Текст книги "Мишкин снег"
Автор книги: Андрей Скалон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Скалон Андрей Васильевич
Мишкин снег
Андрей Васильевич Скалон
МИШКИН СНЕГ
Светать стало в окне, когда проснулся Мишка и прислушался: слышно храпит батя, а матери и слуху нету, тихо спит, как мышь, возле бати притулилась. Пьяный вчера батя был – с орехов мужики вышли из тайги, вчера второй день гуляли, из четвертой избы отец с матерью вернулись. Сказал Мишка отцу, что побежит завтра в таежку, отец пьяный, да добрый, разрешил, только не велел его собак брать да велел не ночевать, а к ночи домой вернуться. Да и то, как не разрешить, если у них сегодня гулять будут, ихняя изба вторая, сначала у Тепляковых, а вслед у них, у Рукосуевых. Мать ночь не спала, по кухне летала, жарила, варила, батя брагу пробовал, хвалил, за самогонкой с четвертями и за белой водкой Мишку посылали. Холодец в корыте в сенях, на больших блюдах поросята да утки, да гусей двух белых мать не пожалела, расстаралась.
Ну, а Мишке все это не больно надо, он еще маленький.
Вышел Мишка на крыльцо хозяином.
Собаки спали клубочками под навесом – земля под ними темная, отпотелая,– поднялись, запозевывали, запоскуливали, языками красными загнутыми мелькнули. Мишка, хитер мужик, понягу и ружье в сенях оставил, чтобы собаки не думали, что он на охоту побег. Подошел, поймал и посадил на цепи кобелей, сладко тянулись псы, откормленные, осенние, скучно на цепи сидеть, да брать их нельзя – батины собаки, скоро промысел. А Шельма радуется – Мишка ее хозяин,– вертится туда-сюда вокруг хозяина, на крыльцо за ним, в сени за ним, понягу обнюхала, снова на крыльцо выскочила... Под ногами мешается, пихнул ее Мишка мягким ичигом: подумаешь, радости, что ему, впервой на охоту? Он парень солидный, понягу за спину, берданку новенькую через плечо, постоял на крыльце, перекрестился быстренько, да и с богом...
Спит деревня.
Спит круг ее тайга осенняя.
Идет Мишка мимо тяжелых заплотов, мимо лавки и конторы Центросоюза, где на красном полотнище во всю стену лозунг: "Наш подарок десятилетию Советской республики – пушнина", мимо избы-читальни, на которой плакат старик с бородой и мальчонка вместе читают книгу, идет мимо дома под красным флагом, а потом спустился через выгон к полю и скрылся за поскотиной...
А картинка с мальчонкой да стариком – это прямо про Мишку. У Мишки, конечно, отец грамотный, а на будущий год и он сам в Иркутск поедет, будет у тетки жить, в городе, будет в городскую школу ходить, потому что у них на Каменной Ангаре одна большая школа, да и та в Кобляковой, за сорок верст, и ни родни, ни учебы порядочной, старых учителей никого не осталось – кого Колчак прибрал, кого в революцию шлепнули, а новые – новые первым делом не грамоте учат, а ба-а-льшой политикой на деревне занимаются. И рассудили отец с мамкой, что ехать, стало быть, Мишке в город. Он и рад и не рад. Последний год дома колотится, вот орехи отошли, Мишка с мамкой оставался за мужика в доме. Теперь после праздников в тайгу пойдут, пушнину промышлять да мясо, Мишку отец возьмет. А потом орехи чистить, да веять, да вывозить, а там весна, опять за мясом, зверя по насту гонять – это Мишке не по силенкам охота будет; он на тока побегает, на глухарей – самое дело для парнишки, а там вовсе тепло станет – уток, гусей стрелять, там Мишка и с батей потягаться может, у него рука ловкая, он влет бить может, а батя не умеет, батя по сидячим только. Мишка сам не знает, научился как-то, вся деревня удивляется его ловкости да глазу. Вот тебе и лето придет. Просидит лето дома, сено с отцом заготовят, зимовья свои обойдут, обладят, плашек новых поставят сотню – давно отец собирался – да и в город к тетке. В школу пойдет Мишка, в большую, и сразу в четвертый класс, потому что крепко грамотный он да толковый. Это вся деревня знает, что Мишка у отца толковый парень.
Тайга, в светлых пятнах берез и осин, широко брошена на далекие дымчатые хребты и на склоны темных еще долин, на мягкие горбы мелких сопок.
Скользит под ногами заиндевелая сухая трава, темнеют брусничные поляны. Шуршат лишайники на россыпях. Тонут беззвучно ноги во мху.
Впереди, и сбоку, и сзади меж стволов мелькает Шельма, остановится, посмотрит на хозяина и снова исчезнет.
Через болотину, через ручей по бревну, круто в сопку, круто вниз в распадок, далеко идет и идет Мишка...
Идет куда глаза глядят, куда ноги несут, круг него тайга просторная...
И Мишка с ружьем той тайге самый хозяин.
Идет и встанет, послушает...
На болоте вылетели утки. Мишка голубицы сморщенной сорвал, пожевал немного, пот отер.
В тайге рябчик свистит, выводок собирает, заматерели рябцы, а все выводком жмутся. Не стал их Мишка стрелять пока: чего, разве за ними в такую даль попер,– он их, порхунцов, с огорода настреляет. Ему что-нибудь поважнее...
Посидел на солнцепеке, брусники черной, спелой пошарил. Однако встали дома, гулять собираются, отец квасу выпил, рубашку красивую с мелкими пуговками надел, гребешком волосы расчесывает, сапогами потопывает, ужо седни плясать будут.
Старый батя стал, в бороде мороз, а веселый, да и мать у Мишки звонкая баба, это все на деревне говорят. А там и Мишкино время настанет: вырастет, за девками по деревне будет ходить, тогда и для него мать столы гоношить станет, а уж сама с отцом да со стариками будет орехи щелкать да гостям полотенца подавать...
У Михаилы Рукосуева гуляют!
Недовольно Шельма из-за куста выскочила: че, мол, паря, расселся, давай, давай, я чего-чего не видела, а ты сидишь!
Шельму Мишке крестный подарил, давно еще, теперь уже третий год. Хорошая собака, батя говорит, что она по соболю бы пошла, жалко соболя в тайге не стало. Мужики многие и не видели его. Мишкин батя видел – до войны, парнем еще, с крестным бегал, крестный его, сироту, в люди выводил. И видел батя соболя, и добывал, и в Улан-Удэ возил, и в Иркутске продавал, и дом ихний, где Мишка родился, на четырех соболях поставлен. А молодые мужики не видели, и уж Мишке-то вовсе не придется. Разве далеко на север, за стра-а-шенные хребты пойти, там есть еще соболь. Крестный говорил, а крестный – последний по здешним местам соболятник. Ноги у него заболели, а то он и сейчас бы соболя носил. И Мишку бы, крестника своего, непременно бы за соболями повел. Шельма-то хитрая, хитрее соболя, славно бы Мишке с ней за соболем побежать!
Ельничком бы следок, лыжи шик-шик, шик-шик, следок с валежинки на валежинку, по кочкам, через болотнику... Раз – и пропал следок, но Мишка парень с головой, глянул вверх – во, ель стоит, агромадная, оглянулся вокруг – кухта осыпалась: поверху соболь прошел, утром еще пробежал, по верхам промышлял белочек да рябчиков, гайно там беличье, наверное, Мишка это все наперечет знает. А Шельмушка уже обрезала, посадила, дразнит, хитрая. Белочку, конечно, белочку, привязчиво так лает. Белочку – это для виду, про себя думать, а сам знает Мишка, что соболь на вершинке сидит или в сучках на развилке, сидит и на Шельму скалится...
Бах-тара-рах! Медленно падает, за сучки задевает, хвостом пышным по ветру развевает соболь – черный, как уголь, грудка как пенки на топленом молоке.
Отходил сезон Мишка и уже домой идет, шик-шик, шик-шик лыжи, белочку по пути постреливает, отцовский плашничок проверяет, колоночков из кулемок достает, из плашек – белочек. Кулемки расстораживает. Плашки спускает, чтобы не губила зря Мишкино добро в тайге. Поняга тя-а-желая, парню здоровому вподъем на таких крутяках, а Мишка – шик-шик лыжами. Вон рысь прошла, тут изюбр переступил, а там росомаха пробежала, брюхом через валежину снег свезла. У-у-у, зараза, прокудливая тварь! Шик-шик лыжи, шик-шик...
И сумерки, и ночь уже, и до деревни еще версты три-четыре от поворота на Фартовом ключе, от покосов, да только Мишка парень удалой, напрямки, ему ни ночь, ни тайга нипочем, промышля-а-ющий парень. Вон и деревня, огоньки по избам светятся. Мать с отцом ждут не дождутся, все уже парни, почитай, домой пришли, только матерые мужики остались по зимовьям. А в деревне девки – как не прибежать, не поторопиться. И мать знает, что Мишка придет, баню третий день топит.
Нет, это зря Мишка придумал: это ково же – три дни баню топить. Просто на субботу идет, баня, известное дело, на субботу топленая. Неладно так-то, чтобы мать горбатилась три дни баню топить. Он, Мишка, парень добрый и к матери ласковый, не из Кокоревых, которые свою старуху бабку взапечи держат, сухарями кормят, опитками поят, креста на них нету, с родной бабкой так... Девки через улицу бегут, видят, как Мишка с косогора Голого съезжает на лыжах: "Ой, девки, это чей же такой кружалый да сумной? Прямо с Голого по ноче на огороды прет! Охотник чей-то? Ой, смелый, ой, дурак-парень!" – а Мишка уж тут как тут, из проулка выкатил да мимо девок, к своему заплоту. Собаки во дворе завыли, зарадовались, Шельма следом, вся в снегу, катит кубарем, снег-то глубоконек ей, вьется Шельма, дом обежала – и по своему лазу во двор и во дворе уже вместе со всеми псами радуется. "Ах, от Рукосуев Миша!" – засмеялись девки да с мороза в избу. Всякая за такого охотника замуж пойдет, да только Мишкиному сердцу одну надо, у нее, как у мамки, бирюзовое колечко на левой руке...
А дома радости! Мать забегала – белье собирать, хорошо – баня горячая да воды оставлено, ждали сынка из тайги...
Понягу в сенях повесил, в избе у порога сел, ичиги снимает, на отца улыбается, старый отец-то стал, седина во всю голову, как у крестного, борода длинная да желтая, стариковская, на сына смотрит, радуется: вот здоровый сын, да умный, да удалый. Это каку даль от Комариного верха за день стеганул, за таким ему, старику, уж и не угнаться... Да и зачем? Ему, старому, только и знать, что по дому хозяйствовать, ну да на покос, да на орехи, да сына учить, ворчать, да зубами точить – старый отец-то, пусть за сыном поживет, Мишка удалой, дом у него будет полная чаша! И в баню на полок...
– Черти тебя не замыли?
– Не замыли, батя.
– Трофимов прибегал вчера, приглашал к ихним старикам посидеть, они с братовьями хорошо промыслили.
– Много ли?
– Ничего, им бог костки послал, на круг по триста штук, да мясо еще не вывозили, да колонков десятка по два, да рябчиков наморозили...
– Ловкие ребяты.
– Говорят, будто соболиных два следка видели, под хребтом. Да у них и собаки-то соболя не знают,– проверяет отец.
– Да я тоже один вроде видел: может, соболек, может, кто другой, непонятный.
– Ну прямо видел, какой он?
– Соболь-то? А как ты говорил, чисто черный, батя!
– Ишь вы, молодые... Хоть бы светленькова. Вот мы с крестным, бывалоча, за хребтом... Теперешние и в хребет-то не взойдут. А мы-то как, мать, помнишь, приходил я, одне, паря, жилочки оставались. А он-то, ты посмотри, морда – чисто с лавки слез, будто и не промышлял вовсе.
– Ну, где нам, батя, вы, известное дело, а мы уж помаленечку.
– Не хвались, Мишка, не хвались.
– Да чем мне перед тобой, батя, хвалиться? Сам знаешь, тайга что покажет, то и возьмешь. Вот чаю попьем, пушнину казать буду. Увидишь сынка...
– Соболя, поди, в поняге...
– Ну, может, и не соболя, а белочка есть, колоночек есть.
А мать, известно – бабы...– не утерпела, понягу в избу внесла, у порога поставила.
– Ну, кажи, сынок, пушнину,– отставил отец рюмку, вилку положил.
Ах, лежит белочка на полу, выспаться можно – гора такая, а неободранные попутные тушки на полке, завтра батя обснимет, делать ему нечего будет, пока Мишка погуляет с друзьями, да и приятно старику...
Колонки лежат – считай, колонков тридцать, нет, тридцать два, да белочек четыре сотни. Много это – четыре сотни, ну да если не залеживаться в зимовье, так и четыре по отцовским-то местам взять можно будет, если урожай. Значит, лежат четыре сотни белочек да колонков полста, нет, колонков тридцать два, это хватит. Да мясо не вывезено, да рябчики, да выдры... две штуки. Хвалит отец – охотник паря, охотник у нас, мать, Мишка-то! Ну да и места наши – лучше нету в деревне, дед с братовьями обстроили еще. С умом мужики были, для детей рассчитывали, вон, гляди, и до Мишки богатство дошло. Самые они первые здесь промышляли, еще когда другие мужики за золотом искались.
А Мишка про себя смеется над батей ласково: погоди, старый, не то еще тебе Миша, сынок любезный, покажет сейчас. Понес понягу в сени да мешок кожаный под пушнину из кладовки достал, в избу вернулся. Сидит отец над пушниной, по годам своим тоскует, белку перебирает, присматривается, чисто ли бита белочка, какая ей цена будет,– смотрит и улыбается, хоро
...
конец ознакомительного фрагмента
