Текст книги "Холод"

Автор книги: Андрей Геласимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Интересно, зачем его туда понесло?… – сказал Филиппов.

– Может, случилось что-то? – предположила Зинаида.

– Водка у них случилась, – пробурчал Павлик. – Нажрутся и гоняют на своих драндулетах… Вот здесь его вынесло.

Он показал на обочину дороги, где довольно высокий снежный бруствер был пробит вылетевшей с трассы «десяткой».

– Вы, кстати, в курсе, что у местного населения в организме отсутствует фермент, отвечающий за переработку алкоголя? – продолжал Павлик, в то время как Филиппов поворачивал голову, не отрывая взгляда от проплывавшей за окном сиротливой машины. – Они ведь поэтому так быстро спиваются. Казаки, пришедшие сюда в семнадцатом веке, быстро все это поняли, и началось повальное спаивание…

– Стой! – прервал его Филиппов, дернув за капюшон с такой силой, что на мгновение Павлик даже выпустил руль. – Тормози!

От застрявшей в снегу «десятки» в их сторону, высоко взбрасывая колени, бежал человек. В руке у него была монтировка. Размахивая железякой, он что-то кричал, но разобрать его слова было невозможно.

Павлик, успевший от неожиданности остановить машину, тут же включил скорость и прижал педаль газа.

– Стой, ты куда?! – вцепился ему в куртку Филиппов, но на этот раз Павлик ловко освободился, рывком нагнувшись вперед.

– Ты сдурел? Может, там помощь нужна?

– А если не помощь? Если они специально туда заехали, чтобы мы вышли на лед?.. Я не могу останавливаться. У меня при себе крупная сумма денег, а в здешних местах такое бывает… Вам лучше не знать.

– Вестернов, что ли, насмотрелся?

– Тут часто ездят. Ему помогут.

Филиппов обернулся и долго смотрел на человека, который выбрался наконец на трассу, швырнул им вслед свою монтировку и что-то кричал, кричал и всё никак не мог остановиться.

* * *

Минут через двадцать они снова проехали мимо аэропорта и выскочили на городскую трассу. В качестве компенсации за долгий крюк и неприятные переживания Филиппов потребовал у Павлика фляжку, отчего настроение снова пошло вверх. Впрочем, после пятого или уже шестого захода на чужой «Хеннесси» он неожиданно скис. Откинувшись на спинку сиденья и умело сохраняя при этом вид одушевленного существа, он в полной прострации проехал мимо портовских пятиэтажек, мимо портовской школы и мимо портовского ДК. Именно сюда незадолго до своей гибели полюбила мотаться из города его юная, как и он, едва вышедшая из школьного возраста жена. Учившийся тогда на третьем курсе пединститута Филиппов неоднократно пробовал набиться в сопровождающие, но допуска так и не получил. Нина ездила в этот ДК заниматься народными танцами одна. Красные башмачки, пришпиленные белые косы и сарафаны разлетались там не для него.

Для кого – Филиппов узнал не сразу.

Портовские в городе исторически считались намного круче всех остальных. Заветные Montana и Wrangler сидели на них как влитые, потому что куплены были не в общественных туалетах и подземных переходах во время судорожных наездов в Москву, а в настоящих фирменных магазинах в Прибалтике и в странах Варшавского Договора, куда командирами экипажей, вторыми пилотами, штурманами и бортинженерами летали их неземные отцы. Тото Кутуньо в начале восьмидесятых запел для этих неуловимо нездешних парней гораздо раньше, чем для городских. После школы они поступали не в местный ликбез, гордо названный зачем-то пединститутом, а улетали на больших красивых самолетах в Рижский институт инженеров гражданской авиации, откуда на Север из них возвращались единицы, да и те купались в лучах девичьего поклонения, роняя словечки вроде «палдиес», «Юрмала», «Дзинтари», «лабасов отмудохали» и далее по списку. На пресном фоне городских мальчиков они выглядели как Хамфри Богарт в «Касабланке» даже с учетом того, что ни одна городская девственница об этом фильме не слышала никогда в жизни.

Помимо очевидного аэрофлотовского эротизма, не в последнюю очередь опиравшегося на элегантную лётную форму – кожаные куртки регланом, золотые шевроны, нашивки, крылышки и прочие атрибуты этих современных и традиционно шаловливых амуров, – летуны занимали особое положение в городе еще и по причине строго географической. Без проблем выбраться отсюда на Большую землю можно было только по воздуху. Железная дорога из-за постоянно плывущей летом вечной мерзлоты оставалась научной фантастикой. Шоссейное сообщение крайне затруднялось отвратительными дорогами и общей удаленностью мест. В навигацию, разумеется, по воде приходили и уходили тяжелые баржи, доставлявшие в город жизненно важные грузы, но кому захочется как в девятнадцатом веке неделями кормить комаров на великой сибирской реке? Холодами из города можно было уйти на машине по «зимнику», в который уже осенью превращался любой водоем, однако эпические расстояния и колоссальные риски легко отбивали охоту к таким безумствам. Даже детям было известно, что если в тайге при минус пятидесяти заглох двигатель, надо сначала сжечь запаску, а потом – остальные колеса. Пока все это дело горит, кто-нибудь может проехать. Часа на полтора тепла хватит. Никто не проехал – значит, не повезло. Тем более что и колес у тебя уже нет. То есть летчиков тут любили. В городе реально многое зависело от них. Зарплатами они уступали, пожалуй, только «тепловикам». Те, кто работал на ТЭЦ, оставались вне конкуренции.

Учитывая все эти обстоятельства, приходилось признать, что у молодого, нервного, изъеденного, как сыр в крупную дырку, бесконечными сомнениями в себе Филиппова не было против бортинженера Венечки никаких шансов. Откуда тот вынырнул в его жизни – некоторое время оставалось загадкой, но вскоре доброжелатели нашептали, что танцеобильная Нина повстречала его в культовом, как тогда еще не говорили, пионерлагере «Сокол». Это напряженно живущее коротким северным летом начально-эротическое учебное заведение принимало желавших расстаться со своей невинностью девушек и юношей из портовских семей. Пубертаты попроще уныло топтались вокруг пионерского костра в разных «Связистах», «Маяках» и «Геологах», а гордые отпрыски соколов из «Аэрофлота» устраивали у себя в лагере такой кипеж, что педсоветы в городских школах по осени считали не только цыплят. Более того, на полдник в «Соколе» давали огромные кисти винограда. Основным фруктом на Севере тогда являлась картошка, но для своих озабоченных детей летуны могли запросто пригнать борт с витаминами из Ферганы.

Нина в «Сокол» попала без всякого блата. Не имея среди родственников ни одного даже самого завалящего авиатора, она предложила директору лагеря создать яркий и самобытный, как тогда говорили, танцевальный коллектив, и директор повёлся. Так что тем летом Нина отожгла по полной. До выпускных экзаменов у нее оставался всего один год, и к этому невыносимо скучному периоду жизни требовалось как следует подготовиться. Потом, она знала, времени на такую мелочь, как секс, уже не будет. Учеба для школьника главный труд.

А сокол Венечка кружил над малолетками каждое лето. Вернее, не кружил, а шакалил, как позже говорили некоторые знакомые Филиппова о своих визитах на фуршеты в посольства европейских стран. Главная задача во время этих фуршетов – ухватить побольше. И даже не столько съесть, сколько надкусить, попробовать, сунуть во всё свой палец. Вот так и Венечка вместо летнего отпуска, когда остальные летуны целыми семьями поднимались на крыло и отваливали куда-то на юг, нарезал круги вокруг расслабленных дурочек, легко получая от них все, что хотел. Де-юре он числился в лагере физруком, де-факто трудился ночным котом за сметанку. Выдавая при свете дня ненужным и неинтересным пацанам ободранные ракетки для настольного тенниса, ночами он мяукал под окнами корпуса пионервожатых и мурлыкал о чем-то вечном в своей уютной физкультурной каморке.

Мужчины в этом смысле вообще делятся на два типа. Одни проходят по собачьему ведомству, другие уверенно демонстрируют навыки котов. Поведение половозрелых и заинтересованных жизнью кошек разительно отличается от правил гона в мире собак. В то время как псы объединяются в группу, чтобы вежливо следовать за дамой своего сердца и терпеливо ожидать знаков симпатии с ее стороны, котам совершенно плевать на чувства своей возлюбленной. Они сбиваются в стаю, загоняют очень встревоженную девушку на дерево или куда-нибудь в глухой угол, а после этого шустрят изо всех сил. Бортинженер Венечка, несомненно, принадлежал к породе кошачьих.

Филиппов – точнее, тогда еще просто Филя – узнал о давних приключениях своей юной жены слишком поздно. Нина, разумеется, не планировала продолжение тех летних «заездов», однако, закончив школу и выйдя замуж, неожиданно почувствовала себя взрослой, и то, что раньше в своем поведении она неосознанно оправдывала недостатком опыта, девичьим томлением и общей торопливостью жить, нашло теперь оправдание в ее глазах как непременный атрибут жизни замужней дамы. Во всяком случае, так об этом рассказывалось во французских фильмах, которые постоянно смотрел временами реально занудный из-за своего эстетства и высокомерия Филя. Женщины у французов бесконечно изменяли своим мужьям, нисколько от этого не переживали, а в конце могли запросто кокнуть из пистолета надоевшего любовника, ну или мужа – как получится. Такие повороты Нину интриговали, но даже под влиянием всех этих фильмов она не стала бы искать Веню сама. Тот свалился на нее как снег на голову за кулисами городского Дворца пионеров, где Нина по старой памяти еще выступала с детьми на новогодних елках. Он сжал ее влажную руку и как-то сразу предложил поставить совместный танец в портовском ДК. Хореография, как выяснилось, интересовала его ничуть не меньше, чем физкультура.

И понеслось.

Очень скоро Филю стали донимать странные телефонные звонки. Если трубку поднимал он, с ним не говорили. На том конце провода либо кто-то молчал в ожидании, когда ему надоест повторять свое нелепое и беспомощное «алло», либо сразу начинал капать на нервы уклончивый сигнал отбоя. Спустя минуту-другую Нина обязательно звонила подруге, матери или еще кому-нибудь и договаривалась о встрече, но у Фили не возникало ни малейших подозрений. Он был настолько занят собой, своим будущим и своим непременно великим предназначением, что эти звонки воспринимал как почему-то участившуюся, но от этого не менее глупую случайность. Как-то раз неизвестный мужской голос назначил ему встречу, многозначительно обещая рассказать нечто важное, однако Филя и этому не придал большого значения. Вернее, придал, но совершенно в другом смысле. Все, что с ним происходило в те ранние и довольно неловкие годы, по его глубокому убеждению, касалось только его будущего величия, и если кто-то таинственный хотел поговорить с ним, то даже сама эта таинственность была напрямую связана с его, Филиной, избранностью и больше ни с чем иным. Голос предупредил, чтобы на встречу он явился один, и что условным знаком для опознания будет служить журнал «Rolling Stone» на английском языке.

Очарованный такими приготовлениями Филя трепетной ланью помчался на свидание, но, проторчав у кинотеатра «Север» почти полтора часа, лишь обморозил щеки и нос. Ни журнала с манящим названием, ни обладателя телефонного голоса он так и не увидел. Белые пятна у него на лице уже на следующий день превратились в багровые синяки, нос безобразно распух, а милая Нина долго смеялась, глядя из-за его плеча в зеркало, пока он пытался побриться.

Правду о ее выкрутасах он узнал от ее же лучшей подруги. Добрая девушка сдала ему не только адреса, пароли и явки, но с радостью посвятила во все, что произошло в свое время в пионерлагере «Сокол». Уязвленный Филиппов жаждал подробностей и, разумеется, не замедлил их получить. Готовясь к разборкам с Венечкой, он целую неделю прижигал себя картинками чужой любви. Раздувая ноздри, принюхивался к запаху своего паленого мяса, выдумывал картинки еще ужасней, мечтал умереть, мечтал убить и маялся оттого, что не понимал своего положения.

Измена жены при всей ее очевидности казалась ему ненастоящей. Он сам казался себе ненастоящим и мучился, как персонаж, позабытый своим нерадивым автором. До этого момента текст его жизни был прописан более-менее внятно, и он двигался по своей роли, отыгрывая ожидаемые от него мизансцены, эмоции, выходы к публике, поклоны, уходы. Но теперь, после того что с ним сделала его милая Нина, пьеса вдруг оборвалась, и он замер на авансцене в ослепительном свете рампы. Что от него требовалось дальше, Филя не понимал. Любое движение, он это чувствовал, будет ненастоящим.

Впрочем, кое-что уже начинало брезжить перед ним. Оборванные нити, за которые так долго его водил по сцене неведомый кукловод, еще беспомощно свисали с его развинченных рук и ног, а он, лихорадочно слушая Тома Уэйтса, хватаясь как за поручень в трясучем автобусе за его песни, уже начинал понемногу грезить о чем-то странном – о необычном, своем и свежем. Спустя много лет, когда он отчего-то вдруг вспоминал про эту тягостную маету, на ум ему тотчас приходила песенка Тома «Make It Rain», в которой тот надрывно сетовал на вероломную подругу, сообщал о том, что утратил всякую гордость и требовал от кого-то немедленного очищающего дождя. По задумке хрипатого рогоносца Тома ливень должен был потушить пожар нечеловеческой боли в его истерзанной рогоносным статусом хрипатой груди. Том Уэйтс настаивал на том, что он теперь не Авель, а Каин, требуя, чтобы небеса разверзлись, и оттуда немедленно шарахнул дождь. Вот так и Филя тогда мечтал о ливне, который смыл бы куда-нибудь в грязную канализацию его неверную милую Нину и память о ней, а главное – его собственный непонятный стыд за то, в чем он был совершенно не виноват.

– Привет, – сказал Филя бортинженеру Венечке, когда тот открыл перед ним дверь своей портовской квартиры. – У нас, короче, будет с тобой дуэль. Собирайся.

Осознавая торжественность момента, они закупили в универсаме шесть бутылок водки. Выпить столько вдвоем было практически невозможно, однако положение требовало крайних жестов. Закуску решили не брать – поединок должен был протекать в чистом виде.

После второй бутылки, когда победитель не выявился, решили испытать себя на слабо. Вышли на улицу, добрели до отделения милиции, а там улеглись перед входом на очищенный от снега асфальт – прямо на вонючие бензиновые пятна от милицейских автомобилей. Первым лег Филя. Венечка опоздал всего на секунду, потому что задумался о неминуемом отстранении от полетов.

– Ну что, западло? – спросил его снизу Филя.

– Кому? Мне? Ты за базаром следи.

Через минуту оба сидели в «обезьяннике». На это, собственно, и рассчитывали, потому что по февральской погоде лежать на земле дольше было бы чревато. Хотя водка, конечно, грела.

– Я все равно первый, – настаивал Филя. – А ты, козел, проиграл.

– За козла ответишь.

Дежурному капитану Филя заплетающимся языком сообщил, что это была акция скорби.

– Да? Интересно, о чем скорбим?

– Об утрате… О тяжелой, невыс… невос-полнимой потере…

– И что потеряли?

– Мы потеряли покой.

– Ну, суток на пятнадцать покой могу теперь гарантировать.

– Напрасно вы так, тварищ капитан. Мы скорбим о погибших братьях.

– Не понял.

– Несколько дней назад в ужжжжаснейшей катастрофе погибли семь америга… амери-канских астронавтов… Они нам были как братья, тварищ капитан… Это ужжжасная потеря… Она разрывает нам сердце… Подумайте – по ком звонит колокол… Он звонит по тебе… То есть по вам… То есть по мне… Короче, я запутался…

Попив чаю и поговорив о чем-то со своими коллегами, капитан в итоге их отпустил. Тем более что он был знаком с отцом Венечки. В порту вообще все знали друг друга.

Дома у распутного бортинженера они открыли третью бутылку. Прогулка по морозу, утрата и обретение свободы, беседа о недавней гибели шаттла «Челленджер», а также возникшая вследствие этого тревога за судьбу человечества пробудили в них новые силы, поэтому схватку решено было продолжить. Идиллию едва не испортила Венечкина мать, которая вернулась вечером с работы и категорически не желала видеть пьяным ни своего сына, ни его юного друга. Сошлись на том, чтобы забрать в комнату к Венечке тазик из ванной, закрыться на замок и не беспокоить маму, буде захочется в туалет или поблевать.

Захотелось довольно скоро. Причем сразу и то и другое. Венечку начало сильно тошнить, и, стоя перед маминым тазиком на карачках, он печально повесил над ним свою буйну голову. Филе же ровно в этот момент приспичило по малой нужде. Встав прямо напротив скромно блюющего бортинженера, он пустил в тазик веселую звонкую струю. В себе Филя был абсолютно уверен, поэтому рассчитывал спокойно попасть в огромную, слегка расплывающуюся эмалированную окружность, однако он не учел Венечкиного состояния и той амплитуды, с которой ходила из стороны в сторону его голова. Струя резво ударила по дну тазика, но в следующее мгновение не ожидавший такого развития Венечка испугался чужих брызг и отпрянул в сторону. Все могло обойтись, однако, к несчастью, он был бортинженер, а не штурман, и после двух с половиной бутылок водки в два голодных лица выбрал неверное направление отхода. Угодив прямо под мощную, полную жизни Филину струю, он отчего-то покорно замер, курчавые волосы у него на затылке красиво заблестели, как под настоящим летним дождем, которого так хотел в своей песне Том Уэйтс, а Филя, завороженный этой картиной, никак не мог остановиться, и всё продолжал, продолжал и продолжал.

* * *

Двадцать два года спустя, оказавшись волей своей похмельной судьбы практически в том же месте, Филиппов очнулся на заднем сиденье чужого автомобиля. От неумолимо наступающей трезвости у него сильно болела голова. В глотке было так сухо, как будто изнутри ее проложили наждачной бумагой, щедро добавив туда еще и то, что осыпается со старой стекловаты. Похмелье никуда не исчезло. Оно притаилось, якобы испугавшись коньяка из чужой фляжки, но в итоге довольно нагло дало понять, что испуг был поддельным. Зато Филиппов знал теперь куда уходит детство.

– В задницу, – пробормотал он, сжимая скользкую от внезапно пробившей его испарины фляжку и упираясь уже осмысленным взглядом в нервный затылок Зинаиды.

«Крузак» Павлика в этот момент тряхнуло так сильно, что Филиппов подлетел на сиденье, а Зина вцепилась в ручку у себя над головой.

– Потише нельзя?

Прикрикнув на мужа, она обернулась к Филиппову.

– Что вы сказали?

– Хороший коньяк. Навевает… приятные воспоминания… Будешь?

Он протянул ей фляжку, но она неожиданно резко отстранила ее от себя.

– Нет, спасибо.

– Да ты не бойся, я не заразный. Просто выгляжу так.

– А вы, кстати, в курсе, – вмешался Павлик, – что Ричард Хеннесси, основавший во Франции этот коньячный дом, служил в ирландском батальоне короля Людовика Пятнадцатого и даже не был французом…

– Может, хватит уже о своей Википедии? – оборвала его Зинаида и заговорила наконец о том, что, очевидно, мучило ее всю дорогу и о чем до сих пор ей хватало силы молчать. – Ты мне скажи, она насовсем переехала? Вещей много с собой привезла?

Говорить об истории французского коньяка Павлику было явно приятней, однако семейный долг в лице уставшей и сердитой жены требовал от него обсуждения более насущных материй.

– Ты знаешь… Ты лучше сама с Тёмой об этом поговори. Он уже вполне взрослый. Во всяком случае, решения принимает самостоятельно… Я понимаю, конечно, ему сейчас нелегко. Оказаться тут в его возрасте… После Москвы… Короче, со мной он не разговаривает.

– А с кем он разговаривает?

– Со своей девочкой. Она, в принципе, очень милая. Только я их почти не вижу. Они все время сидят у него в комнате. Практически не выходят.

– Нет, ну нормально? – всплеснула руками в бессильной ненависти Зинаида. – У меня в квартире поселилась чужая девка, а он ее называет «в принципе, очень милой»!

– Зина, – своим вкрадчивым тоном Павлик явно извинялся перед Филипповым. – Тёма ведь просил, чтобы мы оставили его в Москве. Его поведение сейчас – это юношеский протест.

– Еще чего! А если бы он у тебя яду попросил, ты бы тоже с радостью побежал? «Вот, сына, самый лучший цианистый калий». Слушай, хватит уже мне жилы мотать! Не я, кстати, заставила нас всех сюда переехать… А без меня он жить нигде не будет. Ни здесь, ни в Москве, ни у черта на куличках. Я сказала – и хватит об этом. Если надо возвращаться на Север, значит, возвращается вся семья.

– Аллилуйя, – сказал Филиппов.

Павлик покосился на свою фляжку, которую тот по-прежнему держал в руке.

– Вы еще будете пить, или я уберу коньячок?

Филиппов сделал большой глоток про запас и завинтил крышку.

– Как ее зовут? – с трудом сдерживая себя и почти по слогам произнесла Зинаида.

– Послушай, – осторожно начал подбор слов ее муж, убирая фляжку в карман пуховика. – Давай обо всем дома поговорим. Тут без нас, вообще, много чего изменилось.

– А скажи мне, пожалуйста, Павлик, – решил помочь ему все-таки благодарный за «Хеннесси» Филиппов. – Вот я на взлётке в порту сразу три больших самолета видел. И все три одновременно грузятся. Это что? У вас так расписание изменилось? Раньше вроде только один рейс на материк был.

– Ну, понимаете, – заметно приободрился Павлик. – Туман из-за холода опустился… Вылеты, наверно, задерживали – вот и скопились. А теперь, как только возникло окно, они их до кучи… Вам вообще повезло, что проскочили. Из Москвы уже пару дней все борты на Магадан уходят.

– Да? А что там?

– Ничего. Просто тут сильный туман.

Филиппов кивнул и замолчал, вглядываясь в серую полумглу за окном. Родные места, которые он еще не успел толком рассмотреть, вели себя как его похмельный организм – держались отстраненно и всячески подчеркивали, что они тут сами по себе и к нему, Филиппову, не имеют ни малейшего отношения. Ни с организмом, ни с родными местами он был не в силах установить хоть сколько-нибудь доверительных отношений. «Хеннесси» лишь на очень короткое время создал более-менее комфортную иллюзию контакта.

Подобно сбитой с толку Алисе в ее замороченной Стране Чудес, Филиппов осторожно присматривался к тому, что, по идее, должно было представляться ему понятным и близким, однако ничего, кроме замешательства, отчуждения и полного непонимания, эти места в нем не вызывали. Вдобавок ему было странно оттого, что хрупкая и вряд ли сильно пьющая героиня Льюиса Кэрролла испытывала одинаковые с ним переживания. Казалось бы, сказочная страна в ее возрасте – самое милое дело. Игры, зверушки, купание в луже слёз. Уж точно не хуже, чем перемерзшая, заполярная родина для модного режиссера с тяжелого бодуна. При этом определенного сходства с Алисой Филиппов за собой не мог не признать. Ему тоже время от времени являлись бутылочки, на которых невооруженным глазом так и читалось «Выпей меня».

Ни холмов на горизонте, ни огромной унылой пустоши, по которой бежала в сторону города портовская трасса, из-за тумана не было видно. Память быстро дорисовала всё это, и Филиппов брезгливо поморщился. Чахлые кустики, притворявшиеся деревьями, росли только в городе, а здесь, вдоль дороги в аэропорт, не было вообще никакой растительности. Летом – только пыльная, бледная от гнетущего зноя трава.

– Зато здесь не взрывают, – вслух продолжил свои размышления Филиппов.

– Что не взрывают? – Павлик с готовностью повернул к нему скрытое где-то в своей шевелюре доброжелательное ухо.

– Метро. В Москве почти каждый год… Однажды сразу на двух станциях долбануло. Сорок человек – на куски.

– Ах, вот вы о чем… Да, да, ужас… Нет, в этом отношении тут, конечно, спокойней.

– Спокойней? – переспросил Филиппов и на мгновение о чем-то задумался. – А что, если местная ГРЭС, или как она там у вас называется… Которая тепло вырабатывает… Что, если она вдруг накроется?.. Быстро, как думаешь, при таком холоде город вымрет?

От этих слов Павлика даже передернуло.

– Типун вам на язык. Как вам в голову такое могло прийти?

– Нет, ну теоретически.

– Да я даже теоретически про такие вещи не хочу говорить.

– Ну, ты хотя бы прикинь – через сколько часов батареи в домах начнут лопаться? Как люди себя поведут? И что потом будет? Сразу начнется паника или какое-то время спустя?

Павлик обеспокоенно завертел головой.

– А вам зачем? Вы вообще, для чего этот разговор затеяли?

– Мне по работе надо.

– По работе?

Павлик настороженно хмурил густые брови. Филиппов наклонился вперед и дружески потрепал его по плечу.

– Ну да, для спектакля. Хочу ощутить образ гибнущего города.

– А что за спектакль, если не секрет?

– «Чума» по Альберу Камю.

– «Чума»? Но там ведь в Алжире, кажется, всё происходит. – Павлик не упустил возможности снова блеснуть эрудицией. – В Африке, если память не изменяет, батареи от холода не лопаются. Даже на севере.

– Да какая разница! Мне важно понять, как город начнет реагировать. Он ведь чувствует свою гибель. Симптомы какие-то видит. Крысы там из подвалов ползут. А жители думают – просто плохая примета. Голод начнется, или типа того.

– У нас дома без подвалов.

– Я знаю.

– На сваях они.

– Да знаю я. Что ты заладил! Мне нужно почувствовать механизм беды. Как он тикать начинает. Понимаешь? «Тик-так, тик-так, скоро всем конец».

– Жуть какая.

– Правильно. Зритель с первых минут должен густо навалить в штаны.

Зинаида, которая уже с интересом слушала их разговор, поморщилась при этих словах Филиппова. Однако Павлик принял игру. Ему льстило, что «лицо с обложки» обращается к нему за профессиональным советом.

– Ну, батареи в домах по такой погоде лопнут, я думаю, на следующий день. Еще сутки, наверное, можно мебель жечь.

– А потом?

– А потом – я не знаю… Потом – конец.

– Не надо пока про конец. Финал мне сейчас не интересен. Важно, как стартовать. Плюс масштабы трагедии. Сколько сейчас тут народу живет?

– Около двухсот тысяч.

– Прилично. Такую ораву на самолетах быстро не увезешь. А город ведь до весны заморозят. Как им тут выживать?

– Никак.

– Офигеть…

– Павлик! – пронзительно закричала вдруг Зинаида.

Прямо перед ними стремительной черной глыбой из тумана вылетел почти такой же, как и у них, «Лэнд Крузер». Чужой внедорожник на предельной скорости шел прямо по встречной полосе. На хвосте у него висел серебристый «Бумер». В последний момент Павлик успел уйти от столкновения, бросив машину вправо, и оба встречных автомобиля пролетели слева от них в считаных сантиметрах. Филиппова жестко швырнуло на дверцу, Зинаида продолжала что-то кричать, а машину как по стиральной доске колотило на застывших от мороза придорожных рытвинах и ухабах. Когда Павлик наконец остановил свой «крузак», Филиппов отцепился от дверной ручки и потрогал ушибленную голову. На пальцах осталась кровь.

– Нормально у вас тут ездят, – пробормотал он. – Мировое искусство едва не понесло тяжелую невосполнимую утрату… нафиг.

* * *

Рядом с гостиницей, куда его привезла Зинаида, расположились, присев на корточки, несколько гастарбайтеров. Несмотря на сильный мороз, они были заняты на каких-то работах у теплотрассы. Сигаретный дым и негромкая чужая речь клубились над ними, как пар над незамерзающим водоемом. Замызганные ватные спецовки поверх рабочих комбинезонов, монтажные черные шапки с белой шнуровкой на затылке, темные лица, а также сама поза прижавшегося к земле небольшого осторожного зверя – все это вызвало у Филиппова мгновенную мысль о сотнях и тысячах других таких же присевших по всей стране людях, которые примерно в такой же одежде и примерно с такими же лицами любили почему-то именно эту позу, когда им требовалось отдохнуть.

«Быть может, – размышлял туманно Филиппов, – все они в прошлой жизни были невысокими существами: овечками, собаками, ёжиками – что-нибудь в этом духе, а потому теперь им неловко на высоте человеческого роста. Может, у них кружится голова?»

– Лучшая гостиница в городе, – сказала Зинаида, паркуясь на площади рядом со стайкой присевших на корточки ремонтников. – Хотя вы, наверное, сами уже все припомнили. Узнаете родные места?

Филиппов осторожно кивнул.

– При мне эта площадь в народе называлась «Пятак».

– Ее и сейчас так называют. Пойдемте, я помогу вам заселиться.

– А мне нужна помощь?

Стойка администратора находилась почему-то на втором этаже. Девушка за стойкой была из местных. Отвыкший от якутских лиц Филиппов с интересом и совершенно по-хамски разглядывал ее в упор. Давным-давно, еще в советские «дружбонародные» времена, когда здесь, в условиях Крайнего Севера, численно преобладал слетевшийся на денежные надбавки приезжий народ, местные в гостиницах не работали. Не было их и среди продавцов, строителей, коммунальщиков, милиционеров – обычные городские профессии как будто не подходили им. Сохраняя свою природную чистоту, они занимались охотой, оленеводством, резьбой по кости, хождением в хороводах, горловым пением, научными исследованиями, доказывавшими, что именно они являются прародителями человечества, партийной работой на высоких постах, комсомольской работой на самых высоких постах, игрой на хомусе и, наконец, курением «Беломора». Очень стареньких и всегда очень маленьких якутских бабушек с неизменной папиросой во рту Филиппов помнил с раннего детства. Ни одна большая семья, выбираясь летом за город, чтобы отпраздновать Ысыах, свой языческий Новый год, не забывала привезти с собой такую старушку, и та сидела в кругу родных на почетном месте, щурила узкие знающие глаза на ведро с кумысом, покуривала «Беломор» и непроницаемо улыбалась.

– Вы что, издеваетесь? – напирала тем временем Зинаида на девушку за стойкой. – Что значит – у вас «люкс» кем-то занят? Освободите! Вы понимаете, кто приехал к вам в город? У вас что, каждый день мировые звезды останавливаются?

Девушка перевела бесконечно равнодушный взгляд на «мировую звезду», и у Филиппова возникло такое чувство, что ее узкими глазами на него ровно секунду смотрела вся тысячелетняя тундра – с оленями, стойбищами, ягелем, мошкарой, заблудившимися геологами и стужей. Судя по ее реакции, Филиппов тундру покорить не сумел. Подпаленная борода, разбитый лоб и влажные от затяжного пьянства глаза, очевидно, были недостаточным аргументом. Таких «звезд» в этой гостинице видели не раз.

Заскучавший Филиппов отвернулся от покрытой дешевым пластиком стойки администратора. На противоположной стене красовались блеклые, немного криво приклеенные фотообои. Изображенная на них березовая роща со сморщенным в углу деревом олицетворяла несбыточные чаяния северян по настоящему лесу и модному лет пятнадцать назад «евроремонту».

– А где тут у тебя наливают? – спросил он девушку-тундру, прерывая страстный монолог Зинаиды. – Бар в гостинице есть?

– Баар, да, – девушка кивнула и указала на лестницу. – Бон там, мнизу.