не мужик, это что-то невероятное! Украсил себя как петух, и счастлив!

И тут вы, конечно, будете абсолютно неправы. Потому что это не я придумал такой костюм. В такой одежде тореадоры выступают уже несколько столетий. Это традиция. Красивая традиция, смею вас заверить. Конечно, начинающий бандерильеро может бегать по арене в джинсах или белых штанах. Но настоящий матадор, выходящий на фаэну, не может позволить себе такого. Костюм его стоит целое состояние, но он обязан его сшить. Иначе какой же это матадор?

Чего это я расхвастался? Можно подумать, я – настоящий тореадор… Я и на корриде-то был раз десять в своей жизни – в качестве зрителя, разумеется. Причем в первый раз меня здорово тошнило, особенно, когда бык поднял на рога незадачливого тореро. Я уже рассказывал вам об этом. Я даже не досидел до конца этой первой своей корриды. Я два дня есть не мог, когда вспоминал бурую кровь на желтой утоптанной земле арены – кровь бычью и человеческую. Я думал, что никогда больше не пойду на это отвратительное зрелище, придуманное садистами-испанцами. А через две недели купил себе билет – на воскресенье. На корриду…

Предмет моей гордости – то, что эту одежду сшил мне портной, который шьет костюмы для настоящих торерос. Семья его занимается этим испокон веков. Разумеется, шьют такие костюмы только мужчины. И Леону Рамиресу, который сшил костюм мне, было далеко за семьдесят.

Габриэль Феррера лично позвонил ему в моем присутствии.

– Привет!!! – заорал он в трубку так, как будто провода были лишними и он намеревался докричаться до соседнего города лишь посредством своего мощного голоса. – Дядя Леон, это я, Габриэль! Да!!! Сын Диего Ферреры! Да!!! Почему я бросил тебя?! Никто тебя не бросал! Да! Я заезжал к тебе два месяца назад, между прочим! Ты забыл уже? Сегодня! Сегодня приеду! Жди! Hasta la vista! [59]59
  До встречи! (исп.).


[Закрыть]

Я слегка оглох.

– Он глухой абсолютно, – сообщил мне Феррера, запихивая мобильный телефон в карман. – Ни черта не слышит старичок Рамирес. Но шьет как Бог. Сейчас я тебя с ним познакомлю.

Портной жил в Таррагоне, поблизости. Но добирались мы к нему долго, потому что Феррера битый час рыскал по bodegas [60]60
  Винным погребкам (исп.).


[Закрыть], разыскивая какой-то особый, одному ему известный местный сорт вина. «Для дяди Леона, – говорил он с нежностью, – ему будет приятно». Наконец, искомое было найдено и мы могли без позора войти в дом старичка Рамиреса.

Не таким уж он старым оказался, этот Леон. Со слухом у него действительно было туговато, но выглядел он вполне бодро. Нос его, сиреневый и великоватый в размерах даже для испанца, выдавал в нем изрядного любителя вина. Руки у него были огромные, и кожа на пальцах задубела от десятков лет работы с иглой.

– Габриэль, – сказал он после необходимой порции объятий и хлопания по плечам. – Что привело тебя к старому Леону? Хочешь узнать, кто сейчас лучший из торерос в Барселоне? Или посоветоваться насчет своего племянника Хосе?..

– Вот этот мучачо, – Феррера подтолкнул меня в спину. – Ему нужно сшить костюм тореадора. И побыстрее, если можно. Ему нужно для работы. Парк Чудес все оплатит.

– Мигель, – сказал я и протянул руку для рукопожатия. – Добрый день, господин Рамирес.

Я чувствовал себя очень смущенно. Я впервые здоровался за руку с настоящим портным, который шьет одежду для настоящих тореадоров. Для лучших тореадоров.

– Но он же – не тореро! – Рамирес смотрел на меня с недоумением. – Я по глазам вижу, что он – не тореро! Извините, Мигель, к тому же мне кажется, что вы – иностранец. Я не шью костюмы тем, кто не тореро. И тем более, я не шью костюмы для того, чтобы их вывозили из страны в качестве сувениров. Это нарушило бы репутацию моей фамилии. А деньги… Они не имеют для меня значения. Извините. Вы ведь – не тореро, Мигель?

– Я – не тореро, – уныло сказал я. – Я не могу убивать быков. У меня не получается – даже тогда, когда это нужно.

– Он Гомес, – Феррера хлопнул меня по спине. – Он самый настоящий Гомес, племянник Энрико Гомеса. Костюм твой никуда не уедет, дядя Леон, он останется в Испании, я об этом позабочусь. А что касается профессии этого мучачо… Он покажет тебе. Ты покажешь ему, Мигель?

– Конечно… – Я понемногу приходил в себя. – Только не здесь. Здесь я расколочу все. Нужно выйти во двор.

В самом деле, небольшой домик Рамиреса был настолько набит всяким хламом, что жонглировать здесь можно было только, разве что, под столом. Это был настоящий музей. Куда там моему музею из двух экспонатов… Чего здесь только не было, и все – посвященное корриде. Стены были увешаны самыми разнообразными предметами: три пары огромных бычьих рогов, красные мулеты и тяжелые расшитые плащи тореадоров с неотстирывающимися коричневыми пятнами крови. Шпаги, вымпелы и флажки. Чеканки из желтой меди. И фотографии, бесконечные фотографии – цветные, и черно-белые, и какие-то совершенно уже выцветшие, светло-коричневые. На многих из этих снимков можно было узнать Леона Рамиреса – старого, и далеко не старого, и совсем молодого, но везде выделяющегося своим носом, похожим на руль парусника. Он стоял в обнимку с людьми в костюмах тореадоров. Костюмов, которые он сшил собственными руками на протяжении длинной своей жизни.

А еще в этой комнате были бандерильи. Целый пучок их стоял в вазе на полу. Конечно, они тоже были реликвиями. Но я все же набрался наглости. Я произнес:

– Сеньор Рамирес, можно, я возьму несколько бандерилий? Штук шесть.

– Ты – бандерильеро? – Рамирес зашевелил мохнатыми бровями. – И куда же ты будешь их кидать? В стену?

– В воздух. – Феррера сам подошел, и набрал шесть пик, и дал их мне. – Сейчас увидишь, дядя Леон. Да, вот еще что – у тебя есть жакет матадора, дядя Леон?

– Есть…

– Дай.

– Зачем? – В глазах старика мелькнуло недоверие.

– Дай. Нужно.

И действительно, старикан полез в древний коричневый шкаф. Он долго возился в шкафу, согнувшись, выставив к нам тощий зад, и придерживая рукой дверцу, которая норовила отвалиться. Наконец, извлек что-то.

– Это, – сказал Рамирес. – Сам Asesino Carlos выступал в нем. Кажется, он подойдет по размеру.

Я не знаю, кто такой был Карлос, и почему у него была прозвище Asesino – "Убийца". Но, когда я надел его жакет, мне невольно захотелось подтянуться, встать на цыпочки, как это делают тореадоры, и взмахнуть плащом, и почувствовать, как рога быка рассекают напряженно сжавшийся воздух совсем рядом, в смертельно опасной близости, в родственной близости, и пот выступил на моей спине…

– Пойдемте, сеньор, – произнес я. – Я покажу вам…

Во дворике Рамиреса было тоже не очень-то много места. Но у меня даже не было мысли, что я могу уронить бандерильи, или задеть ими какое-то из растений, растущих здесь в изобилии, как в джунглях. Я даже не знаю, как я работал – не чувствовал этого, не видел глаз двух моих зрителей, да и не было мне до этого дела в тот момент. Я просто жил – в тесном, движущемся промежутке пространства и времени между вертящимися, острыми пиками. Я даже не стал ловить бандерилью зубами – потому что слишком много было в этом позерства, и показного геройства, и несовместимо это было с этим местом, и с этими старыми выцветшими пиками, настоящими бандерильями, не раз сидевшими в холке живого быка. Еще живого…

И вдруг все кончилось. Я обнаружил, что стою, и смотрю на старого Леона, а он смотрит на меня. И из глаз его текут слезы.

– Спасибо, сеньор Рамирес, – сказал я. – У вас очень хорошие бандерильи. Возьмите их обратно.

– Не надо. – Старик вытер крючковатым пальцем слезу, затерявшуюся в одной из морщин его коричневого лица. – Оставь их себе, мучачо. Конечно, ты не тореро. Но ты – el maestro real [61]61
  Настоящий мастер (исп.).


[Закрыть]в своем деле. Браво!

И он медленно захлопал в ладоши.

Вот так я получил свой костюм тореадора. Настоящий костюм. Я заработал его.

6

Так я и жил теперь. В определенное время, два раза в день, начиналось представление, в котором я принимал участие. Это было мексиканское представление. И работал я теперь не под диско-музыку, и даже не под фламенко. Мне подыгрывали марьячи – музыканты, под которых пляшут свои танцы мексиканские обитатели ранчо. Проще говоря, скотоводы. Впрочем, играли мои марьячи вполне хорошо, ритмично. Происхождение все мои мексиканцы имели испанское, никто из них ни разу в Мексике не был, и не собирался там побывать. Я уже говорил, как испанцы относятся к Латинской Америке. Кажется, единственный латинос, которого они все поголовно любят – это Че Гевара.

Я выступал пять раз в неделю. А два дня у меня были полностью свободными.

Короче говоря, ничем не занятого времени у меня теперь было – хоть отбавляй. Поначалу мне даже скучновато было. Я ведь уже привык колесить на своем мотороллере с утра до вечера, останавливаться там, где есть возможность заработать хоть пару песет, и показывать свое искусство. Я привык быть свободным.

Теперь я зарабатывал побольше. Ненамного. Зато у меня была легальная работа и нелегальное, но очень весомое покровительство щеголя и ловеласа Габриэля Ферреры. Он чем-то был обязан моему дядюшке Энрико. Хотя, чем он мог быть ему обязан? Феррера так же походил на правильного католика, как я – на Папу Римского. Может быть, все дело было в симпатии Ферреры ко мне, как человеку? Мне хотелось верить именно в это.

Ни о каких "левых" подработках жонглером, конечно, больше речи быть не могло. Я пробкой вылетел бы из Парка Чудес. А потом и из Испании.

Мне было скучновато. Я быстро исследовал все близлежащие бары, я познакомился со многими людьми, но друзей себе, конечно, не нашел. Я редко нахожу себе друзей.

А потом я подружился с Анюткой.

Ей трудно давался испанский язык. Я могу ее понять. Я, например, по-китайски и двух предложений не выучил, хотя Анютка повторяла мне их сто раз. Слишком большая разница между восточными и европейскими языками. Другая цивилизация, другой мир.

Я слонялся без дела в перерыве между двумя выступлениями. Мне уже надоело ходить по Парку и смотреть на отдыхающий народ, слушать ребячий гвалт. И в этот момент я шел по зоне, закрытой для туристов. Здесь, между прочим, не менее интересно.

В этот день наиболее интересным местом показалась мне небольшая травянистая лужайка. На этой лужайке находилась девушка. Она выполняла какие-то упражнения. Двигалась она плавно, ноги ее в просторных сатиновых шароварах мягко ставили ступни на траву, руки совершали медленные пассы, разглаживая невидимую воздушную ткань. Движение ее не прекращалось на секунду, одна поза перетекала в другую, как меняют свою форму облака в небе – естественно и грациозно.

Это было очень красиво. И это показалось мне совсем нетрудным. Я тоже захотел так сделать.

Я не стал спрашивать разрешения. Я просто встал неподалеку, шагах в десяти, и стал двигаться вместе с ней.

Это оказалось дьявольски тяжелым занятием. Через две минуты мои постоянно полусогнутые ноги запросили о пощаде. Я уж не говорю о том, что я не успевал повторить движения за девушкой. Хуже было другое: то, что казалось таким легким и естественным со стороны, было совершенно невыполнимо. Невозможно удержать равновесие на согнутой левой ноге в то время, как правая нога идет назад и влево, и вот уже даже пяткой невообразимо вперед, и туловище перекручивается, а законы тяготения ласково зовут тебя плюхнуться на шелковистую травку и плюнуть на все к чертовой бабушке.

Что я и сделал.

– Слушай, как это у тебя получается? – спросил я, глядя снизу вверх на девушку. – Это Кунг-фу, да?

– Что? – девушка вдруг обратила внимание на то, что я существую на свете и лежу рядом на траве. Она даже остановила свое движение. – Здравствуйте. Что вы сказали, сеньор?

– Я не сеньор. – Я встал в полный рост. Девушка была ниже меня на полторы головы. Она была маленькой и изящной, как куколка. И она была китаянкой. – Меня зовут Мигель. Я говорю: это – Кунг-фу? То, что ты сейчас делала?

– Гун-фу – это неправильный название. – Она мило улыбалась. – Гун-фу – это значит просто "мастерство". Или "старание". Так называют европейцы. Китайцы называют "У-шу". Это значит "Боевое искусство". Это правильный название.

– Какое же это боевое искусство? – изумился я. – Боевое – это, например, карате или айкидо. Вот к примеру, Стивен Сигал – он любому голову открутит. Это – боевое! А у тебя – просто танец какой-то. Хотя и красиво, правда.

– Это – тао. – Она откинула со лба челку. – Это такой порядок… Ну, порядок упражнений…

– Комплекс, – подсказал я.

– Да, комплекс. Есть такой Цай Мэнь – Школа Змеи. Там много разных тао. Я учу эти ком… комплекс. Тао. Надо долго делать тао. Потому что тао сначала шепчет, потом негромко говорит, и очень нескоро начинает разъяснять тайну. Человек делает тао, а тао делает человека. И, когда я все знаю, никто не может на меня нападать. Потому что я могу делать боевое искусство. И я буду бить его морду. Может быть, совсем.

– Не верю, – заявил я самоуверенно. – Мне, например, ты не сможешь набить морду. Тем более совсем. Потому что ты маленькая симпатичная девушка, и я сильнее тебя. Тао здесь не поможет, природа возьмет свое.

– Сила – это мало. Сила – только внешнее. Сила – это совсем не искусство. Искусство – тут, внутри. Здесь, и здесь, и здесь. – Она показала пальчиком на свой лоб, а потом на сердце, а потом на живот. – Надо учить искусство, чтобы правильно распределять свою ци. Тогда большая сила не нужна. Слабый преодолеет сильного, а мягкий – жесткого…

– Давай подеремся, – вдруг ляпнул я. – Не в самом деле, конечно – так, понарошку. Мне просто не верится, что такая девчушка, как ты, может побить меня. Это только в кино так бывает. На самом деле сразу станет ясно, кто чего стоит.

– Кино – глупое. Там специально все придумано. Я видела много кино. Смеялась. – Девочка стояла, водила нерешительно носком серой своей тапочки по траве. – Вы хотите попробовать со мной спарринг? Я не знаю… Другие могут увидеть, и это будет нехорошо. Они будут думать, что я хотела вас избить. Совсем. Меня будут выгонять. Вы такой хороший жонглер… Плохо, что вы будете ходить с синими глазами [62]62
  Имеются в виду синяки под глазами.


[Закрыть].

– Никто не будет тебя выгонять. – Я уже пританцовывал от нетерпения. – Здесь тебе не Китай. Мы – свободные личности. Хотим – морду друг другу бьем, хотим – вино пьем. Ты не бойся, я по-настоящему бить не буду. Я буду медленно бить, а ты мне какой-нибудь приемчик покажешь…

– Вы можете быстро бить, – проговорила она, лукаво опустив глаза. – Бить руками и ногами. Вы хороший жонглер, господин Мигель. Вы должны уметь делать это быстро…

Начал я все же потихонечку. Не дай Бог, кто-нибудь увидит со стороны – решит, что я напал на бедную девчушку. На спарринг это походило мало, потому что из одного меня можно было сделать полторы таких куколки, как эта девочка. У нас были разные весовые категории.

Я начинал медленно. Я встал в стойку – среднюю между боксерской и каратистской, как нас учили в армии. У нас это называлось "Боевое Самбо". И, пританцовывая, свободно помахивая кулачищами и покачивая головой, пошел в атаку.

Я контролировал все пространство. Я чувствовал себя достаточно уверенно. Я участвовал в драках десятки раз, и побеждали меня гораздо реже, чем побеждал я. И то, оказывался я в нокауте только в тех случаях, когда противников было двое-трое – как минимум.

Первый мой удар был медленным. Не удар – скорее, имитация удара. Так только, дотронуться ногой до плеча девушки. «Обозначить удар» – вот как это называется в спортивной терминологии.

Но я не дотронулся до нее. Она даже не пыталась парировать мое движение, не поставила блок, просто скользнула в сторону. Она как бы говорила: "Ну что же вы, господин Жонглер? Почему вы двигаетесь, как черепаха?"

Я разгонялся постепенно. Бил ногами все быстрее и быстрее, перешел от медленных боковых закруток к прямолинейным и тупым майя-гери, но так ни разу и не дотянулся до нее.

– Стоп! – Я остановился и вытер пот со лба. Я тяжело дышал. – Подожди… Так нечестно! Ты обещала подраться со мной, а сама бегаешь от меня! Если твое искусство состоит лишь в уклонении от ударов, так и скажи. И не говори тогда, что ты можешь побить меня. Совсем, как ты изволила выразиться. Но если ты способна нанести хоть один удар, то сделай это!

– Хорошо. – Девушка чуть заметно поклонилась мне. – Я просто хотела показать вам, чтобы вы били быстрее, что вы не должны бояться сделать мне вред. И… – она замялась. – Извините… Вы совсем не умеете работать ногами. Это делается совсем по-другому. Вы можете делать что-нибудь вашими руками?

– Умею… – пробормотал я и даже слегка порозовел. – Кое-что умею.

Наверное, она не очень понимала, какой смысл могла иметь ее фраза на любом из европейских языков.

– Тогда лучше руками… Делайте это руками.

Не думайте, что я рассвирепел и бросился на нее, как бык на красную тряпку. Совсем наоборот. У меня хорошее самообладание, я становлюсь хладнокровным в минуты опасности. Конечно, эта изящная китаянка не была для меня опасной. Но я представил, что она – настоящий противник, убийца, намеревающийся вырвать мне глотку. Я представил, что поставил на кон свою жизнь.

В последнюю долю секунды я понял, что переборщил. Что серия ударов, которую я зачал в себе, и выносил, и выплеснул на это красивое личико, способна изуродовать девчонку. Что, если пройдет хоть один удар, то моя китаянка получит сотрясение мозга – в лучшем случае.

На этот раз она не отступила. Я видел ее лицо, спокойное и сосредоточенное, на расстоянии вытянутой руки, я мог бы дотянуться до него, если бы она позволила.

Я выполнил серию из пяти ударов – отработанную и безотказную. Четыре удара обычных, в разные части тела. И один последний – локтем правой руки – в лицо. Она не могла знать эту серию, это была чисто российская комбинация. Спецназовская. Но она поставила четкий блок руками на каждый из первых моих четырех ударов. И, пока рука моя двигалась, рассекала космос, чтобы нанести окончательный, пятый удар, она сделала нечто такое, чего я никогда не видел.

Она опередила меня. Присела почти до земли, а потом выпрямилась как пружина, и толкнула ладошками меня в грудь. Обе мои ноги одновременно оторвались от земли. Я взлетел в воздух и приземлился на задницу метрах в трех от девушки.

Хуже всего было то, что я не мог сделать вдох. Толчок ее, не такой уж, казалось бы, и сильный, пришелся в какую-то точку, которая перекрыла мое дыхание. Совсем.

Очнулся я от боли в мочке уха. Очнулся и обнаружил, что девушка сидит рядом со мной на корточках и трет мое ухо кончиками пальцев.

Я взвыл от боли.

– Тихо, – сказала она и приложила пальчик к губам. – Не надо, чтобы все слышали, как вы кричите. И надо боль, чтобы вы жили. Это сейчас пройдет.

Действительно, боль уходила. Я так и лежал на траве. Повернулся на бок и взял ее за руку, дотронулся пальцами до ее щеки. Кожа ее была изумительно нежной.

– Как тебя зовут?

– Ань Цзян. – Она положила свою руку поверх моей. – Вам стало лучше?

– Мне очень хорошо… – Я закрыл глаза и гладил ее по лицу. – Я буду звать тебя Анюткой. Хорошо? Это имя такое русское – Анютка.

– Хорошо. Только Ань – не имя, это apellido [63]63
  Фамилия (исп.).


[Закрыть]. А имя – это Цзян.

– Неважно. – Я с кряхтением сел на траву. – Слушай, Анютка, ты можешь научить меня так драться? Так же, как ты.

– Это может быть… – Она опомнилась, порозовела, срочно высвободила свою руку из моих пальцев. – Если вы будете заниматься каждый день.

– И сколько это займет?

– Немного. – Она задумалась. Считала что-то в уме. – Десять лет. Но если научиться не очень хорошо, то меньше. Лет пять.

– Замечательно.

Я счастливо улыбнулся. Впереди у меня была целая вечность.

7

Не подумайте, что я влюбился в Ань Цзян. Вовсе нет.

Мне было хорошо с этой девушкой. Сперва мы просто встречались с ней, и она давала мне уроки, и вежливо прощалась со мной, когда мне нужно было бежать на представление. Потом я пригласил ее в ресторан, и мы болтали с ней обо всем на свете, и мы перешли с ней на "ты". А скоро мы стали настоящими друзьями. Она бегала за мной хвостиком, и порою я прилагал большие усилия, чтобы остаться наедине. Она смотрела на меня своими милыми восточными глазами, она кротко улыбалась, и я чувствовал себя полной свиньей, потому что вчера сбежал от нее, чтобы в одиночестве надраться в баре и проснуться утром в пятиспальной кровати у какой-то местной красотки, имени которой я не помню – то ли Дикая Роза, то ли Просто Мария. Ань Цзян учила меня древнему искусству У-шу, а я взамен пытался давать ей уроки испанского. Мы дурачились с ней, у нас были какие-то свои приколы, которых никто, кроме нас, не понимал. Мы расставались с ней поздно ночью. Мы целовались с ней. У нас было с ней все. Не было только одного – общей постели.

Потому что Ань Цзян была девочкой.

Я выяснил это довольно скоро – в тот вечер, когда пригласил ее в ресторан.

Я вспоминаю, как все это начиналось. Мы занимались с ней на той самой лужайке. Каждый день. Она была очень терпелива, моя маленькая китайская девушка. Довольно трудное занятие – учить У-шу здоровенного дылду, которому под тридцать лет, который в жизни своей служил в армии, и дрался, и изучал боевое самбо, и убивал людей из автомата. Потому что его приходится не учить, а переучивать. У меня были свои стереотипы, крепко вбитые в покалеченную голову. Я всегда хотел побеждать, я верил в превосходство физической силы, почти всегда был агрессивен.

Я помню, как Цзян стояла, как рисовала передо мной фигуры в воздухе своими изящными ладошками, как говорила мне:

– …Из у-цзи [64]64
  Беспредельная пустота (кит.).


[Закрыть]самообразовалась Вселенная. Она проявляется в состоянии Великого предела. Есть иньи есть ян. Внешняя сила груба, в ней нет взаимодействия двух сторон. В ней есть подъемы и остановки, есть перерывы, есть и разрывы. Старая сила доходит до истощения, а новая не рождается. В этот момент легче всего победить человека. Настоящее искусство использует волю, и не использует силу – ли, от начала и до конца оно идет мягко, не прерываясь, оно проходит полный круг и возрождается вновь. Круговорот его безграничен"…

– Подожди, Анютка… – Я старался говорить как можно мягче. Я перебил ее, сделав над собой усилие, потому что это было наслаждением для меня – стоять, и слушать ее, и любоваться ею, красивой девочкой, совершенным созданием природы. – Как тебе удается это, Анютка? Обычно ты говоришь по-испански гораздо хуже. Извини… Почему, когда ты начинаешь объяснять мне эти древние истины, ты говоришь, как поэт? Что происходит с тобой?

– Я занимаюсь… – Цзян опустила глаза. Я беру словарь и перевожу то, что хочу сказать вам завтра.

– Когда ты занимаешься? У тебя есть время?

– Ночью.

Она стояла, и глядела вниз, пыталась рассмотреть что-то в вытоптанной траве. Это было признаком крайнего ее смущения.

– Анютка, солнышко… – Я задохнулся, подкатило что-то к горлу. – Значит, ты не спишь ночью, чтобы лучше подготовиться к занятиям со мной? Ты специально заучиваешь все эти тексты на испанском? Господи… Ты просто чудо!

– Это совсем нетрудно, – быстро произнесла она. – Мне все равно надо учить язык. И… почему бы и нет? Вы – мое единственное занятие здесь, в этой стране. Единственное, кроме работы.

Я не спросил, есть ли у нее парень. И так было ясно, что нет.

– Слушай, Анютка… Откуда ты так хорошо знаешь все это? Про иньи ян, и все такое? Откуда ты знаешь У-шу?

– Я – мастер спорта, – она наконец-то подняла глаза. – У нас это так называется. Наша страна развивает спорт. У нас Народная Республика. У нас дети могут ходить в секцию, и это бесплатно, за это не платят денег. Это социализм.

– Это знакомо мне, – усмехнулся я. – Я и сам вырос при социализме. Сам ходил в какую-то секцию. Пионеры в красных галстуках, дедушка-бровеносец, пять звездочек… Знаю я эти сказки.

– Не надо ругать! – она сердито махнула рукой. – Это легко – ругать! Надо жить так, и понять, что делали для нас. Здесь я не могла бы так. У меня был Учитель там… И он учил меня не для денег. Мы были как его дети…

– Ты скучаешь по дому? Почему же ты уехала оттуда? Почему? Ты, маленькая девчушка, бросила свой дом, и своего Учителя, и свой социализм, и своего Великого Кормчего Мао. Ты предала их?

– Мао был плохой! – Ярость и боль полыхнули в ее глазах. – Я ненавижу Мао! Он убил много людей. Он убил моего отца. Социализм… Это не важно для меня, важен Китай. Но там трудно сейчас, много уезжают. Уезжают, кто может. Это обычно. У меня была возможность уехать, и я сделала это. Но я не предательница, нет! Не говорите так, Мигель! Вы не должны так говорить! Потому что ваше слово очень важно для меня! Не говорите…

Она заплакала. Уткнулась лицом мне в грудь, а я стоял и гладил ее по голове, по гладким шелковистым волосам, и чувствовал себя последней скотиной.

Я хорошо понимал ее. Может быть, понимал так, как никто в этом месте. Ей было одиноко. И тем более одиноко, что попала она в общество, в котором все было устроено по-другому. На ее родине остались люди, которых она любила. Она оторвалась от своих корней, и теперь, как растеньице, пересаженное в чужую почву, тянулась к чему-то, что могло согреть ее солнечным светом.

Она тянулась ко мне.

Я вдруг почувствовал тоску. Вспомнил свой город, где я родился и вырос, точку на карте, воткнутую волей истории в холодную середину России. Вспомнил старые улицы, по которым любил бродить. Древние дома с арками, перекошенными ревматизмом времени. Мартовские проплешины луж на асфальте. Желтые любопытные глазки мать-и-мачехи. Шелест берез на ветру. Усталые лица старух. Довольные физиономии студентов на автобусной остановке после экзамена. Прозрачные сосульки, оплакивающие зиму. Тополиный майский снег, медленно плывущий по тротуару…

Я скучал по своему дому, по тому, что оставил там. Я ощутил вдруг, насколько я русский. И насколько мне не хватает всего старого, привычного, родного.