Текст книги "Мой друг Плешнер (СИ)"

Автор книги: Андрей Салов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Салов Андрей Владимирович
Мой друг Плешнер

Последний писк лета

Мышка вылезла из норки и потянулась.

– Ах, как хорошо, – сказала она, вдохнув носом воздух, ставший уже привычно острым, полным пряных запахов осени, жухлых листьев и приближающихся ледяных снежинок.

– У-у-хх, – зябко поежилась она. Сегодня стало гораздо холоднее, чем раньше, а вскоре вообще начнется просто жуть, когда и на минутку не выскочишь из теплой, уютной норки, чтобы не превратиться в ледяную сосульку. Но такой нужды и не будет. Норка просторна, и места в ней более чем предостаточно, а запасов собранных за лето, просто завались. С лихвой хватило бы и на двоих. Да по совести говоря, и рассчитано было на двоих. Они собирались эту зиму провести вместе с сестрицей Машкой. И все было так замечательно, вплоть до самого последнего дня. Но случилось ужасное, и Милка осталась одна.

Милка запомнила тот день на всю жизнь.

Она отдыхала у входа в норку после очередного рейса с близлежащего поля, наслаждаясь покоем и солнечным днем. Навстречу ей семенила Машка, приветливо помахивая хвостиком, сгибаясь под тяжестью здоровенного, налитого живительными соками, спелого пшеничного колоса.

Но сложившаяся идиллия была разрушена грубым вмешательством.

Огромное серое чудовище молнией метнулось из-за угла, неся смерть в своих когтистых объятиях. Один лишь краткий миг, и Машки не стало, лишь слабый предсмертный писк на мгновение всколыхнул сонное спокойствие летнего дня.

Машки не стало. Чудовище унесло ее прочь, дабы пожрать, насладиться ее трепещущей плотью. Чудовище звали Плешнер, это был огромный, толстый до безобразия котище с большими проплешинами по бокам и блюдцами бессмысленно-бесстыжих глаз. Вид чудовища был мерзок и отвратен, и, представив Машку в его зубах, Милка содрогнулась.

Она осталась одна. А вскоре пролетели и последние теплые денечки, и в воздухе ощутимо запахло осенью и приближающейся зимой.

Но сегодня, в самый канун зимы, Милка наслаждалась погожим днем, которые становились все реже и реже день ото дня.

Что-то холодное, мягко спланировало на нос Милки. Она даже не успела испугаться, настолько неслышным и нежным было прикосновение. Холодок приятно обжег нос, оставив на нем влагу. «Снежинка», – с восхищением отметила Милка. Крошечная мышка любила прекрасное, в том числе и их, невесомые кружевные созданья, мягким ковром укрывающие землю, на всю бесконечно-долгую зиму, резвиться на котором сущее наслаждение. «Первая снежинка», – радостно подумала Милка и еще немножко просунула наружу свою хитрую, любознательную мордашку, чтобы насладиться беззвучным танцем небесных красавиц, таких великолепных в неторопливом и плавном скольжении, таких разных и неповторимых. Вот и еще одна. Ой, она еще красивее, а вот еще и еще. Их становилось все больше, и они становились все краше. Милка не могла более усидеть на месте, соблазн покружиться в кампании красавиц был превыше осторожности. Она позабыла обо всем и, поддавшись очарованию дня, покинула покой и уют теплой норки и выскочила наружу, забавляясь и играя со снежинками, как неразумный мышонок.

…Плешнер был голоден и зол. Он возвращался из соседского огорода, где ему в этот раз ничего не обломилось. Настроение было препоганым, а тут еще эти дурацкие снежинки забивают глаза, мешая идти.

Домой не хотелось, и он прилег за углом, где ему меньше досаждали снежинки, и устало смежил веки. Пышная и теплая шуба, доставшаяся ему взамен летних, висящих клочьями лохмотьев, позволяла вольготно чувствовать себя даже в самые лютые морозы. Плешнер спал. И снилось ему лучезарное лето, теплое и безмятежное, когда было полным-полно дичи, и никаких забот. И снилась ему мышка, та, что он поймал однажды летом, такая сочная и нежная, с бархатистой кожицей и карими глазами.

Плешнер облизнулся во сне и пошевелил ноздрями, словно пытаясь вновь уловить тот далекий, летний запах. Странное дело, у него это получилось. Аппетитный запах не исчезал, становясь все ближе и ближе.

Сон моментально покинул серого разбойника, жажда крови обуяла сильное тело. Он подобрался в тугой комок и изготовился для прыжка.

Но звук внезапно исчез, затаился, испугавшись чего-то. Застыл как монумент и Плешнер, опасаясь вспугнуть внезапную добычу и надеясь своей неподвижностью усыпить бдительность жертвы, если невольной причиной ее испуга, стал он.

Дверь дома пронзительно заскрипела. Захрустел снег под грузными ногами человека. Шаги приближались к засаде старого котяры. «Как это некстати», – поморщившись, подумал Плешнер. Как бы это недоразумение не сорвало охоты, обещавшей стать удачной. Мышь может вернуться в дом, где у нее есть надежное убежище, и ему тогда ничего другого не останется, как вернуться домой, где его будут ждать жирные и наваристые щи, которые, конечно же, вкусны, но разве в состоянии они сравниться со свежей дичиной?

Шаги приближались, но в метре от Плешнера замерли, а затем и вовсе послышались, отдаляясь. Скрипнула напоследок дверь, уже не так громко и пронзительно как вначале, а затем все стихло. Плешнер вздохнул с облегчением, готовясь продолжить охоту.

Милка, испуганная появлением двуногого великана, притаилась за обломком кирпича, постреливая из-за него бусинками карих глаз. Само по себе существо было довольно-таки безобидным, и Милке бы оно не причинило вреда. Смешно сказать, оно, такое огромное, панически боялось ее, в чем она убеждалась уже не раз. Милка спряталась не оттого, что боялась, нет, она опасалась, что существо, завидев ее, поднимет шум, а этого ох как не хотелось. Крики могут привлечь внимание других чудовищ, встречи с которыми маленькая мышка не искала. При воспоминании, даже мимолетном, о сером убийце – Плешнере – Милку охватила дрожь.

Существо притихло, остановившись неподалеку от ее норки, а затем захрустело ногами-колоннами в обратном направлении. Играть расхотелось. Милка пришла в чувство после нахлынувшего на нее помешательства и мысленно корила себя за неосмотрительность. Теперь, чтобы вернуться в теплую и безопасную норку, ей придется пересечь большое открытое пространство, где так светло и негде спрятаться.

Милка вздохнула полной грудью, собираясь с силами, и скользнула к норке, и тотчас же из-за угла наперерез ей метнулась знакомая, наводящая ужас серая тень.

Новая шуба подвела. Плешнер немного не рассчитал, и смертельно напуганная Милка, выскользнула у него из-под самого носа и шмыгнула к норе. А затем – тоненький предсмертный писк и стальной щелчок захлопнувшейся мышеловки. Милки не стало. И лишь пушистые снежинки также медленно и плавно опускались с небес, плетя на земле сказочный зимний убор.

«Все хорошо, что хорошо кончается», – философски заметил Плешнер. Мышиный финал не ускользнул от его внимания, и он его устраивал. Неторопливо старый котище направился к мышеловке, цепко держащей свою добычу.

Плешнеру было не в первой отбирать добычу у более удачливых, нежели он.

Ночной кошмар

В этот зимний вечер старый пакостник и негодяй Плешнер возлежал на табурете в столовой во время семейного ужина. Его вид выражал воспитанность и благопристойность. Казалось, нет на свете кота приличнее и тактичнее этого серого красавца. Он умильно поглядывал на людей и выражал полнейшее покорство судьбе, что он будет несказанно рад и тому, что падет ему с хозяйского стола. Он само олицетворение скромности и порядочности, не в пример его товарке Дашке, ничтожной попрошайке, порочащей весь кошачий род в целом, и затрагивающей честь Плешнера в частности. Эта дохлая, но горластая кошонка постоянно орала, выпрашивая подачку, чем нередко достигала противоположного эффекта. Неоднократно она получала увесистый подзатыльник от хозяина, которого, так же как и старого, умного котяру, возмущал ее беспрестанный, нахальный ор. Нередко Дарья оказывалась на улице, где проводила в тоске и одиночестве долгие-долгие минуты. А он, Плешнер, ждал, и ожидание всегда было оправданно. Он получал и свою, далеко не скудную порцию, и в придачу долю выставленной за дверь, дурочки Дарьи.

Он прикидывался маленьким, умным и ласковым серым котенком и это у него практически получалось. Почти. За исключением некоторых досадных мелочей. Его умненькая и умильная мордашка, почему-то никак не могла уместиться на табурете, так как была пошире оного. Да и сами его жирные телеса были ох как далеки от габаритов приличествующих котенку. Но во всем остальном, его облик вполне соответствовал возложенной на него роли.

Допускались хозяевами и некоторые вольности с его стороны, что вписывались в имидж молодого, шаловливого котенка. К ним относились проделки по отношению к третьему члену звериного братства. Псине Ижорке, непонятного происхождения собачонке, черной и лохматой, и на удивление бестолковой. Стащить кусок-другой у нее из-под носа было шиком его, Плешнера, искусства.

Ужин прошел вполне благополучно. Хозяева разделались со вторым блюдом, и перешли к чаю. Сытый и удовлетворенный Плешнер устало смежил веки, погружаясь в приятную сытую дрему. Лишь только мерное постукивание ложек о краешки бокалов, да завывание пурги за окном, напоминали ему о том, что еще далеко не ночь, а лишь обыкновенный зимний вечер.

Все также продолжала бестолково суетиться спаниель Ижорка, преданно заглядывая хозяевам в глаза и делая разнообразные, порой просто комичные стойки, дабы заслужить их благосклонность и получить в награду за труд кусочек сахара, или половинку конфеты.

«Ну и дура, – засыпая, думал Плешнер, – стоило ей отказываться от таких вкусных куриных косточек, ради какого-то сомнительного удовольствия». Он на нее, впрочем, не в обиде, на таких, как гласит народная мудрость, не обижаются, да и косточек ему, благодаря ей, перепало изрядно.

Он был сыт и хотел спать, но одна вещь помимо его воли смущала покой. Колбаса. Целых полбатона лежало на столе незаслуженно забытые хозяевами, что не уделили ей за ужином должного внимания. Глупцы, думал Плешнер, уж он бы с ней разобрался в миг.

Хозяева, лепеча что-то наперебой, с кружками и конфетами в руках устремились в зал, где все, в том числе и попрошайка Ижорка, устроились перед любимой игрушкой, на экране которой, сменяя друг друга бестолково суетились людишки. Иной раз и он, Плешнер, пребывая в благодушном настроении, был не прочь поглазеть на это.

Плешнер выжидал. Хозяева, похоже, и не думали возвращаться. Они замерли напротив телевизора, вперив в него глаза, позабыв обо всем на свете, даже про остывающий чай и замершую в стойке собачонку. Плешнер понимал всю опасность того, что он задумал. Ему несдобровать, если его застукают, но он не мог ничего с собой поделать, соблазн, представший пред ним в образе колбасы, был сильнее.

Мягко переступая лапами, ежесекундно оглядываясь на зал, он приблизился к столу и одним махом оказался на нем.

И тут он не смог сдержать победный рык, с которым, словно на врага набросился на колбасу, вонзив в нее острые зубы.

И он был пойман и бит. На его несчастье в доме находился хозяин, и он не прощал подобно хозяйкам подобных выходок со стороны звериного братства.

Плешнер был пойман и бит, и ему едва-едва удалось с позором ретироваться на кухню, где он и замер в единственном недоступном для разгневанного хозяина месте – за газовой плитой. Плешнер ждал, когда утихнет гроза, разразившаяся над его головой. Убежище, об этом он знал по предыдущему опыту, абсолютно надежное, никакая сила не в состоянии извлечь его оттуда без его, на то согласия. Хозяин все равно не сможет гневаться слишком долго и вскоре вернется в комнату досматривать фильм, и тогда у котяры появится отличная возможность улизнуть на улицу и уж там подождать, пока окончательно не утихнет вызванная им буря.

Человек ушел. Плешнер выждал некоторое время, ожидая подвоха, но, убедившись в том, что ему ничего не грозит, покинул убежище и направился к двери.

Каково же было его удивление, когда обнаружилось, что дверь дома безнадежно заперта и вопреки его намерениям не желает выпускать его наружу. Это уж слишком. Сначала незаслуженные побои за столь незначительный, с его точки зрения, проступок, теперь насильственное лишение свободы. Стерпеть такое отношение к себе Плешнер не мог. Он вперил тяжелый, пышущий яростью взор в дверь, пытаясь отворить ее силой взгляда. Но тщетно. Ярость подступала к самому горлу, закипала, булькала в нем и вырвалась наружу в громогласном реве. Весь его гнев, злость и обида выплеснулись наружу в этом затяжном крике.

Он не видел ничего вокруг кроме ненавистной двери, он не слышал ничего, кроме собственного ора. И о чудо! Дверь не выдержала напора и резко распахнулась. Плешнер победил, сила его рева, перемноженная на яростный взгляд, одолели преграду. Он поднял лапу, чтобы сделать первый шаг победителя, вон из ненавистного ему дома.

На этом везение кончилось. Мощный пинок под упитанный, как нельзя более приспособленный для этой цели зад, придал ему неимоверное ускорение, позволившее старому котяре не то, чтобы просто выйти из дому, а пулей вылететь из него, не касаясь ступеней крыльца, и стукнуться рожей о запертые ворота.

Его вопль, преисполненный обиды и отчаянья слился с хлопком захлопнувшейся двери. Он остался один, посреди оглушающей тишины, где не было ничего, лишь тьма и ноющий нос. Плешнер остался во мраке один. Он был обижен и зол на всех вокруг. Он с ненавистью смотрел на светящийся глазами-окнами дом, с негодованием думал об его обитателях, оставшихся там, в тепле, по ту сторону двери.

Нет, он больше никогда не вернется в этот дом, что обошелся с ним так несправедливо. Он всем покажет, что потеряли они, отвергнув его, такого симпатичного и смышленого котяру. Они еще побегают за ним по поселку, поумоляют его вернуться назад, в дом, но он с презрением отвернется от них.

Чем больше думал об этом Плешнер, тем сильнее склонялся к мысли доказать свою правоту. Ну а для начала нужно доказать самому себе, что он таким и остался, старым боевым котом, непревзойденным охотником и добытчиком, каким он был всегда, что ему плевать на весь род человеческий.

Плешнер перемахнул забор, ставшего для него негостеприимным дома, перебежал неширокую улицу, и мгновение спустя, примостился на заборе соседского дома, в курятнике которого провел он немало волнующих и незабываемых дней, откуда он не раз возвращался с добычей в сиянии кошачьей славы, умело обходя ловушки расставленные старухой-хозяйкой. Глупая, куда ей тягаться с таким великолепным зверем как он, непревзойденным охотником, отлично видящим в темноте и превосходно чующим опасность, откуда бы она ни исходила.

Но сейчас, сидя на заборе и размышляя, Плешнер не превозносил себя по ряду причин. Не прекращающаяся третий день кряду метель упорно забивала колючим снегом глаза, а ушибленный от удара об ворота нос распух, ужасно ныл, и отказывался выполнять свойственные ему функции. В иное время Плешнер бы поосторожничал и в свете открывшихся обстоятельств отказался бы от задуманного. Но сегодня уязвленная гордость взяла вверх над природной осторожностью. И он нырнул в сарай.

Темнота, лишь в самом углу, определенно что-то было. «Проклятый нос, – подумал Плешнер, – невозможно в темноте определить тип дичины и соразмерные с этим усилия. Да и глаза подводят, все никак не могут прийти в норму от набившегося в них снега». Но времени на раздумья не оставалось. Плешнер прыгнул, с победным кличем, расправляя на лету когти, и с размаху всадил их в добычу.

…Дик в ужасе подскочил, заверещав от внезапной, дикой боли. Неведомое существо набросилось на него из темноты, вонзило в него когти и, яростно рыча, примостилось на спине, выдирая из нее клочья шерсти. Несколько бесконечно-долгих мгновений метался в панике пес, пока не пришел в себя от внезапного нападения. И только сейчас до Дика дошло, кто отважился на столь дерзкий и вероломный поступок. Каково же было его удивление и ярость, когда в нападавшем он узнал Плешнера, соседского кота, всегда такого почтительного и любезного, предпочитавшего обходить его стороной.

Осознал свою роковую ошибку и Плешнер. Страшная догадка пронзила мозг, заставляя цепенеть тело и впиваться когтями еще сильнее в неимоверном судорожном усилии.

Новая вспышка боли заставила Дика действовать. Отчаянным усилием он сбросил со спины вцепившегося в нее намертво безумца. И по старому, пыльному и захламленному сараю покатился дико визжащий, орущий на все голоса, шипящий клубок.

Плешнер дрался отчаянно. Стремление выжить оказалось сильнее обстоятельств. Он вырвался из смертельной хватки взбешенной собаки, в одно мгновение пересек улицу и перемахнул через забор, пересекать который зарекся навек. Только там, на крыльце, он смог немного отдышаться, старый, ободранный, никому не нужный и ни на что ни годный котяра.

Однажды в летний полдень

Однажды в жаркий летний полдень старый и жирный котяра Плешнер отдыхал в по-летнему благоухающем саду. Солнце пригревало на славу, и серый разбойник, не ведая забот, разложил жирные телеса навстречу его живительным лучам. Ничто не нарушало покоя. Во всем мире был он один и ласковое солнце, щедро одаривающее теплом, и он нежился в его лучах. Приятная истома заполнила до краев каждую клеточку его необъятного тела. Плешнер отдыхал и наслаждался.

И не было ни сил, ни желания, прогнать мелкого, ничтожного паучишку, спустившегося с крыши на тонкой серебряной нити, и застывшего как раз напротив его, Плешнера, хари. Паучок забавно семенил ножками возле самого его носа, едва не касаясь его, а выпученные глазенки нахально уставились в подернутые поволокой, лени глазищи старого котяры.

Плешнер вперил полусонный взгляд в зрачки наглеца. Глаза пришельца затягивали в себя, как пара крохотных, но обладающих магической силой изумрудов. Плешнер все глубже и глубже погружался в их чарующую пучину.

…Вот он крадется, неслышно, незаметно, насколько это возможно при такой массе и размерах, к заветной яблоньке, на которой примостилась глупая сорока, что целыми днями напролет трезвонит о всякой чепухе, отвлекая зверье от дел.

Плешнер давно имел на нее виды. Пернатая болтушка была по-летнему упитанна и вызывала у старого мерзавца вполне определенный, гастрономический интерес. Ему давно хотелось разнообразить рацион, ведь соседские кролики и куры изрядно поднадоели, охота на этих бестолковых тварей не приносила ему никакого морального удовлетворения, ибо даже охотой подобное действо можно было назвать только с огромной натяжкой.

Несмотря на свою ленивость и зловредность, Плешнер оставался котом, здоровенным представителем семейства кошачьих, и иногда его разбойничьи повадки отходили на второй план, в нем просыпался прирожденный охотник.

Сорока близка, она опять о чем-то кричит, все время вертясь и, похоже, не замечая его, Плешнера, подбирающегося к заветной яблоньке. Все тише и тише его шаги, все осторожнее неслышная поступь.

Не переставая трещать, сорока прыгнула на ветку повыше. Что это – случайность или намеренное действо? Времени для размышлений не оставалось. Плешнер подобрался достаточно близко для броска.

Сорока оказалась проворнее и, прыгнув еще выше, принялась поливать неудачного охотника оскорблениями, подбирая выражения пообиднее, при этом беспрестанно вертясь и крутя хвостом, по-видимому, и не собираясь улетать.

Ветка за веткой поднимался Плешнер за обнаглевшей сорокой. И вот они на одной из самых последних и тонких ветвей. В пылу охотничьего азарта Плешнер не подумал о возможных последствиях столь стремительного вознесения к вершине. До противной трещотки лапой подать, но он не может даже пошевельнуться, не рискуя свалиться. Ветка под его тяжестью предательски хрустит.

Словно осознав глупейшее положение, в которое попал ее преследователь, сорока умолкла, пристально на него поглядывая. Не по душе пришлось Плешнеру ее внезапное молчание. Не отрывая от него взгляда, глупая птица принялась прыгать на ветке, раскачивая и без того ненадежную и неустойчивую кошачью опору. Плешнер взвыл, жалобно и пронзительно, панически боясь рухнуть вниз.

Он взвыл, а сорока, прекратив раскачивать ветку, взмыла ввысь, откуда, сделав триумфальный облет яблони, коршуном низринулась на оказавшегося в глупейшем положении кота. Острые когти впились в пушистые серые бока, тяжеленный клюв замолотил по бестолковой голове.

Плешнер заорал еще сильнее и, ломая жирным телом ветки, рухнул вниз, пребольно ударившись о землю.

…Плешнер проснулся от собственного ора, с бешено бьющимся сердцем. Он по-прежнему лежит на диване и вокруг все тот же ласковый летний день. Где-то неподалеку трескочет кузнечик, да хозяева, объявившиеся в саду, поливают грядки, расцвечивая на солнце мириады водяных брызг.

Полюбовавшись некоторое время на каскад разноцветных брызг, Плешнер сладко потянулся и, свернувшись поудобнее клубочком, погрузился в сон. И снилось ему лето, солнечное и прекрасное, как он маленьким пушистым котенком резвится в густой, шелковистой траве. Сон был настолько хорош, что старый котяра замурлыкал от удовольствия.

Но счастье было недолгим. Ледяной поток, обрушившийся с небес, грубо разорвал хрупкую паутину сна.

Плешнер дико возопил и бросился с дивана прочь, под спасительную зелень старой яблони. Только там он смог остановиться и отдышаться, под насмешливый сорочиный стрекот. Но сейчас ему было не до ее насмешек. Это был уже не охотник, а просто мокрый и взъерошенный, обалдевший от пережитого, старый, жирный котяра.

Гнилое болото

Жизнь у Плешнера, старого, облезлого, зачуханного зверюги, пошла как нельзя лучше. Стоило ли ему мечтать когда-нибудь о том счастье, что с избытком подвалило в его жизни в жадные, загребущие лапы, на самой заре осени, в канун прекрасного бабьего лета. Год назад он и в самых смелых мечтах не мог представить себе того, чем сейчас владел. Что было хорошего в его жизни тогда? Да ничего. Всеобщее презрение, дискриминация, безжалостные и обидные побои со стороны хозяев, а особенно главы дома, одинаково строго каравшего его за провинности малые и большие. Бедный кот все никак не мог взять в толк, за что его бьют, ведь гнусность в нем была заложена отродясь, он не мог жить не пакостничая. Творить гадости для него было такой же потребностью, как и дышать, есть, спать. Он жил так всю жизнь, с самого нежного котячьего возраста, еще тогда, будучи слепым и беспомощным котенком, он по подлому укусил кормящую его грудь матери, и тут же отпрянул прочь, уже тогда, совсем еще крохой осознавая всю низость своего поступка, но, тем не менее, упиваясь им. И вдвойне приятнее было слушать, как взбешенная укусом мамаша, такая всегда ласковая и нежная кошечка, буквально осатанела от боли и от души оттрепала Плешнерова братишку, такого же немощного и несмышленого кроху, занявшего освободившееся место. Он тогда пострадал за него, и долго его горестный плач сладким эхом отдавался в ушах маленького серого негодяя, и не было для него в ту пору звуков приятнее и слаще.

Он рос, взрослел, мужал, матерел, а вместе с ним росла и набирала силу заложенная в нем с детства гнусность, то и дело выплескиваясь на поверхность, отравляя окружающим их и без того не радостную жизнь. Не раз и не два он бывал пойман и бит, но наказания лишь все более озлобляли его, делали хитрее и изворотливее. Его виртуозному уходу от наказаний мог позавидовать любой, даже годящийся ему в дедушки котяра. Равному Плешнеру в придумывании и осуществлении всяких пакостей не было не только в поселке, но и во всей близлежащей округе. Во многих подворьях был проклят серый, облезлый мошенник, ни одна человеческая семья с радостью отвернула бы голову жирному прохвосту за его проделки, если бы не его легендарное умение оставлять всех в дураках, выкрутиться к своей вящей радости и славе.

Так продолжалось много лет, и он уже вполне уверился в собственной значимости как индивида, в своей непогрешимости и безнаказанности, правоте, какой бы мерзкой она ни была. Он собирался жить так и дальше, но случилось непоправимое, в его кошачий мир ураганом ворвалась беда. В доме объявился хозяин, и он был не склонен терпеть его гнусные выходки. Кот был бит, снова бит, пойман и еще раз бит, и так продолжалось день ото дня, и блекло прямо на глазах серое в полоску неприхотливое кошачье счастье. Ни напакостить, ни набедокурить, кругом одни пинки и затрещины. Налаженная жизнь катилась ко всем чертям кошачьим.

Но не зря Плешнер был стар и лыс, в его крупной, брыластой башке роились подчас далеко не глупые мысли. Одна из них и вынырнула на свет божий из самых потаенных глубин кошачьего сознания в самый что ни на есть тревожный для него миг. Всплыла на поверхность и вспыхнула сверхновой звездой, озарив своим светом сразу же заигравший бесчисленными красками мир, до этого безнадежно серый. Плешнер в душе был артистом, и эта мысль окрылила его, вернула ему утерянный душевный покой.

Он изменился, он стал тихим и добрым, очень послушным и ласковым, не склонным к проказам, само олицетворение порядочности. Родные давались диву подобным метаморфозам происшедшим с котом, качали недоуменно головами, видя чудесное превращение, казалось бы, неисправимого мерзавца. Его, по их мнению, могла исправить только могила, холодная и сырая и все именно к этому и шло, если бы не чудо.

Плешнер не хотел валяться за баней кормом для мух, не желал он оказаться и в баке с тяжеленным камнем на шее, не хотел, чтобы душа его грешная раньше времени воспарила к небесам на строгий и суровый суд кошачьих богов. Он смирился и исправился. Хозяева возрадовались, не веря до конца в подобное чудесное превращение. И по большому счету они были правы. Он изменился, но только в стенах этого дома, а за его пределами все приличия и условности слетали с него, как ненужная шелуха. И темными осенними ночами вздрагивал сонный поселок от его мерзких выходок.

А дома все было гладко. На радостях от происшедших с ним перемен, хозяин перестал третировать котяру, более того, оказал ему протекцию, защищая в кое-каких мелочах, когда он все-таки срывался, оберегая его от клеветнических нападок со стороны прочих обитателей жилища. Все самое вкусное, самый лакомый кусочек оказывался перед ним, старым Плешнером. Мог ли он когда-нибудь, даже в самые лучшие свои времена мечтать о чем-нибудь подобном? Конечно же, нет!

С утра и до ночи он дома, где вкусно ест и сладко спит, никем не тревожимый, на удобнейшем диване, целиком предоставленном ему, на мягкой же ручной работы подушке, в его же кошачьей собственности. И лишь по ночам, когда взирала с далеких небес на одинокую и грустную землю Луна, когда подмигивали бесчисленные огоньки звезд – кошачьих глаз, не мог сдержать Плешнер своей истинной сущности, рвавшейся наружу сквозь все препоны и преграды, воздвигнутые на ее пути условностями жизни. И он уходил в ночь, и она проглатывала его, и были его дела столь же черны, как и ночь, укрывшая его. А утром в дом приходил ласковый и добрый кот, и все продолжалось по-прежнему.

Вот и сегодня он сыто отвалился от полной миски всяческих вкусностей, радушно предоставленных ему хозяином, в то время как остальные члены звериного братства, в стороне вожделенно поглядывали на миску жадными глазами, молясь о том, чтобы и им хоть что-нибудь перепало.

Ну что ж, он не жадный, на дне тарелки еще осталось чуть-чуть, пусть порадуются плебеи. Сытно рыгнув, Плешнер бережно понес наполненное до краев брюхо к заветному диванчику, где привык в последнее время наслаждаться послеобеденным отдыхом. Запрыгнув на него, он удобно примостился на излюбленной подушке и погрузился в сон.

А на дворе было ослепительное бабье лето, и улыбалось с небес рыжей кошачьей мордой солнце, и щедро ласкало лучами мир.

Плешнер спал и снился ему сказочно-прекрасный лес, наполненный изумрудьем цвета и ворохом прекрасных ароматов. Снился ему солнечный летний день, где все вокруг него смеялось, веселилось и пело. Резвился и он пухлым мячиком в этом волшебном лесу солнечного сна. От цветка к цветку перелетали изумительной окраски бабочки, и он также легко перелетал за ними, под аккомпанемент птичьих трелей и ласкового шепота леса. И так длилось целую вечность. Но вдруг все пропало, исчезли радужные бабочки, прекрасные цветы внезапно осыпались в прах, смолкли в ветвях птицы. Потускнело солнце, зашумел лес тревожно и неприветливо, и стало до жути не по себе, застывшему остолбенело котяре. Ему стало казаться, что деревья со всех сторон придвигаются к нему, тянут сухие и узловатые руки-ветви, стремясь схватить его, стиснуть что есть мочи в своих корявых объятиях. Они все ближе и ближе, еще чуть-чуть и сомкнется на его шее их мертвящая хватка. И тут его словно ожгло. Неведомая сила подняла его вверх и швырнула в сторону, и он бежал, истошно вопя, раскидывая в стороны хватающие его на бегу ветви. А лес все мрачнел, становился злее и неприветливее, и все труднее становилось вырываться и бежать, просто бежать вперед без оглядки, ведь остановка чревата смертью.

И он бежал, презрев усталость, и не было на свете ничего, что могло бы остановить его бег. Была бы земля под ногами. Но вскоре не стало и ее. Просто не стало и все. Он провалился по самое горло. Что-то липкое и зловонное подобралось к широко раззявленному в безумном крике рту, своей жижей готовясь раз и навсегда заткнуть его рот. И он рванулся, вложив в этот последний рывок всю свою мощь, боль и обиду, но вонючая трясина намертво держала жертву и лишь полный отчаянья крик вырвался наружу, прежде чем его поглотила смердящая глубь. И еще долго гулким эхом звучал над болотом отголосок его крика.

И настала ночь. И была тьма. А затем удар, еще удар. Неведомая могущественная сила вышибла его с самого дна болота и погнала пинками прочь. Скрип двери, день и солнце, пинок под зад, кубарем через забор и он снова бежит, и нет ни леса, ни цветов, а есть усеянная гранитной крошкой дорога в горы, прочь из ненавистного поселка и затаившегося где-то в нем гнилого болота. И лишь затаившись в укромной расселине среди гор, трясясь крупной дрожью от пережитого, смог Плешнер немного перевести дух. Его знобило от страха и от холода окружающих его камней, а в голову лезли мысли: это просто сон, кошмарный сон и ничего более. Но отчего тогда так болят бока и эта вонь, и вся шкура и лапы в этом чем-то, чем до краев было наполнено злосчастное болото. Пора идти домой, и привести себя в порядок, но он не может ступить и шагу вперед. А вдруг это распроклятое, гнилое болото там, на диване и вдруг все это не совсем, или не только сон!?

Капа

А в норке плачет мышка, я боюсь:

Вновь в доме объявилась злая Гнусь.