Текст книги "Хозяева ночи"

Автор книги: Андрей Дмитрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Когда Заборский всходил по истертым ступеням крыльца, свет низко висевшего солнца внезапно померк. Рваные, быстро несущиеся полосы, будто тени хищных птиц, пересекли разбухший тусклый диск. Впервые за весь ленивый знойный день в пыльных кронах шевельнулся ветер.

Вадим Алексеевич вошел, и его разом охватила банная духота. Дом, за дождливые недели напитавшийся, как губка, влагой, а затем разогретый жаркими погодами, теперь испускал пар. Нестерпимо пахло прелым тряпьем, котами, затхлостью нежилых углов.

Повинуясь бессознательному любопытству, Заборский тронулся наверх. Доски лестницы подавались под ногами, точно клавиши. На дворе опять захлопотал ветер, ему ответили гулкие вздохи и посвисты в недрах особняка, заколыхались под потолком клочья паутины. Вадим Алексеевич сделал еще шаг – и вдруг ступень, которой он едва коснулся подошвой, провалилась. Канула вниз, словно нарочно подпиленная.

Левая нога Заборского скользнула в пустоту; присев, он удержался судорожно стиснутыми пальцами за хлипкие перила. Пришло жгучее чувство реальности. Боже мой, да зачем он здесь – ответственный работник, отец семейства, интеллигентный, уважаемый человек сорока шести лет от роду?! Если бы дочь-студентка, которую он вечно бранит за разгильдяйство, увидала его в таком положении, или, скажем, кто-нибудь из подчиненных, или наоборот – из партийного руководства полюбовался, как главный архитектор огромного города висит на гнилой лестнице в пяти метрах от пола, опасаясь шагнуть вверх или начать спуск!..

Неужели все дело именно в е г о дочери, в Насте? Немногие знают, какая боль постоянно гложет подтянутого, респектабельного Заборского, какая обида на судьбу... Это так страшно, когда твое дитя, плоть твоя, которую совсем недавно держал ты на руках крошечной и беспомощной, вдруг становится чуждым, враждебным созданием, опрокидывает все надежды... Настя, Настенька... Вот с той бы, с черноглазой гулять по набережной, кормить ее шоколадом, беседовать на всякие отвлеченные темы – о Вселенной, о прошлом, о будущем... Говорят, не выбирают родителей; получается, увы, что детей тоже не выбирают.

Вадим Алексеевич медленно вытянул ногу из пролома, носком туфли попробовал следующую доску. Как будто надежно... Почему же он все-таки не возвращается, почему столь упорно стремиться наверх? Только ли ради того, чтобы очистить совесть перед полузнакомой школьницей Ирой? Да нет, разумеется. Не только. С незапамятных (а впрочем, по ощущению – вчерашних) мальчишеских времен Заборский привык действовать наперекор собственной слабости. Должно быть, потому и выбился в люди. Например, доказывал, что ничего не боится – ни завтрашней контрольной по математике, ни темноты, ни вечно пьяного полуидиота из соседнего двора по прозвищу Билли Бонс. Доказывал всем окружающим... но прежде всего себе. И сейчас тоже – себе. Если он поддастся слабости, раздражению, уйдет, не осмотрев дом полностью, – останется в душе саднящая точка. Стыд.

Поднявшись наконец на площадку, Вадим Алексеевич увидел справа дверную раму, а за ней – комнаты, сплошь заваленные рухнувшей штукатуркой. Туда не тянуло. Зато справа обреталась дверь почти целая, только с дырой на месте замка и плотно притворенная – а что же возбуждает исследователя больше, чем закрытая дверь?..

Заборский не без волнения отворил – и очутился в коридорчике меж двух фанерных перегородок. Здесь когда-то разделили часть зала на клетушки. Но дальше расстилалось пространство потемневшего паркета, на котором тоже хватало штукатурки, однако больше было старых газет. Слежавшаяся пресса образовывала толстое одеяло перед устьем большой, до потолка, изразцовой печи в углу. (<Черт – отличные изразцы, прошлый век – надо бы их ободрать отсюда, прежде чем рушить!..>) Зоркий глаз архитектора сразу отметил под печью с полдюжины еще не покрывшихся пылью лимонадных бутылок. Очевидно, здесь собирались.

Косоугольники света на полу погасли, будто кто-то разом заслонил оба больших, вдребезги разбитых окна. Уже не отдельные пряди туч неслись через небо – победно разворачивалось тяжелое знамя грозы. Вадим Алексеевич подумал, что обвалившиеся потолки – плохая защита от ливня. <Зря я отпустил машину, – вспомнить, что ли, юные годы? – в <Авангарде> я тянул на первый взрослый – рвануть кросс до автобусной остановки? – дыхания, пожалуй, хватит, – а скорости? – сейчас разверзнутся хляби!..>

К Заборскому возвращалась его привычная ироническая трезвость. Да нет, пожалуй, жгучая досада, такая, что впору заплакать. Обманула Ира. Безжалостно обманула та, которую он только что любовно представлял на месте своей дочери. Конечно, раз она с дружками устраивает здесь тайные пиршества, ей никак не желательно, чтобы дом сносили. Но выдумать ради этого целый фантастический сюжет, явиться к главному архитектору! Ах, скверная девчонка, врунья, дрянь, дрянь... Купился, старый дурак, – вот тебе!

Он решительно повернулся уходить, но помешкал, вспомнив о предательской лестнице. Что ж, отступать некуда... Заборский сделал шаг и замер. За спиной тихонько звякнуло. Еще раз, еще... Похоже, что две стоящие рядом бутылки ударяются боками. Подземные толчки? Да нет, он бы почувствовал.

Вадим Алексеевич снова поглядел в сторону печи, разрисованной по белому тысячами затейливых синих фигурок. Понятно, рядом с печью никого не было. Плотно закрытую чугунную дверцу покрывал слой пыли. Больше не звенели бутылки; зато наступил черед иных, еще более загадочных звуков. Казалось, что дом кряхтит и почесывается, пронизанный некими токами в преддверии разгула стихий. Шелестело, скреблось, шуршало и взвизгивало то в одном конце зала, то в другом, то за стенкой, то под самыми ногами...

Заворчав, электрически полыхнуло небо. Что-то мягко упало в печи и завозилось, тряся изнутри дверцу. Главный архитектор пятился, боясь оказаться спиной к залу. За ним проскрежетало и громко щелкнуло...

Вадим Алексеевич обернулся прыжком, лицо его исказилось. Дверь в конце коридорчика, через которую он вошел сюда, не прикрыв ее, стояла захлопнутая. Издав нечто вроде короткого храпа, Заборский рванул на себя ручку – но дверь, лишенная замка, держалась крепко, словно взятая на ключ.

И тогда главный архитектор города побежал – не чувствуя ног, ринулся обратно мимо перегородок, наискось через шепчущий, бормочущий пустой зал к лишенному стекол окну.

Он успел еще услышать, как визжит на несмазанных петлях, отворяясь, заслонка печи.

Если бы в окрестных домах оставались жители и кто-нибудь из них выглянул полюбоваться вечерней грозой – он увидел бы незабываемое зрелище. Сквозь оконную раму во втором этаже особняка вымахнул, не удержавшись затем на ногах, мужчина в отличном светлом костюме, с лицом перепачканным и обезумевшим. А если бы наблюдатель еще и знал в подробностях историю <Поисков контакта> – он, безусловно, отметил бы, что беглец воспользовался именно тем окном, в котором лет тридцать пять назад, спасаясь от ночного ужаса, собственным телом высадил стекла нынешний помощник прокурора республики Петр Приходько.

VI

<Директору ...го областного краеведческого

музея доктору сельскохозяйственных наук

Гордейчуку Я. М.

от лаборанта отдела зоологии и палеонтологии

Нестеренко Б. Г.

3 а я в л е н и е

Прошу освободить меня от занимаемой должности по собственному

желанию>.

Все. Остается лишь поставить число и подпись. Два дня он мучился, прежде чем принять это решение; но теперь оно бесповоротно. Мама, конечно, расстроится: ей так нравилось, что Богдан <Пошел в науку>. Но ничего. Она поймет, что сын больше не может оставаться там, где его жестоко оскорбили...

– Нестеренко, на ковер!

Не сразу обернувшись на голос беспечной секретарши Леночки, он подумал, что так даже лучше. Старик и рта не успеет раскрыть, чтобы выложить порцию обидных слов, – а тут Богдан хлоп ему на стол бумагу! Это будет хорошая пощечина. Пусть не считает себя всесильным... Богдан быстро подписался, черкнул дату и, взяв листок, вышел вслед за Леной. На секунду ему стало жаль расставаться со своим отделом, с привычной за два года работы большой темноватой комнатой; с товарищами в застиранных синих халатах – каждый колдует за своим столом; да и стола родного стало жаль, такого обжитого, где он и писал, и рисовал, и препарировал... Поборов себя, Богдан твердо закрыл дверь.

Войдя в кабинет директора, он увидел там своего завотделом, Павловского. Рыхловатый, рано облысевший, Роман Викторович скромно сидел в углу, и вид у него был такой, точно Павловского внезапно разбудили и он еще не успел прийти в себя. Более того – растерянность читалась в поведении Якова Матвеевича. Директор явно не знал, как начать разговор.

Походив взад-вперед с папиросой и зачем-то поправив стеклянную поилку кенаря, Яков Матвеевич наконец выдавил из себя:

– Такие дела, брат... Получается, что мы с тобой опять должны вернуться к старой теме, к твоим домовикам!

– А я не хочу к ней больше возвращаться! – удивившись собственной смелости, громко сказал Богдан. Против ожидания, Яков Матвеевич лишь дернул седой бровью и примирительно ответил:

– Ладно, ладно! Знаешь, кто старое помянет... – Он взял со стола бумагу, протянул ее мятежному лаборанту. – Вот... Как снег на голову заинтересовались твоими зверушками серьезные люди. То есть не именно твоими и не благодаря тебе, но чем-то очень похожим. Почитай-ка...

Это было письмо, отпечатанное на машинке; обычный лист, не казенный бланк, но подпись внушала легкий трепет: <П. К. Приходько, помощник прокурора республики>. Высокопоставленный юрист писал, что к нему на прием явилась школьница, специально приехавшая из областного центра, откуда был родом сам Приходько. Девочка, оказывается, знает понаслышке о некоем детском приключении прокурора, а именно о том, как лет тридцать пять тому назад в старом нежилом доме Приходько столкнулся с весьма странными и скорее всего неизвестными науке ночными животными. Школьница и ее друзья, как бы приняв эстафету от сверстников юриста, <опекают> этот дом, так и оставшийся незаселенным. По ее сообщению, неведомые существа продолжают тем или иным образом обнаруживать свое присутствие. Поскольку особняк в самом близком будущем подлежит сносу, Приходько просит сотрудников краеведческого музея произвести тщательное обследование. Адрес: улица академика Грабовского, 34.

В груди Богдана точно лопнула глухая перегородка, мешавшая сердцу биться свободно. Слезы навернулись на глаза. И даже директор вдруг показался не столь уж неприятным: ну, погорячился человек, с кем не бывает... Лаборант незаметно скомкал за спиной свое заявление.

...То был вторник; а в пятницу они с Романом Викторовичем, руководившим <экспедицией>, выехали на улицу Грабовского. Всей исследовательской техники был у них потрепанный УАЗ-469 – музей никакой поисковой аппаратурой не располагал. Правда, Богдан заикнулся, что надо бы-де попросить у военных прибор инфракрасного видения; но Роман Викторович объяснил, что на согласование и получение допуска к такому прибору уйдет не один месяц, а до сноса особняка осталось не больше недели...

Лаборант заранее разыскал по телефону Иру Гребенникову (разумеется, это она ездила в столицу к Приходько). Когда <уазик> вкатился во двор тридцать четвертого номера, там уже ожидала небольшая группа ребят, среди которых Богдан как-то сразу выделил щуплую девчушку в линялых джинсах и голубой ветровке. Поразили ее глаза – непрозрачные, пугающе темные, особенно по контрасту с бескровным некрасивым личиком. Были в них недетская тоска и страстное ожидание... чего? Разгадки чуда?.. Остальные выглядели вполне буднично: щекастая румяная вертушка, которую товарищи именовали Натахой; робкий Виталий, из числа тех стремительно растущих, хрупких ребят, которым всегда коротки рукава и брюки; подозрительно глядящий исподлобья, надутый, капризного вида бутуз, по имени Олег.

Богдан, конечно, ожидал, что их посвятит в тайны дома черноглазая Ира, но на деле случилось иначе. Его и Павловского буквально потащила за собой шустрая Натаха. От нее не отставал верный паж Виталик; Олег плелся по пятам, делая вид, что все ему трын-трава, но на самом деле сгорая от любопытства; и лишь зачинщица держалась поодаль. На все, что делали зоологи, она поглядывала даже с некоторой неприязнью... И уж наверняка с великим недоверием.

Однако больше всего поразило Богдана поведение Романа Викторовича. Шеф бродил по особняку ленивыми медлительными шагами, качая головой, слушая непрерывную трескотню Натахи... и ничего не делал. Даже под ноги смотрел главным образом для того, чтобы не споткнуться и не выпачкаться. В то время, как Богдан излазил все паутинные углы, заглянул и посветил фонариком во все дыры, измазался по уши, дважды чуть не покалечился, разыскивая любые, хотя бы минимальные <вещественные доказательства> клочки шерсти, остатки пищи, экскременты, – Павловский с явной брезгливостью обходил грязные места, груды штукатурки и не скрывал, что торопится окончить осмотр. Скоро он даже начал подгонять лаборанта: мол, есть неотложные дела в музее...

Наконец, Натаха подвела их к самому <таинственному> месту в доме тому, где, по мнению <искателей контакта>, начинался путь к обиталищу ночных ловкачей. В стене под лестницей зияли два отверстия размером с книгу – выводы неведомых труб или стоков; кто теперь разберет, для чего они были сделаны? Оттуда глядела темнота, полная и неоспоримая, хоть режь ее ножом, пахло чем-то сладковатым, дурманящим.

Роман Викторович остановился перед одним из проемов, не выпуская изо рта сигареты, и сказал, что не видит реальной возможности исследовать их глубину. Виталик, начитавшийся фантастики, возбужденно забормотал что-то насчет тележки с маленькой видеокамерой. <Ну, брат, таких штук у нас нет и быть не может!> – подражая директору, развел руками Павловский. Молчавший до сих пор Олег, мрачно сопя, предложил закачать в <норы> воду через шланг или бросить по дымовой шашке. Мгновенно перейдя от созерцания к ярости, Ира зашипела на опешившего бутуза: <сначала я тебя туда самого засуну!> Ее глаза на меловом лице расширились так жутко, что Богдана пробрал озноб, будто от встречи с т е м и...

Павловский поспешно согласился с Ирой: конечно же, такие варварские методы не подходят, да и вряд ли что-нибудь дадут! Он цеплялся за любой предлог, чтобы поскорее свернуть поиски. Тем более что все усердие Богдана оказалось тщетным. Единственными животными, чье присутствие в заброшенном доме не вызывало сомнений, были бродячие кошки...

По дороге в музей Роман Викторович клевал носом и только один раз очнулся от сонной одури, чтобы воскликнуть: <Ну, цирк! Ну, кино!..> Богдан стиснул зубы, удерживаясь от грубого ответа. Он мучил себя, лихорадочно перебирая варианты: что делать, какие еще исследования можно провести в старом доме при их полной приборной нищете и бессилии? Тем более что от вечно дремлющего, ко всему безразличного Павловского никакой помощи ожидать не приходится. Всей энергии шефа хватит лишь на то, чтобы сегодня же накатать письмо об отрицательном результате осмотра; Яков Матвеевич, злорадно посмеиваясь и отпуская шуточки насчет того, что не у одних лаборантов бывают мозги набекрень, это письмо подмахнет и отправит в столицу; бедняга прокурор вздохнет и распрощается с детскими фантазиями; а дом снесут. Что же все-таки еще можно предпринять... в одиночку?

Или не в одиночку?

Вечером следующего дня Богдан позвонил Ире Гребенниковой.

...Они гуляли по проспекту Дружбы, ели мороженое из вафельных стаканчиков и приглушенно беседовали. Если бы прохожие могли услышать этот разговор, они наверняка усомнились бы в душевном здоровье нескладного, сутулого, рукастого молодца, еще сохранявшего мальчишескую развинченность движений, и его бледной большеротой спутницы.

– Так ты, значит, предполагала заранее, что у нас ничего не выйдет?

– Не предполагала, а знала.

– Зачем же ездила к прокурору?

– Я еще раньше к Заборскому ходила, главному архитектору города... Ира задумалась; прошла несколько шагов молча, стараясь ступать в ногу с Богданом, потом пожала плечами: – Ну, надеялась на что-то. Что, скажем, мне поверят и дом не станут сносить.

– Просто так поверят, на слово? Без доказательств? А с виду вроде умная девочка!..

– Значит, только с виду, – покорно вздохнула Ира.

– Но откуда же ты все-таки взяла, что мы... никого не найдем? А если б Роман не сачковал и у нас было бы оборудование?

– О н и могут только сами выйти, – сразу став серьезной, объяснила Ира. – Когда захотят. Их нельзя найти никаким оборудованием, или поймать в ловушку, или выманить. Только сами!

– Постой-постой! – Богдан возмущенно нахмурил брови, похожие на ласточку, нарисованную тушью. Он только что растолковал Ире свою гипотезу о лемурах – нахлебниках цивилизации, и не сомневался, что девочка убеждена полностью. Теперь авторское самолюбие было задето. – Что это еще за мистика? Ты что, до сих пор веришь в инопланетян?

– Нет, я уже давно поняла, что там все... ну, не так, как в книгах! Гребенникова доела размокший стаканчик, аккуратно вытерла пальцы платочком. – Нет, о н и не пришельцы... и... ты меня, извини, конечно... но, наверное, и не лемуры... не просто животные. У Виталика... ну, ты его помнишь, с Натахой... у него есть одна идея. Сказать?

– Скажи, – без особой охоты буркнул Богдан.

– Он, понимаешь, у нас Эйнштейн...

– Кто-кто?!

– Ну, вундеркинд. В физическом кружке и все такое. С академиком переписывается, так тот его на <вы> и по отчеству: <Виталий Павлович, ваш вывод относительно стабилизации квантовых систем представляется интересным...> – Не выдержав <Академического> тона, хихикнула. – Во память, а? А говорят – девичья... В общем, Виталька считает, что о н и это неизвестные науке существа, у которых атомы и электроны – ну, частицы, из которых они состоят... свободно движутся между нашими частицами. О н и могут хоть сквозь стенку пройти, хоть сквозь гору. Потому что, значит, нам только кажется, что вещество плотное, камень там, или дерево, или мы сами... а на самом деле это рой частиц, и другой рой может спокойно через него просочиться. Виталик тебе лучше объяснит, если захочешь.

– Ага! – воскликнул лаборант, все еще обиженный за лемуров. Просочиться! А кто колбасу и пирожные жрет, кто на дудочке играет?! Для этого же надо плотными быть, из обычной материи! Эйнштейны...

Она покорно кивнула:

– Да, мы об этом тоже говорили. Виталик сам еще толком не разобрался, но думает, что о н и... дальше нас ушли, что ли; вот мы можем быть только такими, как мы есть, а те превращаются, делаются то такими, как мы, то... понимаешь?

– Это слишком сложно, чтобы быть истинным! – козырнул Богдан где-то подхваченной фразой. Затем, видя, что Ира подавлена его хлестким ответом, он решил усугубить торжество, издали метнув остатки мороженого в урну; но мороженое ляпнулось на откидной верх детской коляски. Пришлось опять пускать в ход платок и просить прощения у молодой разгневанной мамаши. После этого девочка покровительственно взяла нового друга под руку и повела, не давая более встревать в неприятности...

Ира с Богданом так никогда и не узнали, что в то самое время, когда они, позабыв обо всем на свете, брели по жаркому людному проспекту и все вокруг было нереальным, точно цветные тени на киноэкране – прохожие, троллейбусы, клумбы с пыльными привядшими гладиолусами, толкотня у весов, где продавала яблоки толстая крикливая продавщица, – в это время по заброшенному особняку, отчаянно труся, пробирался маменькин сынок Олег. На поводке за собой он волок молоденькую таксу. Бутуз слышал, что такие собаки умеют вытаскивать из нор всяких лисиц и барсуков, и взял <напрокат> у одноклассника длинную, совершенно лишенную лап, но невероятно умную Джульку. Он помог чуткой, нервной, все время тянувшей ноздрями воздух и вздрагивавшей собаке протиснуться в одно из загадочных стенных отверстий... и едва успел отскочить, потому что такса снарядом вылетела обратно. <Джулька-а!..> Куда там! Неизвестно чем ошарашенная гусеница цвета горчицы проложила себе путь среди мусора, мелькнула в траве двора... и, судя по скорости, лап у нее оказалось даже слишком много.

VII

– Ей-богу, не знаем, что и делать, Вадим Алексеевич! Милицию звать как-то неудобно...

Прораб умоляюще смотрел снизу вверх на Заборского, сняв шляпу и промакая платком обильно вспотевшую лысину.

Двигатели обоих бульдозеров были выключены, чтобы даром не переводить топливо; бульдозеристы курили, сидя на порыжелом газоне, и перебрасывались ленивыми репликами.

Желтый особняк со своими пузатыми облупившимися колоннами, с лепным карнизом, нависающим, будто козырек фуражки, над подбородком крыльца, насупился, точь-в-точь старик, которого и чудесное сентябрьское солнце не может прогреть до костей. Слева, у боковой стены, собрался десяток взрослых, а вокруг них суетилась и галдела целая толпа ребят. Все смотрели или показывали пальцами на окна второго этажа. Смеха не было слышно происходившее носило тревожный, аварийный характер.

Вдруг одна из женщин пронзительно закричала, приложив ладони рупором ко рту:

– Наташа! Наташечка-а!..

Стоявший рядом мужчина обнял женщину за плечи, она уткнулась головой ему в грудь. Из окон не доносилось ни звука.

– Были бы мои – честное слово, выволок бы и так надавал по одному месту! – кипятился прораб.

– Ну, попробуйте! Вы что, летать умеете? – раздраженно ответил Заборский. Несмотря на то, что эти чертенята мешали работе и родители волновались все сильнее, главному архитектору вовсе не хотелось начинать решительные действия. Можно было бы, конечно, вызвать машину с телескопической вышкой... Но – снова и снова вставали перед Вадимом Алексеевичем черные, недетски тоскливые глаза на худеньком стеариновом личике. Значит, и ее будут ловить по углам, может быть – применять силу, выкручивать руки...

Да, бедной Ире могло прийтись туго. Женщина, звавшая Наташечку, надсадно рыдала в плечо своего спутника. Плотный мужчина с бородой-норвежкой, кажется, отец Виталика Кравчука, отделился от прочих и крабом забегал из стороны в сторону, явно ища, где бы влезть на стену... Сейчас они наколют дров.

Не дослушав очередной гневной реплики прораба, Вадим Алексеевич заложил руки за спину и пошел прямо к дверям особняка. Народ вокруг дома замер, даже дети приумолкли. В осанке Заборского, в том, как он шагал через двор, чувствовались воля и власть. Прораб последовал было за шефом, но тот нетерпеливо отмахнулся.

Он остановился в сумраке прихожей, у деревянной лестницы. Внизу ступени держались на своих местах, но выше зиял провал: несколько досок было нарочно выломано, чтобы никто не смог подняться наверх.

– Ира! – сказал главный архитектор – сначала тихо, затем в полный голос: – Ира Гребенникова! Подойдите сюда, пожалуйста, – это я, Заборский!

Прошли минута и другая, в течение которых Вадим Алексеевич с удивлением ощущал, как сильно бьется его сердце. Наконец над изуродованной лестницей появилась знакомая угловато-изящная фигурка в джинсах с белыми пятнами на коленях, в розовой майке, присела... Заборскому снова стало отчаянно жаль, что его разгильдяйка-дочь, ныне мотающаяся вместе со своими косматыми и бородатыми дружками где-то по Средней Азии, ничем не похожа на эту девочку. Ах, какая же Ира живая, целеустремленная, н а с т о я щ а я, непохожая на тех, напичканных индийской мистикой, старательно уходящих от жизни (надо же, получают дипломы и работают ночными сторожами – не дай бог, моя Настя выкинет такое...)!

Слабо, как-то обреченно прозвучал сверху ее голосок:

– Слушаю вас, Вадим Алексеевич!

– Ирочка, – начал он, едва справляясь с волнением (господи, что это с ним – так робеть перед ребенком!) – честное слово, я не буду говорить о том, что вам уже сегодня вдалбливали много раз: как волнуются ваши родители (хотя они, конечно, просто с ума сходят, и надо бы их пожалеть!) или что комсомольцы так не поступают. Вы девочка умная, я обращусь к вашей логике. Ученые обследовали дом и ничего там не нашли – вернее, никаких следов! (Заборский вдруг запнулся, вспомнив, как кто-то мягко шлепнулся в печь из дымохода и затряс изнутри дверцу.)

– Они не хотели искать по-настоящему. Вернее, один из них, главный! сказал голосок. – Но это все равно, потому что найти очень трудно... или совсем невозможно!

– Вот видите – невозможно! – подчеркнул Заборский, обретая надежду уговорить. – А нам что делать прикажете? У нас на руках акт экспертизы. Нет юридических оснований отменять снос дома, понимаете – нет! Чего вы намерены добиться, отсиживаясь там? В конце концов не я (я этого не сделаю), так кто-нибудь другой вызовет милицию... или пожарную команду... будет скандал, Ира, а я совсем не хочу, чтобы вас тащили, как преступницу! Ей-богу! Спускайтесь оттуда, это будет самое правильное...

– Нет, – после некоторого колебания ответила Ира, повернулась и исчезла.

– Подумайте! Вернитесь! Это просто глупо! – теряя самообладание, крикнул Заборский. Ответа не было. Душные, жаркие сумерки стояли в доме; где-то потрескивало, сыпалась труха.

Вадим Алексеевич вернулся во двор, к своей <Волге>. Ему было неловко встречаться глазами с водителем, с прорабом, с кейфовавшими на газоне бульдозеристами. Захотелось немедленно уехать, держать связь по телефону. Нет, нельзя: может быть, придется еще вмешиваться, защищать Иру...

Прораб, общавшийся с местным населением, почтительным шепотом сообщил, что приехала директриса школы, где учатся <чертовы дети>. Сама директриса, полная величественная дама с высоко взбитыми соломенными волосами, одетая в теплый не по погоде драповый костюм, уже беседовала с родителями, утешала плачущую женщину. Затем она прошествовала к дверям и скрылась. Скоро из дома донеслись раскаты внушительно грудного голоса; слов было не разобрать. Потом наступила долгая пауза. (Вадим Алексеевич внутренне злорадствовал.)

Во дворе приумолкли, насторожились. Наконец дама выплыла, ведя за руку чумазого плачущего бутуза. Не выдержал маменькин сынок Олег. К нему тут же бросилась целая куча народу, в том числе не менее двух бабушек; отшлепали, зацеловали и мгновенно утащили с собой. Стало быть, теперь в доме трое. Из-за них стоят бульдозеры; откладывается снос последнего здания, уцелевшего на полностью разоренной улице Грабовского...

Выведя Олега, директриса словно что-то сдвинула в забуксовавшем механизме событий. Вконец остервеневший Кравчук-старший, отец <Эйнштейна>, успел сбегать куда-то в частный сектор и теперь возвращался, неся, точно муравей не по росту длинную соломинку, грубую садовую лестницу. Приставив ее к стене, Кравчук вскарабкался с тяжеловесной ловкостью гориллы и прыгнул в окно. Грохот был изрядный. Кто-то из взрослых засмеялся, дети забили в ладоши – наступило быстрое и безусловное облегчение. На втором этаже трещало, топало, яростно завопил Кравчук, точно его укусили, потом раздался девичий визг. (Заборского так и дернуло к приставной лестнице; едва сдержался.) Минут через десять на подоконник вылез и стал спускаться долгоногий неуклюжий Виталик. Очевидно, его страх перед отцом был посильнее, чем привязанность к Натахе.

Истошные крики разлетелись из окна по всему двору. О нет, Ира так вопить не могла – не позволила бы себе даже под пыткой, это Вадим Алексеевич понимал... Виталик, маячивший в сторонке, даже не поднял повинную голову; маловато было в нем мужского... Раскрасневшийся, перемазанный пылью Кравчук явился на подоконник, неся перед собой отчаянно отбивающуюся Натаху. Из-за ее беспорядочных рывков оба чуть не свалились вниз. Мать заметалась, кудахча уже совершенно по-куриному; мужчины бросились на помощь, дети с победными воплями облепили лестницу – в общем, Кравчука с его <Добычей> буквально снесли на руках...

Более часа по всему особняку искали Иру Гребенникову. Даже директриса не вытерпела и отбыла в своей служебной машине, посулив <этой негодяйке> все мыслимые школьные кары. Кравчук, снова взобравшись наверх, втащил туда же отца Иры, малорослого брюнета, похожего на итальянца; за ним влезло пять-шесть мальчишек. Вся эта компания шастала по комнатам, по отгороженным фанерой закуткам, громыхала разболтанными дверьми, даже шарила в печи, с которой рабочие заблаговременно содрали бело-синие столетние изразцы... Поиски были тщетны. (<Ну, молодец девчонка – хотя и пороть ее надо – переняла кое-что у своих инопланетян, или кто они там вон как прячется – господи, а кто же там обитает, в самом деле? – я ведь сам слышал – не ветер же это все?...>)

– Что делать-то будем, а? – уже не впервые спросил истомившийся прораб. Бульдозеристов давным-давно не было на газоне – то ли обедать пошли, то ли завалились подремать где-нибудь в перепутанном красными виноградными гирляндами <сорном> лесу.

– То есть как что делать? – строго-удивленным тоном переспросил Заборский. – Сворачиваться! И без того целый день потеряли!

– А... э-э...

– Завтра, завтра, завтра! – с нажимом сказал Вадим Алексеевич, садясь в серую <Волгу>.

Прораб, обрадовавшись хоть какой-то определенности, побежал искать своих людей.

Отъезжая, Заборский бросил последний взгляд на злополучный желтый дом. Он почему-то не беспокоился за Иру – знал, что с девочкой ничего не случится. Больше того: Вадиму Алексеевичу казалось, что Ира была бы им довольна. Он правильно сделал, что отменил запланированное на сегодня разрушение особняка. Почему это правильно – Заборский и сам не знал; но душа ликовала, как будто главный архитектор совершил важное и доброе дело...

Была глухая ночь, когда Ира Гребенникова наконец покинула свое убежище. Все-таки она лучше других знала старый дом и сумела найти закуток, мимо которого прошли и добровольные сыщики во главе с Кравчуком, и вызванная под вечер милиция...

Сначала она лишь осторожно, опасаясь засады, выглянула. Но не было кругом ни огня, ни шороха; полная тьма и тишина, словно сомкнулся над головой стоячий пруд. Запасливая Ира, всегда имевшая в кармане джинсов спички, на ощупь отодрала клок обоев и зажгла его; при свете быстро догоревшего <факела> выбежала в актовый зал. Ее мучила жажда; она разыскала возле печи недопитую бутылку теплого, выдохшегося лимонада... Затем вступил в свои права голод, но куски хлеба, оставленные здесь несколько дней назад, были давно съедены т е м и... <И на здоровье>, подумала Ира, боясь даже в мыслях обидеть хозяев дома, которые сейчас, ночью, конечно же, были всесильны.

Бумага обожгла пальцы; Ира поспешно бросила ее и затоптала. В большой комнате было достаточно светло от луны, половиной сырного круга висевшей за разбитым окном. Она подошла поближе – туда, где в зазубренной осколками стекол раме лежало пепельное освещенное поле развалин. На месте улицы Грабовского вправо и влево, открывая глазам скат в глубокую долину и близкие огни проспекта Дружбы, простирался теперь сплошной пустырь, заваленный грудами кирпича. Кое-где остатки стен еще сохраняли план здания; стоял, точно косой парус, наполовину обрушенный торец, и тянулась от него четкая лунная тень по обломкам и рытвинам, пересекая гусеничные колеи.