Текст книги "Живое золото (СИ)"

Рублев тоже не замечал этого. Он направлялся в отдельный кабинет, заранее приготовленный для него, где за накрытым столиком уже сидели его друзья, цвет острожской богемы, – дипломат Вадим Вадимович Берг, его сестра Майя, художница Валерия Казарская, поэт Глеб Лямзиков, меценатка Ольга Левиафани.

Молодой дипломат и беллетрист Вадим, – высокий рост, благородный серый костюм, запрокинутая голова, прямое смуглое лицо со сросшимися бровями, – был похож на шоколадное пирожное, стремящееся притвориться гранатой. Он только что вернулся из дипломатического визита в Атлантическую державу. Бакенбарды Вадима, отращиваемые в подражание Пушкину, смотрели особенно самоуверенно.

Майя сидела рядом с братом, положив ногу на ногу. Глаза её блестели особенным, мёртвым блеском. Она улыбалась, загадочно, с лукавинкой, и казалось, что родинка над верхней губой смеётся вместе с ней. Тонкая длинная сигаретка в её изящной маленькой ручке, одетой в полупрозрачную перчатку, время от времени подлетала к узким алым губам девушки. Острый подбородок надменно выдавался вперёд. Глаза Майи рассеянно скользили по гостям дома литераторов, нигде не останавливаясь надолго.

– Знакомьтесь: Андрей Рублёв, великий писатель, биограф Иуды, демиург острожский, принц датский и прочая, прочая, прочая! – продекламировал Вадим под всеобщий хохот, когда наследник Срединной империи подошёл к их столику.

– Ну, хватит, черти драповые...– весело возмутился Андрей. – Ну что вам эта повесть про Иуду? Да, написал я её когда-то. Но не про Иуду она. Она про нас. Роль Иуды, как и Христа, каждый хоть раз в жизни сыграть может. Хотя переписать Библию в виде досье – это смело, да...

– Да, ты писатель рисковый... – чуть шепелявя, произнёс Глеб Лямзиков, плотный, коренастый юноша, образец послушания и тупости для всех молодых литераторов Острога. – С виду и тихий, да темы такие поднимаешь, – расстрелять за них можно. Как мой шеф говорит: писатели – народец такой, кого на дуэли не подстрелят и на каторгу не сошлют, тот с горя сопьётся.

– Глеб, ты человек, может быть, и чистый. Только безнадёжно чистый, – рассмеялась Майя, отставив в сторону бокал с хмельной моховой настойкой. – Всё боишься, как бы чего не вышло. Как бы по службе тебя не наказали... А жизнь мимо проходит. Но тебе ведь всё равно.

Глеб потупил взор. Он выглядел как всегда нелепо. На нём была зелёная кофта под бежевой широкой курткой. Рядом на столе лежал вязаный берет, который он забыл снять в гардеробе и теперь таскал с собой. Лёгкая шепелявость и близоруко прищуренные глаза сразу вызывали у людей чувство жалости к нелепому юноше. Видно было, что этот человек много перенёс, прежде чем стать тем, кем стал.

Валерия Казарская – тощая, смуглая девушка с узким, египетского типа лицом – обычно почти не вступала в беседу. Она сидела, закинув ногу на ногу и покусывая губы, и только изредка вставляла короткие реплики. Но здесь она не смогла не высказаться.

– Он не чистый, он пустой. У него вместо сердца – кобура, чтоб пистолет в недоступном месте прятать, – на всякий пожарный, – хриплым, низким голосом прозмеила она. – Он парень тихий, но опасный. В тихом омуте черти водятся, – знаешь это, Андрей?

Андрей не слышал, что говорила Валерия. Он смотрел на Майю, смотрел, как посасывает она свою сигаретку, как отпивает по глотку из бокала, и в его голове сами собой складывались стихи.

– Хватит... это... спорить, – сказал он, моргая глазами. – Я о другом хотел сказать. О важном...

Вадим и Майя перемигнулись. Рука Вадима под столом незаметно гладила колено Майи.

– Валяй! – воскликнул Берг.

Андрей начал – медленно, глухо, спотыкаясь:

– Дело в том, что наш государь, Григорий Х, сейчас очень плох... угу... не в том смысле, что плох, а в том, что болен. И наследника у него нет. Вы знаете, конечно...

– Знаем, знаем, – надул толстые губы Вадим. – И что ты хочешь сказать? Что кто-то из нас ему наследует, что ли?

– Да... – сокрушенно произнёс Андрей. – Я.

– Не смеши! – воскликнула Майя, высоко подняв чёрные брови. – Ты шутишь, да? Ты-то тут при чём?

– Нет. Я не шучу. Вот письмо из Бюро... Позавчера получил... А вчера с представителем Бюро говорил – с Галяндаевым. Человек известный... – Рублёв вытащил из кармана помятую бумагу. – Вот, тут всё написано...

– Георгий Петрович? – Глеб сразу побледнел, его усики насторожённо взъерошились. – Наслышан, наслышан... Дело опасное...

– Что ты хочешь сказать? А? – взмахнула тонкими руками Левиафани. – Что это ловушка? Может быть, может быть...

– Да верное дело, ловушка, – весомо бросил Вадим, насупив брови. – Откажись, пока не поздно, прямо тебе говорю.

– А лучше не отказывайся, – возразила Валерия. – Согласись! Ты весь высший свет изнутри увидишь, всё узнаешь... а если будет опасность какая, мы с Вадькой и Глебкой тебе поможем, выручим. Они там люди не последние, многое могут... И я тоже...

– Но... – Андрей начал было что-то говорить, но осёкся. Валерия смотрела на него чёрными блестящими глазами, не мигая, и молчала. Видно было, что она заинтересована открывшейся ему перспективой – не как человек, а как художник. Глубина этой перспективы ясно читалась в её глазах, манила и завораживала...

– В общем, тише воды, ниже травы. Тише воды, ниже травы, – подытожил Глеб. – Бог любит молчаливых. Держись смирно, плыви по течению, само тебя вынесет. И главное – не рискуй. Отказом тоже навредить себе можно... Надерзишь – и пойдёт...

– Угу... Да... И я так думаю... – Андрей тряхнул головой, словно сбрасывая с себя задумчивость. – Сначала всё разузнаю, расспрошу, что и как... Может, шутят они, может, проверить хотят... С чего бы меня императором делать? А вот если я все испытания пройду, мне, может, пост повыше в архиве дадут... У них там всё продумано, они на авантюры не способны. Зря над человеком издеваться не станут... В общем, поживём – увидим. А Бог – он всех любит.

– Правильно говоришь, – мурлыкнул Вадим. – Так что – давайте все выпьем за будущее Андреево повышение!

Над столом столкнулись бокалы с зеленоватой жижей – моховой настойкой. Пока друзья пили, Вадим подмигнул своей сестре Майе и под столом погладил её колено. Майя ответила чуть заметным кивком.

– Пей, пей, Андрюша, тебе такой путь открывается! – начала говорить она, подливая Рублёву настойки – ещё и ещё. Наследник не успевал закусывать её моховыми бутербродами с зелёной икрой и быстро пьянел. Через полчаса за столом была слышна только его речь:

– Я – поэт! Я думаю о вечном, понимаешь ли ты, о вечном! И когда я кричу: "Эврика!", мне всё равно, есть на мне штаны или нет! – кричал он под всеобщий хохот. – Я на звёзды всю жизнь смотрю, а не в грязь! И дорога моя туда и ведёт – к звёздам!

Вадим поддакивал. Майя смотрела на Рублёва, изображая влюблённость. Он уже почти верил ей...

– Не умеешь ты пить, Андрей, – сухо сказала Ольга. – Не умеешь – лучше не пробуй. А то позора не оберёшься...

– Не мешай нам праздновать, Олька! – крикнула ей Майя. – Ты, и выпив, трезвая... а мы и трезвые во хмелю! Каждому – своё! Знай и не завидуй...

– Я не завидую, – зло отрезала Ольга и замолчала. Больше участия в беседе она не принимала, только изредка бросала на пирующих белые, недовольные взгляды исподлобья.

– Я ведь почти умер на этой работе... Я за.. захоз... засох, – заплетающимся языком бормотал пьяный Рублёв. – Но я слишком слабо умер, неосновательно, чтобы воскреснуть. Надо мне что-то пережить... такое... чтобы – ух! Чтобы – встряска! И тогда оживу... И напишу... что-нибудь! Понимаешь, Майка?

– Понимаю... – шептала захмелевшая Майя, склонившись ему не плечо.

– Ты одна меня понимаешь... – бормотал Андрей, под столом обнимая Майю за талию.

Валерия слушала их разговор, с недовольным видом сидя между Майей и Ольгой и покусывая нижнюю губу. Ей было неприятно, что привлекательный парень так очевидно уплывает от неё. Проигрывать она не любила. Сакраментальный диалог между молодыми людьми не должен был состояться...

Что ж, – чтобы выиграть, надо поиграть!

– Надоели мне эти умные беседы... – медленно, с коварной улыбкой сказала сама себе Валерия. – Мне бы чего-то живого... острого... чтоб до костей пробрало!– её лицо раскраснелось от моховой настойки, в глазах прыгали бесенята... – Предлагаю поставить эксперимент!

Тихо, чтобы никто не заметил, Казарская наклонила тарелку с зелёной икрой, стоявшую перед Рублёвым, так, чтобы её легко можно было опрокинуть. Через пару минут она окликнула Андрея, и он обернулся в её сторону. При этом наследник неловким движением задел тарелку – и её содержимое полетело через стол.

Зелёная моховая икра, с таким трудом выращенная стариками Острога на плантациях, залепила лицо сидевшему напротив Голимонту. Илья Львович был так изумлён, что даже не пошевелился. Он только надулся от возмущения так, что казался втрое толще обычного.

– Что? Что?... – только и мог пробормотать мэтр.

– Это не я. Это не я,– быстро-быстро заговорил Рублёв. – Я не хотел. Я случайно...

– Это как раз вы, – возмущённо заквакала белокурая Лизавета Лихач, тряся внушительных размеров бюстом над скатертью. – Как раз вы! Стыдно, молодой человек! И вам, и вашей спутнице! Пить надо уметь!

Валерия хохотала. Сближения Андрея с Майей теперь точно не состоится. Скандал устроен хорошенький. Вечер явно прошёл не зря.

– Вот он сидит – зелёный, как нечисть! – смеялась Казарская, тыча пальцем в облепленное икрой лицо Голимонта. – "Поднимите мне веки, застегните мне брюки!" Ха-ха-ха!

Андрей зачем-то попытался поймать Валерию за руку, но пошатнулся и упал лицом в тарелку с моховым пюре. Зелёное вещество размазалось по его лицу, одежде, скатерти.

Тем временем охранники Осдомлита успели сцапать скандалистку. Валерия пыталась вырываться из их крепких рук, рыдала, плевалась, но они уже не раз имели дело с пьяной интеллигенцией и знали, как себя вести. Девушку подтащили к дверям и вытолкнули на улицу. Друзья последовали за ней. Было ясно, что хорошего приёма в этом доме им больше не окажут.

Казарская сидела на асфальте и хохотала.

– Ты понимашь... понимашь, Лерка, что ты сде-ла-ла-ла? – заплетающимся языком выкрикивал Лямзиков. – Ты себя ском... ско... про-ме-ти-тировала! И нас!

– Ничего. Репутация – это не девственность. Навсегда не потеряешь, – смеялась Валерия. – А как я ему... этому... в лицо! В лицо!

Пьяная девушка клонилась на плечо Андрею, сидевшему рядом с ней. "Поедем ко мне..." – шептала она, гладя его по щеке. Но ночного рандеву могло и не состояться: к гулякам подошёл полицейский, увесистый культурист с физиономией кирпичного цвета.

– В чём причина веселья, дорогие мои? – спросил он.

Ольга, до того момента стоявшая в стороне, твердой походкой подошла к Рублёву и, взяв его за руку, объяснила представителю власти:

– Это мой друг. Его повысили по службе. Он всю жизнь не пил, а тут – отпраздновать решил... Надеюсь, вы понимаете... – сотрудник полиции понимающе кивнул. – Я его давно знаю, могу поручиться, что сам бы он – никогда... Беру его под свою ответственность. Моя фамилия Левиафани, – не слышали?

Услышав фамилию Ольги, поборник порядка вытянулся, побледнел, даже галстук его стал чуть тусклее.

– Знаю, конечно... Я что, я ничего... вам мы всегда доверяем, вы его лучше нас перевоспитаете... Всего наилучшего, всего наилучшего.

Сотрудник правопорядка растворился в сизом сумраке, из которого и возник. Ольга расторопно затолкала Андрея в свой электромобиль и, крикнув неудачливым соперницам: "Прощайте, голуби!", рванула к себе, в своё загородное поместье. Глаза её блестели, губы искривились в язвительной усмешеке – игра была выиграна ею.

Хмельной Андрей, лёжа на заднем сиденье электромобиля, читал проповедь деревьям, облакам и всему, что мелькало за окнами машины:

– Люди, птицы, деревья, орлы, куропатки! Слушайте меня. Истину вам говорю! Жизнь – это хмель бога, смерть – похмелье его. Хмель игры – вот в чём сладость жизни, вот в чём тайна! Играя, меняя лица, положения, бог страждет и блаженствует в нас – во всех, в каждом!... Дайте ему жизни, дайте ему крови вашей, пусть он переживёт в вас полный хмель счастья и горя – и вы будете превыше всего! Превыше всех! Дайте только ему крови, дайте жизни... дайте... дайте-е-е!

– Что это ты декламируешь, артист? – саркастически спрашивала Андрея Ольга через плечо.

– Да так... Отрывок из книги!... Из своей... – блаженно улыбался Рублёв. – Как хорошо, а!...

Он был молод, влюблён и пьян.

Он воевал со всем миром.

Он был счастлив.

ЛЮБОВЬ И ДРУГИЕ НЕПРИЯТНОСТИ

Покачиваясь на мягком заднем сиденье в машине Ольги, Андрей слегка задремал. Что происходило после пирушки – так и осталось для него тайной. Пришёл в себя он только наутро, в доме Левиафани.

Ещё не начало светать. Рублёв лежал на мягкой постели, один в комнате. Голова болела от похмелья. Вскоре после пробуждения слуга Ольги, пожилой сутулый рыжий англ, принёс ему завтрак – весьма нехитрый: пару зелёных тостов и чашечку слабого мохового рассола, для опохмелки. Когда Андрей подкрепился и отчасти пришёл в себя, в его комнату зашла хозяйка дома.

– Ну что, наследник престола, как ты себя чувствуешь? Голова не кружится?

– Кружится, – кивнул Андрей. – С тех пор, как мне об этом сообщили, – ну, о наследстве, – я как будто над пропастью стою. И голова кругом идёт от высоты, на которую встал... От глубины, которая там... внизу...

– О, я вижу, в тебе поэт заговорил, – улыбнулась Ольга. – Ничего, скоро это пройдёт. Скоро в тебе только политик говорить будет.

Губы Ольги улыбались, но глаза её были невеселы. Привычная трезвость мышления не позволяла ей радоваться избранию этого забавного паренька на высокую должность. Девушка хорошо понимала, что означает это решение властей и чем это может грозить и Андрею, и всей империи.

Ольга Левиафани была особой обеспеченной и знатной. Она вела свою родословную от итальянских аристократов, переселившихся в Острог после завоевания и разрушения Рима легионами германской Атлантической империи в 1940 году. Семья Левиафани пользовалась в Остроге уважением как видные мохопромышленники и меценаты, отдававшие немалые суммы на помощь художникам, писателям, композиторам. Левиафаниевская стипендия позволила многим творцам с мировыми именами не умереть с голода и реализовать свои дарования.

Андрей очень дорожил своими отношениями с Ольгой. Её капиталы и связи могли обеспечить ему – в случае заключения брака – безбедное существование и удачную литературную карьеру. Но теперь, когда он готовился стать императором, эти цели, прежде столь заманчивые, становились для него мелкими, пустяковыми. Чтобы не потерять всё, Андрею надо было отказаться от многого – объявить Ольге о том, что их брак отныне невозможен.

Для сакраментального разговора наследник выбрал подходящий момент. Он объявил о разрыве тогда, когда после совместного завтрака они с Ольгой направились в фамильный склеп Левиафани. Там, согласно обычаю, девушка раз в неделю воскуряла благовония перед могильными брикетами предков.

Дело в том, что в двадцать первом веке, когда человек умирал, его тело перерабатывали и превращали в портрет усопшего – плоский, в полный рост, размером с ладошку, похожий на пряничного человечка. Такие брикеты-портреты могли храниться несколько столетий. В склепе Левиафани было около полусотни портретов, стоявших внутри ниш в серых гранитных стенах. Посреди склепа под колпаком из стекла горел факел – символ памяти об усопших. Среди тишины громко тикали часы, отсчитывавшие время до воскресения всех умерших.

Ольга стояла молча, держа в руке дымящуюся палочку с восточным благовонием. Светло-розовый дымок улетал в нишу, где на подставке стоял портрет её недавно скончавшегося отца. Воздух постепенно наполнялся тонким, неуловимым ароматом.

Руки Левиафани, одетые в жёлтые перчатки по локоть, казались неестественно длинными. Тонкий стан чуть изгибался назад. Ольга напоминала большую, длинноногую птицу, не умеющую летать, но ходящую по земле с царственной величавостью.

– Понимаешь, Оля... – бессвязно, морща лоб от головной боли, начал объясняться Андрей. – Я хочу сказать, что мы... то есть я... теперь, когда я избран... понимаешь...

– Я всё знаю, – тихим, низким голосом прервала его Ольга. – Мне друзья всё сообщают, что в высших кругах творится. Ты хочешь стать императором. Или погибнуть... Зачем ты этого хочешь? Ну, зачем тебе это нужно?

– Я... это... Я хочу изменить Россию, – запинаясь, квёло проговорил Рублёв.

– Ты выбрал не то слово, Андрей. Не изменить, а преодолеть. А преодоление России – задача запредельная... Лучше подумай обо мне. Жить со мной, быть вольным художником – это ведь лучше! Так ты большую пользу России принесёшь...

– Может быть... Но я все-таки человек. Я люблю себя, да. Люблю! И хочу славы. А стихами её в наши дни не добьёшься.

Тонкие и прямые, как стрелы, брови Левиафани удивлённо поплыли вверх, лоб и переносица чуть наморщились. Острый подбородок показался ещё острее.

– Слава – это почётная форма позора. Ты разве этого не знаешь? – Ольга бросила на юношу вопрошающий взгляд. – Ты будешь править, а газетчики по всему свету будут мыть твоё грязное бельё... Если ты думаешь, что это почётно, то ты ошибаешься.

– Может быть... Но я не только славы хочу, но и власти, – Рублёв еле собирал рассыпавшиеся мысли воедино. Диспут, затеянный Ольгой, пришёлся явно не ко времени.

– Приятнее хотеть власти, чем иметь ее. Мой отец имел её – и всё потерял... Вот он – куколкой на полочке стоит, – изящным жестом девушка указала на плоскую фигурку в нише. – И всё оттого, что Григорию Восьмому не угодил... Мнениями не сошлись.

– Не будем воспоминать о Восьмом. Его давно все прокляли... Его сожгли и прах по ветру развеяли. Пыль, пыль – всё пыль... – монотонно тянул Рублёв. Его клонило в сон. – И цари – пыль. И все люди пыль. И жалеть их нечего.

– Да... Верно говоришь. Но пыль, она хорошо помнит всех, кто по ней прошёлся, – сказала Ольга, мелодично постучав пальцами о серую полочку под фигуркой отца. – Где пыль, где грязь, там и жизнь. И тебя вся пыль, по которой ты пройдёшься, запомнит... И потом на твою могилу ворохом ляжет.

– Ну, это уже мне всё равно будет. Трава не помнит, на чьей могиле растёт – героя или подлеца. Ей всё равно, чьи соки со-сосать. Так и пыли твоей...

– Ой, ошибаешься... – Ольга на минуту замолчала, а потом продолжила – уже другим голосом. – Надоело мне спорить обо всём этом. Давай лучше помолчим. Послушаем тишину... На прощание. Ей есть что нам сказать. Обоим...

Молодые люди сели на небольшую скамеечку у стены склепа. Андрей довольно долго молчал, голова шла кругом – не то от не прошедшего ещё похмелья, не то от опьянения властью. Ольга тоже молчала, показывая всем своим видом, что ей нет дела до его размышлений. Её голова с аккуратно убранными в каре волосами чуть наклонилась назад, но спина была прямой, как струнка. Губы чуть шевелились – девушка беседовала с усопшими...

Голова Андрея шла по кругу, ему – разомлевшему от моховой настойки – невыносимо хотелось спать. Он поник, откинул голову и замер без движения. Ольга спросила, что с ним. Андрей не отвечал. Ольга затормошила его – никакой реакции. Юноша спал, чуть похрапывая и блаженно улыбаясь во сне. Моховым перегаром от него несло за версту. Левиафани тряхнула друга ещё раз и, презрительно скривив губы и запрокинув голову, прямой походкой вышла из склепа.

– Когда протрезвеешь, возьмёшь ключ в папиной нише и выйдешь, – сказала она перед тем, как закрыть дверь. Андрей смог только что-то нечленораздельно промычать в ответ...

Отношения были испорчены, любимая женщина – потеряна, наверное, навсегда.

Но путь к престолу был свободен.

СВОБОДЕН НАКОНЕЦ

Когда Андрей проснулся, – а это произошло нескоро, – он покинул склеп Левиафани и пешком направился к центру Острога. На душе было пусто и светло. Всё прежнее закончилось, миновало, прошло; начиналось что-то новое, неизвестное, пьянящее... Андрею не хотелось идти домой, и он долго бродил по грязным улицам в англовском квартале Острога. Здесь жили беженцы, промышлявшие попрошайничеством, гаданием, а иногда и воровством. К таким людям Рублёва тянуло с детства.

Он ходил среди нищих англов, как один из них, как обычный уличный попрошайка. Андрею было интересно посмотреть на народ, которым он, возможно, будет править, изнутри. Поставить эксперимент – познать человека. Царь, побудь нищим. Нищий, побудь царём. Тогда ты лучше узнаешь себя, власть, свободу.

В тот день, в двенадцать часов, должны были объявить указ о престолонаследии. Жителей прилегавших к центру Острога районов заставляли собираться на Дворцовой площади, где специальные глашатаи готовились объявить имя наследника.

Рублёв долго наблюдал за шествием англов на центральную площадь. Беженцы шли толпой мимо серых бараков, поднимая пыль, недовольно переговариваясь. Усталые, вспотевшие, они медленно шагали, опустив головы, глядя в грязь под ногами. Полицейские управляли их продвижением. Над дорогой стоял глухой ропот, серый и бесцветный, как облако пыли, поднятое шагами. В лица беженцев било дымом, тлением, осенней сыростью, запахами прелых листьев и трав.

Андрей стоял среди толпы и ждал, когда Галяндаев выйдет на дощатый помост у стен Хрустального дворца, возвышавшегося среди низеньких серых бараков, и объявит его имя. Тогда он выйдет из толпы нищих – такой же, как все, в простой одежде, плоть от плоти народа – и все склонятся перед наследником верховной власти. Театральная сцена, как раз как он любит, – красиво, эффектно, благородно и немного пошло. В стиле приключенческих романов начала двадцать первого века.

Но до полудня было ещё далеко. Перед объявлением наследника городское начальство давало моховой обед для нищих. На длинных столах, стоявших вдоль площади, стояли тарелки с моховой похлёбкой и зелёным хлебом. Рядом с Андреем стояла бабка-нищая, из англов, – смуглая, рыжеволосая, с проступающей на висках сединой. Она особенно рьяно налегала на еду, хлебала жижу так, что брызги во все стороны летели.

– Не ела бы так жадно, не позорила бы себя, – важно произнёс у неё над ухом Рублёв. – Не хлебом единым, знаешь ведь...

– У меня от таких проповедей уже уши похудели, – резко бросила бабка. – Не лезь к голодной, коли сам сыт. А лучше – проваливай, откуда пришёл. Не наш ты, приблудный. Одет хорошо, вон – лоснишься весь...

– А ты бы поостереглась, – потешался Андрей. – Знала бы хоть, с кем говоришь...

– А что тут знать? – набычилась нищая. – Все мы бедняки. Есть богатые бедняки, есть нищие. А остальное неважно. Али хочешь, чтоб я тебе по ладони погадала? Так по руке не скажешь, святой ты али жулик. Особливо если рука в грязи. Судьбу увидишь, душу – нет...

– А ты хорошо говоришь! – удивился наследник престола. – Как зовут тебя? Скажи – может, помогу потом...

– Как зовут, давно забыла, – ухмыльнулась бабка-философ. – Сибирью меня кличут. Баба Сибирь. Так и ищи меня – Сибирь Ивановну на всех помойках знают... А вон мой муж, Волк Иваныч, – указала она на грязного, обросшего бородой бомжа-англа, стоявшего неподалёку, у соседнего стола с похлёбкой. – Все мы Иванычи, кто в Остроге бомжует. Все братьями зовёмся...

– Интересно! – довольно крякнул Андрей. Хождение в народ явно удавалось...

В это время хорошо одетый мальчик, стоявший с родителями неподалёку, – очевидно, из обеспеченных горожан, желавших послушать указ,– показал пальчиком на обросшего волосами Волка Иваныча и отчётливо произнёс:

– Бог.

– Нет, сыночка. Это бомж, нищий. Это не Бог, – ласково протянула малышу его мамочка.

– Нет. Бог, – по прежнему лепетал малыш.

Стоявший на углу важный полицейский – подбородок кирпичом, толстое брюшко, косая сажень в плечах, – усмехнулся:

– Какой это Бог? Это дерьма кусок.

– А... а вот те дерьма кусок! – неожиданно крикнула баба Сибирь, кидая горсть размокшей земли прямо в лицо полицейскому. Лицо её исказила гримаса бессильной ненависти: открылся тёмный провал беззубого рта, горбатый нос затрясся, пыльные морщины на лбу и щеках стали ещё глубже.

Грязь залепила представителю власти глаза и рот, так что он не смог даже членораздельно отматерить нищую. Он стоял, качая головой и пытаясь оттереть лицо, и что-то мычал. Прежде, чем Андрей успел усмехнуться комичному драматизму этой сцены, полицейские бросились мутузить Сибирь Ивановну. Англы заступились за свою товарку. Завязалась потасовка, в которой и невинные люди, просто стоявшие рядом, запросто могли получить удар резиновой дубинкой или выстрел усыпляющей пулей.

Андрей брезгливо сплюнул в раскисшую под ногами грязь и процедил сквозь зубы:

– Нет, эта игра мне не нравится...

После этого наследник престола нанёс одному из служителей правопорядка хорошо поставленный удар в челюсть. Ответа долго ждать не пришлось. Не успел Андрей моргнуть глазами, как его оглушил внезапный удар резиновой дубинкой по затылку. Тело Рублёва, как мешок, безвольно упало на землю. Руки полицейских схватили его за шиворот и поволокли. "Этот тоже англ, – шептали они. – Или лазутчик. Одет хорошо, за всем выглядывает. Небось, атлантисты его к нам заслали, узнать о нас всё... Иначе зачем бы нам приказали его хватать? Он человек опасный, дело ясное"...

ПРИПАДОК ЗДРАВОМЫСЛИЯ

Долгое время Андрей лежал без движения, уткнувшись лицом во что-то мягкое и тёплое. Сквозь забытьё он ощущал только головную боль – сначала еле заметную, потом всё более сильную, потом – нестерпимую. Когда ему начало казаться, что голова вот-вот развалится на куски, он поднял голову и попытался сесть и открыть глаза.

Вокруг него было темно. Под ногами лежал ворох соломы. На ощупь Андрей определил, что находится в круглой каменной камере. Тишина и темнота стояли вокруг, как пуленепробиваемые стены. Рядом не было никого, с кем можно было бы поговорить, раскрыть душу... Мрак, тишина, холод.

В голове роились мысли: как это произошло? Он вроде в тюрьме... Какие враги могли добиваться этого? Вроде у него и врагов-то и не было...

Может, дело в наследстве? В том Живом Золоте, которое ему должно было достаться?

Кто-то из верхов решил наследство у него отобрать?

Но кто?...

Или он испытания не вынес? Три испытания: любовью, свободой и славой... "Если вы их не выдержите, вы умрёте", – прошелестел в памяти быстрый голос Галяндаева...

Ах ты, карлик проклятый! Так бы твои волосёнки жёлтые и выдрал, попадись мне только!

Но что теперь делать?...

Андрей попытался пошевелиться – но нет, в яйцеобразной камере нельзя было ни стоять, ни лежать, – только сидеть, согнувшись, на соломе. Несколько часов Рублёв сидел, почти не меняя позы, ворочая в голове одни и те же мысли. Без конца, без конца... Затем усталость взяла своё. Андрей опустил голову на руки и захрапел.

Ему снилось, что он находится в темном и глухом помещении. Из темноты доносилась невыносимая вонь. Отдалённо был слышен шорох – наверное, крысы... Что это? Ад? "Свидригайловская" такая вечность, неопрятная и вязкая? Или он уже в гробу? Точно: в памяти начали всплывать зал суда, решетка, речи обвинителя, приговор, стук молотка... Рублёв приговорён. Его похоронили заживо. В каменном гробу. Вот оно, светлое будущее!

Камень... Камень... Камень. Ничего, кроме холодных камней, вокруг. Каменный холод, каменная тишина...И сам Андрей каменеет... Ступни и икры ног уже затекли настолько, что он их не чувствует... Скоро станет камнем, как эти, из которых стены сложены... А что, если кирпичи, из которых тюрьма сложено,– это души тех, кто окаменел здесь?

– Ду-у-ши! Ау-у!... Камень, камень, камень!... Не хочу! Не буду! У-у-уууу!

Андрей начал стучать в стены, орать, выковыривать камни, срывая ногти... Никто не слышал его. Хотя Сервет, Сервантес, Достоевский и прочие, наверное, были где-то рядом... Одиночество уничтожает расстояния, все одиночки вместе живут в одном большом одиночестве... Возможно, Андрей мог бы перестукиваться с Джордано Бруно. А он бы ответил? Нет, наверное...

Вот и всё. Всё лишнее, наносное, – имя, лицо, дружба, вражда, – вырваны из жизни. Рублёв теперь один. Как Бог. У него есть только тело, только душа, камень и глоток воздуха... Как много!

Всюду жизнь – и в тюрьме, и в дворце, и в аду. Всюду он, Рублёв! Он сейчас словно стоит на высокой горе, где всё земное исчезает, тает в синеватой дымке внизу... и никто не видит его... и он не видит никого... никого, кроме Бога. Один Бог и один человек... Это уже большинство.

Ничего, кроме Жизни. Никого, кроме Бога. Вот круг, в который Андрей заключен! Он может странствовать по мирам, не вставая...

А? Чьи это голоса? Кто-то плачет... Он сам? Свет какой-то...

Больно, больно... Башка раскалывается...

Но это пустяки. Андрей – один. Он – первый в своем мире. И единственный. Адам своей судьбы.

Вот он уснёт... а когда проснётся, увидит райский сад и рядом – Еву с яблоком.

Андрей закрыл глаза. Под тяжестью век мерцало розовое сияние. Из него возникали лица, добрые и милые лица... Они теснились вокруг, смотрели с изумлением... Кто они? Откуда?

Андрей открыл глаза, огляделся – и понял, что лежит на шезлонге у моря, по-видимому, где-то в тропиках. Вокруг него – друзья: Вадим, Глеб, Малицкая, Майя... Только Ольги почему-то нет...

Друзья толпятся и нервно бормочут: "Солнечный удар... Перегрелся... Что делать... Это не опасно... Вот-вот, он оживает... Вот, смотри..." Андрей протянул руку. Майя – тонкое лицо, узкие глаза, узкие брови-стрелы, мятная улыбка в пол-лица – осторожно взяла ее. "Наконец-то ты очнулся", – сказала она...

Вот это да! Неужели и суд, и тюрьма, и вся эта философия – просто бред? Бред от перегрева на солнце? Весело... Надо будет с этим разобраться... может, написать об этом... но это потом. Потом! Сейчас Андрей встанет и пойдёт домой. Его дом ведь рядом, вот он, на пригорке стоит.