Текст книги "Праздник Прощания"

Автор книги: Андрей Ветер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Кадола опустил голову и тихонько затрясся в беззвучном смехе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПРАЗДНИК ПРОЩАНИЯ

Дождь хлестал.

– У меня в голове поселился чёрный квадрат, и он таращится на вас квадратными глазищами. Я, братцы, отныне вовсе вам не Паша, я отныне Каземир! Вот взгляните мне в глаза. Что вы, пьяные рожи, там видите? – Павел вытянул шею и подставил товарищам лицо для обозрения.

– Ничего не видим, – промямлил усталый Рудик, – у тебя глаза закрыты.

– Так откройте их мне, козлы! У вас не мозги, а макароны варёные. Воображение равно нулю... А ещё писатели... Другу в глаза посмотреть не способны, – Павел оступился, и ноги его спутались меж собой, как верёвки. – Сейчас вот мой чёрный квадрат стошнит на вас за это... Будете знать...

Он не договорил и обмяк. Безвольно из него выпустился воздух.

– Господи, образумь его душу, – проговорил Рудик.

Павел тяжело повернул непослушную голову и разлепил один глаз. При этом губы его собрались в трубочку и попытались присвистнуть. Пьяный глаз неуверенно подмигнул, но сделал это лишь наполовину: веко опустилось, а подняться не смогло.

– Папа... – укоризненно выдавил из себя Павел и умолк.

– Бедняга, – посочувствовал добрый Рудик и напрягся, дабы не уронить обмякшего окончательно приятеля. Кадола поддерживал его с другой стороны и старался не вылезать из-под зонта, но это плохо у него получалось.

– Слушай, – выпрямился вдруг Кадола и непонимающе огляделся, – а тебе не кажется, что дождь как бы уже не идёт?

Рудик вытаращил глаза и уставился перед собой. Дождь не шёл. То есть казалось, что он продолжал лить, что он не прекращался, но на самом деле воздух был наполнен беззвучным миражом ливня.

– Словно кто-то кино показывает, правда? – Кадола опустил зонт и поднял лицо к чёрному небу. – Папа, дождя нет. Нам только мерещится вода, когда на деле воздух совершенно чист. Или я ни фига не понимаю в дожде.

– Пить надо меньше, – донеслось из-под низко склонённой головы Павла.

– Дрыхни, алкаш, дрыхни, – Кадола сощурил глаза и вновь повертел головой. – Но ощущение такое, что я вижу дождь.

– И я вижу, – согласился Рудик. – А это не горячка у нас? Впрочем, если белая горячка, то у Паши. Но он не видит вообще ничего, поэтому её видим за него мы (его верные друзья)... И всё-таки дождь был наяву, потому что мы промокли насквозь.

– Слушай, Папа, а куда мы припёрлись? Что это за место? – Кадола дёрнул щекой и неожиданно выронил разомлевшего Павла. Тот весь смялся на земле, чуть было не утянув за собой Рудика.

– Боже, – Рудик растерянно ощупал рукой под собой и обнаружил траву, – а где же город? Куда мы пришли, что тут даже приличной дороги не проложили?

– И я про то же, старик. Ты на дома взгляни, на окна. Они ведь точно, как этот дождь, вроде бы есть, но их нет. Прозрачные. Настоящие миражи. Призраки.

– Нечистая попутала, – зашептал торопливо Рудик.

Павел издал внезапный, похожий на выстрел, короткий храп и затих, поджав колени. Кадола присел возле него на корточки и легонько похлопал по нему ладонью, как обычно успокаивают волнующегося щенка.

– Папа, ведь ни домов, ни улицы, ни площади нет...

Воздух лениво насыщался туманом. Кажущийся дождь полностью исчез, но многоэтажные громадные стены в тысячи светящихся окон всё ещё виднелись, хотя сделались окончательно прозрачными. Через окна проглядывались другие огни, которые не могли быть освещёнными комнатами, потому что они казались живыми, совершенно самостоятельными, как роящиеся светлячки.

– Приплыли.

– Куда? – едва слышно спросил Рудик, и по его голосу Кадола понял, что приятеля охватила сильная дрожь.

Кадола не ответил. Он чувствовал, как похолодели кончики его пальцев. Не отрывая глаз от шевелящихся далёких огней, он сильно стукнул спящего Павла.

– Засунь свою белую горячку себе в задницу, – прошипел Кадола, но Паша только брыкнул ногой, за что тут же получил звонкую оплеуху. Выражение его лица не различалось в темноте, но белки разлепившихся глаз слегка блеснули, и Кадола загудел ему в самое ухо. – Эй, кобель нализавшийся, взбодрись немедленно. У нас массовый психоз из-за давешней попойки. Ну-ка вскарабкайся на четвереньки немедленно. Ты способен смотреть или как? Что ты видишь?

Павел сделал отчаянное усилие и сел.

– Огоньки... – произнёс он и после этого слова смолк. Его подбородок улёгся на грудь.

– Господи! – вскрикнул Рудик, когда окна домов окончательно пропали. Теперь вокруг лежала утонувшая в безлунной ночи неизвестная местность, в чёрной глубине которой копошилось множество огоньков.

– Это факелы, – сообщил изменившимся голосом Кадола.

– Что? – оторопел Рудик. – Но откуда? Силы небесные, смилуйтесь. Это что же такое происходит?.. Это, Кадола, за грехи нам наказание послано.

Сухой ночной воздух мягко качнулся тёплым ветром и окатил растерянных людей звуком песни.

– Жеребец, вставай. Трогаем, – принялся расталкивать Павла Кадола.

– Куда? – забеспокоился Рудик.

– Выбор у нас не слишком богатый, – процедил сквозь зубы Кадола, – я лично иду к тем кострам. А вы, если желаете, можете топать в другую сторону.

– Я с тобой.

– Тогда подхватывай под локоток дружка нашего и потащим его навстречу судьбе, – Кадола крякнул и перебросил одну руку отяжелевшего Павла через свою шею.

Плавающие огни факелов медленно приближались, пространство наполнялось льющейся песней и отдельными голосами.

Один раз Рудик упал, оступившись, и наткнулся на что-то мягкое и мокрое. Трясущимися руками он ощупал предмет и к ужасу своему понял, что это человек. Он лежал неподвижно, уткнув лицо в землю. В спине его застряло что-то твёрдое.

– Кадола, – затрясся Рудик, – тут, по-моему, мертвец.

– Оставь, – отрезал тот, – всё равно темно, не разглядеть ни хрена. Поднимайся быстрее. Надо двигать дальше.

Рудик торопливо обхватил спящего Павла за пояс. Сердце его колотилось горячим комочком у самого горла. Ощущение животного страха подкралось к спине

и до покрытого мурашками затылка. То и дело Рудик слышал собственный шёпот, в котором угадывались отдельные слова молитвы.

– Заткнись, Пап, – нервно рявкнул Кадола и сильно тряхнул Павла, пытаясь привести его в себя, – да проснись же ты!

Тот лишь промычал в ответ. По голосу было ясно, что настроение у Паши хорошее, жизнь, вероятно, виделась ему чудесной. Тогда Кадола высвободил одну руку и сильно сунул локтем Павлу в живот.

– Оп-па! – неожиданно воскликнул на это Павел и вдруг запел, далеко запрокинув голову. – Любимая, прошу тебя-а-а! Ну-у стань моей-ю-ю!

Закончить серенаду ему не удалось, потому что двое друзей одновременно бросились на него и в четыре руки заткнули ему рот. Через несколько секунд Павел забился под ними. Донеслись сдавленные звуки. И в то же мгновение Рудик взвыл и отпрыгнул, потому что Павел больно укусил его за палец, желая освободиться от многорукого кляпа. Кадола наугад опустил кулак и понял по чмокнувшему звуку, что попал Павлу в растопыренные губы.

– Какого... – громко запротестовал было поверженный, но верный друг вторым ударом заставил его умолкнуть.

Рядышком в траве тихонько скулил Рудик. Почему-то он хорошо виднелся на чёрном бархате ночи. Потом за его спиной возникло сияние, и Кадола понял, что это светил факел. Рудик мгновенно стих и затравленно обернулся.

В двух шагах от него остановился невысокий человек. Он не был карликом, но отличался очень малым ростом. Он едва достигал плеча среднему человеку. Подняв над головой факел, он разглядывал незнакомцев, которые были заняты странным делом на земле.

– Чужаки, – сделал он заключение после беглого осмотра.

Павел икнул в ответ и устало отмахнулся. Рудик потихоньку подполз ближе к друзьям.

– Кто вы? – спросил Кадола.

Человек с факелом сделал несколько уверенных шагов и остановился перед растянувшимся на земле Павлом. Он придвинулся почти вплотную к похрапывающей фигуре и долго разглядывал что-то. В мерцающем свете проявлялось его лицо, пересечённое широким рубцом. Кожаная одежда мягко шуршала, слышался скрип многочисленных ремешков с разными ножами.

– Ваш друг пил, – произнёс человек, и в его голосе прозвучало удивление.

– Должен признаться, – робко заговорил Рудик, – что мы все в некотором роде пригубили винца. Но не судите строго. Мы не ради греха принимаем отраву эту, а от слабости душевной...

Рудик сильно дрожал и, не зная, куда деть руки, по-матерински оглаживал спящего Павла. Кадола не спускал глаз с маленького человека и чего-то ждал. Дрожащий огонь делал шрам на лице человека похожим на живую змейку.

– Вы не парши, – сказал человек со шрамом, – но вы пьёте вино. Это странно. Только парши пьют вино.

Кадола почувствовал, как сердце забарабанило у него в груди.

– Вы... руты? – вдруг выпалил он.

– Да, – последовал ответ.

– Но ведь это невозможно! – Кадола огляделся. – Или... Неужели правда?

– Правда. Мы – руты, – подтвердил маленький человек.

Кадола посмотрел на двигающиеся огни. В наступившем молчании слышалась красивая песня.

– А там ваш лагерь?

– Да.

– Праздник?

– Праздник Прощания, – проговорил человек и удивился внезапно разыгравшимся на лице Кадолы чувствам. Это была радость, болезненная радость, счастье, замешанное на бесконечном и безнадёжном ожидании, которое внезапно исполнилось и наполнило душу слезами.

– Праздник Прощания, – повторил Кадола и зажмурился, – невероятно. И всё же это так.

Рудик совсем потерялся, уставился на товарища. Кадола протянул руку маленькому человеку и сказал:

– Мы идём к вам в деревню. Веди нас, Хранитель.

По дороге Рудик пытался расспросить негромким голосом Кадолу, откуда тому известно имя человека со шрамом, кто такие руты и так далее. Но Кадола отмахивался и шагал молча, подгоняя пинками спавшего на ходу Павла. Маленький человек шёл впереди и не оглядывался. Он быстро привёл странную троицу в деревню рутов, над которой стелилась удивительная песня.

– Танцульки, – ахнул Павел, продрав опухшие глаза. Перед ним шевелилось море факелов и ритмично передвигавшихся людей.

– Гуляем, мужики, – забормотал он. – Тут всё в ажуре... Музыка... А вы, сволочи, по морде меня... Хранитель провёл их сквозь массу танцующих рутов. Маленькие человечки не обратили на пришедших никакого внимания. Они, казалось, все до одного были погружены в транс. Многие пели, и песня была неподражаемой. Она не просто звучала, но визуально прорисовывалась в густом чёрном небе. Она скручивалась в причудливые гуттаперчевые фигуры, разливалась под звёздами, сплеталась широкими лентами голосов и рассыпалась искристыми крошками, которые растворялись и внезапно вновь возникали сверкающей пеной. Многие руты пели, но некоторые танцевали молча. Впрочем, это трудно было назвать танцем в прямом смысле слова. Они раскачивались, кое-кто крутился на месте, кто-то притопывал ногами, вернее, приподнимал их, словно зависая в воздухе, и опять ставил на землю. Встречались фигуры, которые шевелили поднятыми вверх руками, и руки плавали, подобно водорослям, словно в них не было костей.

– Что это они все? – перепуганно дёрнул Рудик Кадолу за рукав. – Они все безумные...

– И вот пришёл последний день жизни, когда люди собрались вместе и растаяли в пении гимнов. Жёлтые извивы огней озарили уютную долину, и мрак рассеялся над деревней. Плавно двигались тела танцующих, а об их ноги тёрлись ласковые пантеры... Да, Папа, всё так и есть. Ведь ты тоже это видишь, – улыбнулся Кадола и указал рукой в глубину танцующих.

Гибкое кошачье тело скользило между рутов. Животное мягко ступало в толпе и почёсывалось мордой о бёдра маленьких людей. Это была пантера, тягучая чёрная тень с жёлтыми глазами.

– Кадола, – Рудик вцепился в руку товарища.

– Это добрая кошка, Папа. Тут много таких, – Кадола похлопал успокаивающе друга по плечу и поспешил за Хранителем. Последним брёл Павел и таращился на рутов.

– Отдыхайте, – кивнул Хранитель на избу и мгновенно пропал в шевелящейся массе людей.

Друзья остались одни, если так можно говорить, когда повсюду пели маленькие люди и превращали свою песню в акварельные сияния на высоком звездном небе.

– Теперь можно спокойно смотреть, – сказал Кадола товарищам. – Можете спокойно любоваться на это чудо. Вы никогда такого не видели и не увидите снова.

– Агау-у, – пропел Павел и сполз по стене на пол, и последнее "у" органично перешло в храп.

– Слушай, Кадола, – приблизился Рудик и просительно поднял глаза. – Ты там... читал какие-то строки... они очень соответствуют этому балагану... Ты что-нибудь знаешь про этих людей? Кто они? Что ты цитировал?

– Книгу. Мою книгу.

– А! Так ты знаком с ними?

– Я знаком... Ты лучше послушай песню. Ты знаешь, я когда написал, что песня Праздника Прощания сказочна, я не представлял, что она такая. Я знал, какая она, но не до конца. Писатель никогда не знает всего до конца, какие-то тонкости остаются за полями. Что-то всегда не договаривается. Я никогда не задумывался над этим. Мне известно всё, что происходит в пределах написанного мной. Но ведь их жизнь никогда не ограничивается страницами моей книги. Они живут шире. Это всё равно как увидеть человека в кабаке и решить, что вся его жизнь перед тобой, пока он сидит на стуле и чешет языком у тебя на глазах. Но ведь ты уходишь, а у него продолжается своя жизнь, которую ты не видишь, даже если он тебе много рассказал о себе.

– Кадола, подожди. Не торопись. Я не пойму, о чём ты говоришь. При чём тут твоя книга? Кто такие руты? Когда ты написал про них книгу?

– Это не имеет отношения к делу, когда... И не про них написал, я их написал, понимаешь, Папа?

– Понимаю. Белая горячка.

– Дурак, – огрызнулся Кадола. – Вникни ты в суть, монах ордена недоверия. Это моя книга ожила!

– Кадола, дорогой, давай-ка лучше поспим. Мне этот сон уже сильно надоел. Сейчас мы заснём, и сон сразу уйдёт, ладно? – Рудик безнадёжно оглянулся на распахнутую дверь, за которой виднелись факелы.

– Папа, послушай внимательно, что я тебе скажу... Это вовсе не так просто, как ты полагаешь. Это никуда не денется, если уснуть. Попроси Бога о помощи. И пусть Он тебе про меня расскажет, может, тогда поверишь...

Кадола прошёлся большими шагами по комнате и вернулся к Рудику.

– Я сам не понимаю кое-чего в себе, Папа. Но это не касается того, что случилось со всеми нами... Или касается? Я никогда не рассказывал никому о моей молодости. Никто из моих нынешних друзей не знает, что в своё время я был наёмником, солдатом фортуны. Но те годы исчезли... Я не отрезал их, но их нет. Однако с ними связана вся моя прошлая жизнь... Дело в том, что когда мне было двадцать лет, я подписал контракт на год и стал участником одной карательной экспедиции в Африке. Только не подумай, что я хочу покаяться. Нет. Мне не стыдно ни за один день моей жизни, даже за самый грязный. Я не считаю, что чёрные дни следует выбрасывать из своей биографии. Наоборот: их следует держать в себе, потому что это твоя жизнь, это ступени, по которым ты поднимался вверх или спускался вниз. Их надо знать. Они ценны, уникальны, потому что они – твои... Так вот, отправился я карателем. Я к тому моменту уже достаточно дерьма наглотался, возненавидел весь свет и был рад не столько заработку (не подумай, что это лёгкие деньги), сколько возможности официально выплеснуть накопившуюся во мне злость на весь мир. Главное было – стрелять, уничтожать, видеть кровь и чужую боль. Для меня не осталось людей, достойных любви. Всякий человек сделался объектом ненависти, хотя в детстве я был другим. Меня тошнило, когда я познал женщину, потому что это показалось гадким... Ну, значит, отправился я стрелять. Джунгли, болота, пороховая вонь – это стало мне таким родным, что я решил было совсем посвятить себя данному ремеслу. Мне на самом деле становилось легче, когда на моих глазах погибали от моих рук люди. Когда я осознал, что малейшее движение моего пальца на спусковом крючке заставляет человеческое тело дрыгаться и лопаться, брызгая кровью, я успокоился. Было то, чего я хотел. Я ненавидел людей, я нашёл способ ублажить собственную ненависть. Мне не хотелось снимать с себя пятнистую униформу. Но я ничего из тех времён не перенёс на бумагу. Пишу о другом. Создаю иной мир... Но однажды моя военная жизнь изменилась... Мы тогда зачищали одно ущелье. Устали за три дня, бродили голодные, грязные, вонючие. Сбились с пути. Партизаны здорово нас покровавили. Из пятнадцати человек нас осталось шестеро. Мы выбрались в долину и наткнулись на деревню. Деревенька так себе, запущенная, стёкла битые, стены кривые, дорога вся в ямах. Мы ввалились туда, как говорится, под барабанный бой. Лупим из всех стволов во все стороны. Стены домов (солома с глиной) в пыль разлетаются. Поросята визжат, женщины орут. Только мы поджигать стали, как пошёл дождь. С тех пор меня преследует дождь... Земля потекла под ногами, стоять не было сил. Вода заполнила деревню по колено. И вдруг тишина. Над головой синее небо и три облачка пасутся, как овечки. Три белых пятнышка на голубом полотне. И под ногами то же самое отражается. Шагнуть стало страшно. Стою и шевельнуться боюсь, кажется, что сделаю шаг и провалюсь в небо. На несколько минут совершенно растерялся. А впереди стоит дом. Не такой, как все хижины, где черномазые живут, а крепкий такой дом (там контора какая-то находилась) из кирпича. Я стою неподвижно. Вокруг гудят мухи, вода капает где-то. А я посреди мира завис, посреди воды и неба, которые уже не отличались друг от друга... Смотрю вниз и вижу собственные глаза под ногами. Моё лицо на меня снизу смотрит. Или сверху вниз... И вдруг слышу, как бежит кто-то. Поднимаю голову и вижу парнишку в цветастой майке. Коричневые ноги и руки мелькают, несётся во всю прыть к тому кирпичному дому, а из-под ног вода хлещет. И бежит он так, что вот-вот в облако наступит своей грязной пяткой. Я поднял автомат и полоснул, вспарывая водную гладь. Африканец упал, ноги его вскинулись и согнулись, как сломанная шоколадка. Я достал для проверки "магазин", а там один патрон остался... Вокруг висит тишина... Куда все мои подевались? То ли притаились, то ли положили их всех... В тишине слышится громкий скрип, открывается в том доме дверь, куда парнишка-негритос спешил. Появляется человек. Белый человек. В руках держит винтовку. Откуда там белый, да еще вооружённый? Я ему кричу, чтобы он бросил своё ружьишко, а он неторопливо поднимает и целит в меня. Я ту же вскидываю автомат и беру идиота на прицел. Успеваю разглядеть, что он в светлой одежде, пиджачок, рубашечка, галстук. Даже лицо увидел его, хорошее лицо, аккуратное... Я ему прямо в лицо и пустил пулю, последнюю мою пулю. И тут что-то произошло. Я увидел, как он дернулся, взмахнул руками, схватился за голову. И мне стало больно. Он не стрелял, я точно знаю, что он не успел выстрелить, но мне стало больно в голове, будто моя пуля попала в меня. Может, он передал мне свои чувства? Я упал, у меня пошла кровь... И я умер... вернее, потерял сознание... Разумеется, мои парни подобрали меня, доволокли до нашей базы. Но в памяти моей осталось, кроме того человека, и другая фигура – моя собственная. Я видел себя со стороны глазами того, которого я убил... Я вскидываю автомат и стреляю... И умираю... После того случая я оставил службу... Что-то сильно изменилось во мне. В меня будто кто-то память свою вживил. Нужно было девать куда-то эту память. И я начал излагать её на бумагу. Так и появился писатель по имени Кадола.

Рудик внимательно смотрел на приятеля.

– Ты не сочинил это?

– Нет, Папа, но я сочинил всё остальное. И этот мир, где мы сейчас находимся, написан мною. Я знаю о нём всё.

– Ребятушки, – простонал Павел и поднял голову. – Мне, похоже, кто-то в задницу вставил палку, и она проникла в самые мозги. Да ещё расковыряла там дырку, через которую всё утекло, и теперь я ничего не помню.

– То есть ты теперь не чёрный квадрат?

– Какой квадрат?... Я треугольник без углов, мужики. Голова моя превратилась в резиновую грушу, по которой лупят кулаками. – Павел упёрся руками в шершавый подоконник и высунул голову наружу. – Что у вас тут за карнавал? Ох, как голову ломит, парни... Вот бы в такой момент чудо произошло. Сошла бы с курчавого облака чудненькая стройненькая фея с оливковыми глазами, притронулась бы к моей голове волшебной палочкой и сняла бы всю боль... Парни, а что такое происходит? Концерт, что ли, какой? Танцы, факелы. Почему-то мне кажется, что я уже где-то видел это вчера. Вон и голые какие-то ходят. А вот в куртках крутятся. Ой, а девицы-то какие фигуристые! Тут обязательно должна быть выпивка...

– Тебе и без того плохо.

– Да, мне плохо. Только, судя по вашим лицам, дело не во мне, – Павел с трудом поднял брови и изобразил на помятом лице неудовольствие, – дело, как я понимаю, не во мне. Я ничего не совершил, стёкол не бил, драк не учинял...

– А губа у тебя разбита...

– Это вы меня мутузили, мистер Шпенглер, я помню вашу рожу в тот момент. Откуда у писателей столько силы? А что вы так смотрите? Не то умных из себя строите, не то идиотов... Ой, вы посморите-ка скорее в окно! Какая женщина там стоит. А волосы! Смола, а не волосы. Мне бы сейчас бутылочку шампанского, так я подкатил бы к ней. Только мордашка у неё не весёлая. Что ж ты потупилась в смущении? Так, что ли, поэты говорят?

– Паш, – приблизился к нему Кадола и положил ему руку на плечо. Прикосновение таило в себе нечто такое, что заставило Павла замолчать. Он настороженно обернулся. Странно ощущалась рука. Кадола то ли кивнул, то ли отрицательно покачал головой. И голос его показался Павлу на удивление неожиданным, почти незнакомым, словно проскальзывало в его интонациях скрытое счастливое потрясение. – Паш, утихомирь немного свой пыл. Сейчас у тебя голова либо перестанет болеть, либо вовсе отвалится. Послушай меня. И ты, Папа, тоже послушай... Кому-то легче, кому-то труднее, один уже трезвый, другой еще нет... Человек верит в невероятное, если он слышит о нем от кого-то, если воспринимает это в качестве небылицы. Реальность, если она невероятна, сводит человека с ума, доказывая, что на деле он ни во что не верил. Увидеть, как на твоих глазах кто-то взлетает без всяких крыльев, можно, но это труднее, чем поверить в такое же во время сна... Мы попали в другой мир. Вы по пьяному делу согласились в него прийти, кричали, посуду били, что верите мне, и вера ваша материализовалась. Вы там, где никто не был никогда. Вы, два осла, никогда не принимали меня всерьёз. Я был вашим приятелем, но вы не думали о том, что я пишу. Для вас любое моё сочинение оставалось простым словоблудием. Теперь же вы попались. Вы во мне. Я вас проглотил в тот самый момент, когда вы согласились, на долю секунды согласились... И это произошло. Так случается, когда человек со смехом, без всякого серьёзного намерения, заявляет, что отдаст душу дьяволу, а тот пользуется таким моментом и захватывает душу.

Павел вытаращил мутные глаза и протянул вперёд руку, на которой дрожал указательный палец с обгрызенным ногтем. Ноготь, продлившись невидимой линией, уткнулся в центр головы говорившего Кадолы, изогнулся вопросительным знаком и растянул на лице Кадолы очередную непонятную улыбку.

– Вы, конечно, в праве не верить, как и прежде. Но от этого ничто не изменится. Ситуация поменялась. Я могу наплевать на вас. Поступайте, как желаете. Я-то в любом случае остаюсь здесь. А вы? Вы желаете уйти, так ведь?

– Хоть сейчас.

– Так уходите, – Кадола вновь скривил губы, – уходите. Это мой мир. Я его придумал, мне в нём жить и умирать. Ваше дело было убедиться, что всё, о чём я пишу, есть правда. Вы убедились, теперь можете уматывать. В ближайшее время, поверьте создателю, здесь будет настоящий ад. Погибнут все. Самый малый отправится на смерть, чтобы не потерять свободу, не потерять жизнь, оказаться за пределами цепей, которые несут с собой парши. Вы, конечно, можете взглянуть на завтрашнюю битву, но вряд ли она вам доставит приятные минуты.

– Как ты можешь знать, что мы увидим? – с ужасом спросил Рудик. – Это знает только Господь.

– Так я и есть своего рода Господь в этом мире. Это моё творение. Меня сотворил Бог, а я породил всех этих людей, все эти события... Рудик, милый, неужели ты не понимаешь этого? Я тебе говорю, что здесь будет Прощание. Руты погибнут. Они уйдут. Их не станет. Руты не признают смерть, потому что я так придумал. Они схватятся с паршами, но здесь даже крови не будет, когда руты станут погибать. Я придумал им не смерть, а уход. Здесь не будет смерти, и парши останутся в дураках, потому что они, как и ты, верят в смерть. Они ждут смерти. И сейчас руты поют Песнь Прощания, Песнь Истины и Добра...

– Как можешь ты, – внезапно вспылил Рудик, скрутив брови в строгие пружины, – как смеешь ты говорить о добре, когда привёл нас в кошмар? "Как можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из другого сокровища выносит доброе, а злой из злого выносит зло". И не смей по этой причине произносить слова, о коих ты понятия не имеешь! – совсем уже громко закричал Рудик.

– Уходите, братцы, время не ждёт. Мне надоело убеждать вас в чём-либо. Если хотите, то считайте, что вам всё снится. Вы вернётесь назад, потому что вы тут случайно оказались. Для вас это лишь сон. Он останется сном. Ступайте, выпейте за покой моей души в нашем "Сидалище", – подтолкнул их Кадола.

– Старик, – медленно пошевелил губами Павел, – ты либо спятил, либо я очень пьян и ничего не понимаю.

– А за окном тоже спятили? Посмотри! Они прощаются друг с другом и празднуют свой последний день... Вы лишние здесь. Уходите теперь.

– Но как?

– Я сочинил для каждого дома тайный ход. У всех должно быть право выбора. Вот люк, куда вы должны уйти. Вы пройдете по нему за поселения рутов, выберетесь наружу, затем доберетесь до подземных проходов, которые скрыты под чёрными глыбами крепости паршей. Те коридоры приведут вас в наш, то есть ваш мир... Идите и ни о чём не жалейте. Вы увидели людей, которых нет. Можете считать себя избранными... Будьте счастливы, – Кадола распахнул внезапно тяжёлый дубовый люк и ловко столкнул в него своих приятелей. Снизу ударил запах плесени и лягушек. И крышка опустилась над лазом с грохотом и скрипом.

Провалившись в темноту, Рудик и Паша потеряли друг друга. Слышался стук капель и напряжённое дыхание.

– Кретин! – не выдержал Павел. – Бумагомаратель! Трепло сочинительское!

– Паша, я очень прошу тебя, – взмолился невидимый Рудик и нащупал локоть Павла, – не шуми... Страшно до невозможности.

– Ну и заткни свою невозможность в задницу, – огрызнулся тот, – тоже мне тайный советник. Посоветовал бы, куда нам ползти... Ну, писатель, накрутил ты на наши головы.

Оба замолчали и прислушались к шуршанию над головой.

– Ладно, плевал я на этих коротышек. Коли Кадола продался им с потрохами, так махнем на него рукой. Пусть пропадает... А я ведь голову готов положить под топор, что он среди них карликовую русалочку присмотрел себе. Что ты фыркаешь? Может быть, ты считаешь, что поэты из ничего черпают вдохновение? Шиш тебе с майонезом. На те же женские ноги, что и мы, пялят они глаза, туда же поцеловать бабу хотят, куда и мы, простые и бескрылые. И между прочим, ту же колбасу жрут и водку. Как пить дать, выдумал в своей книге наш Бредбери очаровательную коротышечку с неописуемыми формами и остался с ней. Писатель писателем, а пистон свой мужицкий наготове держит для подруги...

– Зачем ты так о нём?

От стены отскочила тяжёлая капля воды и шлёпнула Павла по носу.

– Впрочем, – шмыгнул он носом, – всё может быть и не так... Ты ведь тоже видел, как у них там песня на небе в узлы стягивается... Сколько же он сочинял всё это? Ведь он и вправду может сочинить женщину, у которой от женщины только внешнее. Ты помнишь, Папа, как он говорил однажды, что мечтает повстречать женщину, которая лишена всего того, от чего кобели слюни пускают. Помню, он сказал, что придумал такую героиню, у которой нет ничего между ног. Представляешь себе: женщина, но не женщина! Чёрт меня дери, я только сейчас уловил это, вспомнив песню на небе.

– Пойдём, – сказал Рудик и зачавкал в темноте, медленно переставляя ноги.

Павел, упираясь в стену руками, побрёл следом за чавканьем.

Позже они не смогли сказать, долго ли провели в подземелье, но когда вышли через просторный грот наружу, солнце стояло высоко в лазурном небе. Повсюду тучами летали всякие насекомые. Они стукались о лицо, руки, плечи, они гудели и, казалось, продолжали ночное пение маленьких людей-рутов.

– Знать бы, какие законы он сочинил для этого мира, – пробурчал Павел, – а то ведь покусают эти твари, потом лечись от сифилиса и доказывай жене, что не от проститутки такой подарочек.

– Мне любопытно другое, – вздохнул Рудик и обратил взор к небу. – Как там все эти человечки? Ведь Кадола сказал, что они сегодня умрут. Может быть, их всех уже нет?

Павел вытаращил глаза, потом многозначительно постучал пальцем по лбу.

– Думай, что ты говоришь, Папуля. Разве он похож на тронувшегося умом? Он просто остался со своей девочкой-недодевочкой.

– Но он уверял, что сегодня никого из этих рутов не останется. Всех убьют какие-то парши.

– Я так понимаю, что парши – это вроде колонизаторов.

– Именно. И руты падут от их руки. Не останется никого из маленького народа. Для чего же ему оставаться с ними, если их не будет, если не для того, чтобы тоже погибнуть? Только вот что: они-то не умирают, говорил Кадола. Я так понимаю, что их Бог принимает.

– Опять ты за свои штучки.

– Их Бог принимает. Но ведь Кадола не сочинил себя в этом мире. Получается, что он просто погибнет, умрёт, как обыкновенный человек. Возьмёт в руки нож (ты же видел, сколько всяких ножей у коротышек) и пойдёт прямо на паршей. А кто знает, какие они? Может, это черти, может обезьяны или обыкновенные фашисты... Всё-таки мы с тобой свиньи порядочные, Павел. Не читали никогда Кадолу нашего. Сейчас, быть может, смогли бы что-нибудь предпринять. А так...

Они брели по рассыпанным камням и отмахивались от наседавшей мошкары.

– Заткнись, что ты душу травишь? В этой психованной стране все наизнанку. Как тут знать, что делать? – Павел резко остановился и прислушался. – Стреляют? Или гром? Ох, чует моё сердце, Папа, что нам с тобой отстрелял яйца в ближайшее время. Давай, работай ногами, – Павел побежал.

Они кинулись прочь. Но прочь от чего? Они не представляли, где они и куда им надо. Они бежали быстро, сочно потея под мышками, на спине и на лице.

Вскоре Рудик упал. Трава исколола ему лицо, и он заплакал. Мир окончательно растерял свою прелесть. Потерялся и ужас. Осталась одна усталость.

– Ну и влипли мы с тобой, Папа. Уж влипли так влипли. Детская сказка, а посреди нее два взрослых дяди торчат и разводят руками. Проклятье! Эту кашу не расхлебать. Это тебе не любовный треугольник разламывать...