Текст книги "Старинное древо"

Автор книги: Андрей Красильников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Интересно, что она на это скажет.

– Ой, я вас, кажется, узнала. Вас раньше часто по телевизору показывали. Вы вроде бы депутатом были, – восторженно произнесла Виктория, и Александр испытал желанное чувство гордости за оставленный им в народной памяти след. Если даже девица, бывшая в ту пору подростком и жившая в провинции, помнит его интонации, манеру говорить, убеждать, значит, они чего-нибудь да стоят, значит, ещё пригодятся и востребуются. Нравоучитель в нём мигом отошёл на второй план, уступив место оратору, трибуну:

– Да, был. Моим словам доверяли миллионы людей. И ты должна мне доверять.

В этот момент за окном стало заметно темнее. Видимо, миновали какой-то подмосковный городишко и въехали в совершенно неосвещаемую полосу дачных посёлков. Из-за двери послышался голос проводницы:

– Санитарная зона кончилась. Туалеты открыты. Можно идти умываться.

– Наверное, пора укладываться, – сказал Александр. – Начнём с верха. Кто у нас наверху?

– Я, – бодро отозвалась Виктория.

– Тогда вперёд, на санобработку.

Пока соседка отсутствовала, он переоделся в пижаму и достал из чемодана туалетные принадлежности. Среди них и мыло, и полотенце, и даже туалетная бумага: казённое имущество ещё с советских времён вызывало у него брезгливое чувство, хотя в последнее время оно стало заметно лучше.

Вернувшаяся Виктория быстро, без помощи лестницы, взгромоздилась на верхнюю полку, где ей и в самом деле было удобней.

– Можно, я почитаю на ночь? – спросила она.

– Конечно. Мне это нравится вдвойне: во-первых, тогда смогу заняться тем же и я. Во-вторых, приятно встретить родственную душу, особенно среди современной молодёжи, не очень-то жалующей вниманием книги. Ты что читаешь?

Задавая этот вопрос, он внутренне сжался, ожидая услышать не вызывающее его уважения имя: ведь придётся признаться в невежестве – по-иному новое поколение и не воспринимает упорное нежелание старших знакомиться с современной белибердой. Ответ его удивил и порадовал:

– Бориса Васильева. «Глухомань» называется.

Этого автора он любил. И как писателя и как человека. Вышедший сравнительно недавно роман ему тоже нравился, хотя веяло от него полной безысходностью. Не мудрено, что угодливая и продажная критика его просто замолчала, словно не выплёскивал именитый мастер свою боль на книжные страницы. О всяких постмодернистских поделках трубят день и ночь, а серьёзного произведения не замечают. Ничего не поделаешь, вырвавшийся из бутылки джинн дилетантизма властвует теперь везде!

– И как тебе книга?

Вопрос он задавал провокационный: произнесёт она или нет слово «нормально», звучащее из уст современного человека в девяноста девяти случаях из ста?

– Здорово. Всё очень жизненно. И герой смелый. Настоящий мужчина. Надо же! Девица явно не безнадёжна.

– А что ещё ты читала у Васильева?

– «А зори здесь тихие». Это мы в школе проходили. «Завтра была война». Мне очень понравилось. Решила теперь посмотреть, как он о наших днях напишет.

– Что ж, молодец, что такой серьёзной литературой интересуешься, – похвалил её Александр и отправился умываться.

Понятно теперь, почему у неё правильная взрослая речь. Всё-таки как много зависит от книг! Все мы слышим на улице сплошной мат и неандертальское мычание косноязычной толпы, но продолжаем изъясняться на языке Пушкина и Бунина. Видно, потому, что много читаем. Телевидение теперь культуры речи не прививает, скорее, наоборот. Там уже значение слов стали путать. Недавно назвали неприкасаемым одного важного сановника. Совсем одурели: неприкасаемые – это самая низшая каста. А рекламу послушать – вообще волосы на голове дыбом встанут. Одна передача достойная была – беседы с Солженицыным – и ту с эфира сняли. Да, дали тогда маху с отменой цензуры! Отменять надо, но только политическую. Лингвистическую нужно обязательно оставлять. Ради сохранения культуры. Даже понятие в русском языке есть такое – нецензурное слово. Теперь получается – все цензурные. А манеры, интонации… Кого копирует сегодняшняя молодёжь? Конечно же, героев телеэкрана. А там – плебс густопсовый над русским языком издевается. Стремились к торжеству свободы – получили торжество Эллочки-людоедки. Попробуй сыграй её сейчас, чтобы авторский гротеск подчеркнуть, – на современном языковом фоне и не получится!

Когда Александр, выстояв очередь и неторопливо совершив все привычные процедуры, возвратился в купе, Виктория по-прежнему читала. Горел верхний свет. Он улёгся головой к двери (в поездах его вечно продувало из окна) и открыл книгу. Первый же вонзившийся в глаза абзац заставил внутренне содрогнуться:

«Он смотрел на её талию, на то самое узкое место, от которого фалдами ниспадала юбка. И он вспомнил её всю, нагую, и как его руки эту талию обнимали. И сейчас же в мгновенном озарении увидал её в образе стеклянных песочных часов, заключавших в себе время, словно струйку песка или каменной пыли, мельчайших частиц бытия, всего бывшего и будущего. В ней теперь поселилось всё его время: в этом тонком округлом русле, нежно-яростно стесняясь вместе – его прошлое и грядущее!.. Ему вспомнился странный языковой факт: “талия”по-итальянски будет “vita”, также как “жизнь”…»

– Скажи, Виктория, а как тебя дома зовут, каким уменьшительным именем? – решил вдруг спросить Александр.

– Кто как: мама – Викой, папа – Витей, а бабушка – Витой.

– Последнее мне нравится больше, – с радостным возбуждением заключил он. – Я тоже буду обращаться к тебе так.

– Хорошо, – сказала девушка, зевнула и захлопнула книгу. – Я кончила, а вы можете продолжать.

До конца очередной главы оставалась ровно страница. Начинать новую не имело смысла. Не хотелось светом верхней лампы мешать ребёнку переселяться в царство Морфея. Да и было над чем поразмышлять в темноте.

Ведь через несколько часов – а во сне они составят одно мгновенье – он впервые окажется в местах, где должен был родиться, расти и, может быть, жить до сих пор, если бы не вмешался смерч истории, разметавший людей по земле в хаотическом порядке. Видно, хаос этот длится и поныне, раз только теперь едет он на родину предков, такую близкую и такую далёкую.

Надо приготовиться к необычному свиданию с прошлым, собраться с мыслями, продумать каждое слово. Так он и замышлял в суете московских будней, не оставлявшей времени для раздумий: настроиться на нужный лад по дороге, в поезде, где всё равно долго-долго не сможет уснуть.

И вот настал тот самый момент. Но в голову почему-то лезет только она, маленькая стройная девчушка, посапывающая на верхней полке.

Неужели за одни сутки могут произойти две такие разные и такие важные встречи?

Уснул он лишь после того, как во время долгой стоянки вдоволь налюбовался из окна видом вокзала в Орле, откуда поезд, сменив строгий курс на юг, свернул слегка в сторону новой западной границы России. Но так до последней минуты и не смог избавиться от мыслей о случайно (или вовсе не случайно) подвернувшейся ему в пути девушке со столь многозначительным именем.

Предание первое. Спасительное дерево

В первый мартовский день Петька Мотыга, никогда прежде не бывавший в Москве, решил походить по лавкам иноземных гостей. Дело государственное сделано, теперь можно и о хозяйстве подумать. Многие из выборных, бывшие с ним на Соборе, уже вовсю полнили свои домы разным диковинным товаром, а он всё глазел по сторонам, дивясь благолепию Белокаменной. Одно чудо на другом! И Царь-пушка, отлитая при последнем из Рюриковичей, когда сам он ещё пешком под стол ходил. И Иван Великий, достроенный совсем недавно, перед самым началом многолетней смуты, Борисом Годуновым. Даже не верилось, что от земли до купола колокольни аж целых сто аршинов ввысь!

Однако мечтам его не суждено было сбыться.

Сразу после утренней молитвы к нему подошёл келарь Троице-Сергиева монастыря отец Авраамий Палицын и грозно предупредил:

– Закончишь трапезу и тут же ступай в Грановитую палату.

Зачем, не объяснил.

В Грановитую так в Грановитую.

А там уже все главные бояре. Верховодит, как обычно, князь Фёдор Иванович Мстиславский. Одесную князь Иван Михайлович Воротынский, ошуюю боярин Иван Никитич Романов. Неслыханное дело: место-то издавна князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого! Да только времена ныне другие: как-никак Иван Никитич новому царю – родной дядя.

Усадили Мотыгу с такими же выборными от городов, на самую дальнюю лавку. Было их среди родословных людей всего ничего: по пальцам пересчитать можно.

Речь держал сам князь Мстиславский:

– Решили мы послать вас к государю царю и великому князю нашему в Ярославль или где он будет. Говорить ему наказываем так: «Всяких чинов всякие люди бьют челом, чтобы тебе, великому государю, умилиться над остатком рода христианского, многорасхищенное православное христианство Российского царства от растления сыроядцев, от польских и литовских людей, собрать воединство, принять под свою государеву паству, под крепкую высокую свою десницу, всенародного слёзного рыдания не презрить, по изволению Божию и по избранию всех чинов людей на Владимирском и на Московском государстве и на всех великих государствах Российского царствия государем царём и великим князем всея Руси быть и пожаловать бы тебе, великому государю, ехать на свой царский престол в Москву».

– А ежели откажется? – полюбопытствовал боярин Фёдор Иванович Шереметев, большой охотник примерить шапку Мономаха на свою собственную голову.

– Если государь не пожалует, станет отказывать или начнёт размышлять, то бить челом и умолять его всякими обычаями, чтоб милость показал, был государем царём и ехал в Москву вскоре: такое великое Божие дело сделалось не от людей и не его государским хотением, по избранью Бог учинил его государем. А если государь станет рассуждать об отце своём митрополите Филарете, что он теперь в Литве и ему на Московском государстве быть нельзя для того, чтоб отцу его за то какого зла не сделали, то бить челом и говорить, чтоб он, государь, про то не размышлял: бояре и вся земля посылают к литовскому королю, за отца его дают на обмен литовских многих лучших людей, – пояснил князь Фёдор Иванович Мстиславский.

Послы тронулись в путь на следующий день. Так и не удалось Петьке разжиться гостинцами для батюшки, матушки и Любушки, невесты своей ненаглядной.

В Ярославле челобитчики Михаила не нашли. Люди сказывали, будто Марфа с сыном укрылись в Костроме, в Ипатьевском монастыре.

Только тринадцатого марта к вечерне добрались выборные до Костромы. И тут же послали юному государю просьбу их принять. Тот велел приехавшим предстать пред его царские очи уже наутро.

В урочный час направились послы к обители. Да не одни: с костромским воеводой и всем тамошним людом. Возглавили крестный ход рязанский архиепископ Феодорит, келарь Авраамий Палицын, архимандриты Новоспасского, Симоновского и Чудовского монастырей.

Феодорит нёс в руках чудотворную икону Божией Матери, взятую из собора Феодора Стратилата, моля про себя Богородицу снова спасти многострадальную Русь. Обрёл икону ещё святой князь Юрий Всеволодович в ветхой деревянной часовенке близ Городца. Название же ей дал брат его Ярослав, в крещении Феодор, получивший Владимирский стол после гибели Юрия в битве с Батыевой ордой на Сити. Ею же благословил сына своего Александра, при котором она была повсюду: и в Невском сражении со шведами, и на Чудском озере, и до самой блаженной кончины святого, охраняя его и вдохновляя на подвиги.

Рядом с Петькой Мотыгой шагали важные бояре Фёдор Иванович Шереметев и князь Владимир Иванович Бахтеяров-Ростовский, тут же окольничий Фёдор Головин.

Марфа Ивановна и Михаил вышли навстречу крестам за монастырскую ограду. Поклонились образам. Часть пришедших стала на колени, и Петька вместе с ними. Первым заговорил государев родственник Фёдор Иванович Шереметев:

– Посланы мы к тебе, царь и великий князь наш, Земским Собором. Всяких чинов и всякие люди бьют челом…

Второй раз слышал Мотыга эти слова и удивлялся, как боярин мог их так точно запомнить. Он бы никогда не сумел. Видать, родословные люди и вправду особенные.

Не успел Шереметев закончить читать наказ, как Михаил с гневом и плачем прервал его:

– Не желаю быть государем.

Тут же вмешалась и Марфа:

– Не благословляю я сына своего на царство.

Сказав это, мать с сыном повернулись и собрались вернуться в свои кельи.

Петька, хорошо видевший обоих, аж съёжился со страху. Неужто все труды стольких людей напрасны, и русской земле снова сиротствовать, с ужасом подумал он.

– Вы бы уж в храм с нами проследовали, – не растерялся Феодорит.

Долго своенравная инокиня не поддавалась на уговоры, отказывалась войти в соборную церковь и сына туда не пускала. У Мотыги сердце от боли сжималось. Не выдержал он, вышел вперёд, бросился в ноги Михаилу:

– Великий государь, не обижай простых людей, за тебя молящихся…

Поднял голову, рассмотрел поближе нового царя. Боже святый, да ведь он совсем малец и ведёт себя по-детски: губы сомкнул, скулы дрожат, вот-вот расплачется!

Похоже, молящий взгляд Петьки растопил лёд в душе юного государя. Он сделал неуверенный шаг назад, вырвав руку из материнской ладони, и рёк:

– Так и быть: помолимся вместе за землю нашу русскую.

Под сводами храма челобитчики ещё раз повторили наказ и вручили молодому царю грамоты от Собора. Марфа снова завелась:

– И в помыслах нет у сына моего на таких преславных государствах, как Владимирское, Московское и прочие, быть государем. Ему и лет-то всего шестнадцать.

– Вспомни, Марфа Ивановна, сколько дяде твоего мужа, блаженной памяти его, было, когда он на трон вступил? – укоризненно спросил Авраамий Палицын.

– Иван Васильевич по праву первородства царём стал, его никто на Соборе не выбирал, – тут же нашлась Марфа. – Что ж поделать, коли он так рано осиротел.

– Ныне же вся Русь осиротела, – продолжал троицкий келарь. – Из отцовского рода царя Фёдора Ивановича больше никого не осталось, а Михаил Фёдорович – отпрыск материнского рода. Посему он и есть самый прирождённый государь наш.

– Куда же вы раньше смотрели? Когда кричали Бориску на царство, он что, прирождённым ещё не был? Почти тех же лет достиг, что и зять деда его в начале великокняжения своего. Тогда сына моего не замечали. Потому что вы, всяких чинов люди государства Московского, по грехам измалодушествовались, души свои каким только государям не давали, но и тем прямо не служили. Годунову в конце концов изменили, Димитрия, хотя б и не настоящего, позорной смерти предали, Шуйского с престола свели, полякам выдали, и где косточки его, сами теперь не ведаете. Видя такие прежним государям крестопреступления, позор, убийства и поругания, как быть на Московском государстве и прирождённому государю государем? И его загубите.

– Окстись, Марфа Ивановна, – не выдержал такой хулы на людей русских архиепископ Феодорит. – Царь Борис сел на государство своим хотеньем, изведши государский корень царевича Димитрия, начал делать многие неправды, и Бог ему мстил кровь царевича Димитрия богоотступником Гришкою Отрепьевым; вор Гришка-расстрига по своим делам от Бога месть принял, злою смертью умер; а царя Василия выбрали на государство немногие люди, и, по вражью действу, многие города ему служить не захотели и от Московского государства отложились. Всё это делалось волею Божьею да всех православных христиан грехом. Во всех людях государства Московского была рознь и междоусобие. А теперь Московского государства люди наказались все и пришли в соединение во всех городах.

– Верно говоришь, владыко: во всех людях была рознь да междоусобие. И к чему это привело: Московское государство от польских и литовских людей и непостоянством русских разорилось до конца. Прежние сокровища царские, из давних лет собранные, в Литву вывезли. Дворцовые сёла, чёрные волости, пригородки и посады розданы в поместья дворянам и детям боярским и всяким служилым людям и запустошены. А служилые люди бедны. И кому повелит Бог быть царём, то чем ему служилых людей жаловать, свои государевы обиходы полнить и против своих недругов стоять?

Все молчат, а Петьку словно бес в ребро толкнул – опять он на колени перед Михаилом пал и голосом зычным, за который в выборные и попал, пробасил:

– Не кручинься, великий государь, что казна пуста. За так, Христа ради служить тебе будем, голову свою за тебя положим, а уж ты благородием своим подашь нам избаву от всех бед и скорбей.

Марфа косо глянула на Мотыгу, хотела было цыкнуть на него, но вспомнила, что посланы к ней с сыном всяких чинов всякие люди, и заговорила о самом сокровенном:

– Как быть ему на государстве без отцовского благословения? А митрополит Филарет нынче у литовского короля в большом утесненье. Стоит только сведать королю, что на престоле Московском учинился сын его, тут же велит сотворить над ним какое-нибудь зло.

Феодорит ожидал такого поворота и слово в слово передал наказ бояр, мол, посылает Собор к королю предложение дать в обмен на Филарета многих лучших литовских людей.

С третьего часа до девятого били приехавшие челом, просили, чтобы государь с себя воли Божьей не снимал, но всё попусту: Михаил и Марфа отвечали, что ему быть на государстве, а ей благословить его на это – только на погибель.

Петька больше в разговоры не встревал, слушал других: и красноречивого Авраамия Палицына, и сурового архиепископа Феодорита, и хитроватого боярина Шереметева, и прочих выборных.

Наконец не выдержал Феодорит и грозно вопросил, воздевая очи горе:

– Не боишься ли ты, Марфа Ивановна, что взыщет Бог на сыне твоём конечное разоренье государства?

Марфа, конечно же, боялась вовсе не этого, а совсем другого. Но утомлённый долгой осадой таким количеством архиереев, бояр, служилых и прочих людей его юношеской души Михаил с плачем ответил, что во всём полагается на праведные и непостижимые судьбы Божии.

Тогда рязанский архиепископ протянул ему царский посох. Государь принял его, допустил всех к руке своей и твёрдо пообещал скоро отправиться в Москву.

Матери ничего не оставалось, как благословить его. Для этого Феодорит вложил в её руки чудотворную Феодоровскую икону Божией Матери.

(Кто бы знал тогда, что новая династия, с каприза первого Михаила начинавшаяся, завершится капризом второго!)

Девятнадцатого марта новый царь выехал из Костромы. На третий день прибыл он в Ярославль, где и застрял почти на месяц: частью за дурной дорогой, но больше – из-за старых сомнений. Правда, вскоре по приезде написал в Москву Собору, повторив прежние свои слова, дескать, и в мыслях у нас не бывало на таких государствах быть, и потому, что мы ещё не в совершенных летах, и потому, что государство Московское теперь в разорении, да и потому, что люди по грехам измалодушествовались, прежним великим государям прямо не служили. Конечно, тут явно поработала рука Марфы. Но конец, похоже, Михаил сочинил сам: «И вам бы, боярам нашим, и всяким людям, на чём нам крест целовали и души свои дали, стоять в крепости разума своего, безо всякого позыбания нам служить, прямить, воров царским именем не называть, ворам не служить, грабежей бы у вас и убийств на Москве и в городах и по дорогам не было, быть бы вам между собою в соединенье и любви. На чём вы нам души свои дали и крест целовали, на том бы и стояли, а мы вас за вашу правду и службу рады жаловать».

На Георгия поход к Москве застал государя в селе Сваткове, куда на стан пришли к нему дворяне и дети боярские из разных мест бить челом, что переграблены начисто козаками, сечены ими, едва не убиты и спаслись лишь тем, что ночью развязались и убежали. А ехали одни к нему с грамотами, другие по прочим надобностям служивым. Разбойники же стоят на Мытищах, числом не менее двухсот, пешие и конные.

Стал тогда Михаил в Троицком монастыре и послал оттуда грамоту Собору: «Можно вам и самим знать, если на Москве и под Москвою грабежи и убийства не уймутся, то какой от Бога милости надеяться?»

Перепугались бояре не на шутку. Повелели двум атаманам через день осматривать каждую станицу, в Москве же во всех слободах и казачьих таборах заказ крепкий учинили, чтоб воровства и корчём не было нигде, и объезжих голов по улицам расписали. С отчётом о том сам боярин князь Иван Михайлович Воротынский поспешил навстречу царю.

Второго мая, ровно через два месяца после отъезда, вернулись послы в столицу. И впереди них ехал сам государь Михаил Фёдорович. Ещё за городом встретили их москвичи. Вышли все, кого ноги несли, и стар и млад. Новый царь проследовал в Кремль, где в Успенском соборе отслушал молебен, а потом долго стоял, пока прикладывались к его руке всяких чинов люди и здравствовали ему.

Там же десять недель спустя казанский митрополит Ефрем венчал его на царство по всем обычаям седой старины. Правда, государь указал для своего царского венца во всяких чинах быть без мест, поэтому Петьке Мотыге довелось оказаться совсем близко от помазанника, и он видел, как боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой держал скипетр, боярин Иван Никитич Романов – шапку Мономаха, вождь-освободитель князь Дмитрий Михайлович Пожарский, только что сказанный боярином, – яблоко, а боярин князь Фёдор Иванович Мстиславский осыпал самодержца золотыми.

На другой день праздновались государевы именины. Все выборные снова были приглашены в Грановитую палату. Вот тут-то и приветил Михаил старого знакомого – челобитчика, дважды бросавшегося ему в ноги в Ипатьевском монастыре.

– Помнишь, обещал служить не за страх, а за совесть и голову за меня сложить?

Петьку прошиб холодный пот, даже по спине струйка побежала, но он гордо ответил:

– Как не помнить, великий государь! Я и сейчас готов.

– Плохие вести идут из Северской земли. Поляки и черкесы города русские берут, а про воеводу тамошнего слух дошёл, будто он с врагами нашими ссылается. Приговорил я идти на них стольникам князю Дмитрию Мамстрюковичу Черкасскому и Михайле Матвеевичу Бутурлину. Ступай с ними поляков воевать да заодно поручаю тебе о воеводе сыскать крепкими сысками.

Так и не удалось Мотыге порадовать гостинцами батюшку с матушкой и невесту свою ненаглядную.

За месяц русское воинство освободило от непрошеных гостей Калугу, Вязьму, Дорогобуж и встало лагерем в двух верстах от Смоленска.

А перед тем было славное сражение под Белой. Осаждённые поляки сделали неожиданную вылазку в сумерках, стремясь застать неприятеля врасплох. Так и случилось. Нападавшие тяжело ранили Михайлу Матвеевича Бутурлина. Под Мотыгой убило лошадь, но, на счастье его – рядом с могучим раскидистым берестом. Петька – ловкий же чёрт – в последний момент ухватился за нижний сук, подтянулся и укрылся в листве. Ветви же, словно понимая грозившую ратнику опасность, сложились, сомкнулись вокруг него, пряча от постороннего глаза. Всю ночь просидел Мотыга, как сова, на ветке, боясь покинуть чудесным образом обретённое убежище. Молил Бога не призывать его к Себе до срока, пока он род свой не продолжит. И загадал он тогда: ежели удастся живым ноги унести, возьмёт с собой несколько орешков со спасительного дерева, возле дома посадит и крепко накажет потомству своему холить и лелеять молодой берест, покуда тот не станет таким же могучим, как его неожиданный защитник.

Под утро русские ратники побили поляков, и те вынуждены были сдаться.

К концу второго года осады, а по недостатку войск взять Смоленск так и не удавалось, царь отозвал боярина князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского, сменив его боярином князем Иваном Андреевичем Хованским.

Петька Мотыга, сделавшийся любимцем стольника, тоже вернулся с ним в Москву.

Государь велел приехавшим быть у своего стола. Боярин поведал ему, как многие ратные люди из-под Смоленска сбежали, а иные дворяне и дети боярские вовсе там не бывали. Видать, не ими войско полнить надо.

– А кем же? – поинтересовался Михаил Фёдорович.

– Всяких чинов всякими людьми, – первым ответил Мотыга, расхрабрившийся после похвалы царя. Заслужил он её за сыск о местном воеводе Артёмии Васильевиче Измайлове, облыжно обговорённом, будто он ссылается с литвой. Хоть дело такое было для него не за обычай, Петька лихо учинил допросы и обнаружил сплошные наветы на окольничего.

– Добро, – сказал государь. – Дарую тебе за верную службу выморочную вотчину в Северской земле, а ты там новых ратников собери и князю Дмитрию Мамстрюковичу их приведи.

Смекнул Петька, к чему всё клонится. Обидно ему сделалось: пока другие себя богатят, он должен живот свой на алтарь Отечества приносить, а семя его втуне пропадёт. Так и за ним вотчина без хозяина останется.

– Разреши мне, великий государь, – взмолился он, – навестить прежде батюшку с матушкой да с невестой обвенчаться.

Михаил поморщился, но от обещания царёва отрекаться не стал:

– Ладно, быть по сему: сперва женись, потом воюй. Но ежели удумаешь от ратного дела отложиться, то пеняй на себя – разгневаюсь.

Съездил наконец Петька домой, отвёз гостинцев батюшке с матушкой, уже не чаявшим увидеть его на этом свете, справил свадьбу с Любушкой своей ненаглядной и вместе с нею в Северскую землю отправился.

Первым делом высадил он близ нового дома стебельки, из орешков того могучего береста проращённые, и строго-настрого наказал молодой жене:

– Как зеницу ока береги. В засуху водицей поливай, в непогоду от ветру и граду укрывай. Знай: ежели они погибнут, то и я косточки свои в битве сложу.

Пока Мотыга поместье себе устраивал, по соборному решению, отправились под Смоленск не ратники, а уполномоченные послы – боярин князь Иван Михайлович Воротынский с товарищами. Но шесть съездов русских и польских послов в четыре месяца так ничего и не дали. Раз вышла поруха доброму делу, пришлось Михаилу Фёдоровичу снова послать воевод воевать литовскую землю. Однако тех стал теснить неприятель: сначала с дорог, потом из городов, а затем и сам королевич Владислав двинулся на Москву – напомнить о своём праве на русский престол. По дороге он без боя взял Дорогобуж и Вязьму: тамошние воеводы разбежались со страху. Правда, идти на хорошо укреплённый Можайск не решился.

Князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский стоял в то время в Волоколамском. Царь наказал ему перебраться в Рузу, а оттуда направляться к Можайску. Но по пути воеводу ранили из мушкета. Тогда государь велел находившемуся в Боровске боярину князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому забрать его к себе.

Для переправки из можайского острожка пришлось выбрать ночку потемнее. Да ещё, к вящему счастью беглецов, с небес хлестало как из ведра. Петька Мотыга ни на шаг не отходил от раненого воеводы. Однако Бог миловал: Боровска достигли незаметно, а оттуда отправились в Москву.

Добро бы только Владислав целил на Белокаменную. С Северской стороны пошёл на неё и украинский гетман Сагайдачный. Князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому наказано было выступить наперерез ему, оставляя дорогу польскому королевичу. Владислав мигом очутился в Звенигороде. А вождь-освободитель в пути сильно занемог, и царь приказал ему тоже ехать в Москву. Так открылись обоим супостатам все пути к столице.

Пришлось обороняться у самых ворот города: Арбатских, Никитских, Тверских, Петровских, Сретенских.

Тут уж стояли насмерть. Бились с ожесточением и хитростью. Мотыга послал двух своих людей притворными лазутчиками. Те нарочно неверно назвали высоту стен, и поляки пошли на приступ с короткими лестницами. Вот была потеха! В общем, не дали неприятелю снова войти в стольный град.

Опять съехались послы говорить о мире. Сначала на Пресне, а с наступлением холодов – в деревне Деулине близ Троицкого монастыря.

Боярин Фёдор Иванович Шереметев с товарищами от имени великого государя Михаила Фёдоровича поступились нескольких городов русских, добившись взамен двух важных записей: во-первых, ныне и впредь статься не может, чтобы королевичу Владиславу быть на московском престоле; во-вторых, приговорили между великими российскими государствами и великими государствами – Короною Польскою и Великим княжеством Литовским перемирье на четырнадцать лет и на шесть месяцев.

Ратные дела больше не чинились, и войско распустили по волям.

Защитник Тверских ворот, по милости царской, вернулся в свою вотчину не простым испомещавшимся Петькой Мотыгой, а окольничим Петром Берестовым.

Молодые деревца к тому времени вытянулись уже в человеческий рост.