Текст книги "Болеро Равеля. Неожиданный финал"

Автор книги: Андрей Дмитрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Сохраняя выражение отстраненности, Никита покосился на говорившего и слегка подкрутил ус. Чуткий гость уловил смысл этого движения и сказал:

– Я-таки думаю, Жорик, что будет лучше, если твои друзья немножко пособирают ландыши на дворе. Или я не прав?

Телохранитель довольно хрюкнул, как делал он после каждой "остроты" своего хозяина. Словно у глубоководной рыбы на суше, изо рта его выкатился громадный розоватый пузырь. Никита еще раз коснулся усов; Елизавета же, с прежней ясной усмешкой, спросила:

– Может, и вправду мы не ко времени, сударь? Тогда отложим наше дело…

Но Георгий, явно сделав страшное усилие над собою, набрал воздуха в грудь и выкрикнул:

– Нечего нам откладывать!

Стана схватила его за руку, как бы вливая добавочную решимость.

– И нечего мне от них скрывать. Это мой отец, а это его друзья. Они уже все знают, Череп, и поняли, кто ты такой, и что ты пришел еще раз предупредить меня насчет Станы, или денег дать, чтобы мы молчали!..

– Ну, раз пошла такая пьянка, режь последний огурец… – Опустившись в единственное свободное кресло, Костя выплюнул жвачку и с шиком закурил, чтобы мы видели и дорогие длинные сигареты, и золотую зажигалку "Ронсон". – Мы люди не гордые, можем и при всех. Насчет молчать, так это ты и без денег понимаешь, Керюха. А чем бабки просто так кидать, мы лучше Станочку отвезем в больницу, классную, концессионную! Короче, на фига ей тут лежать, ты ж не доктор. Правда, подруга? Давай, собирайся. Если ноги не пойдут, тебя Лох на ручках понесет. Давай, шевелись…

Лох тоже выплюнул чуингам и осклабился, вообразив себя в непривычной роли носителя дам на руках.

– Я никуда не поеду, – дрожа и покрываясь бисеринками пота, быстро проговорила Стана. Ногти ее впились в ладонь Георгия. – Я тут останусь, уходите, ребята – все уходите, потом придете, когда я смогу… потом!

– Ваша воля – закон! – сказал Никита, величаво поднимаясь и явно ожидая того же от прочих. Привстав, Елизавета глянула в сторону Кости – от такого взгляда из-под черных опахал любой нормальный мужчина заколебался бы, но Череп и бровью не повел. С прежней пакостной улыбкой, глядя мимо лиц, он сказал:

– Вот и классно, Станочка – пускай все валят на…, пока я добрый, а мы с Лохом тебя оденем, выведем и поедем в больничку…

– До первой свалки вы поедете! – взорвался, наконец, давно закипавший Георгий. – Небось, уже и канистра с бензином в багажнике, на это бабок не жалко!

Рывком повернувшись к моему сыну, с судорожным, действительно "черепным" оскалом Костя вымолвил:

– А это ты у меня сейчас проглотишь, козлик! Ошизел? Так я тебя быстро вылечу! – И добавил через плечо, ко всем нам: – А ну, валите отсюдова к …ной матери! Лох!

Орангутан, видимо, неплохо обученный, сделал танцующий поворот; на нас был направлен даже не парализатор, а американский полицейский "кольт" со стволом, как водопроводная труба.

Если бы не то, что случилось через пару секунд, – не знаю, как бы я себя повел. Вряд ли покорно вышел бы вон, оставив на растерзание сына. Хотя и это не исключалось начисто… Может, бросился бы под ноги Лоху, или швырнул пепельницу в голову Косте – с риском погибнуть, но что-нибудь бы, наверное, вытворил.

Однако не пришлось. Из-под своих кружев Елизавета выбросила руку с ювелирным, как мне показалось, изделием. Пыхнуло огнем, хлестнуло пистонным треском, и Лох без звука повалился лицом вперед. Так буднично, сиротски плюхнулся, будто на шнурок от кроссовки себе наступил. Стана сдавленно вскрикнула.

Череп заревел, хватаясь за карман, но вдруг замер, поскольку острие Никитиной шпаги было уже приставлено к его горлу.

– Я дам вам, сударь, шанс на жизнь и даже на победу, – почти дружески, лишь раздувая мясистые ноздри, сказал Обольянинов, – если вы окажете мне честь спуститься со мною во двор и взять в моей машине вторую шпагу. Итак?..

Видит Бог, как несерьезно, как насквозь театрально это прозвучало! Казалось, все сейчас облегченно рассмеются, и Георгий поставит, наконец, на огонь кофе. Но грязно выбранился Череп, ногой попытался лягнуть Никиту, и тот, сокрушенно вздохнув, подал клинок вперед… Под истошный вопль Станы кровь струею выплеснулась на скатерть.

– Ну, все, – с равнодушием приговоренного сказал Георгий, глядя, как расползается клюквенное пятно. – Их там еще человек пять, точно. Подождут условленное время и поднимутся. А может, слышали выстрел. Тогда будут еще быстрее.

– Фи, пятеро холопов, – обтерев шпагу батистовым платком и брезгливо отбросив его, начал было Никита, но Елизавета прервала его бахвальство:

– Имеется ли у вас черный ход?

– Он же и парадный, по совместительству.

– А ежели перелезть с балкона на балкон и спуститься другою лестницею?

– Толку нет, все подъезды выходят во двор, да и как мы с…

Георгий подбородком указал на тихо плакавшую Стану.

– Ну, честная братия, вижу, не миновать нам переведаться с ними, с каторжными! – скорее весело, чем испуганно сказал Никита и с лязгом вбросил клинок в ножны.

– Чем переведаться, соображаете?! Шампуром вашим, дамским пистолетиком – против пулеметов? Думать надо!

– Нет, Жорж, тут я не согласен. Не так уж мы, наверное, безоружны…

Сказав это, я перевернул труп Лоха и достал его устрашающую пушку; затем, обшарив карманы рухнувшего главаря, выудил у него мощный армейский парализатор. В другое время, в другом состоянии я бы ни за что не стал вот так ворочать покойников, – но сейчас благодетельное отупение снизошло на меня, заодно почти избавив от ужаса перед близкой смертью. Будто вне реального мира, во сне наяву происходило все это, двигались руки, говорили губы…

– Лох! – вдруг сказали из-за входной двери. – Ты стрелял, что ли? Эй, Череп, Лох!

И кратко, но убедительно стукнули кулаком.

Никита с ягуарьей бесшумностью подкрался к двери, глянул в глазок, затем вернулся к нам и быстрым шепотом сообщил:

– Трое, автоматы наперевес.

И столь же тихо – мне:

– Сударь, благоволите открыть и сразу стать в угол. Сие-вам… С этими словами Никита вручил мне свой газовый пистолет, сущую игрушку в сравнении с карманным газометом Черепа, "Костька, блин, ты чего?" – настаивали пришедшие. Раздалось нехорошее шарканье, предвещавшее штурм.

– Сейчас открою! – крикнул Георгий. – Иду!..

Все так же душою не веря в происходящее, но уже испытав сжатие сердца, я нарочно повозился, отпирая замок. Тем временем Никита с Георгием, широко расставив ноги, заняли позицию напротив двери, и каждый целился перед собою, держа на уровне переносицы двумя руками – мой сын парализатор, а Никита "кольт". Гость был спокоен, точно в тире, бледный растерянный Жоржик тщетно пытался ему подражать. Разным было и поведение наших дам: Елизавета сидела, подавшись вперед и следя за нами с жадным любопытством; Стана грызла край пледа, чтобы сдержать истерику.

Наконец, внутренне воззвав к Ней, Защитнице, я распахнул дверь и метнулся в угол, под прикрытие стены. В тот же миг наши открыли огонь; в грохоте револьверной стрельбы потерялся хлопок парализатора, но я вторично за сутки почувствовал дурманную сладость… Мне не пришлось пускать в ход свой пистолет. На лестничной площадке словно тяжелые мешки повалились, кто-то удушенно захрипел, и все стихло.

Никита вышел, жестом велев нам пока не двигаться: я понял, что он за дверью осматривает пораженных. Ну и опыт же был у этого верзилы – не иначе, как обмяло его в одной из региональных войн, а то и в более крутых переделках! Еще и еще раз бахнул "кольт". Пристреливает, – ужаснувшись, понял я. На этажах скрежетали замки, лязгали дверные цепи – даже и не думая выглянуть, народ запирался покрепче. Бумм… У кого-то был стальной надверный щит, опускаемый в случае нападения.

– Полагаю, господа, что в их машине остался только водитель.

– Ежели не глухой, так поехал за подкреплением.

– Что ж, лишняя причина поторопиться!..

С содроганием перешагивая через раскинутые тела, мы с Георгием несли зажмурившуюся Стану. Елизавета столь беспечно поднимала кружевной подол, переходя кровавые лужи, словно перед нею были следы обычного дождя. На запястье одного из убитых, седого смуглого крепыша, увидел я татуировку: "Герат. 1978 г.". Никита преспокойно собрал автоматы…

Во дворе и вправду не было уже других машин, кроме огромного "хорьха", лишь у подъездов ютились жалкие веломобили жильцов. Надо было спешить. Мне показалось, что Никита очень долго заводит двигатель; наконец, мы сорвались с места. Подобно герою боевика, водитель наш лихо развернулся на земляном холме посреди двора, некогда клумбе; хрустнули сухие остатки домового огорода… Машина торпедою вылетела на улицу.

Дом Георгия стоял на Бессарабке, на самой горе. Мимо гигантского рынка, который мои родители называли "крытым", а я в детстве обожал, поскольку на его воротах красовались чугунные бараньи и бычьи головы, – мимо этого здания, ныне отобранного под концессионную биржу, мы свернули на Бассейную, затем вдоль давно заржавевших трамвайных рельсов устремились к вокзалу.

Скоро я понял, на что рассчитывает Никита. Привокзальная зона относилась к категории "А" межрегионального контроля, лучше охранялись только ракеты. Улицы кругом были перегорожены, наших возможных преследователей отсюда точно завернули бы, но какие-то особые Никитины документы убедили солдат на КПП, и мы проехали по Саксаганского.

Однако на перекрестке наш бег был придержан, и уже не постовыми. По коридору из многорядной колючей проволоки к вокзалу колонной двигались чудовищные четырех– и пятиосные грузовики. Ехали сахар и натуральная древесина, редкие металлы и подсолнечное масло, – чтобы исчезнуть в гладких, безоконных стальных поездах и со скоростью двухсот километров унестись на Запад. Дорога от Киева была перестроена для суперэкспрессов, к ней на полсотни шагов не мог приблизиться ни один местный житель – под наблюдением бессонных вертолетчиков, под объективами специальных спутников утекало наше богатство. Чем за него расплачивались, можно было увидеть в квартале отсюда, где у выезда на площадь Национального Возрождения круглосуточная очередь медленно вливалась в освещенные двери бесплатной столовой…

Наверное, мы взяли хорошую фору – центр миновали без происшествий. Лишь на Петровской аллее выскакивали из шалашей в кустах жуткие оборванные личности, бежали за машиной; пара железок отскочила от бампера… Это явно не был размах наших возможных преследователей.

У моста метро "свои" полицейские бойко откозыряли при виде волшебного Никитиного пропуска. С чувством расставания оглянулся я на златоглавую, венчавшую горы звонницу Печерской Лавры. Слава Богу, пока не ободрали купол – говорят, отчаянные монахи забрались наверх и пригрозили спрыгнуть… Прощай, милая моя утешительница! Ты смотришь мне в глаза, ты отвернулась от стальной меченосной бабищи, оседлавшей соседнюю гору. Два года назад поехал под ее несуразным весом холм; несколько улиц отселили, и теперь все ниже склоняется "Уродина-мать" над пустыми домами и усадьбами, а у города не хватает средств, чтобы выпрямить статую или вовсе убрать… Я тоскую о мирных, сытых годах, когда ее возводили, – но безобразное всегда безобразно.

На середине моста дала знать себя погоня. Падая наискось, к нам близился вертолет. "Гони!" – закричал Георгий, и Никита погнал, заставив панически шарахнуться пару встречных велорикш. Вертолет вдруг задрал хвост и описал крутую дугу. За нашими спинами словно отбойный молоток простучал, и я, оглянувшись, увидел на асфальте ряд дымящихся пробоин. Хорошо хоть, что не "Черная акула". Полицейские не в лад ударили одиночными; они уже наверняка вызвали подкрепление, но до его прибытия вертолет мог десять раз изрешетить нас. Георгий заботливо прижимал к себе голову Станы и просил ее "не открывать глазки". Никита же, опять проявив немалую воинскую сноровку, бросал "хорьх" вправо, влево; лихачил, то едва не обдирая машину о бетонные опоры рельсового пути, то проскакивая вплотную к перилам моста, и все увеличивал скорость. Пуля даром щелкнула по крыше. Рядом схватился за окровавленную голову рикша, умелец, приделавший к велосипедной раме закрытый салон для троих пассажиров; его громоздкий экипаж легко опрокинулся.

Я думал, что Никита осадит машину, увидев вскинутые навстречу автоматы замостных часовых, – но он лишь выбросил через окно серебристый жетон. Спешно козырнув, стрелки пропустили нас, а затем бросились под защитный колпак.

Вертолет почему-то отстал, – возможно, подбитый, – зато, утробно громыхая, над увитой виноградом стенкою явился поезд метро. Мы шутя догнали и обошли его: ходивший лишь в часы "пик" паралитик-состав с выбитыми стеклами тащился, разбухнув от народа, даже на крышах сидели и лежали.

За обочиной частили стволы красно-рыжих рощ, уносились побуревшие газоны, теннисные корты, веранды нарядных белых домов. Концессионная зона отдыха… Какие-то счастливые люди неспешно ехали на конях, он и она, в цилиндрах, одетые как для конкура. И не глянули с высоты седел…

Обольянинов и тут рассчитал правильно. Вертолет над мостом не подбили: подальше облетев зенитные пулеметы, решил он зайти сбоку, через пути метро. Но уж эти места охранялись получше, чем наш злосчастный город! Не успела брюхатая стрекоза вновь повиснуть над нами, как неведомая сила сбрила у нее винт, и вертолет позорно грохнулся на шоссе. Быстро и точно, подумал я: компьютерный прицел, лазерное наведение. Не дадут себя в обиду и на дикарской земле!

За лесом, за голубыми заливами, где, как встарь, сверкали чистотою заново просеянные пляжи, долго еще был виден нам столб копоти.

День прошел в неистовой гонке. То по разбитому, долгие годы не ремонтированному асфальту (о, какие горячие ножи вонзались при каждом прыжке машины в мой несчастный затылок!), то по идеальному шоссе в концессионных зонах, а порою и по вязкому чавкающему проселку, по черепкам и доскам, вдавленным в грязь, сквозь нескончаемый дождь вел Никита тяжелый "хорьх" к неведомой цели. Под Броварами мы заправились на валютной, охраняемой пулеметчиками, бензоколонке, причем Елизавета расплатилась чеком; без особых задержек пересекли государственную границу Киевской республики; а в лесочке неподалеку от Галицы, уже в государстве Черниговском, под вечер устроили привал.

В высоте немного развиднелось… Из объемистого багажника наш водитель и защитник извлек пару кожаных саквояжей самого старинного вида. На относительно сухом месте под раскидистым тополем мы постелили брезент, поверх него развернули ломкую белоснежную скатерть, и Елизавета с Никитою стали "накрывать на стол". Словно лопались жесткие обручи, годами стискивавшие мою грудь, и становилось легче дышать, когда я смотрел, как Никита жестами тороватого хозяина достает из бархатных гнезд и расставляет алмазной грани бокалы, тарелки с бледно-отчетливым рисунком цветочных гирлянд, раскладывает серебряные с чернью массивные приборы. Из второго саквояжа явились нашим ошалелым глазам и окорок смугло-розовый, со спиралью нежной белизны, и желтый плачущий балык, и пирог, под лезвием обнаживший многие слои мяса, рыбы, яиц с луком, и пузатые бутылки, полные будто бы светлой крови… Черт, как он щедро пластал все это тесаком! Боги, как сладострастно мы все это пожирали! Какими мы разом стали учтивыми, с какой церемонностью поднимали тосты друг за друга! Даже Стана, осторожно вынесенная Георгием, оживилась, и Елизавета, кое-что смыслившая в медицине, решила, что девушке не помешает бокал вина. Затем Никита сделал вещь совершенно неожиданную: достав плоскую коробочку с каким-то, эмалью по белому изображенным, генералом в треуголке, открыл ее и душистым пряным табаком любовно зарядил обе ноздри. Чих его был орудийным… То же проделал и я – Георгий не решился. Вслед за встряскою, произведенной в мозгу едким и густо-сладким запахом, сокрушительно чихнув, я почувствовал необычайную свежесть и прояснение ума, словно и не было за спиною целодневной изнурительной дороги.

Пока мы наслаждались дивным Никитиным "кнастером", Елизавета в машине распеленала Стану, осмотрела порезы на ее животе, чем-то смазала и велела ехать дальше.

Тьма лежала теперь вокруг нас, полная и непроницаемая; вымершие села не радовали ни единым огнем. Фары "хорьха" вырывали из ночи то стелу облупленную, с надписью "Галицкий эфиро-масличный завод", то руины фермы, то стену разросшегося, одичавшего сада. Мы видели в полях высокого бурьяна дрожащие сполохи костров. Наверное, летом здесь разводили свои жалкие посевы бродяги из крестьян, охраняли друг от друга, заживо разрывали в клочья воров – да так в шалашах и оставались до весны… Нашу огромную, слепящую фарами машину принимали, должно быть, за полицейскую, оттого и не цеплялись.

За поворотом на Ичню Никита включил музыку. До сих пор не знаю, был ли в машине приемник, или магнитофон, но звучание пленяло чистотой и объемностью. Оркестровая мелодия – болеро Мориса Равеля, памятное с детства, всегда поражавшее меня богатством красок и ровным, неуклонным нарастанием силы. Поначалу чувственно-томная, будто арабская сказка, музыка являла мне шествие каравана, закутанных в белое бедуинов на верблюжьих горбах, красавиц в чадрах и звенящем золоте… Но неумолимо рос напор духовых и ударных; ритм был постоянен, однако шли мерным шагом уже не спесивые верблюды с гуриями; боевые слоны прогибали землю, склонив бивни, усаженные стальными кольцами. Ход чудовищной армады, под конец уже подобный разгулу стихий, обрывался внезапно, то ли победою, то ли катастрофой – не знаю, но мне всегда становилось обидно, когда мелодия заканчивалась. Хотелось слушать сначала.

Лучи, метнувшись над подернутой паром водою, скользнули по кирпичной громаде – остову бывшего сахарозавода. Взревев, машина пошла в гору, а затем плавно скатилась с нее.

В замке небесного свода блеснула сквозь муть чистая серебряная долька. Утомленным засыпающим взором поймал я у обочины пару массивных белых строений, каждое вроде малой беседки. Свернув меж ними, "хорьх" въехал на дорогу, глубоко прорезавшую холмы.

Большое сияние близилось навстречу… Минута, другая, и я увидел за оградою освещенный со всех сторон дворец, двухэтажное размахнувшее крылья строение с куполом и колоннадою при входе. Два льва над воротами, вздыбясь, опирались на щиты; под каждым замер солдат в зеленом мундире и кивере, держа на отлете высоченное, в мужской рост ружье со штыком.

Казалось, нас сразу бросили в разгар действия на съемочной площадке. Сонных и усталых, буквально выхватили из машины ливрейные лакеи в пудреных париках. Целая группа уносила Стану; там среди лакейских галунов и чепцов горничных виднелся мундир пожилого военного, явно всем распоряжавшегося. Краем уха я услышал, что нашу болящую берет под свою опеку знаменитый армейский хирург, специалист по ранам, и тем выздоровление ее обеспечено…

Честно говоря, я полагал, что всех нас приткнут в какой-нибудь бывшей кладовой, наскоро переделанной под общежитие, – но случилось иначе. Меня проводили в белый нарядный флигель, и я оказался один в прохладной комнате второго этажа, пахнувшей паркетным лаком и свежевыстиранным бельем. Она не была пышна или вычурна, но от высоких полированных дверей с медными замками и ручками, от простых беленых стен веяло старомодной добротностью. Простою была и мебель, зато в каждом изгибе подлокотника, в каждой точеной ножке кровати чувствовались любовь и неспешность мастера. Сперва впав в недоумение при виде ночной вазы и кувшина-рукомойника с мискою,– зачем столь подробно воспроизводить предметную среду 18-го века? – я подумал затем, что эти вещи более интимны и человечны, чем кран и унитаз, и превращают комнату в некое замкнутое, уютное гнездо…

Ах, и с помощью димедрола или радедорма, героически добывавшихся мною в обмен на антикварные книги, не выспался бы я дома так, как в этой свежей, хрустящей постели! А какое было пробуждение – с атласным стеганым халатом, разложенным на кресле, с колокольчиком у изголовья, звоном коего я вызвал из-за дверей величаво поклонившегося лакея! Подойдя к полукруглому окну, он привычным движением раздернул шторы – и в комнату хлынул свет погожего утра!.. Туч и дождя как не бывало: под серо-голубым ласковым небом лежал посреди двора тронутый желтизною газон с купами розовых кустов, окруженный дорожкою из кирпича. Двор обнимали крылья дворца, с пристроенной к торцу одного из них странной остроконечной башнею. Восторженно и жадно, будто преподнесенный лично мне роскошный подарок, рассматривал я аллегорические фигуры над фасадом. Что держит женщина, возлежащая слева – копье, что ли?..

Резко встав с постели, я зажмурился, ожидая прилива боли к затылку – рана сделалась мучительно-привычной, давая себя знать при каждом неловком движении… Но ничего не случилось. Затылок безмолвствовал. Я дотронулся: шрам был на месте, но вел себя так, будто нарки пырнули меня недели две назад…

Стесняясь принимать помощь от слуги, я все же был вынужден просить его совета: столь непривычны были все крючки и застежки моей новой одежды. Но, справившись, с удовольствием повертелся перед зеркалом: какого бравого, видного молодца сделали из меня расшитый шелковыми узорами камзол, серый кафтан с широкими, отделанными серебряной тесьмою отворотами; нарядное жабо, короткие штаны до колен, белые чулки, башмаки на довольно высоком каблуке, со стразовыми пряжками! Теперь и щетину можно было сбрить, никак со всем прочим не сочетавшуюся, и надеть пудреный парик с буклями и косицею в черном шелковом кошельке!..

Вторым чудом за это утро были показания дозиметра. Привычно выхватил я его, сходя с крыльца на двор… Жалкие микрорентгены показывал счетчик, в пределах естественного фона! То ли какой-нибудь благодетельный циклон стащил из этих мест радиацию, то ли… других объяснений я тогда не подобрал.

Завтрак был накрыт во дворце, в одной из столовых второго этажа. Легко скользили лакеи, обнося нас фарфоровыми блюдами и соусниками, наливая из графинов. Локоны на невинном затылке Елизаветы отражались в зеркале, тянувшемся вдоль всей стены.

Она сидела в дымчато-розовом платье с низким вырезом – все оторочено кружевами, по ее вкусу, на шее повязан легкий шарф. Порою мне казалось, что, искоса поглядывая на меня, Елизавета ждет некоего моего начинания… быть может, и смелого. Но для прочих сотрапезников, то есть Никиты с Георгием и нескольких улыбчивых молодых людей в щегольских кафтанах, она вела деловую беседу, вкратце излагая сюжет первой серии фильма.

Все записывается здесь, в настоящей старинной, отреставрированной на средства "Астреи" барской усадьбе. Главный герой фильма, сын владельца имения, с рождения записанный в гусарский полк, собирается отъезжать на войну. Сестра юного офицера тайно влюблена в его наставника, обедневшего дворянина-соседа; тот должен сопровождать своего питомца в армию. Влюбленные договариваются обвенчаться перед отъездом, но крепостная девка, наушница барыни, докладывает "маменьке" об их замысле. Дочь заперта и рыдает, а с наставником имеет внушительную беседу сам помещик. Оскорбленный дворянин вызывает вельможу на дуэль, но тот приказывает слугам выбросить его вон, а при новом появлении – затравить собаками…

Влюбленных выручает недоросль, обожающий и сестру, и учителя. Девушку он хитростью выпускает из заточения; в своей карете отвозит ее с избранником в город, к подкупленному попу, который и венчает любящих. Затем сестра тайком возвращается в имение, а брат с наставником выезжают к действующей армии…

Сия, по-моему, достаточно литературная и банальная история, похожая на рассудочно-фальшивые, многолетней давности телесериалы о гардемаринах, великолепно костюмирована, снабжена первоклассным реквизитом и записывается десятками особых крошечных видеокамер, которые, как правило, актерам не видны; используется новейшая, тонкая, словно паутина, пленка. Камера может быть скрыта в шандале, в кроне дерева, в гриве коня; затем сотни пленок будут смонтированы с помощью суперкомпьютера. Пишется и эта сцена за завтраком, хотя наш разговор не войдет в фонограмму…

Я был немало удивлен тем, сколь внезапно и круто изменилось мое отношение к питью. Графинов на столе толпилось множество, с водкою и винами, с зазывно пахнувшими настойками; лакеи подливали по первому знаку, да и Никита дразнил, то и дело поднимая в мою сторону бокал, моргая глазом и подергивая усом. Но я лишь отпивал малыми глотками, и никакая сила не заставила бы меня набраться рядом с Елизаветою.

После завтрака она подарила мне долгий зовущий взгляд. Взволнованный, я последовал было за нею, но Обольянинов дружески придержал меня и заявил, что админгруппа будет сейчас заниматься "прескучными делами", а я могу отдыхать…

Не без досады я вернулся в свою комнату, стащил кафтан и устроился в кресле на балконе, благо царила августовская теплынь. Лакей подал мне на изящном подносе пачку газет. Вздев на уши нищенские свои очки, я углубился в чтение – и скоро забыл обо всем личном.

Кишинев снова добивается особого статуса в Румынском королевстве; господарь, не признаваемый Бухарестом, прошел во главе демонстрации, требовавшей автономии для бывших советских молдаван. После недолгого перемирия, обеспеченного межрегиональными силами, армянская авиация вновь бомбила нефтепромыслы на Каспии. Войска Иранского Азербайджана, занявшие линию от Вардениса до Ехегнадзора, готовят наступление по всему фронту; ракеты снова падают на пригороды Еревана. Турция, готовая защитить своих армянских подданных, объявила мобилизацию; стычка между Стамбулом и Тегераном, столько раз предотвращенная, теперь кажется неизбежной. Тюмения прекратила поставку нефти Республике Войска Донского: там на выборах победили правые, добивающиеся восстановления единой России. В свою очередь, Дальневосточная конфедерация сократила поставку рыбы сибирским государствам – Хабаровск поддерживает донцов… И здесь, при всем шутовстве, пахнет войною. А что в наших краях? То же самое. Служба безопасности Полесья объявила шпионом посла Новороссии; возмущенный одесский парламент послал ультиматум Житомиру. Они еще играют в политику, ничему не научившиеся, злобные голодранцы!.. А вот это уже совсем скверно. Кроме ракетной шахты в Старшем Жузе, кою упорно осаждают муджахиды, намереваясь стереть с лица земли Великий Израиль, атакам подвергается и командный пункт неподалеку от Костромы. Неведомо кто, боевики с закрытыми лицами, в камуфляже без знаков различия, без документов в карманах, исступленно пробиваются к термоядерным чудищам. Совет Опеки бросил туда уйму китайских солдат, они прочесывают каждый овраг, но пока безрезультатно… Хоть что-нибудь происходит в мире приятное, доброе?! Ага, вот… Бордосские виноделы, наконец-то, восстановили утраченные сорта крымских вин – "Черный доктор", "Мускат Красного камня". Черенки чудом уцелели в радиоактивном Крыму и генными инженерами были спасены от разрушительных мутаций… Спасибо за напоминание. Все, начитался.

Отбросив газеты, я попытался успокоиться, для чего откинул голову на спинку кресла, сняв очки и подставляя закрытые веки по-летнему жарким лучам. Вдруг от легкого прикосновения к плечу дрожь пробежала по всему моему телу. Елизавета стояла рядом, ее лицо под шляпою с полями было густо затенено.

От правого крыла дворца, мимо статуи закутанного старика, она повела меня каштановой аллеей, по дороге сообщая добавочные условия моей работы. Оказывается, мало того, что я должен был сочинять диалоги прямо на площадке: их предлагалось не записывать, а наговаривать вслух совместно с актерами, импровизируя в темпе идущего действия. Ясное дело, при сем должен я быть в облике одного из представляемых, иначе непрерывные подсказки актерам со стороны создадут ужасную неразбериху. Но что же мои партнеры по игре – сумеют ли они, не промедлив, подхватить беседу и развить ее? О да, они мастера своего дела, однако же и я должен постараться, чтобы не просто выдумывать реплики, но вызывать точный, нужный ответ.

Что же, и на экране я останусь в той же роли, спросил я не без волнения? Елизавета не знала. Сие уже в полной воле нашего драматурга, он же режиссер. Он может меня оставить, а может и заменить во всех сценах нарочно дозаписанным актером – компьютер сделает такую замену неуловимой для зрителя…

Хотел бы я видеть столь гениального режиссера, воскликнул я. На что Елизавета невозмутимо ответила: оного здесь нет, поскольку он одновременно записывает на разных площадках и монтирует эпизоды для доброй дюжины серий. Опять же, компьютеры помогают? Можно сказать и так, хотя это не совсем верно. Да способен ли человек справиться с такой работой? Наш режиссер способен и, более того, уверен, что справимся все мы. Господи, да как же его фамилия? Узнаете со временем, сударь, пока же есть причины на сей вопрос не отвечать.

Я невольно остановился, зачарованный открывшимся видом. Справа от нас на небольшом холме высилось белое строение под граненым куполом, похожим на церковный. Позднее я узнал, что это – музыкальная беседка, где некогда концертировал сам автор "Жизни за царя"… От холма же шел просторный, поросший зеленою травою скат; там и сям были раскиданы по нему копны сена, а внизу громадные старые дубы вольно стояли у края глубокого, покойного синего озера.

Какая же роль мне поручена, пусть и на время, пока не заменят меня кинозвездою, полюбопытствовал я. И услышал ответ, вознесший меня к вершинам радости. Я должен был играть бедного дворянина, наставника молодого барича. Ну а мою возлюбленную, сестру героя, нежную, смелую и решительную, играла Елизавета!..

Сей день до вечера и следующий прошли для меня в отдыхе, неторопливом знакомстве с усадьбою и громадным старинным парком. Были в нем всякие затеи, напомнившие мне пригороды Петербурга: и мостики горбатые кирпичные над извилистыми дорогами, некогда звавшиеся "китайскими"; и совершенно бесполезное строение на косогоре, красного кирпича, путаница нарочно незавершенных арок и стен – "романтические руины", утонувшие в сухой траве и кустах с дивными розовыми листьями; и высокий искусственный холм с экзотической сосною на вершине – гора Любви…

Затем суждено мне было испытать немалое удивление, причем от человека близкого.

Флигель мой, называвшийся Южными службами, оказался куда более населенным, чем я полагал вначале. Занимая отдельную комнату наверху, оказался я одним из привилегированных постояльцев; прочие же теснились в помещениях нижнего этажа – помещики со слугами, офицеры, священник. Комнату отвели также Георгию со Станой, здесь их считали супругами. И вдруг после ужина Жорж явился ко мне, держа в охапке свое постельное белье и одеяло.