Текст книги "Овернский клирик"

Автор книги: Андрей Валентинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

II.

О Суде Божьем и всем прочем, связанном с этим странным делом, мы прочитали в свитках, переданных викарием. Дело было оформлено тщательно – куда тщательнее, чем оформляются подобные документы в глухой провинции. Показания свидетелей, гладкие и полностью совпадающие, были заверены и даже подписаны – аккуратными маленькими крестиками, якобы собственноручно проставленными обитателями Артигата. Столь же подробно были описаны улики – веники, связки грибов, чучело совы и даже «клюка старая, подозрительного вида». Упоминалась и табличка с заклинаниями, но, разумеется, без рисунка.

Все это уже не имело смысла, ибо над вдовой де Пио свершился Суд Божий. Она просидела в тюрьме славного городишки Памье достаточно долго, так ничего и не сказав. Затем, дабы помочь ей отречься от власти Врага, ее отвели в церковь на воскресную службу. Во время литургии означенную вдову начали бить корчи, ее окропили святой водой, но это лишь ускорило дело. К вечеру вдова де Пио скончалась в мучениях, «ибо тот, кто овладел ею, уже не мог сопротивляться власти Святой Церкви и, не в силах господствовать над душой грешницы, погубил ее…».

Это случилось две недели назад. Тело умершей торжественно сожгли, пепел развеяли, а заодно кинули в огонь и «корпус улик», дабы не «осквернять землю». Дом вдовы в Артигате также был сожжен, после чего была проведена торжественная служба, а обитателям деревни назначено трехдневное покаяние. Среди каявшихся была и Жанна де Гарр, признанная невиновной и вернувшаяся к мужу.

Гибель ведьмы самым положительным образом подействовала на рассудок сестры Цецилии, которая привселюдно объявила, что она – не Жанна де Гарр, что и было засвидетельствовано по всем правилам.

– Ну как вам, брат Ансельм? – поинтересовался я, когда последний свиток был прочитан. Итальянец долго молчал, затем пожал плечами:

– Один мой зануда-учитель… Я не имею в виду вас, отец Гильом…

– Другой зануда, – понимающе кивнул я.

– Другой зануда. Он говорил, что не так важен Гомер, как комментарии к Гомеру.

– И какие будут комментарии к Гомеру?

Ансельм взвесил в руке свиток и, поморщившись, покатил его по столу, затем ловко поймал и положил на место.

– Оформлено по всем правилам. Когда в Тулузе или даже в Риме такое прочтут, подкопаться будет трудно. Епископ не выполнил приказ Орсини и не отправил арестованных в Тулузу, но он может сослаться на то, что действовал в пределах своих полномочий. В крайнем случае ему скажут «Ай-яй-яй!».

– Не скажут, – я еще раз просмотрел соответствующий раздел дела. – Монсеньор Орсини не давал письменного приказа. Брат Умберто передал его устно, а пока пришло подтверждение… Но я не слышу комментариев к Гомеру.

Ансельм щелкнул пальцами:

– Отец Гильом, вам не кажется, что монсеньор де Лоз немного перестарался? Если дело закрыто, зачем натравливать на нас де Гарая? Не логично ли принять нас со всеми почестями, напоить, накормить и вручить эти свитки?

– А почему убрали брата Умберто? – усмехнулся я. – Могу добавить комментариев, брат Ансельм. Если бы все было закончено, Его Преосвященство не уезжал бы в Фуа на несуществующий праздник. Мы приехали поздно, но что-то еще они не успели спрятать. Значит…

– Едем в Артигат, – понял Ансельм.

– Да! Завтра же.

…Достойный брат Жеанар долго уговаривал нас остановиться в епископском доме, но я рассудил, что не стоит злоупотреблять подобным гостеприимством. Местный постоялый двор тоже не вызывал доверия, но Пьер, покрутившийся по Памье, пока мы с Ансельмом изучали дело, договорился с хозяином одного пустующего дома на окраине. Дом этот не имел крыши, зато сохранил прочную дверь с мощным засовом.

– Я все смотреть, – сообщил нормандец, когда мы, поужинав в ближайшей харчевне, принялись устраиваться на ночь. – Я все слушать… Слушал.

– И как тебе басконский язык? – осведомился Ансельм.

Пьер хитро улыбнулся:

– А ничего! «То, что он сказать не может, то написано на роже…»

Я вздохнул и укоризненно поглядел на Ансельма. Тот отвел глаза.

– И что же там написано, брат Петр?

– Ну… – нормандец замялся. – Епископ большая скотина есть.

– Брат Петр! – возопил я. – Не берите дурной пример с брата Ансельма! Чтите отцов наших духовных!

Пьер вздохнул.

– Епископ… Как в той песенке, брат Ансельм? «Кто у них в судилище защищает дело, тот одну лишь истину пусть запомнит смело: Хочешь дело выиграть – выложи монету. Нету справедливости, коли денег нету».

Поистине, успехи в латинском языке налицо. Кто бы мог надеяться еще год назад, что Пьер, еле склонявший «армо, армэ…» будет без ошибок цитировать Вальтера из Шатильона! Я вновь поглядел на Ансельма, но тот сделал вид, что изучает один из свитков.

– Живет он с женщина, – продолжал ободренный успехом Пьер. – То есть с женщиной. Она есть его служанка. Живет он с мужчина. Он есть…

– Брат Петр! – я вздохнул. – Хватит!

– Но вы же спрашивали, отец Гильом! – удивился нормандец. – Я узнавать… узнавал. А хозяйство он вести не уметь… Не умеет. Все отдавать на откуп брату Жеанару.

– Да какое тут хозяйство? – удивился Ансельм. – Пустоши, овцы грязные…

– Не скажи, брат Ансельм! Земля тут есть. Пастбища тут есть. Я смотрел. Если пшеницу сеять вместо проса…

– Как у вас в деревне, – ввернул итальянец.

– И не как у нас! – похоже, Пьер слегка обиделся. – Тут земля хорошая. Тут пастбища хорошие. Тут каждый год ярмарка есть…

– Только тебя тут не хватает, – хмыкнул Ансельм, и Пьер обиделся – на этот раз всерьез.

– Мир вам, братья! – вмешался я. – Брат Ансельм, нехорошо!

Итальянец взглянул на насупившегося Пьера и развел руками:

– Ну, извини, брат Петр! Я это в том смысле, что ты бы тут порядок навел.

– А чего? – буркнул нормандец. – И навел! Церковь бы, по крайней мере, как сарай не стоять… Епископ…

– С монсеньором де Лозом все ясно, – резюмировал я. – Однако же в дальнейшем, братья, прошу высказываться о нем с большей почтительностью. Что вы еще слыхали, брат Петр?

– А нехорошо тут, – сообщил нормандец и вновь насупился.

– Как же так? – не удержался Ансельм. – Тут же каждый год ярмарка есть!

– Люди ночью на улицу не выходить. Демона боятся. Демон в лесу ходит.

– Что?!

Мы с Ансельмом переглянулись.

– Большой демон. Как медведь, только больше. Он людей пугать.

Явно нашего ночного гостя видели не только мы. Да, в Памье действительно нехорошо.

– А что говорят о сеньоре д'Эконсбефе? – внезапно спросил Ансельм.

– Ничего не говорят, – Пьер пожал плечами. – Они его редко видят. Из замка в Памье редко приходят.

Мы с Ансельмом вновь переглянулись. Во всех трех свитках, врученных нам Жеанаром де Юром, о д'Эконсбефе не было сказано ни слова – кроме того, что благородный сеньор оказал следствию содействие. Но в чем оно проявилось, понять было нельзя. Замок оставался в стороне – словно д'Эконсбеф не имел к этому делу никакого отношения.

…Я проснулся среди ночи и тут же увидел Ансельма. Парень приложил палец к губам.

– Вы чутко спите, отец Гильом.

– Привычка, – прошептал я в ответ. – Еще с Палестины… Что случилось?

Он вновь приложил палец к губам и поманил меня к двери. Я оглянулся – достойный брат Петр, похрапывая, мирно почивал на куче старой соломы, заменявшей нам ложе. Накинув ризу, я последовал за итальянцем. Когда он положил руку на засов, я не удержался и показал глазами на дверь.

– С вами желает поговорить один… человек, – тихо пояснил Ансельм. – Его зовут брат Пайс.

Я отметил про себя редкое имя, похожее на басконское, и почувствовал внезапную тревогу. Брат Пайс… Интересно, чей он брат?

Я взглянул на Ансельма – мальчик был серьезен. Значит, что-то случилось. Что-то важное.

За дверью было темно. Я огляделся и, ничего не заметив, хотел позвать Ансельма, но внезапно услыхал негромкое:

– Мир вам, брат Гильом!

Кто-то неслышно подошел сзади. Наверное, он стоял за дверью – старый прием для тех, кто ждет в засаде.

– Тут есть скамейка, – продолжал неизвестный. – Сделайте два шага в сторону.

Я повиновался.

– Сейчас мы присядем и поговорим, брат Гильом. Вы можете обещать, что не будете пытаться меня рассмотреть?

– Обещаю.

Краем глаза я уже успел заметить темную ризу и глубоко надвинутый на глаза капюшон. Монах, моего роста и приблизительно моих лет – если слух не обманывал.

Я сел на скамейку, мой собеседник неслышно опустился рядом.

– Вы – брат Пайс? – поинтересовался я. – Клюниец?

Послышался тихий смех.

– Да, когда-то я был клюнийцем… Брат Гильом, вы хотели поговорить с кем-то из «чистых»?[30]30
  «Чистые» – катары.


[Закрыть]

Я почувствовал холод, словно внезапно ударил мороз. На миг стало страшно, но тут же страх сменился любопытством.

– Насколько я понимаю, брат Пайс…

– Я – один из старших братьев графства Тулузского. Надеюсь, вы поверите мне на слово.

– Поверю, – я покачал головой. – Много слыхал о катарах, но не думал, что они столь безжалостны.

– Мы? – кажется, брат Пайс этого не ожидал. – И это говорите вы – посланец Орсини?

– Именно я. Вы, брат Пайс, ради беседы со мной решили пожертвовать братом Ансельмом. Знаете, это все-таки жестоко.

– Ах, вот вы о чем! – «старший брат» помолчал. – Брат Гильом, прежде, чем согласиться на эту встречу, мы постарались узнать о вас побольше. Вы не выдадите этого мальчика. Ведь он только выполнил вашу просьбу.

Я не ответил. Ансельм – катар! Господи помилуй, но почему?

– К тому же брат Ансельм – не совсем наш. Он не принимал посвящения. Другое дело, мы ему верим. Надеюсь, вы тоже.

Брат из Сен-Дени – катар! Что будет, если я скажу это на исповеди? Я ведь не имею права промолчать…

– Надеюсь, вы отнесетесь к этому спокойно. Теперь о деле, вас интересующем. Я пришел на эту встречу, чтобы сообщить: к тому, что творится в округе Памье, мы не имеем никакого отношения. Ни малейшего! Может, это поможет вам разобраться – если, конечно, у вас есть такая цель.

– Вы же сказали, что постарались узнать обо мне побольше, – усмехнулся я.

– Совершенно верно. Но вы – посланец Орсини, а кардинал собирается зажечь костры по всей Окситании. То, что происходит в Памье – неплохой предлог.

– Брата Умберто Лючини убрали вы? – не сдержался я.

– Нет. Признаться, руки чесались, но кто-то опередил. Поверьте, я говорю правду. В Памье «чистых» очень мало. Люди еще не готовы, чтобы увидеть свет.

– И д'Эконсбеф? Он тоже… не готов?

Брат Пайс ответил не сразу, и я понял, что попал в цель.

– Сеньор д'Эконсбеф изгнан из нашего сонма. Да, он был среди нас, но братья отвергли его, ибо он служит Тьме.

Слова прозвучали серьезно и веско, но я не отставал.

– Если следовать вашей логике, брат Пайс, то д'Эконсбеф – верный сын Святой Католической Церкви. Ведь именно ее вы считаете Тьмой!

– Это так, брат Гильом, – послышался короткий смешок. – И очень жаль, что вы это еще не поняли. Но д'Эконсбеф – не из ваших. Он – служитель Тьмы, и мы стараемся держаться от него подальше. От него – и от его проклятого замка.

– А можно уточнить?

Услышанное не убедило. Не очень верю высокопарным словам, за которыми часто ничего нет.

– Я сказал достаточно. Не ищите «чистых» в Памье – мы тут ни при чем. Хотя это дело тревожит и нас. И не только потому, что Орсини и ему подобные могут использовать его, как предлог для расправы с невинными…

Брат Пайс замолчал, и я вдруг понял, что он волнуется.

– Брат Гильом, вы – человек весьма образованный для монаха. Вы – автор книги об Иринее, вы спорите с Петром Ломбардским… Неужели вы не видите, что мы правы?

– То есть? – поразился я. – С какой это стати?

– Вы, конечно, знаете, что «чистые» видят в мире два равновеликих начала – Свет и Тьму. Вся наша жизнь, вся история людей – борьба между этими началами.

– Это говорили манихеи, – вставил я, – а также богумилы и прочие еретики, проклятые на Соборах.

– Совершенно верно. А ваши католики разве говорят что-то иное? Разве Ириней Лионский не считал, что в мире идет война с Дьяволом? Разве Петр Ломбардский…

– Стойте! – я невольно поморщился. – Дьявол творит зло лишь по попущению Господню для пущего испытания нашей веры.

– Так считаете вы, – вновь послышался смех. – А такие, как Орсини, готовы бить во все колокола и скликать воинство.

Я вновь поморщился – брат Пайс любит красивые слова.

– Я слыхал, что кое-кто в Курии выступает против Крестового похода, опасаясь, что Дьявол только и ждет, чтобы ударить в спину.

Вспомнились слова Орсини: « Есть еще одна причина…».

– Похоже, ваш первосвященник скоро открыто призовет к всеобщей борьбе против Тьмы. В чем же разница? Только в том, что мы считаем Тьмой вас.

В чем-то этот катар был прав, но признавать такое не хотелось.

– Борясь с манихейством, мы сами подхватили заразу, – осторожно начал я. – Борясь с суевериями паствы, мы начали смотреть на мир ее глазами. Это может стать опасным. Но вы делаете то же самое!

– Нет, – кажется, брат Пайс невесело усмехнулся. – Мы пытаемся просветить людей, отвести их взгляд от Тьмы. А вы будете убивать. Уже сейчас людей сжигают. Помните, что сделал этот астуриец?[31]31
  Рамиро, король Астурии (X век) «прославился» охотой на ведьм, что вызвало резкое осуждение Рима.


[Закрыть]

– За что ему пришлось отвечать, – ввернул я.

– Но погибших это не вернуло. А скоро вы призовете крестоносцев, но уже не против сарацинов, а против Лангедока или Оверни!

– Нет… – на миг стало страшно. Я представил себе родную Овернь – и лихих воинов мессира Альфреда де Буа, сжигающих деревни…

– Не верите? Дай-то Бог, чтобы я оказался не прав! Подумайте над моими словами, брат Гильом. И постарайтесь не ошибиться, когда будете докладывать монсеньору Орсини. Прощайте…

Я повернулся, но скамейка была пуста, словно со мною говорил призрак.

Ансельм не спал, сидя на корточках у двери. При моем появлении он вскочил.

– Вы… поговорили, отец Гильом?

Я не ответил. Не хотелось затевать разговор, который в любом случае ничем хорошим не кончится. Но парень не отводил взгляда:

– Отец Гильом, вы сами хотели встретиться с кем-то из них.

– За это – спасибо, – я поглядел на его серьезное, сразу же повзрослевшее лицо и не выдержал:

– Брат Ансельм! Вы – сын Святой Католической Церкви. Как вы могли? Они… Они хуже, чем еретики. Вспомните, сколько зла принесли в мир манихеи с их проповедью! А эти – еще хуже!

– Почему? – тихо спросил он, и я вдруг понял, что спорить не имеет смысла.

– Я – не катар, отец Гильом. Но я знаком с некоторыми из них и вижу, что они действительно чище, чем то, что угнездилось на Латеране[32]32
  Латеран – район в Риме, где была одна из резиденций папы.


[Закрыть]. Я хочу разобраться сам… Ради Бога, давайте не будем сейчас начинать теологический диспут!

«Ради какого бога?» – хотел спросить я, но сдержался. Настроение и так было испорчено.

III.

Колокол был слышен издалека. Мы только успели выбраться из лесу и подняться на высокий бугор, откуда были видны красные черепичные крыши Артигата, как услышали мерный заунывный звон. Я перекрестился, и братья тут же последовали моему примеру – звон был погребальный. Невесело встречала нас деревня, о которой и так известно мало радостного.

Мы ненадолго остановились у перекрестка, чтобы передохнуть, прежде чем входить в Артигат. Шли мы с самого утра, шли быстро, неровными лесными тропами, и успели изрядно притомиться. Впрочем, мы были у цели. Оставалось немного – спуститься с холма.

Я уже хотел идти дальше, когда внезапно к мерному звону колокола присоединился другой звук – громкий топот копыт. Я оглянулся – несколько всадников мчали рысью, выехав из дальнего леса, куда вела одна из дорог. Их было трое, и ехали они наверняка не из Памье. Мы с Ансельмом переглянулись.

– Дорога на север, – заметил итальянец. – Где-то там замок д'Эконсбефа.

Я кивнул, решив подождать, пока всадники поравняются с нами. Брат Петр нахмурился и взял «посох» поудобнее.

Верховые были уже близко. Первый – явно сеньор, в дорогом кафтане и высокой шляпе с пером, на кровном сером в яблоках скакуне. За ним, на конях поплоше, слуги. Ни лат, ни оружия я не заметил.

Нас увидели. Первый из всадников что-то сказал одному из слуг, пришпорил своего серого в яблоках и через минуту лихо осадил скакуна в нескольких шагах от перекрестка.

– Мир вам, святые отцы!

Первое впечатление не обмануло – незнакомец был явно не из вилланов или горожан. Так держаться в седле умеет лишь тот, кто садится на коня в раннем детстве. Богатый, украшенный шитьем пояс, кинжал в золоченых ножнах, перстень с красным камнем на тонкой сильной руке…

Подъехали слуги. Господин ловко соскочил с седла и, небрежно кинув поводья одному из сопровождающих, подошел ко мне.

– Благословите, отец!

Вел он себя вежливо – куда вежливее, чем обычно ведут себя сеньоры при встрече с монахами. И выглядел располагающе – красивое загорелое лицо, короткая черная бородка, яркие выразительные глаза. Ему было за тридцать, но смотрелся незнакомец значительно моложе.

Я благословил его и решил, что надо представиться.

– Брат Гильом? – на загорелом лице мелькнуло удивление. – Брат Гильом из Сен-Дени? Простите, я имею честь беседовать с графом де Ту из Оверни? Так это вы напугали до смерти нашего епископа?

– В таком случае вы – сеньор д'Эконсбеф, сын мой, – заметил я, решив также проявить некоторую догадливость.

– Младший, – улыбнулся он. – Доминик д'Эконсбеф, к вашим услугам, граф.

– Здесь нет графа, – напомнил я. – Перед вами смиренный брат Гильом, а это братья Пьер и Ансельм.

Д'Эконсбеф окинул взглядом внушительную фигуру нормандца, опиравшегося на «посох», вновь улыбнулся и кивнул. На Ансельма он посмотрел куда внимательнее и тоже кивнул, но уже без улыбки.

– Похоже, вести в этом округе разносятся птицами, – вскользь заметил я, когда знакомство состоялось.

– А-а-а! – понял он. – А как вы думали? Народу у нас мало, каждый путник – уже повод для разговора. А тут трое бенедиктинцев приходят прямо в дом монсеньора, доводят чуть не до обморока этого прохиндея де Юра…

– И епископа, – напомнил я.

– Да. Неделю назад он получил письмо и тут же уехал. Монсеньор, конечно, не спешил делиться новостями, но Памье – городишко маленький. Уже на следующий день все знали, что Его Высокопреосвященство Орсини шлет к нам высокоученого брата Гильома из Сен-Дени, когда-то лихо рубившего мечом под Аскалоном и Мосулом…

Монсеньор де Лоз был вовремя предупрежден. Впрочем, о чем-то подобном я догадывался.

– Так вы тоже на похороны, отец Гильом?

– На похороны? – я невольно оглянулся в сторону деревни, откуда по-прежнему слышался звон.

– Увы, повод для визита не самый веселый. Впрочем, вы ее не знали.

– Кого? – я внезапно почувствовал тревогу.

– Как – кого? – д'Эконсбеф пожал плечами. – Разве вам не сообщили? Два дня назад умерла Жанна де Гарр.

– Что?! – вырвалось у меня, и тут же послышался короткий злой смешок – смеялся Ансельм.

– Увы, – повторил д'Эконсбеф. – Печальный случай. Надо поторопиться, а то опоздаем. Впрочем…

Он обернулся к одному из слуг:

– Жан! Гони прямо на кладбище и скажи, чтобы без меня не зарывали. Пошел!

Меня невольно передернуло – в тоне сеньора менее всего чувствовалось почтение к умершей.

Д'Эконсбеф знаком велел второму слуге сойти с коня и, кивнув нам, стал спускаться с холма.

– Мне поздно сообщили, – продолжал он, слегка скривившись. – Здешние вилланы весьма глупы… Жалко бедняжку, я ведь ее неплохо знал. Она служила у нас и была весьма прилежна. Отец хотел выдать ее замуж за одного из псарей, но этот дурень – ее отец, – предпочел взять в зятья де Пуаньяка. Что из этого вышло – сами знаете.

– Как она умерла?

– Плохо, – д'Эконсбеф вновь скривился. – После всех этих неприятностей бедняжка была немного не в себе, часто уходила в лес. Ушла и на этот раз… Искать стали только вечером. Когда нашли – узнали только по волосам и платью.

– Волки? – спросил я первое, что пришло на ум.

Д'Эконсбеф покачал головой:

– Сейчас лето, отец Гильом. Да и волков здесь мало. Медведь! В последний год их стало очень много – спустились с Пиренеев. Правда, возле Артигата они попадались редко, но Жанне не повезло. Говорят, череп полностью разбит, из тела вырваны куски…

Меня вновь передернуло от его тона.

– Вначале дурак-староста грешил на разбойников, но потом осмотрели место, увидели следы. Медведь! Причем, говорят, огромный.

– Медведь… – повторил я и взглянул на Ансельма, молчаливо шагавшего рядом. Ответом была мрачная усмешка. Перевода не требовалось. Парень не верил в подобное совпадение: из всех жителей деревни не повезло именно несчастной Жанне – причем как раз к нашему приезду.

– Догадываюсь, о чем вы думаете, брат Ансельм, – мой собеседник оказался весьма наблюдателен. – Но у монсеньора де Лоза нет ручного медведя. Остается верить в Суд Божий.

…Об этом мы уже слыхали, причем совсем недавно. Суд Божий свершился над вдовой де Пио. Теперь настала очередь Жанны.

На кладбище мы застали десятка два крестьян, окруживших свежевырытую могилу. Простой деревянный гроб, уже заколоченный, стоял на небольшом возвышении. Я заметил некую странность – обычно на похороны сходится вся деревня. Здесь было явно не так.

К нам уже спешили двое – пожилой полный крестьянин, поторопившийся отдать низкий поклон д'Эконсбефу, и священник, при виде которого я немного растерялся, впервые увидев католического священника с большой седой бородой. Бородатых попов я часто встречал в Палестине, но это были схизматики, над которыми мы дружно посмеивались. Вероятно, здесь, на границе с Басконией, обычаи другие.

Священника звали отец Жеак. Он оказался настоятелем здешней церкви, единственной в Артигате. Пожилой крестьянин был старостой, чье имя я не расслышал. Мы пришли вовремя – гроб как раз собирались опускать в могилу.

Наше появление не вызвало вопросов. Я заметил несколько пристальных взглядов, брошенных в нашу сторону, но не удивился – чужаки в этих местах действительно бывали редко. Удивило другое – ни у кого на лице я не увидел слез. Обычно на деревенских похоронах плачут, даже когда хоронят одиноких, никем не любимых старух. Среди тех, кто стоял у могилы, я заметил высокого широкоплечего парня, державшего за руку маленького мальчика лет четырех. Арман де Пуаньяк и Пелегрен – муж и сын. Лицо мальчика казалось испуганным и растерянным, а Пуаньяк-старший с трудом мог скрыть столь неожиданное в таком месте чувство облегчения.

Мы подошли к гробу. Толпа, не проронив ни звука, потеснилась. Несколько мгновений мы стояли молча, и вдруг резко прозвучали слова д'Эконсбефа:

– Откройте!

Один из крестьян в старой, покрытой комьями земли одежде, очевидно могильщик, начал что-то говорить по басконски, но подскочивший староста повысил голос, и тот кивнул своим подручным. Принесли топор, и крышка со скрипом открылась. Я перекрестился и подошел ближе.

Первое, что я увидел – прядь черных волос, выбившаяся из-под обвивавшей голову косынки. Больше ничего заметить не смог – на лицо и грудь было наброшено белое полотно.

– Снимите! – д'Эконсбеф махнул перчаткой.

Могильщик испуганно взглянул на сеньора и повиновался.

Белое полотно упало на землю.

– О Господи!

Пьер, шумно дышавший у меня над ухом, отшатнулся, Ансельм закусил губу, а я еле смог сдержаться, чтобы не закрыть глаза. Лишь д'Эконсбеф остался невозмутим и лишь слегка побледнел.

Лица не было. Страшное кровавое месиво, уже успевшее почернеть, походило на кусок выветрившегося на воздухе мяса. Сквозь разодранную плоть выпирали белые кости разбитого черепа. Страшные порезы тянулись к шее…

Пьер негромко читал молитву, губы Ансельма тоже шевелились, но беззвучно, а мне молитва не шла на ум. Случилась беда. Мы снова опоздали, и та, из-за которой мы спешили в Артигат, уже не нуждалась в оправдании и не боялась кары. И эта беда не была случайностью – Жанну убили. Все это казалось слишком очевидным, но была еще одна деталь – небольшая, совсем маленькая. И я никак не мог понять – что именно здесь не так…

Вспомнилось описание, составленное дотошным братом Умберто. Жанна де Гарр, росту среднего, плечи достаточно широки, бедра узковаты, кисти рук небольшие, лицом миловидна… Да, все сходилось, насколько можно было понять, рассматривая закоченевший труп. Кроме лица, конечно… Лицом миловидна, по всему лицу веснушки, каковые часто встречаются у рыжих…

На миг показалось, что мне изменяет память. Перед глазами было страшное кровавое месиво, белая косынка – и черный локон!

– Брат Ансельм, – негромко заговорил я по-латыни. – Вспомните, какие у нее были волосы?

– Все совпадает, – в такой же манере, чуть нараспев, ответил итальянец. – Рыжие…

Со стороны могло показаться, что мы молимся, и я подумал, что это весьма походит на кощунство.

– Посмотрите, брат мой, еще раз.

– Рыжие. Повязка мешает, но одна прядь…

Я заметил, что крестьяне и священник уже смотрят на нас и поспешил перекреститься. Ансельм последовал моему примеру.

Рыжие! Ансельм видит рыжую прядь. Я зажмурил глаза, вновь открыл – прядь была черной.

– Брат Петр!

Шумное дыхание у меня над ухом на миг стихло, наконец прозвучало:

– Она рыжая есть… Рыжую прядь вижу.

Оказывается, нормандец все слышал. Итак, оставалось верить либо своим глазам, либо молодым глазам трезвых и неглупых парней. Начиналось что-то нелепое, странное…

Начиналось? Перед глазами мелькнула залитая солнцем площадь, мраморные ступени архиепископского дворца и страшный избитый человек в цепях, которые держат ловчие.

Я осторожно коснулся плеча Ансельма, затем взял Пьера за руку.

– Смотрите, братья. Смотрите – и молчите.

Я подождал немного и отнял руки. Последовал удивленный вздох Пьера:

– Была рыжий, стала черный. Потом – снова рыжий!

– Да, – голос Ансельма звучал спокойно. – Подтверждаю, отец Гильом.

– Вы готовы поклясться в этом на суде?

– Да, отец, – твердо ответили оба.

Я облегченно вздохнул. Нам троим поверят. А главное, я окончательно поверил себе.

– Значит, она… – шепнул Ансельм, но я покачал головой, и он умолк.

Д'Эконсбеф кивнул могильщикам, и на мертвое тело вновь легла белая ткань. Глухо стукнула крышка, ударил молоток, заколачивая гвозди. Я отошел назад и, наконец, нашел в себе силы прочитать отходную.

…Когда над могилой вырос неровный холм рыжеватой земли, люди стали медленно расходиться. Д'Эконсбеф задержался возле небольшой группы крестьян, среди которых я заметил Армана де Пуаньяка с сыном. Остальные, вероятно, были родственниками Жанны. Немного поговорив, сеньор небрежным жестом снял с пояса кошелек и передал Арману, после чего потрепал маленького Пелегрена по щеке и направился к нам.

– Глупые вилланы! – по его красивому лицу скользнула презрительная гримаса. – Представляете, им ее совсем не жалко! Кажется, они даже рады, что Жанны не стало. Меньше неприятностей.

Его тон вновь – уже в который раз – покоробил, но я чувствовал, что в чем-то этот неглупый сеньор прав. Похоже, погибшую не очень жалели.

– И вдобавок вбили себе в голову, что ее покарал Бог. Вот недоумки!

Мы с Ансельмом переглянулись – слова д'Эконсбефа прозвучали странно. Чернобородый не был возмущен – он радовался.

– Оказывается, уже весь Артигат болтает, что бедняжку погубил демон. Бродит, понимаете, по округе медведь-оборотень и душит красных девиц! Надо сказать отцу Жеаку – эти вилланы стали слишком суеверны.

Мы вновь переглянулись. Простосердечный Пьер открыл было рот, но Ансельм вовремя дернул его за рукав ризы.

– Ну, мне пора, – сеньор бросил быстрый взгляд в сторону свежей могилы. – Мой вам совет – не говорите, что вас прислал папский легат. Здешнее быдло просто не знает, кто это. Скажите, что вас прислал епископ – этого хватит. Кстати, я уже велел старосте помогать вам. Сказал, что иначе запрещу рубить лес в наших владениях.

Оставалось поблагодарить, но д'Эконсбеф лишь махнул перчаткой:

– Пустое, отцы! Как я понимаю, вы намерены посетить наш замок?

– Вероятно, – осторожно согласился я. – У нас могут возникнуть некоторые вопросы.

– Конечно! Мы – я и отец – будем очень рады… Брат Петр, вы, если я не ошибаюсь, из Нормандии?

– Д-да, – от неожиданности Пьер вздрогнул.

– Ну конечно! – по загорелому лицу сеньора скользнула улыбка, на этот раз самая доброжелательная. – Нормандский выговор ни с чем не спутаешь. К тому же такие молодцы могут вырасти только на земле викингов!

Пьер смутился, но я понял, что он весьма польщен.

– Отец Ансельм! Отец Гильом! – теперь его лицо стало серьезным. – Рад буду видеть вас у себя дома. Отец Гильом, мой отец воевал в Святой Земле, вам будет о чем с ним поговорить. До встречи!

Д'Эконсбеф махнул перчаткой слугам, ловко вскочил на коня, и через минуту топот копыт замер вдали.

– Петух! – с неожиданной злостью прокомментировал Ансельм.

– Он вежливый! – тут же возразил Пьер и, помолчав, добавил: – Не то, что ты! Ты, наверное, в свой замок монахов дальше порога не пускать!

– А такие, как ты, на монахов спускают собак! – глаза итальянца зло блеснули. – Недаром говорится: «Какого рода мужик? – Ослиного!».

– Братья! – поспешил вмешаться я. – Побойтесь Бога! Вы же на кладбище!

Пьер и Ансельм обменялись красноречивыми взглядами, но больше не проронили ни слова.

Мы вышли за ворота, где нас уже поджидали староста и бородатый отец Жеак. Я жестом попросил их обождать и повернулся к своим подопечным:

– Брат Ансельм! Брат Петр! Надеюсь, ничего подобного от вас я больше не услышу. Вы – братья. Среди сыновей Сен-Дени нет ни сеньоров, ни вилланов. А вам должно быть стыдно, брат Ансельм! Брат Петр в монастыре уже больше десяти лет. А вы!..

Не люблю повышать голос, но иногда приходится. Кажется, итальянец понял. На смуглом лице обозначилось явное смущение.

– Брат Петр! Я…

Он поморщился, и, наконец, выдавил:

– Извини! Мне, честное слово… стыдно.

– Да чего там! – добряк-нормандец махнул ручищей. – Это я первый задираться начал!

– Ну, а если мы попадем в мой замок, брат Петр, то сначала направимся в винный подвал, а потом я подарю тебе дубину вдвое больше твоей и сделаю управляющим.

Пьер ухмыльнулся:

– Ага! А когда ты приходить ко мне в деревню, мы сначала выпить пшеничного вина, а затем зайдем к моей куме…

Я вовремя вставил «гм-м», и нормандец, смутившись, замолчал. Кажется, мир был восстановлен.

– А теперь, братья, – резюмировал я, – пора за дело. О том, что видели – молчите. И да поможет нам Господь!