Текст книги "Поцелуй Морты"
Автор книги: Андрей Денисов
Соавторы: Елена Старкова
Жанр:
Боевая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Родион окинул довольным взглядом богато обставленный холл, дорогую, сделанную на заказ мебель, коллекцию средневековых японских мечей, подлинники Хокусаи и Утамаро[3]3
Хокусаи, Утамаро – знаменитые японские художники XVIII века.
[Закрыть] на стенах: раритеты, стоившие целое состояние.
Ведь все это вкупе с особняком, карманным банком и десятком горнодобывающих предприятий за Уральским хребтом создано благодаря его умению рационально мыслить, владеть собой и управлять временем – как своим, так и привлеченных специалистов.
Дима, понурившись, шел следом за отцом и думал о том, что Лена Апулевич со временем станет точной копией его мачехи Изольды.
Вот и она, легка на помине, спускается со второго этажа, затянутая в элегантное черное платье, которое она называет домашним. Другая женщина не погнушалась бы надеть это платьишко, отправляясь на прием в каком-нибудь европейском посольстве. Дима едва заметно поморщился. Сейчас начнет учить жить…
Действительно, Изольда не подвела. Разведя руки в театральном жесте сожаления, нарочито удивленно подняла тонкие брови и, старательно модулируя, произнесла хорошо поставленным голосом:
– Боже мой! Димочка! Как ты одет? Почему весь грязный? Представляешь, если тебя увидят родители невесты? Что они подумают о тебе, обо всех нас? И это накануне помолвки!
– Да какая помолвка? – спросил Дима раздраженно. – И вообще у меня сессия! – Он развернулся и отправился к себе в комнату, где с облегчением закрыл за собой дверь.
Настроение было хуже некуда: Диме стало страшно одиноко, да еще и сердце ныло в ожидании чего-то неприятного. И хотя он твердил себе, что это просто обычное нервное возбуждение перед сессией, на самом деле экзамены не имели к предчувствию никакого отношения. Никогда еще он не ощущал себя так странно…
Дима с размаху бросился на застланную коричневым лохматым покрывалом кровать, перевернулся на спину и закинул руки за голову. На противоположной стене в простой деревянной рамке висел фотографический портрет его матери Татьяны, молодой, веселой и очень напоминавшей русалку своими длинными волосами и озорным манящим взглядом. Дима знал, что у Изольды всегда портилось настроение, когда она видела этот снимок, поэтому и повесил его на стену вместо оберега…
Конечно, Изольда старалась не подавать вида, что фото Татьяны ей неприятно, но для Димы не была тайной неприязнь мачехи к рано умершей предшественнице. Ведь при ее жизни Изольда была всего лишь отцовской секретаршей. Но секретаршей умненькой, из тех, кто не желает оставаться игрушкой шефа, а добивается гораздо большего…
Она всегда была наготове с блокнотом и карандашом в руках, одетая в строгий деловой костюм, а не в вульгарное мини. И постепенно ей удалось занять важное место в жизни Родиона Сидоркина, который сторонился женщин после смерти первой жены. Изольда сопровождала его на приемы и вела себя очень достойно, а на работе никогда ничего не забывала и не путала. И выглядела не доступной девицей, а холеной и уверенной в себе женщиной. Постепенно она окружила шефа почти материнской заботой и стала совершенно необходимой и незаменимой. А потом неожиданно для Родиона призналась в любви, чем удивила его несказанно. Тактика оказалась верной: Сидоркин-старший подумал: а почему бы и нет?
Так Изольда водворилась в доме на Рублевке, где, стараясь изжить память о Татьяне, постепенно все переделала на свой вкус и лад.
Закрывшись в своей комнате, Дима честно пытался позаниматься и даже разложил на столе в художественном беспорядке конспекты и книги, но сосредоточиться не получалось. Он отключил мобильник, посмотрел американскую комедию, где герои перманентно спотыкались, падали или роняли различные предметы себе на голову и ноги, чтобы насмешить зрителей, но смешно не становилось. Не раз и не два он возвращался мыслями к давешнему странному приключению под землей. Ему казалось, что у этого события будет продолжение. Больше всего хотелось позвонить Кате, но он не сделал этого, чтобы не тревожить ее лишний раз: пусть отдохнет и придет в себя, а время для серьезного разговора найдется.
Остаток вечера простоял у открытого окна, глядя на огороженный высоким кирпичным забором двор и площадку перед домом. После смерти матери Изольда, чтобы не платить садовнику, приказала выполоть на участке Сидоркиных всю траву, вырубить деревья и кустарник, а саму территорию выложить красной, похожей на булыжник плиткой. Теперь здесь запрещалось расти даже цветам. Грустно все это!
Два раза Алексей Сеич звал Диму ужинать, но тот отказался. Тогда дворецкий по собственной инициативе доставил в комнату поднос с бутербродами, чашкой и небольшим чайником.
– Нельзя заставлять мозг голодать накануне экзаменов, – сказал старик, – и чай пейте сладкий. Очень помогает, по себе знаю…
– Алексей Сеич, а вы что, в институте учились? – спросил Дима.
– Я закончил физмат МГУ, – с достоинством ответил дворецкий и вышел, тихо затворив за собой дверь.
Дима с неожиданным аппетитом уничтожил бутерброды и почувствовал, что клонит в сон. Сначала он пытался воззвать к чувству долга и почитать хоть что-нибудь для пользы дела, а потом махнул рукой и решил хотя бы выспаться. О подземном происшествии Дима постарался просто не думать.
Он всегда спал отлично, даже во время душевных переживаний сны были спокойными и мирными, но мирный сон, оказывается, легко может перейти в кошмар, в этом он убедился сполна. Сначала Диму захватило ночное видение – он убегает от кого-то, и от ужаса движения медлительны и тягучи, каждый шаг дается с неимоверным усилием и болью. Он не видел, кто его догоняет, от этого было еще страшнее. Граница между сном и явью стерлась, и теперь Дима не понимал, спит или бодрствует.
Лежа в темноте и глядя в потолок, он глубоко вздохнул и отчетливо увидел, что изо рта вырвался клуб пара, вроде выдоха на морозе, или струя сигаретного дыма. Протянув руку, помахал ею перед собой. Дым разошелся. Попробовал выдохнуть носом и отчетливо увидел две серые струйки. Сердце тревожно забилось, потому что Дима здорово испугался и перевел взгляд на серый четырехугольник окна. На стекле появились какие-то светлые изогнутые полоски и начали быстро заплетать окно снизу вверх. Это было похоже на узоры морозные, но не стрельчатые, а более мягкие и изогнутые. Узоры быстро заполнили собой все пространство оконного стекла и, мерцая, осветили комнату странным, каким-то живым светом.
Дима перевел взгляд на свою вытянутую руку, от кончиков пальцев тоже поднимался прерывистый парок. Нормальному человеку свойственно опасаться за свой рассудок, а когда видишь что-то из ряда вон выходящее, опасения удваиваются. Видел он совершенно отчетливо. Конечно, понятно, что такие вещи просто не могут происходить в реальности, но может быть, так и проявляются галлюцинации? Кто докажет, что эти полуразмытые видения на самом деле существуют? Разглядывая пар, который вырывался из ноздрей, Дима незаметно для себя уснул.
Во сне он находился в темном помещении: ни дверей, ни окон не было видно, и Дима стал обходить комнату по периметру, ведя рукой по шероховатой влажной стене.
– Кажется, это подвал, – произнес он как можно громче, и эхо повторило слова, вселяя в него уже не просто страх, а ужас на грани паники.
Вдруг его рука провалилась в пустоту, и он бросился в этот странный, невидимый ход не раздумывая, а вышел из дверей ветхого, завалившегося набок домика на поляну, неправдоподобно густо усеянную ромашками. Поляна имела необычную форму почти правильного треугольника. Он никогда бы не поверил, что такое сказочное место существует на самом деле, но тем не менее стоял в самом центре странной поляны.
– Где я? – растерянно произнес Дима и дернул себя за волосы.
Ему стало больно. Разве нормально во сне чувствовать боль? Он на минутку допустил, что это и не сон совсем, но тут же отогнал эту нелепую мысль. Если не сон, то что тогда?
Неподалеку виднелись три огромных, неохватных дуба, вокруг к поляне подступали горы, поросшие лиственным лесом и невысокими корявыми соснами, а еще дальше виднелись дольмены – древние сооружения из огромных камней.
При взгляде на них по спине у Димы побежали мурашки, и возник резонный вопрос: какой великан сумел так старательно и аккуратно взгромоздить эти многотонные глыбы друг на друга? И что это: древнее капище, доисторическая обсерватория или алтарь для принесения кровавых жертв забытым давним богам?
Непостижимо! Дима вдруг осознал, что не спит, все говорило ему об этом: и свежий, прохладный горный воздух, и стрекотание сверчков, и невыносимое чувство жажды. Значит, это не сон, это – реальность, хоть и очень напоминающая иллюзию.
Очень хотелось пить: в горле пересохло, во рту такое ощущение, будто язык обернут наждачной бумагой. Дима решил обследовать окрестности. Направляясь в глубь леса, попытался посмотреть на происходящее глазами взрослого, умудренного жизненным опытом человека, но ничего не выходило, потому что увиденное не укладывалось в привычные рамки.
Колодец Дима увидел издалека, хотя тот почти сравнялся краями с землей, быстро подошел и заглянул внутрь – колодец был пуст. Вот досада! Он продолжал смотреть вниз, пока не заметил какое-то едва уловимое движение на сухом каменистом дне.
В последнее время ему часто приходилось бояться, но сейчас он буквально облился холодным потом от страха. Пятясь, оглядываясь и спотыкаясь, поспешил отойти подальше. Уселся на камень, не сводя глаз с колодца, и замер. Спустя несколько мгновений из колодца показались корявые руки, цепляющиеся за полуразвалившуюся кладку бортов, затем всклокоченная седая голова и, наконец, появилась древняя старуха, одетая в невообразимые лохмотья.
Дима не заметил в колодце никакой лестницы, как же оттуда выбралась бабка? Наверное, это все-таки сон, хоть и очень реалистичный. Старуха остановилась в трех шагах от колодца, повернулась к Диме лицом. Он встал и пошел навстречу: ну правда, нет оснований бояться какой-то старушки, вероятно местной бомжихи.
– Здравствуйте, бабушка! – бодро крикнул Дима, предположив, что женщина туга на ухо, больно уж древней она казалась. – Подскажите, где здесь попить можно?
Старуха подвинулась в его сторону метра на три. Именно подвинулась, потому что она не шла и не перебирала ногами. Лицо ее напряглось, глаза сильно расширились, и Дима с содроганием заметил, что они незрячи: у нее бельма. Она принюхалась, как собака, и вдруг из тонких синих губ у нее резко выскочил тонкий, как жало, язык – длиной сантиметров тридцать! Старуха зашипела, как змея, и приблизилась, ничего для этого не делая, еще метра на три.
Издав вопль, Дима кинулся бежать, да так быстро, как никогда в жизни. За ним гналась какая-то непонятная нечисть. В том, что это была именно нечисть, Дима почему-то совершенно не сомневался. Неожиданно дорогу преградил смуглый, красивый мужчина с глазами такими черными, что не видно было зрачков… В правой руке у него была длинная, сверкающая на солнце рапира. Другой рукой он отстранил Диму, сделал выпад и насадил старуху на тонкий клинок, как на вертел…
В вестибюле литфака МГУ у дальней по отношению ко входу стены поставили тонконогий столик с большим портретом покойного профессора Березкина. Фотографию для увеличения подобрали неудачно, изображение получилось слегка размытым и поэтому слегка потусторонним, зато траурный бант в правом нижнем углу напоминал черную хризантему и был пугающе реален.
Рядом с портретом на столике, покрытом черным плюшем, стояла высокая хрустальная ваза с двумя белыми гвоздиками. Каждый, кто входил в вестибюль, встречался глазами с покойным профессором. Многие отводили взгляд и старались пройти побыстрее мимо этого алтаря смерти.
Неподалеку от выхода из вестибюля стояли Лена Апулевич, Шпиль, Катя и Шухрат. Ждали Диму, но он запаздывал, что было для него самым обычным делом.
– Профессор Березкин, кажись, дома парашют забыл… – ляпнул Гарик, мотнув головой в сторону фотографии.
– Дурак ты, Шпиль! Это не повод для стеба… – Катя укоризненно посмотрела на легкомысленного приятеля.
– Жаль Федора Демосфеныча, – вздохнул Шухрат, – я ниже тройки у него никогда не получал… Он добрый был…
– Где же Дима? – Лена бросила на Катю подозрительный взгляд, словно та могла прятать Диму в кармане.
– Лишь бы на экзамен не опоздал… – вздохнул Шухрат, который очень надеялся на Димкины подсказки.
Шпилевский первым углядел Сидоркина в небольшой толпе студентов, только что подошедших к портрету Березкина, и помахал ему рукой. Дима направился к ним, поздоровался, крепко пожал руки Шпилю и Шухрату, кивнув девочкам в знак приветствия. Лена и Катя сразу заметили, что он более бледный, чем обычно, а под грустными глазами залегли у него темные круги. Будто заболел или не выспался.
В коридоре рядом с аудиторией, где должен был проходить экзамен, стоял ровный гул – студенты обсуждали одну только новость: кто будет принимать у них экзамен вместо милого их сердцу Демосфеныча?
Появился замдекана, высокий, начальственного вида господин с небольшой бородкой и манерами барина. Впечатление это усиливали похожие на старомодное песне очки, криво сидевшие у него на середине носа. Обычно студенты никогда не видели его во время сессии. Рядом с ним шел смуглый черноглазый человек в темно-синем, очень дорогом на вид костюме-тройке.
У Димы часто-часто забилось сердце и перехватило дыхание, словно на него вылили ведро ледяной воды: это был человек с рапирой из его сна! Прежде чем зайти в аудиторию, человек оглянулся, просканировал студентов взглядом и задержал его на секунду на Диме. Никто этого не заметил, а Дима, глядя на закрывшуюся дверь, почувствовал дрожь возбуждения.
Староста вызвал первых экзаменующихся, и в коридоре на несколько мгновений воцарилась полная тишина. Затем гул голосов, сопровождаемый лихорадочным шуршанием книжных страниц и хитроумно, в духе оригами, сложенных шпаргалок, снова возник и усилился. Многие из студентов, закрыв глаза, пытались заучить все, чем пренебрегали в течение всего семестра. Поэтому коридор жужжал, как рой потревоженных пчел.
Шухрат тоже что-то бубнил себе под нос, пока Шпилевский не толкнул его локтем.
– Да брось ты, Кум, все равно перед смертью не надышишься. Нет повода для беспокойства – ты же не знаешь ничего, – весело подмигнул он приятелю и громко рассмеялся.
На Гарика сразу же с негодованием уставилось несколько человек. В это время дверь аудитории распахнулась, из нее вывалился в коридор тощий и анемичный Стас Заворотнюков, однокурсник ребят и полный пофигист по убеждениям.
– Ну как? – бросилась к нему Лена.
– Пара, – ответил с досадой Стасик. – Это не препод, а инквизитор! Торквемада хренов, всех топит, как Герасим Муму…
– А как его зовут? – поинтересовался практичный Шухрат.
– Джугаев Нугзар Виссарионович…
Дима вошел в похожую на амфитеатр аудиторию и решительным шагом направился к кафедре, где за длинным столом в гордом одиночестве восседал новый черноглазый преподаватель. Дима поздоровался, протянул свою зачетку. Преподаватель внимательно оглядел его с головы до ног и, улыбнувшись как-то странно, будто и без улыбки, жестом предложил тянуть свой номер из пасьянса разложенных на столе листочков.
– Билет номер тринадцать… – дрогнувшим голосом сообщил Дима.
– Да вы везунчик, Сидоркин! – сказал экзаменатор, заглянув в Димину зачетку. – Та-ак… И о чем мы будем с вами беседовать? – Голос Нугзара источал медовую сладость.
– Проблема рока в античной литературе на примере древнегреческих мифов и трагедии Софокла «Царь Эдип», – сказал Дима, довольно невежливо рассматривая преподавателя.
Несколько секунд они словно играли в гляделки, пока первым не отвел взгляд Нугзар.
– Чудесно! – с издевательским энтузиазмом воскликнул он, потирая руки. – Может, хотите отвечать без подготовки? Тогда один балл пойдет плюсом… Даже если получите пару, уйдете с тройкой. Ну так как?
Пространство рядом с Димой вдруг странно сгустилось, по воздуху прошла едва заметная оптическая волна, и все звуки исчезли, будто он на секунду оглох. Ощущение это прошло так же внезапно, как и появилось, и Дима увидел, что преподаватель смотрит на него настороженно, пытаясь, казалось, взглядом пронзить насквозь. Внезапно Диму охватил гнев, как это бывает, когда противник, соперник или враг глумится и смеется тебе в лицо. Дальше молчать было нельзя.
– Хорошо, я буду отвечать без подготовки. Рок у древних греков был тесно связан с представлением о неотвратимости предначертаний судьбы, – бодрым голосом начал он…
Вообще-то Дима как раз недавно читал и о неумолимом роке, и о несчастном царе Эдипе, поэтому ему было что рассказать. Неприятная слабость, которая охватила, едва он начал говорить, быстро прошла. Сначала довольно бойко рассказал о трех мойрах, то есть богинях Судьбы. И даже вспомнил, что Лахезис назначает жребий человеку еще до рождения, Клото прядет нить его жизни, а Атропа ее перерезает. Значит, Лахезис – это, грубо говоря, случай, Клото – качество жизни, ведь нить может быть из тончайшего шелка, а может из грубой шерсти, тогда как Атропа олицетворяет неизбежность рока.
Дима говорил бы еще, но Нугзар совершенно неожиданно перебил его вопросом: каким еще именем римляне называли Атропу? Ответа Дима не знал, и преподаватель, посокрушавшись в связи с падением уровня знаний нынешних студентов, сказал, что римляне называли ее Морта, то есть Смерть. И попросил изложить в двух словах суть «Царя Эдипа» Софокла.
С содержанием «Царя Эдипа» особых трудностей не возникло, и Дима вполне связно пересказал суть трагедии. Неумолимый рок преследовал несчастного Эдипа от рождения до самой смерти. Боги предначертали, что Эдип убьет своего отца и женится на собственной матери. Чтобы изменить судьбу, он ушел от приемных родителей и, странствуя, встретил настоящих отца и мать, не подозревая об этом. И случилось то, что было предсказано.
– Но не все просто в этой истории, – продолжал свою мысль Дима, – Эдип был наделен от природы буйным нравом, поэтому изначально мог совершить эти ужасные преступления. И если бы он понял предсказание как совет держать свои страсти в узде, то все могло бы закончиться хеппи-эндом. Но характер – это и есть судьба. И когда Эдип понял, каким слепцом был, то в знак раскаяния выколол себе глаза. То есть совершил судьбоносный поступок! Поэтому главная мысль трагедии заключается в том, что не боги вершат судьбу, а сам человек, потому что он наделен свободной волей.
Нугзар иронически улыбался, глядя на Диму, и некоторое время молчал, потом неопределенно хмыкнул:
– Свободной волей, говорите… Так-так… Интересная интерпретация, я бы сказал, далекая от канонов литературоведения. По моему скромному мнению, все было наоборот. Рок не может не свершиться, и он свершился. А скажите-ка мне, Сидоркин, какой театральный прием использовали античные актеры, чтобы отобразить факт ослепления Эдипа?
Дима был уверен, что отвечает хорошо, и даже не ожидал, что преподаватель начнет его топить на таких мелочах. Вопрос оказался совсем некстати…
– Факт ослепления… Изображался… Изображался приемом… – Дима смешался и замолчал.
Нугзар выглядел очень довольным, только что не потирал руки. Он насмешливо смотрел на Диму, словно поставил для себя задачу непременно вывести его из себя.
– Я уверен, что покойный профессор Березкин говорил вам об этом на занятиях. А вы, Сидоркин, подозреваю, забили и на лекции, и на сей факт. Не станете отрицать? Что же вы молчите?
После монолога о пагубной привычке не посещать занятия преподаватель попросил Диму ответить, в чем заключается принципиальное отличие античного театра от современного. Дима опять промолчал. Он никак не мог сосредоточиться: казалось, черноглазый преподаватель упивается его гневом и раздражением, словно хорошим вином, чуть ли не смакуя и причмокивая от удовольствия.
– Они играли в масках! – вдруг вспомнил Дима.
– Замечательно! – обрадовался Нугзар. – И, что самое остроумное, после самоослепления царя Эдипа актер, его игравший, менял прежнюю маску на другую, с красной, то есть с кровавой, обводкой вокруг отверстий для глаз…
Дима почувствовал себя мышью, которой забавляется кошка. И вдруг со зрением у него что-то произошло: он увидел черноглазого преподавателя одетым в старинное кавказское платье с газырями. Его тонкую талию охватывал узкий пояс, весь в серебряных узорах, а в ножнах на поясе висел кинжал с рукояткой в виде собачьей морды с оскаленной пастью. Волосы на голове Нугзара были обриты, зато бросались в глаза тонкие усики под похожим на орлиный клюв носом и трехдневная темная щетина на впалых щеках, отчего глаза его казались еще больше, а сам он выглядел гораздо старше, чем минуту назад.
Дима растерянно огляделся по сторонам, но, видимо, никто больше не заметил метаморфозы, произошедшей с экзаменатором. За нижними столами амфитеатра, сосредоточенно шевеля губами, готовились несколько студентов из его группы, время от времени поднимая рассеянный взгляд к высокому потолку. Дима зажмурился, а когда открыл глаза, Нугзар выглядел вполне современно в своем темно-синем костюме, с шапкой ухоженных черных волос и тщательно, до синевы выбритыми щеками.
– Что вы жмуритесь как кот, а, Сидоркин? – насмешливо спросил преподаватель. – И смотрите на меня так, словно на мне что-то нарисовано?
– Сам себе удивляюсь, – не вдаваясь в подробности, довольно наглым тоном ответил Дима.
Нугзар уперся в него недовольным взглядом и вдруг делано улыбнулся. Он сообщил, что, конечно, сдержит свое слово и прибавит балл к его оценке – к двойке. В итоге получится тройка. Но, учитывая прискорбную небрежность в посещении Сидоркиным занятий, один балл снимается. И в итоге выходит твердая пара.
Такого оборота дел Дима не ожидал: он застыл на месте, потрясенный до глубины души учиненной несправедливостью.
– А теперь ответьте мне на вопрос вне программы, если можете, конечно… – сказал Нугзар с преувеличенной ласковостью. – Как вы думаете, мойры властны над Юпитером или Юпитер над мойрами?
– Юпитер над мойрами, – ответил, не раздумывая, Дима и направился к выходу.
Открыв дверь, он обернулся: Нугзар Виссарионович с растерянным видом смотрел ему вслед.
Нора пришла домой немного взвинченной. В салоне было два трудных случая подряд. Одна из женщин вообще ни во что не верила, считала все непонятное шарлатанскими трюками и задавала идиотские вопросы, а у другой был настолько сильный ангел-хранитель, что Нора почти ничего не смогла предпринять, да и погадала очень неудачно: все прошлое было скрыто полупрозрачной дымкой. Немудрено было напутать.
Стараясь не сорвать злобу на секретарше, Нора отправилась домой пораньше. По дороге заехала в супермаркет, чтобы купить Нугзару бананы, которые тот обожал. Она любила бывать в «Рамсторе» и обязательно проходила по рядам магазинчиков, торгующих достаточно дорогими вещами, возле них всегда скапливались в большом количестве зависть и несбыточное желание обладать. Нора собирала их, как иная девушка полевые цветочки.
Проходя по рядам выставленных с профессиональной соблазнительностью продуктов, она выбирала те, где хотя бы теплились остатки энергии. Поднимаясь по грязным ступенькам своего подъезда, специально постояла на площадке второго этажа, где валялись использованные шприцы. Энергетика наркоманов для нее – особое лакомство, сродни крепкому сладкому вину. Чуть-чуть дурманит и действует очень расслабляюще. Нора легонько улыбнулась.
Нугзар… Они так хорошо дополняли друг друга… Хотя он сильнее ее, но не так хитер, и манипулировать личностью у него получается хуже. И сейчас они уже делят власть между собой, стремясь вырваться вперед и овладеть заветным титулом единоличного хозяина Тьмы. Им кажется, что они понимают, как тяжело это бремя, но оба ошибаются…
Нугзар все время играет на примитивных страстях и сиюминутных желаниях. А Нора изыскивает для каждой жертвы утонченную нравственную пытку, она прирожденный политик, но в ответственный момент может и растеряться на мгновение.
Нора уже высмотрела себе новое развлечение – студента Стасика, который стал законченным наркоманом год назад. Нора заметила его в хрустальном шаре и время от времени навещала в собственных его галлюцинациях. Ей очень нравилось пугать молодого человека, – уж больно уморительная была у него реакция. Еще немного – и он сам полезет в петлю.
Это закономерный конец для таких, как он. И передоз – самое гуманное окончание никчемной и пустой жизни. Кто-то выходит в окно, кто-то навстречу поезду или автобусу. Все просто. Если бы они только знали, что ожидает самоубийц на том свете! Самое большое преступление против Бога – убийство самого себя, и если убийство другого человека можно хотя бы частично отмолить, да и в разных обстоятельствах случаются эти убийства, то этот грех уже не исправить.
А родственники самоубийц! Они тратят все силы и нервы, идут на подкуп врачей, чтобы те дали им справку о временном умопомешательстве покойного. Короче говоря, согласны на все жертвы, лишь бы похоронить по обряду – отпеть и прочее и прочее. Заказывают молебны. Если бы они знали, как они заставляют страдать и так уже измученную душу! Она не может попасть туда, куда ей положено, и превращается в неприкаянного, блуждающего духа, которому нет ни отдыха, ни пристанища. А сама земля освященного кладбища становится мучителем и давит на душу тяжким грузом.
Наталья стояла в коридоре покачивающегося вагона, ухватившись за поручень, и с удивлением смотрела на свежевыкрашенные ангары и гаражи на самом подъезде к вокзалу. Когда она была в Москве последний раз, все было по-другому – здания выглядели обшарпанными, серые бетонные заборы расписаны граффитти так, что на них живого места не оставалось.
Из дому пришлось уезжать в такой спешке, что она не успела уделить достаточно времени своему туалету и теперь чувствовала себя не очень комфортно в простеньких юбке и кофточке. Она отвернулась от окна и пошла в купе за дорожной сумкой, а наперерез уже двинулись – с баулами и тележками – возбужденные пассажиры, которым не терпелось попасть в тамбур первыми, хотя перрон еще не показался. Особенно усердствовал кряжистый мужичок небольшого роста. Он, как муравей, тащил на плече тяжелый фанерный ящик с яблоками и перекрыл на некоторое время узкий коридор вагона.
Поезд вздрогнул, словно живой, и остановился. Высокая, похожая на стюардессу проводница в пилотке открыла дверь, пассажиры повалили в толпу встречающих, и такая поднялась вокруг суета и толчея, что Наталья, усмехнувшись снисходительно, решила некоторое время посидеть в купе. Наконец в коридоре стало посвободней, и она тоже вышла из поезда. На перроне толпа стала еще гуще. Все смешалось – и встречающие, и приехавшие. Чемоданы, узлы, огромные клетчатые сумки, люди, запах вокзала, крики на разных языках, говор толпы, то отрывистый, то певучий, то гортанный, – все это оглушило отвыкшую от города женщину, и она остановилась, отыскивая глазами брата.
Давешний низенький мужичок с фанерным ящиком, разворачиваясь, чиркнул ее по плечу острым углом, но даже не оглянулся. И сейчас же выступила кровь: на рукаве Натальиной белой скромной кофточки появилось алое пятно. Она бросила сумку на перрон, зажала плечо ладонью, чтобы хоть как-то унять кровь, и вдруг увидела брата, который пробирался к ней между снующими людьми, ведя за руку внучку Сашеньку. При виде трогательной хрупкой детской фигурки в голубом сарафанчике и мрачного бледного личика с грустными серыми глазами Наталья чуть не заплакала: сердце у нее болезненно сжалось. И в ту же секунду ее крепко обнял брат.
– Привет, Майор! – заулыбалась она, прижимая к себе рукой голову Сашеньки.
Брата звали Майором с детства, потому что еще совсем крохотулечным пацаненком на вопрос, кем ты хочешь стать, отвечал гордо: «Дедом-майором».
Дед их и вправду был майором, как и прадед. Точнее, прадед был есаулом царской службы. А брат Натальин и вправду стал военным и дослужился-таки до майора. А потом сразу ушел на пенсию. Сотни таких голубоглазых и моложавых военных пенсионеров копаются в земле на подмосковных дачах, ходят по грибы, любят пропустить рюмочку-другую за обедом, но в данном случае это добродушие было не более чем маской. В этом крепком старике чувствовалась сила, и было в его облике при ближайшем рассмотрении нечто зловещее и опасное.
– Здравствуй, сестра! Где это ты поранилась? – озабоченно спросил Майор.
– Во-он тот мужик, – Наталья показала рукой на обидчика, – зацепил ящиком и даже не оглянулся…
Майор кинул ему вслед тяжелый взгляд, и сразу же руки у мужичка ослабли, разжались, а ноги подкосились. Он упал на перрон, слетевший с плеча ящик раскололся на кусочки, как стеклянный: во все стороны, словно мячики, покатились спелые красные яблоки. Саша встала на цыпочки, дотянулась до Натальиного плеча маленькой ладошкой и прикрыла ее рану. Когда девочка убрала руку, на рукаве не осталось даже кровавых следов.
– Ай да Саша! – Наталья поцеловала девчонку в бледную щечку. – Ох, сильна… Наших кровей!
Майор довольно ухмыльнулся.
– Все молчит? – спросила Наталья.
– Молчит, а дело свое знает. Горюшко горькое… Поехали к нам, Наташа, дома поговорим.
Замдекана перехватил Нугзара в вестибюле литературного факультета у столика с траурным портретом профессора Березкина. Новый преподаватель, заложив руки за спину, разглядывал фото с каким-то странным выражением лица: то ли довольным, то ли снисходительным. Замдекана с решительным видом оторвал его от созерцания портрета и с укором в голосе заявил, что еще ни разу экзамены не проходили на факультете столь провально, как в этот раз. Сплошные двойки…
– Может быть, вы все же чрезмерно строги к студентам? – спросил он.
– Я? – искренне удивился Нугзар. – Что вы, я очень мягкий человек. Иногда слишком мягкий…
При этих словах он так сверкнул глазами, что у замдекана пропала охота спорить. Его охватил необъяснимый страх, непонятное беспокойство, а еще желание оказаться подальше от Нугзара Виссарионовича, и гори экзамен синим пламенем вместе со студентами, если этот странный человек того пожелает. Лишь бы он не смотрел вот так – вытягивая жизненные силы и, казалось, замедляя биение сердца чуть ли не до полной остановки.
– Я пойду, пожалуй, – заискивающе доложил замдекана, – у меня еще дела там… Кое-какие… Не возражаете?
– Ступайте, конечно, дела важнее всего, – с преувеличенно серьезным видом ответил Нугзар, но в глазах у него плясали бесы.
Нугзар давно привык, что зачастую наводит на людей необъяснимый страх, и ему это нравилось. Так было всегда, с самого детства… И он улетел мыслями в прошлое. Вышло так, что он знал о своем предназначении всегда. Его побаивалась мать, отец никогда не наказывал, и маленький Нугзар мог беспрепятственно ходить на голове, переворачивать все в доме вверх дном и дерзить, а родители старательно делали вид, что этого не замечают.