Текст книги "Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало"

Автор книги: Андрей Мягков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Нет. Я с утра дома не был. Да он у меня и не пьёт совсем. Завязал, – попытался отшутиться Мерин.

Через полчаса Шура вернулась с бутылкой французского коньяка и шампанским.

– Предлагаю восполнить пробел. Не возражаете?

Возражать Мерин не осмелился – очень уж бескорыстным выглядел Верин порыв.

Полночи проговорили на отвлечённые «высокие» темы: политика, уголовный розыск… уголовный розыск, политика…

Ближе к рассвету бессонная ночь вперемешку с заграничными напитками несколько притупили актуальность обсуждаемых тем, снизили их «высоту», Величко и Мерин спустились с небес на землю, и аскетизм обстановки секретарского «предбанника» не только стал препятствием на пути их намерения, но, напротив, щедро подлил масла в огонь обоюдного желания.

Домой Мерин вернулся навеселе, слегка побитой собакой.

Вероника встретила его не по обыкновению: на столе не дымился завтрак, кровать в спальне не была разобрана.

– Игорь, что случилось?

– Случилось? – переспросил он. – Когда?

Она некрасиво сморщила лицо. Сказала еле слышно:

– Сегодня ночью.

– Ночью? Сегодня? Ничего. А что?

Она смотрела на него не мигая:

– С кем ты был?!

Он не сразу нашёлся с ответом. Ошарашенно поднимал брови. Круглил глаза. Вероника повторила одними губами:

– Ты был с кем-то?

Наконец подвернулся, как Мерину показалось, удачный ответ. Он сказал:

– Почему?

Больше в это утро они не сказали друг другу ни слова.

Вероника заперлась в спальне.

Севка счастливо сопел на диване в гостиной в обнимку с красным складным велосипедом.

Мерин развернул в кухне раскладушку, лёг, не раздеваясь.

Разбудил его телефонный звонок. В трубке звучал взволнованный шёпот тёщи:

– Игорёша, это Лидия Андреевна. Не волнуйся, Никочка у меня. И Севка. Она весь день проплакала. Ничего не говорит. Не поела. Только что уснула, я дала ей снотворное. Что случилось, Игорёша?

…Его охватила паника. Он смог только ещё раз произнести то, что смог:

– Вероника… Ника… Никочка… Это я.

В ответ раздались глухие рыдания…

* * *

Тёмно-зелёный, блестящий, много повидавший на своём веку «Опель», несмотря на пенсионный возраст, выглядел среди российских собратьев красивой дорогой игрушкой. «Волги», «москвичи», «жигулята» разных моделей и даже самые амбициозные среди всего отечественного автопрома «запорожцы», казалось, замирали и не двигались, когда мимо них пролетал этот заносчивый «немец».

Георгий Георгиевич Никитин, майор КГБ в отставке как истинно русский любил быструю езду и в дороге, если не случалось «пробок», всегда позволял себе «немного лишнего». Труженики же госавтоинспекции, вглядевшись в номерные знаки зелёного «иностранца», как правило, отворачивали усталые лица, не замечая нарушения скоростного режима. Если же среди этих тружеников уличного движения попадался молодой да ранний или, того хуже, шибко принципиальный, то в этом случае приходилось-таки Георгию Георгиевичу останавливаться, доставать из сердечного кармана и совать под нос наглецу небольшую красную книжицу, после чего тот, пристыженный, подносил ладонь к головному убору и считал за благо поскорее ретироваться. К счастью, подобные недоразумения случались нечасто.

Книжечку эту Георгий Георгиевич после своего скандального увольнения из «органов» не сдал куда следует, а, вопреки строжайшему запрету, сохранил у себя. Сказал, что пропала во время последней, столь неудачно для него закончившейся командировки. Терять ему тогда было уже нечего, факт отлучения от хлебного места, во всяком случае на ближайшие много лет, стал к тому времени реальностью, а всемогущие три буквы – К, Г и Б в красном коленкоре могли оказать в сложных жизненных ситуациях неоценимую услугу. Конечно, тут он сильно рисковал: узнай кто и донеси кому – на хрустальной мечте вновь материализоваться в любимой конторе можно было ставить жирный крест. Это в лучшем случае, а то и за решёткой оказаться было недолго. Георгий Георгиевич отлично всё понимал, но недаром говорится: соблазн сильнее разума. «Хочу – и ворочу, а там хоть трава не расти». «Будь что будет». «Чему быть – того не миновать». «Авось пронесёт»… Да мало ли замечательных мыслей родилось в головах русских мудрецов для оправдания своих неуёмных желаний. Тем более что сам по себе факт утайки важнейшего документа партии был настолько невероятен, что даже расскажи об этом – никто бы не поверил: такого не могло быть по определению. А он никому и не рассказывал.

Да и лишили успешного майора КГБ всемогущего места больно уж неожиданно. В одночасье. Не учтя его немалых предыдущих заслуг. Подготовиться к такому трагическому жизненному повороту он не успел.

Отца Георгий не знал. Зачали его в самом конце апреля 45-го года на подступах к пылающему Берлину, когда стало окончательно ясно, что фашистская Германия капитулировала, страшная война окончена, а два молоденьких человечка – шестнадцатилетняя медицинская сестра полевого госпиталя красавица Люся Никитина и безответно влюблённый в неё раненый солдатик Жора – не убиты, живы, вопреки пятилетнему кошмару, и не предстоит им больше сгибаться под пулями, вытаскивая из дымящихся воронок умирающих, ползти в бездну, в огонь, в снарядные разрывы, под ржавые гусеницы немецких танков. Счастье этого осознания свалилось на молодых людей столь неожиданно, обернулось таким беспредельным ударом – грудь метало на части, сердце рвалось наружу, мысли мутились – что пережить подобное в одиночку было равносильно гибели. И они, не сговариваясь, не ведая стыда, безоглядно, с каким-то беспамятным отчаянием щедро разделили это счастье поровну и подарили друг другу.

Ближе к утру медсестру Люсю и ещё двух девушек увезли в другой госпиталь поближе к немецкой столице. Оказалось, война вовсе ещё не кончилась – где-то там, на улицах Берлина, образовалась мясорубка. Надо было помогать выволакивать из снарядных могил убитых, откапывать выживших – людей не хватало. А когда ночью девушки собрались возвращаться, им сказали: «Здесь останетесь. Вашего пункта нету. Прямое попадание». Люся не сразу поняла, переспросила: «Какое, вы сказали, попадание?» Лейтенант хохотнул: «Прямое, я сказал, красавица, прямое. Прямее только шар в лузу». «И что – никто не жив?!» Вопрос получился корявый, бездумный, глупый. Лейтенант согнал с лица улыбку. Ушёл. Не ответил.

Родила Люся в начале января следующего года, 46-го.

– Молодчина! – похвалил счастливую мамашу маленький человечек, составляющий метрику. – У нас он первый после войны. Теперь-то посыпятся, как горох из бочки. А ваш – первый. Молодец. Назовём как?

– Жора.

– Ишь ты. Георгий значит. Не в честь ли маршала Жукова случаем?

– Нет.

– Жаль. Сейчас многие в его честь сыновей называть станут. Спаситель наш. У меня самого на пятом месяце.

Если пацан – обязательно Георгием назовём. Будет ещё один Георгий Константинович. Я ведь Константин. – Он счастливо улыбнулся. – А у нас как с отчеством?

– Георгиевич.

– Ге-оор-гиевич, – записал Георгий Константинович. – А фамильица папашина?

– Никитин. – Люся назвала свою фамилию.

– Документик при вас?

– Его убили.

Человек поднял на неё глаза, долго молчал. Вздохнул шумно, покачал головой:

– Да-а-а. Примите соболезнование. – И сказал как-будто извиняясь: – Я сам живой только на одну половину. Вторая – вон она, лапушка. – Он кивнул головой в сторону лежавшей на полу самодельной, сколоченной из фанеры колясочки на четырёх шарикоподшипниках.

Младенца, наречённого Георгием Георгиевичем Никитиным, по слёзной просьбе молодой мамаши на время оставили при роддоме: у той не оказалось ни молока, ни пристанища, ни средств к существованию.

– Рожала-то зачем, дура малолетняя? – поинтересовалась администраторша больницы, когда необходимые документы на младенца были выправлены. – Не вернёшься ведь, ясное дело. Сиротку бросаешь. У тебя ж ни паспорта, ни адреса. В каком лесу искать-то тебя, кукушка бесстыжая?

«Дуру» Люся пропустила мимо ушей, но на «кукушку» ответила достойно, по-армейски:

– Не надо меня искать. Сама отыщусь. Хрен тебе с маслом, а не Жорочка мой. Крыса тыловая.

И ушла, чеканя шаг, за пять лет войны выучившись сдерживать подступающие к горлу рыдания.

Через год с небольшим она с превеликим трудом отыскала сына в каком-то богом забытом сиротском приюте. К ней вывели рослого крепыша, крутолобого, с синими блюдцами вместо глаз, как у раненого солдатика Жоры. Он долго смотрел на Люсю, потом растащил в стороны губы, обнажил беззубый рот, протянул к ней ручонки и сказал: «Ма-ма!» Великая Отечественная война к этому времени два года как закончилась, сдерживать рыдания Люсе давно не приходилось. Как это делается, она, видать, подзабыла, и теперь крупные капли прозрачной влаги наперегонки, дружка за дружкой покатились по её щекам.

«Дворницкая» Люсина квартира встретила счастливого Жорика двумя смежными комнатами. Первую, названную «гостиной», почти целиком занимали огромный дубовый стол о трёх резных ножках (роль четвёртой выполняло гладкоструганное полено) и два разновысоких стула. В правом от входа углу – икона с лампадкой. Рядом на стене – цветной, улыбающийся Сталин с трубкой в зубах. Вторую комнату Люся отвела под спальню. Здесь находились покрытый стёганым одеялом деревянный топчан, рядом под таким же одеялом топчан поменьше и в центре – неописуемой красоты похожая на маленький танк новенькая детская колясочка, какие недавно начала выпускать уставшая от военных заказов отечественная промышленность.

Рано утром и в дневные перерывы, когда сын спал, Люся подметала дворы, мыла лестничные клети, драила подъезды, травила по подвалам крыс… Дел было невпроворот.

Зато короткие вечера принадлежали исключительно им двоим: они поочерёдно барахтались в корыте с подогретой водой, плескались – брызги летали по комнате, хохотали до одурения. Перед сном – сказки, каждый вечер разные, нестрашные, непременно с хорошим концом.

Жили ладно. Легко. Весело. Ели от пуза.

Сватались к Люсе многие и не однажды – молодые, старые – всякие. Богатств сулили с три короба, заботу обещали, в любви клялись до самого что ни на есть конца света – уж больно хороша собой была эта улыбчивая, ни при каких тяготах жизни не унывающая мать-одиночка. Но – нет! Никому не оставляла надежды восемнадцатилетняя вдова.

Убили её в 53-м, на следующий день после смерти Сталина. Шестого марта она с утра отправилась на похороны, хотела взять с собой Георгия, но потом передумала – мал ещё, раздавят, не дай бог, вон толпища какая. А сама не пойти, не проститься с вождём не могла. Не поклониться – не могла, цветочков не положить на могилку. А может, дай-то бог, до руки его холодной дотянуться, поцеловать повезёт: «Господь тебя храни на том свете», – сказать. Вон ведь сколько людей от смерти спас, вон сколько идут и идут проститься. И ей, Люсе Никитиной, умереть не дал, а ведь могла и не жить уже – не сосчитать сколько раз пулями каску с головы сносило – и ничего, живая. И сына вон подарил какого на загляденье, на зависть всем. А что отца Жорочкиного не уберёг – ну так что ж, не Сталина вина. Немец проклятый всему виной. Прямое попадание, как тут убережёшь…

Раздавленных в тот день оказалось не счесть: обессиливших, без сознания падающих не поднимали, по ним шли дальше, подгоняемые друг другом. Сотни тысяч шли. Умирали все по-разному, кто как мог: одни мгновенно, молча, ничего не успев понять. Некоторые долго ещё шевелились, корчились, цеплялись за спотыкающиеся об их головы сапоги… Хрипели, выли, шептали что-то неслышно.

Обезумевшая от горя толпа не прекращала своего смертоносного движения…

Их не хоронили. Сгребали, безымянных, присыпали землёй в большой общей яме: в дни прощания с великим вождём ничто не должно омрачать трагического величия момента.

…Семилетнего Георгия Никитина определили в школу-интернат при военном училище.

…Зелёный «Опель» свернул с улицы Горького и, перескакивая из ряда в ряд, помчался по Охотному ряду. Впереди постепенным наплывом – непокрытая голова, высокий лоб, нос с горбинкой, клином бородка, простая военная шинель до пят, мраморный постамент – торжественно возникала знаменитая бронзовая статуя.

Георгий Георгиевич не был в этих краях ровно шесть лет, с того самого злополучного дня, так беспощадно круто изменившего его жизнь. И с тех пор всякий раз, выезжая по делам из дома и мысленно составляя маршрут, даже если кратчайший путь лежал через площадь Дзержинского, он пользовался объездами. Идиотизм, конечно, умом он это понимал, маразм, свойственный разве что сентиментальным кисейным барышням, к коим бывший майор КГБ Никитин никак себя не относил, но… Но преодолеть чёртову трусость не мог! Никак не мог!! Как ни старался. Сколько раз приказывал: «Брось, Георгий, дурить, что за бабские сопли! Ну-ка – сто раз вокруг площади! На предельной скорости! С сиреной!» Нет, не мог. Слишком много было связано с этим монументальным зданьищем, вросшим в землю за спиной Феликса Эдмундовича. Слишком много сил, здоровья, умения было потрачено, смертельного риска испытано за тридцать-то лет службы.

Слишком велика и непроходяща была обида на отлучение его от дела всей жизни.

…Георгий Георгиевич с тормозным визгом осадил свой «Опель» у главного входа, не глядя на метнувшегося в его сторону милиционера памятным жестом швырнул ему ключи от зажигания, проговорил срывающимся от волнения голосом: «Никитин. Сто сорок седьмой». И потянул на себя тяжеленную, в металлическом окладе, не каждому с первого раза поддающуюся дверь.

Вот он, миг счастья! Миг, о котором майор КГБ мечтал все эти бесконечные шесть лет! Свершилось! Он протянул охраннику паспорт, сделал несколько шагов по коридору и… едва не потерял сознание: внезапно нахлынувшие воспоминания сдавили голову, заставили ухватиться за стену.

…Тот метельный февраль 85-го года он встретил в американском городе Нью-Йорке в должности помощника директора Большого театра Союза ССР. В разных странах побывал к тому времени Георгий Георгиевич, с разными театральными коллективами поколесил по миру и никогда ни в одной стране название его должности – «сопровождающий» – не вызывало никаких нареканий, а уж тем паче подозрений: сопровождай себе на здоровье. Для принимающей стороны главное, чтобы бомб в карманах ни у кого не было, а как вы при этом называетесь – кому какое дело. Советские же «компетентные органы» о терактах в те времена и не помышляли, бомб никому в карманы не закладывали, им главное, чтобы совпадали цифры: уехавших и вернувшихся. Совпадают? Всё! Дело сделано. “Сопровождающий” провёл мероприятие на высоком уровне! Отметить в приказе». У Георгия Никитина этих «отметок» в личном деле было, как выражалась миловидная паспортистка отдела кадров, – хоть жопой ешь. Кроме опыта многолетней работы в «сопроводиловке», он, будучи неплохим психологом, обладал редчайшим даром выявления потенциальных невозвращенцев. Было достаточно беглого знакомства с отбывающим за границу коллективом, чтобы, как правило, безошибочно определить предстоящих законопреступников, после чего тех переводили в разряд «невыездных», а «Жорке-провидцу» вешали на грудь очередную «отметку в приказе». «Провидцем» же Георгия прозвали после одного случая, вознёсшего авторитет молодого работника комитета госбезопасности на небывалую высоту.

Шёл 1975-й год – один из самых «отвальных» в истории государства советского. «Отвалить» из страны победившего социализма мечтал чуть ли не каждый второй её победитель, достигший мыслящего возраста. Простым гражданам, не замеченным в каких-либо выдающихся достижениях в области литературы, искусства, науки или техники пользоваться заграничными паспортами категорически «не рекомендовали», а пресловутых «деятелей», запрет которым на выезд граничил с международной оглаской и скандалом, подвергали таким дружеским перекрёстным собеседованиям, что большинство из них почитало за благо никогда не расставаться с Родиной. Но случались и недоразумения. Так по вине безмозглого руководства Министерства культуры СССР на берега туманного Альбиона собиралась отправиться балетная труппа Ленинградского театра имени Сергея Мироновича Кирова. Договор с английской стороной был подписан, отступать без уплаты многоцифровой неустойки не представлялось возможным, и в северную столицу срочно был делегирован солидный десант опытных московских «сопровождающих» для знакомства с коллективом. Среди тех, кому предстояло помогать танцующей братии выжить в тяжких условиях капиталистических гастролей, находился и Жорка Никитин. Вернувшись в Москву, на расширенном заседании комиссии, отвечающей за политическую благонадёжность советских людей, опытные «сопроводители» назвали фамилии нескольких неблагонадёжных балерин и потенциальных перебежчиков из числа оркестрантов – клавишных и ударных инструментов. Мнение было единогласным: отстранить балерин от поездки на берега Темзы и уволить подозрительных музыкантов из оркестра без права в дальнейшем заниматься музыкальной деятельностью. Совещание, исчерпав повестку, катилось к благополучному завершению, и всё бы так мирно и закончилось, не встрянь Жора со своим особым мнением.

– Хочу сказать, что определённую неуверенность вызывает у меня личность неупоминавшегося сегодня Якова Анатольевича Флёрова.

Собравшиеся встретили это заявление недоумённым гробовым молчанием. Дело в том, что Яков Флёров не первый год исправно служил в главном театре страны освобождённым секретарём партийной организации, участвовал во всех без исключения зарубежных гастролях Большого, особенно балетной его части, так как в молодые годы сам подвизался на поприще ведущего артиста кордебалета и прекратил танцевальную карьеру исключительно по причине производственной травмы: открытого перелома безымянного пальца правой толчковой ноги.

Молчание прервал председатель расширенной комиссии. Он кашлянул в кулак и негромко сказал:

– Поясни.

– А чего тут прояснять? – грубостью ответил Жора на вежливую просьбу пожилого товарища. – И так всё ясно: намылился ваш Яков Анатольевич.

Председатель закрыл заседание, всех, поблагодарив за плодотворную работу, отпустил, а Никитина попросил задержаться. И когда за последним заседателем захлопнулась дверь, он так неожиданно обратился к Никитину, что ни пером описать, ни вслух сказать, ни даже про себя помыслить вряд ли кому под силу. Вкратце, приблизительный смысл этого неожиданного обращения следовало, по-видимому, понимать так: а не пойти ли тебе, Жора, со своей «определённой неуверенностью», на весьма определённое место?!?

Жору благополучно вычеркнули из списка «сопровождающих», лишили планового присвоения очередного воинского звания и, к довершению несчастья, недвусмысленно посоветовали заинтересоваться деятельностью биржи труда.

А когда через месяц с небольшим балетная труппа вернулась в Москву, выяснилось, что цифра улетавших на гастроли товарищей отличается от цифры товарищей, вернувшихся на Родину, ровно на одного гражданина, потому что «товарищем» с этих пор ему мог быть только небезызвестный волк из небольшого провинциального города Тамбова.

И имя этого гражданина – Яков Анатольевич Флёров.

Председателя расширенной комиссии, отвечающей за политическую благонадёжность советских людей, уволили с работы без выходного пособия, а на его место назначили Георгия Георгиевича Никитина.

Тогда-то его и стали называть, разумеется, за глаза «Жоркой-провидцем».

И надо сказать, что до того злополучного метельного февраля 85-го года никаких сбоев в работе у него не случалось.

А в феврале 85-го неугомонное Министерство культуры пошло на поводу уже у Соединённых Штатов Америки и сговорилось с коварными янками об очередных гастролях танцующей братии Большого театра Союза ССР. Справедливому же недовольству этим сговором со стороны «компетентных органов» руководство театра противопоставило труднооспоримый довод: «А почему не покичиться своими достижениями, раз уж мы в этой области, как выяснилось, «впереди планеты всей? У нас с вами что, много таких «областей»? Крыть было нечем, и «органы» капитулировали. Что касается «коварства» заокеанских партнёров, то тут вся надежда, и небезосновательно, была на Георгия Георгиевича Никитина, в которого лубянские товарищи свято верили и надеялись на его чудодейственное умение заблаговременно выявлять и предотвращать самые хитроумные намерения потенциальных невозвращенцев.

Тем не менее поездка за океан оказалась весьма непростой. Злонамеренность янок не преминула сказаться уже при пересечении советскими артистами границы в аэропорту имени ихнего бывшего президента Джона Кеннеди: чёрный как смоль пограничник никак не мог взять в толк, что означает слово «сопровождающий» в документах некоторых «этих загадочных русских», и требовал подробного разъяснения их обязанностей и функций. В результате долгих препирательств, уговоров и угроз в адрес американских спецслужб семерых штатных помощников «заместителя директора театра» Г. Г. Никитина пришлось ближайшим рейсом «депортировать» в Москву. Остались одни «внештатные» добровольцы, а с них, как показала многолетняя практика, спрос невелик. На плечи Георгия Георгиевича навалилась «усемирённая» тяжесть ответственности, и он, стремясь объять необъятное, в буквальном смысле слова разрывался на части: дни и ночи напролёт не смыкал глаз, а если на короткие моменты и удавалось-таки впасть в забытьё, то снился ему исключительно Рудольф Нуриев в обнимку с Михаилом Барышниковым. Бедняга вскакивал в холодном поту и сломя голову мчался проверять вверенный ему контингент.

Коллектив театра отнёсся к сложившейся ситуации по-разному. Одни, представлявшие большинство, злорадно потирали руки, приговаривая: «Так ему и надо, Стукачу Кагэбэшевичу». Другие же, как, например, ведущий солист труппы длинноногий красавец Ринат Шуралиев, напротив, восприняли свалившуюся на Никитина беду как свою собственную, старались войти в положение, всеми силами поддерживали товарища, помогали по мере сил и возможности: активно участвовали во всех неформальных посиделках артистов, запоминали и подробно пересказывали Георгию Георгиевичу вызывавшие подозрение разговоры. Однажды Ринат и габоист Ян Мысловский даже поделились с «заместителем директора» своими сомнениями относительно чистоты намерений молодой четы танцоров – исполнителей характерных танцев, после чего молодая чета была срочно отправлена на Родину.

А в день расставания балетной труппы Большого с благодарным заокеанским зрителем с «Жоркой-провидцем» случился апоплексический удар: при посадке в самолёт в аэропорту имени ихнего бывшего президента Джона Фицжеральда Кеннеди выяснилось, что танцевальный коллектив вкупе с оркестром «усох» на две единицы. На длинноногого красавца Рината Шуралиева и длинноносого еврея Яна Мысловского.

Тогда-то Никитина и «ударило». Да так сильно, что театральная медицина после непродолжительного консилиума вынесла вердикт: «Лететь категорически противопоказано». И отказалась брать на себя какую бы то ни было ответственность за какие бы то ни было последствия. Администрации пришлось идти на крайне непопулярные меры: с «замдиректора» Жорой, выразив надежду на его скорейшее выздоровление, руководители театра холодно распрощались у трапа «Боинга-365» и дружно попрятались в салоне первого класса. А «Боинг», в свою очередь, не долго думая, задраил люки, как следует разбежался и сигарообразной громадой взмыл в голубые просторы Соединённых Штатов Америки. С тремя пустующими креслами на борту.

Георгий же Георгиевич не стал терять ни минуты. Самолёт с соотечественниками ещё не скрылся из глаз, ещё пускал на землю «зайчиков» своими зеркальными боками, а Георгий Георгиевич, живой, здоровый, полный решимости отомстить обидчикам за поругание, уже отдавал приказы обступившим его ненавистным янкам. И первым из них был приказ: «Назад! В гостиницу!»

В отеле немолодой швейцар в красной бархатной ливрее, предусмотрительно на всякий случай щедро прикормленный Никитиным в самом начале гастролей, назвал номер автомобиля, на котором минувшей ночью отбыли бывшие артисты Большого театра Нуралиев и Мысловский.

– Только искать машину нет никакого смысла, – сказал он на хорошем русском с черноморским акцентом, – у них этих номеров хоть жопой ешь. И что характерно – все подлинные.

Никитин достал из кошелька, протянул швейцару зелёную купюру.

– И где мне их искать?

Тот улыбнулся:

– Георгий Георгиевич, я же коренной одессит, хоть и в далёком прошлом. И расценки знаю. За такие сведения «где вам их искать» это, – он указал глазами на купюру, – надо умножить на десять.

Никитин вывернул кошелёк, достал ещё несколько бумажек.

– Это всё.

Швейцар пересчитал деньги.

– Ну – только как бывшему соотечественнику. Обычно я на компромиссы не хожу. Или как правильно? Не иду? Начинаю забывать русский, – грустно констатировал одессит. Он помолчал, огляделся по сторонам. – У вас найдётся листок чистой бумажки? Пишите. – И шёпотом продиктовав адрес, пояснил: – Обычно их выдерживают ряд дней в этих отстойниках.

Никитин задохнулся. Затрясся всем телом. Руки его загорелись нестерпимым зудом. Нервное состояние, как известно, и только оно определяет то или иное поведение всех грешных, населяющих планету Земля. Оно либо безошибочно ведёт по единственно верному для достижения цели пути, либо отбирает разум, застилает глаза непроглядной тьмой и бросает в безрассудство.

Большей ошибки в своей жизни Георгий Георгиевич Никитин не совершал никогда: опытный работник КГБ СССР, на ходу запихивая драгоценную бумажку с адресом во внутренний карман пиджака, не разбирая дороги, сметая с ног встречных американцев и американок, опрометью кинулся к поджидавшей его машине. Он был в состоянии такого счастливого бешенства, такого бешеного счастья от предвкушения предстоящей мести двум обведшим его вокруг пальца негодяям, что не заметил, как бывший коренной одессит, проводив его взглядом, подошёл к телефону-автомату снял трубку и стал накручивать циферблат.

Нервы сыграли с Никитиным злую шутку: он ничего не видел вокруг, ничего не заподозрил.

Это была самая большая ошибка, совершённая им когда-либо.

…Георгий Георгиевич открыл глаза: белые стены, тусклый белый свет, вокруг всего тела – провода, бинты, пробирки… Поодаль у окна – женщина в белом халате.

Он долго лежал молча. Потом спросил:

– Я где?

И не услышал своего голоса.

Женщина в белом халате отложила книгу, подошла:

– Ну вот, очнулся. Где он. В Москве ты, милый. В Москве. В комитетском госпитале.

…Через несколько месяцев Никитин шагал по бесконечным коридорам кагэбэшной мекки, весёлый, жаждущий продолжить служение отечеству верой и правдой, готовый как угодно, хоть животом своим, искупить свалившуюся на него невольную вину. Он шагал строевым шагом и был таким же, как и раньше – с рыжей на лоб свисающей чёлкой, худой, лёгкий, стройный… И только глубокий безобразный шрам через всё лицо напоминал об американской эпопее, о том, как стая чёрных красногубых охранников убивала его бейсбольными битами на территории «отстойника» по адресу, указанному одесским товарищем.

Шагал в кабинет к своему непосредственному начальнику, другу-однокурснику Николаю.

Шагал, чтобы, как выяснилось, услышать о своём увольнении.

– Никита, мать твою за ногу, пойми правильно, – утешал его друг-однокурсник Николай, – если б от меня что зависело. А то ведь приказали: «Сообщить об увольнении в запас». Я и сообщаю. Только и всего. При чём здесь дружба?

Через три дня Никитин узнал о главенствующей роли Николая в своей отставке.

Все эти невесёлые воспоминания молниями пронеслись в мозгу бывшего майора КГБ Георгия Никитина, прежде чем сопровождавший его офицер остановился у широкой двустворчатой двери с золотыми цифрами 147.

– Здесь подождите. – Старлей негромко кашлянул и скрылся за дверью.

Через несколько секунд Никитина сжимал в объятиях седоволосый, со светлыми, цвета дистиллированной воды глазами, не по возрасту располневший человек в штатской одежде. От него пахло коньяком и дорогим одеколоном.

– Никита! Чёрт! Ну наконец-то! Сколько лет, мать твою за ногу! И не позвонил ни разу. Ладно, я не в обиде, проходи, чего стоишь. Свободен, – махнул он сопровождавшему Георгия офицеру. – Садись, располагайся, – Николай пихнул бывшего однокурсника в объёмное кожаное кресло, – рассказывай. Что пить-то будем, чертяка? Помнится, ты отечественной не брезговал, а? – Он заставил себя захохотать.

– Да я за рулём, Коля…

– Какой руль, Никита, не пугай меня. Мы всё движение до дома твоего перекроем. До самого подъезда. Ты где живёшь? А хочешь – шофёра дам, с ветерком доставит. Не выпить за встречу?! Мать твою за ногу! Сколько лет-то прошло?!

– Шесть лет прошло, Коля, три месяца и двадцать один день. Очко.

Тот не сразу сообразил, улыбнулся на всякий случай.

– Какое «очко»?

– Двадцать один, – сказал Никитин, – очко. – И ПОСКОЛЬКУ Коля продолжал непонятливо улыбаться, пояснил: – Не бери в голову. Это я так пошутил неудачно: шесть лет и три месяца не в счёт, а двадцать один день – очко.

– Фу-у-х, ну ты даёшь, напряг меня с этим очком. – Шумным выдыхом Николай облегчил грудь. – Давай. За встречу. И кто старое помянет… знаешь что бывает?

– Слыхал.

– Ну вот именно. У нас с тобой, Георгий, работа не за дружбу, а за государственную безопасность страны. Тут дружить некогда. Так что – давай.

И он, не чокаясь, одним махом вылил в себя содержимое стакана.

Никитин с удивлением отметил, что Николай впервые за всё время их знакомства назвал его по имени, а не студенческим прозвищем «Никита».

– И вот что, Георгий. Давай-ка прямо к делу. Не возражаешь? – Не дожидаясь ответа, он сел за свой письменный стол, помолчал. Затем ткнул указательным пальцем в сторону стоящего перед ним стула, процедил сквозь зубы: «Сюда сядь!» – и держал палец навесу до тех пор, пока Никитин не выбрался из глубокого кресла и не занял указанное место. – Разговор будет долгий.

Георгия Георгиевича поразила молниеносность смены отношения к нему со стороны бывшего сокурсника. Как будто только что, минуту назад не было дружеских объятий, поцелуев, блеска искренней, как ему показалось, радости в прозрачных глазах полковника Николая Птички. И это не он, полковник Птичка, только что предлагал ему выпить стакан любимого «отечественного напитка», давая понять, что не забыл, помнит всё, связывавшее их когда-то. И вдруг… Перед ним сидел незнакомый человек, каких Георгий Георгиевич видел разве что в кинохрониках тридцатых годов, предназначенных исключительно для служебного пользования. Говорил он еле слышно, только губы шевелились, иногда обнажая ряд жёлтых нижних зубов, отчего лицо становилось похожим на осклабившуюся ящерицу, но смысла произносимого Никитин уловить не мог, как ни старался. По отдельным фразам он догадывался, что речь, по всей вероятности, идёт о безнадежной ситуации в стране, что «мародёров» уже не остановить, поздно, даже если теперь этого «горбатого за яйца повесить», всё слишком запущено, а кушать захочется и завтра, и послезавтра, и не только им с Никитиным, но и их родственникам, и их детям, и внукам; о том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, и что единственный спасительный круг для них – это он, Никитин Георгий Георгиевич, которому руководство страны по-прежнему верит, продолжает верить и ценит, что бы там ни случилось с ним когда-то, потому что кто старое помянет, тому… «Ах да, это я уже говорил». Он замолчал, подошёл к бару, налил себе ещё водки.