Текст книги "Судьба нерезидента"

Автор книги: Андрей Остальский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Нет, Константин Михайлович, прошу вас, не надо, я не стану этого читать…

Но посол упорствовал, все решительнее протягивал ко мне злополучную бумагу. Я отодвинул свой стул подальше от стола, отвернулся. Даже глаза на всякий случай закрыл.

И тут меня осенило! Вот, наверно, как он понял заверения резидента КГБ, что мы с ним не коллеги и вместе не работаем. Он вообразил, что я из другой разведывательной структуры, из ГРУ – военной разведки! Вот почему акцент на военные дела, вот откуда идиотская (все равно идиотская!) мысль о возможности вербовки начальника генштаба! Ох, черт возьми, как это мы с «товарищем Ш.» не доперли, что он может именно так его слова истолковать. Хотя, с другой стороны, ведь должен быть в посольстве и резидент ГРУ, почему же он в таком случае не появился на авансцене? Нет, никак концы с концами не сходятся.

– Константин Михайлович, поймите, я журналист «Известий», – бубнил я. – Приехал сюда, чтобы попасть в Саудовскую Аравию и оттуда освещать события…

– Да, да, я понял насчет Саудовской Аравии… Я же сказал вам, что все сделаю, не беспокойтесь, – отвечал он, но в его голосе теперь чувствовалось раздражение.

Убрал он наконец злополучную бумагу подальше от меня, даже, кажется, перевернул лицевой стороной вниз.

«Ну, слава богу!», – подумал я с облегчением.

Но тут беседа приняла новый и снова неприятный оборот.

– Одного не могу понять, – тоном праведного возмущения, словно с трибуны, заговорил посол. – Как вы, в вашей организации, можете позволить, чтобы в нашей стране замахивались на святое – на партию! Как вы можете спокойно наблюдать эти гнусные антисоветские нападки… Эти возмутительные, подлые происки, которые играют на руку нашим врагам…

И он даже стал отбивать ритм в такт своей инвективы. «Надо срочно уйти!» – понял я. Вскочил на ноги, пробормотал:

– Константин Михайлович, это недоразумение, я из газеты «Известия», которая, наоборот… – Я хотел сказать, что наша газета и сама, в каком-то смысле, участвует в этих «нападках» – осмеливается публиковать острые критические материалы, но смешался, слова застряли у меня в глотке, все-таки это был шок. Вопреки всякой логике и всем моим надеждам Харчев, видно, держал меня таки за какого-то невероятно важного чина КГБ или за советского Джеймса Бонда, имеющего право и умеющего магическим образом вербовать всех подряд, хоть бы и начальников генштабов. Настолько, видимо, секретного, что даже резиденту нельзя было знать о моих делах! Бред полнейший, конечно, но как еще можно было посла понять? И еще, думал я, выходит, Петровский все же ошибся. Никакой Харчев не «наш». Он плоть от плоти партийной бюрократии, злобно огрызающейся на гласность.

Или – еще одно объяснение вдруг пришло мне в голову – может быть, он просто напуган на всю жизнь произошедшим с ним в Москве, смертельно боится, что органы и здесь до него доберутся, и от испуга всякого разума лишился? Принимая меня за высокопоставленного чекиста, столь нелепым образом доказывает свою полнейшую лояльность? А черт его знает, в любом случае надо скорее уносить ноги!

Пробормотав от двери уже какие-то бессвязные благодарности, я пулей выскочил из посольского кабинета.

«Товарищ Ш.», видно, находился где-то неподалеку, потому что появился в коридоре почти сразу же.

– Ну, как прошло? Все в порядке? – спросил он.

– Какое там! Полная катастрофа! Он то ли тебя не слушал, то ли не поверил… Умоляю тебя, как можно скорее переговори с ним один на один, объясни, только потактичнее, что это полнейшее дурацкое недоразумение.

– Хорошо, объясню. Да не нервничай ты так…

– Как же не нервничать? Он же теперь меня возненавидит смертной ненавистью – за то, что выставил себя законченным идиотом и чуть не выдал государственную тайну щелкоперу…

«Товарищ Ш.» меня успокаивал как мог, но я твердо решил впредь держаться подальше и от посла, и от посольства, да и от своего старого знакомца и его коллег тоже. Сережа Канаев – симпатичный друг моего закадычного приятеля Димы Осипова, а значит, точно не разведчик, а «чистый», нормальный человек! Вот кто мне поможет. И еще Виктор Лебедев есть, у которого, говорят, невероятные связи среди местных, в том числе людей весьма влиятельных, а через них можно и на саудовцев выйти и, если повезет, и заветную визу обрести. А на посла и посольство теперь рассчитывать нечего.

Последний вывод полностью потом подтвердился: посол Харчев передумал мне помогать, впрочем, и другие способы не сработали, и в Саудовскую Аравию я так и не попал. Пришлось освещать «Бурю в пустыне» из Абу-Даби. Но я старался изо всех сил и, кажется, не так уж плохо справился. По крайней мере, в редакции меня хвалили, а я, скромно потупясь, делал вид, что считал те похвалы заслуженными. Хотя в глубине души знал, что писать о войне, пользуясь эмиратовскими источниками, местной прессой, мировыми агентствами да телевидением – это, конечно, совсем не то. Но что поделаешь, не надо было в машину резидента садиться… Но это было не единственное и даже не главное последствие неудачного выбора, сделанного мной в аэропорту.

Проснувшись утром на следующий день от яркого, теплого света, я увидел в окне чистое синее небо, сходил поплавать в открытый бассейн при гостинице, вкусно позавтракал. Жизнь продолжалась, и вокруг меня была богатая, интересная и неизведанная страна. Что еще нужно путешественнику и журналисту для счастья? Да черт с ним, с Харчевым, и всеми разведками мира заодно!

Но 13 января 1991 года звезды встали в роковое противостояние – для СССР, для мира и для меня. С утра в тот воскресный день в Абу-Даби давал пресс-конференцию министр иностранных дел Великобритании сэр Дуглас Хёрд, приехавший обсуждать с шейхами судьбу оккупированного Кувейта. На всякий случай я аккредитовался на ту пресс-конференцию заранее, хотя и не рассчитывал, что услышу там что-то достойное репортажа: военные действия вот-вот начнутся, но политики и дипломаты держали рот на замке. Правда, стало известно, что британцы вроде бы собираются организовать эвакуацию из Эмиратов членов семей своих работающих там экспатов, что само по себе подтверждало неминуемость и скорое начало военных действий. Об этом стоило попытаться узнать поподробнее.

Но утром я о полученной аккредитации пожалел. Голова была словно мешок с опилками, потому что я ночью совсем не спал. Да и вообще, сдался мне британский министр да и война в Заливе, к чему мне «Буря в пустыне», когда в душе бушевал свой собственный шторм? Всю ночь смотрел я в гостиничном номере телевизор, в основном CNN, которая передавала репортажи из Вильнюса, где расстреливали мирных жителей, защищавших свободу, где кэгэбешный спецназ устроил кровавую бойню.

Я понимал, что ненавидеть КГБ нет смысла – он был лишь орудием в руках партии, а потому в глазах моих стояло лицо не «товарища Ш.», а лицемерная физиономия посла Харчева. И в ушах гремели его злобные выкрики о «нападках на святое». Теперь это самое «святое», то есть партийная империя, наносила ответный удар. Наверно, он торжествовал. Для меня же это был кризис сознания: ведь я был членом КПСС и до последнего времени бегал после работы в ЦК помогать «яковлевцам», а Горбачев совсем еще недавно был моим героем.

Моя вселенная рушилась, и это было больно.

В таком не совсем нормальном состоянии я все же поплелся на пресс-конференцию Дугласа Хёрда. Сидел там и слушал вполуха, как британские журналисты пытают министра насчет судьбы членов семей экспатов и перспектив развития военно-политической ситуации, – меня все это не слишком волновало. И почему-то внутри все звучал голос Харчева, проклинавшего «замахнувшихся на святое». Для меня он стал символом всего того, что я возненавидел в тот день. Из-за него голова моя лопалась, из-за него, когда Хёрд принялся отвечать на вопросы, я, сам себя видя и слыша словно со стороны, вдруг вскочил и сказал: «Господин Хёрд, знаете ли вы, что произошло минувшей ночью в Вильнюсе? Не кажется ли вам, что это даже важнее, чем надвигающаяся война в Заливе? Что вы можете сказать по этому поводу?»

Я заранее готов был презрительно улыбнуться, услышав, как британский министр иностранных дел будет трусливо уходить от прямого ответа – куда ему, ведь он же тут занят исключительно иракско-кувейтской историей, ему не до Литвы. И всему Западу не до Литвы. И Горбачев – их любимец, никогда они плохого слова про него не скажут. Будет сейчас крутиться аки уж на сковородке… Скажет, разумеется, что-то невразумительное…

Но Хёрд меня потряс. Нет, не зря, наверно, Итонский колледж и Кембриджский университет слывут на весь мир кузницами блистательных политиков и государственных деятелей, равно как ученых, экономистов и так далее. Ему и секунды не понадобилось, чтобы сформулировать ответ. И какой! Еще не отзвучало в зале эхо моего голоса, как уже громко и уверенно разливался по залу его мощный баритон: «Мы внимательно следим за тем, что происходит в Вильнюсе. Могу сказать, что наши дальнейшие отношения с Горбачевым зависят от того, чем закончатся эти события, как разрешится этот кризис».

Меня поразило, что он не сказал: «отношения с СССР» или «с Москвой». Нет, четко, однозначно и вполне персонифицированно: «с Горбачевым». Значит, британцы, по крайней мере, ясно понимали, что в советской системе ничто не делается без согласия, если не прямого распоряжения первого лица. Зная горбачевский стиль, я не сомневался, что письменного распоряжения о применении огнестрельного оружия против мирных жителей не существует, но какой-то однозначно понятый устный намек председателем КГБ Крючковым наверняка был получен. Иначе бы он никогда не решился действовать. Это ведь знаменитый синдром Томаса Бекета. «Неужели никто не избавит меня от этого беспокойного священника?» – раздраженно сказал король Генрих II, и придворные бросились убивать святого.

Но король потом каялся: пришел в Кентерберийский собор в рубище и босиком, пал ниц у алтаря и смиренно позволил священникам высечь себя.

Горбачев не только официально не покаялся, его не только никто не выпорол, но он даже толком не извинился. Нес в свое оправдание что-то совершенно невнятное: ничего, дескать, знать не знал. Даже исполнителей не наказал. У английского короля была хотя бы отговорка, что убийцы скрылись в независимой в те времена Шотландии, но Крючков и его спецназ были рядышком, под рукой…

А потому не могло быть Горбачеву прощения…

…Когда я приехал с пресс-конференции в гостиницу и пошел в бизнес-центр посмотреть сообщения мировых агентств, то с изумлением увидел, что и Рейтер, и АП, и Франс Пресс поставили на первое место в сводке главных мировых новостей часа ответ Дугласа Хёрда на мой вопрос. Оказывается, это была первая официальная реакция Запада на вильнюсские события. А я, сам того не ведая, стал соавтором сенсации.

Но за минуту славы пришлось и заплатить. На пресс-конференции присутствовал кто-то еще из моих сограждан и побежал стучать к Харчеву. А у того появилась сладкая возможность отомстить мне за то, что оказался по моей милости да по собственной глупости в идиотском положении.

Как рассказал мне позднее Виктор Лебедев (да и другие источники подтвердили), на следующее утро посол созвал экстренное и секретное совещание старших дипломатов. На повестке дня был один вопрос: «Что делать с провокацией Остальского?» Посол склонялся к тому, чтобы послать срочную шифрограмму, чтобы ее прочитали все члены политбюро. Но послу хотелось на всякий случай заручиться поддержкой для столь резких действий. Вообще-то большинство оперативно-дипломатического состава всегда с послом согласно. Себе дороже с ним спорить. Но бывают редкие исключения. И вот одно из них случилось в тот день в советском посольстве в Абу-Даби.

Когда очередь дошла до резидента КГБ «товарища Ш.», тот, осудив, как полагается, «провокацию Остальского», высказал мнение, что с таким шагом, как посылка такой громкой депеши, может быть, и не стоит торопиться. «Остальский ведь человек Яковлева, а в политбюро, как говорят, сейчас сложилось некоторое напряжение между последним и товарищем Лигачевым… Нужно ли нам высовывать в этой ситуации голову и встревать в политические дискуссии на высшем уровне? Принимать стороны в этом споре? Или, может быть, лучше подождать, пока ситуация станет более определенной? Я бы проявил осторожность и склонился ко второму решению», – вроде бы сказал главный советский шпион в Абу-Даби. (За точность изложения не ручаюсь, но что-то в этом духе было произнесено.) И Виктор Лебедев, присутствовавший там как секретарь парторганизации, его поддержал.

И Харчев испугался. Представил себе, наверно, что станет личным врагом Яковлева. А заодно и Петровского. Да еще с резидентом на этой почве размолвка выйдет. Вспомнил, что с ним произошло в Москве, какую там провели против него интригу. И решил не рисковать, отложить сладкую месть до лучших времен. «Вы так считаете? Значит, нам пока не нужно высовываться? Подождать?» И вдруг получилось, что это чуть ли не всеобщее мнение.

А ведь уйди такая телеграмма в Москву, думаю, даже в то перестроечное время меня из «Известий» как пить дать уволили бы. Ну или выдавили бы. И никакой Яковлев меня бы не спас. Я не был уверен даже, помнит ли он мою фамилию, несмотря на то, что я действительно сотрудничал с его людьми в ЦК.

Да, получается, что «товарищ Ш.» с лихвой со мной за старый должок расплатился. Больше я никаких дел с посольством не имел. Работы было много, но при этом жизнь была интересной и достаточно комфортной – даже при скромных известинских командировочных. В трехзвездочной гостинице был отличный открытый бассейн. Вкусно и дешево поесть тоже не было проблемой, а в барах гостиниц немусульманам продавали коктейли и прочие алкогольные напитки – причем на удивление недорого. И главное: в январе месяце здесь было так же тепло, как в Москве в июне, почти все время сияло солнце, повышая настроение. Работа оставляла все же немного свободного времени, и с помощью Сережи Канаева и Виктора Лебедева я осваивал Эмираты, ездил по городу и – немного – по стране.

…«Товарищ Ш.» все это время тоже меня не беспокоил и никаких своих подчиненных ко мне не подсылал. Только на прощание, перед самым отъездом, позвал пообедать, и я не решился ему отказать. Боялся, честно говоря, что последуют какие-нибудь сомнительные просьбы, но он меня еще раз удивил: его предложение никакого отношения к разведывательным делам не имело. Он спросил, не готов ли я, с большим повышением, перейти на работу в одну новую газету, тоже вроде как демократического направления, под крыло к известному в те времена деятелю. Мне показалось, что деятель тот приходится резиденту то ли близким другом, то ли даже родственником. Но я честно сказал: подумаю, но маловероятно, что соглашусь.

Вспомнили мы и идиотское недоразумение с послом, и «товарищ Ш.» беззлобно посмеивался, свою роль в моем спасении никак не выпячивал. Ну а крики посла про «нападки на партию» я с ним обсуждать не стал. Но для меня они прочно соединились с предательством Горбачева и вильнюсским позором.

Если бы эти злобные возгласы Харчева не звучали постоянно у меня в голове, я, может быть, не отправился бы сразу после возвращения в Москву к секретарю партбюро «Известий» Игорю Абакумову – выходить из КПСС. А сходил бы еще разок к друзьям в ЦК, и они бы меня, может, и уговорили не спешить. Обычный в те времена тезис звучал так: если все прогрессисты и либералы и что-то умеющие люди из КПСС уйдут, то там останутся одни реакционеры и бездарности. И борьба будет проиграна.

Но я больше не хотел ничего подобного слушать.

Вообще в моей жизни не раз случалось, что наступал вдруг какой-то момент – и некое резкое, радикальное, рискованное решение, чреватое большой переменой в жизни, принималось не на уровне рациональных размышлений, а инстинктивно. Когда я бросался в драку, не задумываясь о последствиях. Вообще-то по жизни я вовсе не драчун и совсем не силач, да и не храбрец. В детских драках в подавляющем большинстве случаев терпел поражение. Но бывали моменты некоего помутнения сознания, когда негодование, гнев достигают такого уровня, что «разум кипит возмущенный». Ну а при кипящем-то разуме какие могут быть рациональные действия? Несколько раз за жизнь такое бывало, но самый вопиющий случай, которым я совсем не горжусь, произошел еще в школьные годы, когда мы с другом возвращались домой и прямо под моим подъездом встретились с большой группой – человек десять – крепких таких ребят значительно старше нас, подростков. И один из них, видимо предводитель, грубо, явно умышленно толкнул меня плечом. И осклабился: ну что, дескать, заморыш, что делать-то будешь? Ну заморыш возмутился и прокричал что-то гневное, осуждающее приверженцев грубой силы. Кто издевается над теми, кто слабее. И я имел все шансы благополучно дать деру – вход в мой подъезд был совсем рядом. Но я им не смог воспользоваться – разум-то кипел. А потому я никуда не сдвинулся и продолжал обрушивать на обидчика гневные инвективы. Предводитель не спеша подошел, прошипел: «Что ты сказал, вошь?» – добавил еще пару матерных слов, а потом принялся методично меня избивать. А его многочисленные подручные стояли вокруг и гоготали. А я продолжал бессмысленно выкрикивать слова осуждения. Предводитель ударил меня пару раз ногой. В третий попытался вроде бы попасть в голову, но я удачно закрылся руками. И тут им показалось, что кто-то появился на горизонте, чуть ли не милиционер (там было отделение милиции недалеко), и они бросили меня и отправились дальше по своим делам.

Бил меня повелитель команчей все же, видимо, не изо всей силы. Потому что даже ребер не сломал, я отделался лишь синяками и кровоподтеками.

То есть мне несказанно, чудовищно повезло, все могло бы кончиться гораздо хуже, теоретически даже летальным исходом. И ради чего было рисковать жизнью и здоровьем? Ради того, чтобы что-то такое доказать подвыпившей садистской шпане? Глупее глупого. Слава богу, ни детям, ни внукам это мое опасное свойство не передалось.

Ну вот и с выходом из КПСС тоже было что-то похожее. Возмущенный разум тоже кипел, но все-таки не так сильно. Не вовсе отключая всякую соображалку. Тут все же дело касалось радикальной неопределенности, когда развитие событий невозможно было просчитать. То есть умом я понимал, что, скорее всего, огребу неприятностей. Но все же был и какой-то шанс выйти из этого положения и с гордо поднятой головой, и не слишком сильно поврежденным.

Тесть уговаривал меня не торопиться с выходом из партии, он вроде бы рассуждал рационально, но на самом деле – исключительно на основе своего прошлого опыта. Однако, как убедительно показал Джон Мейнард Кейнс, прошлое – не пролог, а статистическая частота того или иного события может и не помочь предсказать будущее. Так что бывают моменты, когда с тем же успехом можно действовать безотчетно. Так я в середине 80-х ушел в «Известия», хотя ТАСС предлагал скорый отъезд в длительную престижную и материально выгодную командировку в США. Так потом, вовсе этого заранее не планируя, оказался в 90-х в Англии. И вот так же в один момент я решил покинуть ряды КПСС, движимый не расчетом, а каким-то внутренним чувством, острым разочарованием в Горбачеве и партии, а также, наверно, реакцией на поведение посла Харчева. Не хотел, нет, просто физически не мог я больше состоять с Харчевыми в одной партии, и баста! Противно было, вот и все.

Но к Игорю Абакумову, нашему великому сельхознику и по совместительству партийному боссу, я относился как раз с большим уважением. Отличный был журналист (я много лет спустя очень хотел заполучить его в свой отдел в «Ведомостях», но это отдельная история, к которой я вернусь в середине этой книги) и в высшей степени порядочный человек и, что всегда для меня было важным обстоятельством, не обделенный юмором. За редкими исключениями именно чувство юмора отделяет для меня «своих» от «чужих».

Партийных обязанностей Игорь слишком всерьез не воспринимал. Но все же у него было заведено всех желающих партию покинуть довольно энергично отговаривать. А в то время таких желающих было немало, правда, только во внутренних отделах – в консервативном и блатном международном таких до меня не нашлось. Как на экскурсию потом ходили на меня смотреть.

Отговаривая народ покидать КПСС, Игорь Абакумов использовал примерно ту же аргументацию, что и мои приятели из аппарата ЦК: дескать, нельзя отдавать партию реакции, надо бороться за реформы изнутри. Но я об этом знал и заранее приготовил текст заявления. Смысл его сводился к тому, что под влиянием вновь открывшейся информации я пересмотрел отношение к партии и ее идеологии. «Я пришел к выводу, что идея коммунизма является вредной утопией. Я не согласен с программой партии и не признаю ее устава, который не могу выполнять. В такой ситуации мое дальнейшее пребывание в КПСС будет непростительным лицемерием», – написал я.

Посмотрим, что скажет Абакумушка, когда прочтет такое, думал я.

Игорь слов не нашел. Сказал: «Против такого мне возразить нечего». Потом забрал мое заявление и партбилет и швырнул их в ящик стола, где, видимо, собирал другие подобные документы. Встал, с чувством пожал мне руку и пожелал успехов в новом качестве.

Семья моя нервничала, но поначалу в жизни нашей ничего не изменилось. Я все так же ходил на редакционные собрания и летучки, писал материалы в номер, брал интервью. Первые несколько дней коллеги по международному отделу посматривали странно, перешептывались за спиной. Иногда я и сам вдруг ловил себя на том, что не до конца верил в то, что натворил: да не приснилось ли мне это? И неприятный холодок пробегал по загривку. Ведь на протяжении всей моей сознательной жизни исключение из КПСС было величайшим наказанием для провинившегося международника. Чаще всего за этим следовало и увольнение, и в любом случае перекрывались вожделенные выезды за рубеж, ради которых, собственно, и шли советские люди в международную журналистику. А тут человек взял и устроил себе исключение по собственной инициативе. Но времена были другие, начальники и отдел кадров не знали, как со мной обращаться: как с прокаженным или делать вид, что ничего не случилось? Ждали разъяснений от верхов, но они не поступали.

Если бы пришлось жить заново, то того идиотского, бессмысленно рискованного противостояния с толпой гопников я бы, конечно, не повторил. Унял бы гордыню и шмыгнул в свой подъезд, пережил бы как-нибудь унижение. Но из партии вышел бы снова, причем еще раньше. А, может, даже и не вступал бы в нее никогда, обошелся бы без заграницы в первой половине жизни, глядишь, может, и писателем раньше бы стал.

Но в первой и, видимо, окончательной версии своей жизни я понятия не имел, что в 1991 году власти КПСС осталось каких-то жалких шесть с половиной месяцев, почти все мы тогда считали, что СССР – это все еще всерьез и надолго. Мало того, атмосфера сгущалась, это ощущалось физически. Шеварднадзе ушел в отставку, публично предупредив об опасности государственного переворота. Александр Яковлев, формально сохраняя свои позиции в руководстве, был фактически изолирован и больше не участвовал в принятии политических решений. Позднее он рассказывал мне, что Горбачев даже на его телефонные звонки не отвечал: помощники и прикрепленные не соединяли. Один канал забыли перекрыть – ВЧ связь в автомобиле генсека. И вот туда-то Яковлев и дозвонился. И успел сказать: «Михаил Сергеевич, они готовят переворот против тебя», – прежде чем Горбачев, матерно выругавшись, бросил трубку.

Председатель КГБ Владимир Крючков, все более воспринимавшийся как один из истинных правителей страны, публично объявил всех лиц, сотрудничающих с радиостанцией «Свобода», изменниками родины и иностранными шпионами. Так я официально попал в черные списки – и еще какие…

В те дни меня останавливали в известинских коридорах люди, с которыми я был едва знаком, и, оглянувшись по сторонам, убедившись, что никто нас не слышит, говорили: «Андрей, брось ты это! Все что угодно, только со „Свободой“ не связывайся, пожалеешь!» Не знаю, выполняли ли они чье-то задание или на самом деле искренне хотели предупредить об опасности.

А опасность-то была вполне реальной. Clear and present danger.