Текст книги "Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова"

Автор книги: Андрей Добров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

8
Маленький карманник

– Владимир Алексеевич, – с тихой тревогой сказала Надежда Петровна, как только я появился в ее кабинете за гостиной, куда меня провела уже знакомая девушка. – Беда!

И она положила передо мной листок бумаги.

– Снова письмо? – спросил я.

– Читайте.

Я крякнул и стал читать. Тон написанного изменился.

«Набитая дура! Ты не ответила мне. Думаешь, я шутки с тобой шутить собираюсь? Вечером ты получишь мой первый привет – читай газеты. А именно криминальную хронику. И не вздумай больше ломаться! В шесть вечера у твоей двери опять будет мальчишка. Передашь ему письмо с согласием выплатить двадцать тысяч. И завтра получишь указания, куда их отнести. Не впутывай полицию или пожалеешь, несчастная курица!»

– Владимир Алексеевич, – сказала бедная Ламанова. – Вы же репортер. Что такого может быть в вечерних газетах?

– Кажется, знаю, – ответил я. – На Петровке в квартире нашли мертвого мужчину. Он был одет в ваше платье. – Это точные сведения?

– Точнее некуда. Я сам там был. Только насчет репортеров – это враки. Не будет ничего в вечерних газетах. Следствие ведет один мой знакомый – он журналистов к делу ни за что не подпустит.

– Ах, беда! Я читала-читала и совершенно запуталась! Уж, казалось бы, строк немного, а все не пойму, что делать теперь?

– Собираетесь платить? Ламанова вскинулась:

– Платить? Ни за что! Впрочем, – она тут же поникла, – если не заплатить, он, мерзавец, действительно может опубликовать гадость в какой-нибудь газетенке. Тут у нее в глазах засветилась надежда:

– Владимир Алексеевич! Вы же всех газетных издателей знаете! Прошу вас, поговорите с ними, чтобы они не печатали этого. Вас они послушают! Надежда Петровна совсем расстроилась – она была похожа на механизм, который до сих пор работал совершенно четко, отточенно и мягко, но вдруг сломалась какая-то шестеренка, и механизм пошел вразнос – плюясь пружинками и болтами, раскачиваясь из стороны в сторону, совершенно ни к чему больше не пригодный. Мне стало так жаль эту прекрасную милую женщину, что захотелось тут же куда-нибудь рвануть, кого-то ударить, потребовать, защитить ее от этой совершенно неожиданной гадости.

– Да и не могу я заплатить – даже денег Станиславского у меня осталось… Утром отослала за ткани уплатить. В конце концов, подумал я, если Ламанову шантажируют, шантажируют совершенно бессовестно, то и мы вправе быть бессовестными.

– Вот что, – сказал я. – Напишите письмо, что вы согласны уплатить двадцать тысяч. Но сами передавать деньги боитесь и потому за вас деньги буду передавать я.

Ламанова нахмурилась.

– Я же говорю – у меня нет денег. А если и были бы – все равно я бы их не отдала.

– Надежда Петровна, милая моя, – сказал я как можно мягче. – Вы попали сейчас в совершенно патовую ситуацию. Денег у вас нет, но не отдать вы их тоже не можете. Значит, нужно отдать. Но… не деньги!

– А что же? – удивленно спросила Ламанова.

– «Куклу».

– Какую куклу? Вы шутите, Владимир Алексеевич? Я не совсем понимаю вашего веселья. Да вы просто сошли с ума! И что мне теперь делать? Единственный человек, на которого я могу сейчас положиться, сошел с ума!

– Надежда Петровна! – повысил я слегка голос. – Погодите! «Куклой» на воровском жаргоне называют пачку резаной бумаги – да хоть газет. Их режут по размерам денежной купюры. Сверху и снизу прикладывают настоящие купюры. Так что кажется, будто ты держишь в руках пачку ассигнаций. А на самом деле красная цена им – почти никакая. – А зачем?

– «Куклу» пойду передавать я. А пока шантажист будет разбираться, что да как, тут же его схвачу и потолкую. – В одиночку! – ужаснулась Ламанова.

– Не беспокойтесь, Надежда Петровна, я в турецкую пластуном служил. «Языков» брал. Мне не впервой!

Конечно, если говорить честь по чести, то все это проделывал я более двадцати лет назад. Но даже сейчас, когда до пятидесятилетнего юбилея оставалось всего ничего, чувствовал себя все еще в силе благодаря регулярным занятиям в Гимнастическом обществе.

– Вы уверены, Владимир Алексеевич?

– Уверен. Так что пишите. А «куклу» я сделаю сам, дома. Вам даже и тратиться не придется.

Ламанова написала письмо, и я взял его с собой.

До шести оставалось еще время, впрочем, немного. Я перекусил в кофейне неподалеку, немного побродил вокруг Страстного монастыря, не решаясь удаляться далеко.

Без десяти шесть уже подходил к ее ателье.

Мальчонку я заметил издали – он стоял, закутанный по брови в серые тряпки, опершись спиной к стене возле витрины, надвинув картуз с мятым матерчатым козырьком.

– Эй, малый, – позвал я его. – Письма ждешь?

Мальчишка сделал движение, как будто собирался сбежать, но я уже вынул письмо Ламановой из кармана и показал ему.

– Стой! Вот оно.

Не говоря ни слова, малец взял у меня письмо красными от холода пальцами и сунул в карман. Карман этот был с прорехой – так что край письма тут же высунулся наружу.

– Хочешь заработать? – спросил я. – Скажи мне, куда ты понесешь письмо? На меня взглянул серый любопытный глаз.

– Скока дашь? – спросил хриплый детский голос.

– Полтинник.

– Целковый!

Цена за такие сведения была все равно мизерная. Я достал портмоне и вынул рубль.

– Держи.

Красные детские пальцы схватили монетку. Шмыгнул сопливый нос.

– Так куда письмо несешь?

– Пушкину.

– Куда? – удивился я.

Мальчик пошел в сторону Страстного бульвара. Я за ним. Мы остановились на углу, и мальчишка мотнул головой в сторону памятника Пушкину с той стороны Тверской.

– Туда. Прощай, дядя.

Он сорвался с места и рванул в сторону мостовой. Я, как мог, побежал за ним. Но парень, ловко петляя между экипажами, извозчиками и телегами, проскочил Тверскую, скрывшись от меня.

Я все же сумел довольно быстро перебраться на ту сторону и, тяжело дыша, нагнал его у памятника. Он стоял молча, будто поджидая меня. Я тут же взглянул на его карман – однако краешек письма оттуда уже не торчал.

– Кому ты отдал письмо? – спросил я.

– А рупь отнимешь?

– Нет. Кому ты отдал письмо?

– Ему, – малец пальцем показал на бульвар. Я увидел, как по нему, быстро удаляясь, бежал другой мальчишка. Вот он свернул направо и пропал. Я все понял. Этот трюк часто использовали карманники. Украв, например, часы, они тут же перекидывали его своим сообщникам – так что если карманника и поймают, то ничего при нем не найдут.

– Ты его знаешь? – спросил я, кивая в сторону, куда убежал второй мальчишка.

– Ага, – хрипло ответил мой визави. – Это Проха. Это он меня подрядил. Тока куда побег – не знаю. Не говорил он мне. Его самого кто-то нанял. Много дал – за молчание.

– А где твой Проха живет? На Хитровке? На Сухаревке?

– Ага. На Сухаревке.

Я кивнул. Что же, можно сходить на Сухаревку и попытаться найти этого Проху там. А потом уж у него узнать, куда он понес письмо.

– Пойду я? – спросил мальчик.

– Иди.

Он пошел – сначала медленно, потом шибче, потом и вовсе перешел на бег. Но вдруг остановился и хрипло рассмеялся.

– Эй, ты! – крикнул он мне надтреснутым голосом. – А может, и на Хитровке! Выудив из кармана целковый, мальчишка подбросил его, поймал и снова крикнул:

– Обманул я тебя, придурок! И пустился бежать, петляя между прохожими, которые отшатывались от его нелепой фигурки.

Я со злости сплюнул! Никогда нельзя верить этим пронырам! Впрочем, не сами они виноваты в том, что, живя в среде опустившихся людей, перенимали у них самые некрасивые и страшные привычки. Просто не повезло им родиться на самом дне, где честные да добрые не выживали.

Я повернулся, чтобы вернуться к Ламановой и рассказать о случившемся. Пока я шел, меня не оставляла одна нехорошая мысль – а сумею ли я претворить свой план по передаче «куклы» и захвату шантажиста, как я его излагал Надежде Петровне?

Потом тряхнул головой – незачем заранее унывать и сдаваться. Старый конь борозды не испортит! А я еще и не так уж стар!

9
Дело закрыто

Утром снова проснулся поздно – когда уже начало светлеть. Не торопясь вылезать из-под одеяла, я слушал, как на кухне гремит кастрюлями Маша, и вспоминал события вчерашнего дня. Мысли текли лениво и вразнобой – я вдруг подумал, что если все пойдет хорошо, то сегодня уже закончатся все беды Ламановой. И еще подумал – как жаль, что она взяла с меня обещание не писать об этой истории! Репортерская привычка собирать информацию и излагать ее со всеми подробностями, чтобы читатель мог своими глазами как бы увидеть происходящее, – это навроде хронической болезни. С ней можно бороться и подавлять, но она никогда не проходит. Раз заразившись, все время страдаешь этим зудом.

Наконец, вскочив с кровати, я сделал гимнастику, умылся и пошел завтракать.

Пока я расправлялся с сырниками, политыми сметаной, и омлетом с толсто порезанной и обжаренной ветчиной, Маша сидела напротив.

– Ты, Владимир Алексеевич, совсем дома перестал бывать, – сказала она ровно. – И ладно бы еще уехал куда, так ведь сидишь в Москве, а тебя целыми днями не бывает. – Мммм? – спросил я с набитым ртом.

– Конечно, не в упрек, – кивнула она. – Но ты рассказывай иногда. А то я раньше хоть в газетах читала, где тебя носит. Сейчас-то ты почти ничего и не пишешь. Может, ты женщину завел, а?

Я кивнул в знак согласия.

– Так-так. И кто это? – опешила Маша.

– Надежда Петровна Ламанова.

– Ламанова? Моделистка?

– Она.

– Так ведь она замужем.

– Муж в командировке. Маша дотянулась и щелкнула меня по носу.

– Ты, Владимир Алексеевич, ври-ври, да не завирайся.

– Не вру. Попросила меня помочь.

– В чем? Я вытер усы салфеткой и бросил ее на стол.

– Платья придумывать.

Маша молча посмотрела на меня, а потом рассмеялась.

– Могу себе представить, какие ты платья там придумываешь! Посмотри, в чем сам ходишь! Кстати, твой фрак я погладила и повесила в гардероб. И белье в ящике – если не заметил еще.

Она налила мне чаю.

– Так что, расскажешь?

– Потом. Вечером.

– Точно?

– Точно!

Наконец, покончив с завтраком, я оделся и вышел. И прямо у дверей столкнулся с Митей Березкиным – молодым «ангелом», который возил меня на Большую Ордынку к фотографу Леониду. Он явно ждал меня.

– Ты чего внутрь не зашел? – спросил я удивленно.

– Ничего, я тут недолго, – ответил он. – Меня к вам Петр Петрович послал – новости есть.

– Хорошо, – я взглянул на часы – выскочил слишком рано, Иван должен был заехать за мной только через десять минут. – Время есть, рассказывай.

– Новости две, – деловито сказал юноша. – Во-первых, я узнал, как зовут того фотографа, как вы и просили.

– Ну как?

– Леонид Венедиктович Бром.

Я присвистнул.

– Вот как! Значит, он – родной братец Аркадию Венедиктовичу?

– Точно так! Правда, Бром – это не настоящая их фамилия. Настоящая – Бромштейн. Они из-под Полтавы. Аркадий – старший брат. Был. – Как это – был? – опешил я.

– А вот это, – сказал Березкин, засовывая руки в рукава, – вторая новость. Утром нашли этого самого Аркадия на Пятницкой в переулках. Кто-то ему горло перехватил.

Вот так новость! Ее следовало хорошенько обдумать.

Что получается? Аркадий был братом фотографа. Он сам приглашал Леонида фотографировать оргии и знал о существовании фотографий. Мог он пробраться в мастерскую и забрать пластинки и отпечатки? Мог. Скорее всего так и было – не зря ведь Леонид Бром так спокойно отреагировал на пропажу и совершенно отказался отвечать на мои вопросы, сообразив, кто именно шуровал в его мастерской. А значит, и шантажировал Ламанову именно Бром-старший. Но если его утром зарезали… значит, проблемы Ламановой с шантажом решились сами собой! Вернее, их решил какой-то ночной грабитель, который зарезал Аркадия. Вот уж никогда бы не подумал, что преступное дно Москвы случайно поможет мне! И уже не надо изготавливать «куклу», ехать на передачу денег и ловить шантажиста. Оставались еще фотопластина и отпечатки, которые могут скомпрометировать Надежду Петровну.

– Ну… – протянул я задумчиво, – это меняет дело.

Единственный, кто мог бы помочь сохранить все в тайне от прессы теперь, сидел в своем кабинете в Сыскном отделе.

С Тверской в Столешников завернула пролетка Ивана. Я достал трешку и протянул Березкину.

– Спасибо тебе, Митя. Вот, возьми на поминки по Брому Аркадию Венедиктовичу. И передавай от меня привет Петру Петровичу. – Спасибо. Ваня остановился напротив меня.

– Извиняйте, полости нет. Ночью кто-то стибрил. Найду – убью поганца! Меня теперь любой городовой оштрафует, если остановит!

– Ничего, – сказал я, залезая в пролетку. – Без полости даже лучше – быстро сяду, быстро выйду. А с городовыми как-нибудь договорюсь. Поехали-ка, Ваня, в Гнездниковский.

В Гнездниковском переулке, в трехэтажном здании, крашенном в казенный персиковый цвет, помещалось Сыскное отделение Московской полиции. Работало оно ни шатко ни валко, пока им не пришел руководить знаменитый Кошко. Однако в то время о нем на Москве еще не слыхали, и потому Сыскное докучало преступному миру Москвы не так чтобы очень сильно – только в лице особо въедливых следователей, одним из которых был Захар Борисович Архипов.

Служащий, сидевший за простой темно-коричневой конторкой при входе, быстро выписал мне пропуск, и я поднялся на второй этаж в кабинет номер 205. Обставлен он был скупо – стол с настольной лампой, непременный портрет императора позади кресла да железный шкаф возле двери.

– А, Владимир Алексеевич! Здравствуйте! – сказал Архипов, приподнимаясь и указывая на старый венский стул перед столом. – Садитесь. С чем пришли?

Я снял папаху, расстегнул пальто и сел.

– С вопросами, Захар Борисович.

– Спрашивайте.

– Слыхал я, что сегодня утром нашли мертвым некоего Аркадия Брома.

– От кого слыхали? Я пожал плечами:

– Сказал один хороший человек. Архипов прищурил глаз:

– А этот хороший человек случайно не по нашему ведомству проходит? А то некоторые редакции взяли моду выплачивать нижним чинам ежемесячно чуть не жалованье, чтобы первыми узнавать про все преступления.

– Знаю. Только это – не про меня. Я уж двадцать лет как репортерствую, Захар Борисович. Мне такое ни к чему. Нет, человек, рассказавший про Брома, – не по вашему ведомству проходит.

Архипов расслабил плечи.

– А, ну ладно. Да, нашли вашего Брома.

– Почему моего?

– Конечно, вашего. Вы ведь меня вчера сами на него вывели. Помните, когда рассказали про повесившегося студента? Это дело Федотов вел. Так я вчера взял материалы и прочитал. А особенно – записку доктора Зиновьева, который считает, что это не самоубийство. И знаете что? Зиновьев оказался прав.

– Вот как?

– Да. У Брома при обыске тела обнаружили кистень. Такой небольшой. Круглая свинчатка на цепочке. Но вполне совпадающий с вмятинами на черепах Юрия Фигуркина и вчерашнего нашего покойника Ковалевского. – А еще что-нибудь у Брома нашли?

– Вы спрашиваете, ограбили ли его после убийства?

– Д-да.

Архипов сцепил пальцы и задумчиво посмотрел на меня.

– Нет, его не ограбили, – сказал он наконец. – В портмоне остались деньги – сумма приличная. Пять тысяч. Очень приличная сумма, не правда ли?

Тогда я решил задать свой главный вопрос:

– А больше… ничего при нем не нашли?

– Что вы имеете в виду?

Я помедлил. Раскрывать карты мне не хотелось, но другого пути не было.

– Например, фотографию какую-нибудь?

Архипов отодвинул свой стул, встал и прошелся у меня за спиной по кабинету – так что пришлось мне развернуться на стуле и подождать, пока он обдумает мой вопрос.

– Что за фотография? – спросил наконец Захар Борисович. – Значит, не нашли? – уточнил я. Архипов подошел ко мне ближе и остановился.

– А! Я понял. Вы имеете в виду того фотографа в притоне извращенцев? Но почему вы спросили про фотографию? Как фотография?.. – Он снова задумался, затем сел за стол. – Владимир Алексеевич, рассказывайте. Я вздохнул:

– Эта фотография… я ее видел. Недавно. Ковалевский, убитый на Петровке, был на этой фотографии. Правда, в маске.

– Как же вы его узнали?

Нельзя было говорить про Ламанову! Я и так ступил на зыбкую тропинку, раскрывая все больше и больше из того, что хотел оставить в тайне. Такой бульдог, как Архипов, вполне был способен поймать меня на мельчайшем намеке! Но тут мне в голову пришла простая и элегантная идея.

– По маске, Захар Борисович. Я узнал его по маске. – А что маска? Простая, черная.

– По маске и нижней части лица. У меня профессиональная память, Захар Борисович. Платье, маска и нижняя часть лица – мне достаточно, чтобы вспомнить и узнать.

– Так-так, – задумчиво произнес Архипов. – А где же вы, Владимир Алексеевич, видели эту фотографию?

– Вот этого я вам сказать не могу.

Он постучал кончиками сцепленных пальцев по губам.

– Арестовать бы вас, Владимир Алексеевич, за препятствие следствию. Да только дело закрыто уже. – Как закрыто?! – удивился я.

– А что вы хотите? Факт убийства двух человек господином Бромом установлен. Сам обвиняемый был зарезан. Так что у нас больше некого разыскивать. Мое начальство решило дело закрыть. Так что с формальной точки зрения меня даже не должно интересовать, где вы видели эту фотографию. – Но мотивы преступника… Архипов махнул рукой и ничего не сказал. Я встал.

– Что же, – проговорил я, застегивая пальто. – Это все, что мне хотелось узнать. Спасибо вам, Захар Борисович! Всего доброго. – Всего, – буркнул он в ответ, не вставая. Я направился к двери.

– Владимир Алексеевич! – вдруг позвал меня Архипов, когда я уже взялся за ручку.

– Что?

– Формально дело закрыто. Но ведь оно не кончено, не так ли? Я пожал плечами:

– Надеюсь, что кончено.

– Почему Бром ходил с кистенем? Кто его убил? За что? Почему он убил Фигуркина и инсценировал самоубийство? Но при этом ограбил Ковалевского, не пытаясь даже замести следы? И при чем тут фотография?

Я вернулся к стулу.

– Знаете, Захар Борисович, мне ведь тоже хотелось бы узнать ответы на эти вопросы. Я не знаю, почему он убил Юру. Могу только предположить, что ему было от юноши что-то надо, а тот не согласился выполнить его просьбу и, возможно, даже накинулся на Брома. Тот и ударил его, защищаясь. А потом придумал повесить, чтобы скрыть следы. Например, так. Но мог убить и из других соображений. Теперь уже не спросишь ни у кого. Все участники дела мертвы.

– Да, – согласился Архипов. – Тут можно догадываться. Есть только факт – Бром убил юношу и инсценировал самоубийство.

– Но тогда в деле с Ковалевским все понятней, – продолжил я, усаживаясь на стул. – Скорее всего, Бром пришел его шантажировать. Шутка ли! Группа мужеложцев пытается совершить насилие над юношей, а тот на следующий день вешается. И только Бром точно знает, кто участвовал в этой оргии. К тому же у него на руках есть фотография участников. Пусть переодетых и в масках, но этого может быть достаточно.

– Но зачем тогда убивать Ковалевского? – спросил Архипов. – Решили все полюбовно.

– Наверное, не получилось полюбовно, – предположил я. – И вот тут Бром специально убивает Ковалевского и обряжает его в платье и маску. Потому что это…

– Послание остальным участникам оргии, – перебил меня Архипов.

– Ему были нужны деньги. Любой ценой, – снова предположил я. – Но тех, что он нашел у Ковалевского, оказалось недостаточно. Сейф он вскрывать не стал, потому что не «медвежатник» – шума много и возни. Послание… да.

Я не стал уточнять, что послание было адресовано Ламановой. К тому же Архипов мог быть прав – если Брому отчаянно нужны были деньги, то он мог оставить послание в виде обряженного в платье трупа не только Надежде Петровне, но и остальным участникам событий.

– Возможно, – снова вздохнул Архипов. – Впрочем, теперь дело, как я говорил, официально закрыто. Да и Бром уже мертв, так что все остались при своих.

– Ну и хорошо, – сказал я.

Мы простились со следователем. Выйдя на улицу, я сел к Ивану в пролетку и попросил отвезти меня на Большую Дмитровку, к Ламановой, чтобы сообщить ей радостное известие – больше никто не будет ее шантажировать.

Я ошибался. Мертвец восстал.

10
Cбежавшая «Кукла»

– Похоже, у меня хорошие новости, Надежда Петровна! – сказал я, входя в кабинет Ламановой. – Человек, который вас шантажировал, сегодня утром найден мертвым в Замоскворечье.

Ламанова, сгорбившись, сидела за своим столом, глядя в самый его центр.

– Что с вами? Что-то случилось? Она кивнула.

– Что?

Она открыла ящик стола и вынула оттуда лист бумаги, передала его мне и снова уставилась в центр стола. Никогда еще я не видел ее в таком подавленном состоянии духа.

Это было письмо от шантажиста. Новое письмо!

«Пусть ваш человек принесет деньги сегодня в девять вечера на Петровский бульвар. И встанет в конце его – у Трубной площади. К нему подойдет мой посыльный и отведет в нужное место. Но предупреждаю – сначала мой посыльный проверит, пришел ваш человек один или привел с собой полицию. Если окажется, что за ним следят, я буду считать, что вы нарушили все условия. И расплата будет мгновенной. Конверты с фотографиями и объяснительными записками уже лежат на почте. Если завтра утром я их не заберу, они уйдут в три газеты».

– Этого не может быть! – пораженно сказал я. – Шантажист мертв, я ведь говорил вам!

Ламанова подняла на меня глаза.

– Очень надеюсь, Владимир Алексеевич. Очень надеюсь. Но это письмо принесли всего полчаса назад. И не все чернила еще высохли. Письмо написано недавно. Как это можно объяснить?

Надежда Петровна встала, медленно подошла к окну, достала из шкафчика давешнюю бутылку рома и наполнила две рюмки. Мы выпили молча.

– Сегодня утром, когда я проснулась, – сказала Ламанова устало, – мне показалось, что все это было просто кошмарным сном. Я приехала в ателье и много работала – у меня были две трудные клиентки, бессмысленные, как орловские несушки. С таким же интеллектом, я имею в виду. Работа – лучшее противоядие против плохого настроения и мрачных воспоминаний, не так ли, Владимир Алексеевич?

– Да, – ответил я, осторожно ставя изящную рюмку на стол возле стопки французских журналов.

– А потом пришло это письмо. И вот я сижу здесь в совершенной панике, потому что просто не могу осознать реальность происходящего. Это случилось со мной! За что? За что, Владимир Алексеевич? Чем я прогневила Бога?

– Ах, бросьте вы, Надежда Петровна, – сказал я с чувством. – Поверьте – с вами пока ничего не случилось и, вероятно, вообще ничего не случится. Как я говорил, шантажист мертв, а письмо… Точно, что чернила были еще свежими? Может, просто письмо промокло?

– Дождя нет.

– Отчего вы решили, что чернила – свежие?

Она подняла руку ладонью вперед. На указательном пальце четко виднелся чернильный след в виде перевернутой буквы «м» и восклицательного знака.

– Да уж… – сказал я. – Все это очень странно. И наводит на мысль, что шантажист действовал не один. Тем более что почерк, которым написано это письмо, отличается от двух первых. Это видно и без сравнения. Смотрите – здесь буквы мельче. Впрочем, я, кажется, знаю второго. Но мне надо в этом убедиться. Давайте мы все-таки вернемся ко вчерашнему плану. Я схвачу этого мерзавца и заставлю его забрать конверты с фотографиями. Или сам заберу их.

– Владимир Алексеевич, милый, что бы я без вас делала! – воскликнула Ламанова. Казалось, присутствие духа начало к ней возвращаться. А может, это подействовала рюмка рома. – Итак, найдутся ли у вас ножницы?

– Вы смеетесь? Да я принесу вам дюжину ножниц! Это же ателье!

– Нужны ли вам эти журналы? – Я указал на стопку рядом с пустой рюмкой.

– Ради бога! Это уже старье, – улыбнулась Ламанова.

– И еще мне нужна бечевка и сургуч. Мы не просто перетянем пачку веревкой, но и запечатаем ее сургучом – пока преступник будет ломать сургуч, я сумею его схватить.

Ламанова перегнулась через стол, схватила мою руку и крепко пожала.

Через полчаса была готова отличная «кукла» – толстая и ровная, сверху и снизу лежали по два десятирублевых билета. И вся эта красота была перехвачена крест-накрест бечевкой, запечатанной сургучом. Конечно, обманывать она могла недолго – пока шантажист не возьмет пачку в руки и не отогнет первый же уголок. Но я полагал, что и этого времени будет вполне достаточно, чтобы его схватить.

В восемь вечера, выпив еще пару рюмок рома, я оделся, положил «куклу» в карман и, распрощавшись с Надеждой Петровной, которая страшно нервничала, отправился на охоту.

И вот, в назначенное время я стоял в конце Петровского бульвара, держа руки в карманах, в одном из которых лежала толстая «кукла». Ноябрь в этом году выдался сухой, редкий на дожди, но зато промозглый. Я топтался на месте, вглядываясь в полутьму из-за тускло горевших фонарей. Трубная, днем обычно заполненная людьми, приходившими на местный рынок, была пустынна, и я чувствовал себя неуютно, напряженно. Изредка проезжала пролетка с седоками да проходили пешеходы.

Наконец справа от меня остановился молодой человек в бушлате и надвинутом до бровей картузе. Он оглянулся несколько раз, а потом призывно махнул мне рукой. Но как только я направился к нему, парень пошел прочь, постоянно оглядываясь и держа между нами дистанцию. Значит, передача денег состоится не здесь, на виду, пусть у редких, но людей, а, скорее всего, в какомнибудь темном переулке или тупике. В этот момент мне в голову впервые пришла неприятная мысль о смертельной опасности, которая вполне могла мне угрожать. Впрочем, я тут же постарался себя успокоить тем, что практически угадал, кого именно увижу в конце своего пути. Несомненно, это будет фотограф Леонид Бром, брат Аркадия Брома. Скорее всего, Аркадий рассказал ему о плане шантажировать Ламанову, и теперь сам использует все то, что успел проделать его покойный братец. Но вот интересно, хотя Архипов и вынужден был закрыть дело, однако, как он правильно заметил, вопросы остались. Почему Аркадий Бром убивал и шантажировал одновременно? И кто убил его самого? Из «сестер», запечатленных камерой Леонида, осталось всего двое. Мог ли Бром попытаться шантажировать кого-то из этой пары – но неудачно? Могла ли одна из «масок» перерезать Аркадию горло и бросить его на Пятницкой?

Из собственной военной практики я помнил, что решиться перерезать горло живому человеку впервые не так и легко. Хотя сделать это физически довольно просто. Но вот сломать моральный запрет… Я хорошо и явно помнил, как во время одной из разведывательных вылазок мой командир – казак-пластун лет сорока – сунул мне в руку нож и указал на часового-турка. Обычно мы обходились без этого – просто хватали часового, засовывали ему в рот кляп и тащили в кусты, а оттуда – в расположение отряда – для допроса. Но в ту ночь нам нужен был не обычный часовой, а кто-то из младших офицеров. Предстояло наступление, и командованию требовались более подробные сведения о противнике, засевшем на нашем направлении. Тогда тоже была холодная ночь, но в горах звезды светили ярко, крупные, как сверкающие паучки на черном покрывале неба. Мы лежали в овражке, скрытые чахлыми кустиками, и старались совершенно не шуметь. Я до этого много тренировался в снятии часовых, но только в качестве ученика. Теперь же командир хотел, чтобы я показал, чему научился.

Помню, сердце у меня заколотилось, но в основном только потому, что не хотелось опозориться. Я медленно стянул с себя сапоги, чтобы не мешали, и, извиваясь змеей, выполз из оврага. Турок сидел спиной и, защищаясь от ветра, курил короткую носогрейку. Запаха табака я не чувствовал, потому что ветер относил дым в сторону турецкого лагеря. Беспечность часового, посмевшего отвернуться от врага, должна была стоить ему слишком дорого. Приблизившись вплотную, я осторожно, не торопясь и не делая лишних движений, переместился на корточки. Практически не дыша, чтобы турок не почувствовал. Это был самый трудный и опасный момент: стоило ему оглянуться и все – я пропал. Хотя сзади в овражке и притаился мой напарник, но что он мог сделать против целого лагеря турок, располагавшегося неподалеку?

Нож был у меня в правой руке. Я уже начал поднимать левую, чтобы зажать часовому рот, как вдруг услышал, что он мурлычет какую-то протяжную мелодию. И в этот момент в мою голову пришла совершенно ненужная мысль: а ведь передо мной точно такой же человек, как и я. Как те казаки и солдаты, что остались за моей спиной. Вот он, сидит здесь, сгорбившись, накинув на плечи шинель, курит трубочку и мурлычет песенку, которую, вероятно, напевала ему мать. Или жена. Или сестра. Мурлычет и вспоминает свой дом в Туретчине, прикидывает, когда же кончится эта война? Когда он вернется в родные места, к своему винограду и дыням, к своей постели, устланной старым ковром с круглыми пестрыми подушками? И мать, а то и жена выйдут к калитке с радостными лицами, чтобы обнять его…

Но вместо жены обнял его я – зажал рот, почувствовав ладонью и пальцами волоски курчавой короткой бороды, рванул вверх, обнажая кадык, и с немым всхлипом резанул! А потом совершенно ватными руками положил турка, разевающего рот, с булькающим кровью горлом, на каменистую землю и спешно укрыл его же шинелью – чтобы не видеть лица…

Да, страшно нелегко убивать вот так человека, если ты не ожесточен войной, не привык к этому, как к ремеслу. Я легко бы мог поверить, что Аркадия Брома зарезали уголовники, душегубцы в желании обобрать мертвое тело. Но чтобы человек, надевающий платье и соблазняющий развратных студентов, человек из богатых, может быть, даже аристократ – чтобы он вот так перерезал горло другому человеку и бросил умирать в темном переулке Пятницкой… нет, в это верить я как-то не мог. Однако Брома не ограбили. Значит, кто-то из «сестер», кого Бром попытался шантажировать после Ковалевского, нанял убийцу. Не иначе.

Я обнаружил, что за воспоминанием о той военной ночи перестал замечать, куда именно сворачивал мой чичероне. Это была явно не Грачевка – потому что Трубную мы не пересекали. Значит, дворы с этой стороны Петровского бульвара. Что за глупость была – увлечься воспоминаниями в такой момент, когда нужно контролировать каждый свой шаг! Глупость или старость… Мне ведь шел уже пятый десяток лет.

Наконец, в одном из темных узких переулков, в котором отродясь не было фонарей, мой сопровождающий вдруг исчез. Я остался топтаться на месте, пытаясь определить, куда он мог деться. Но тут послышался мужской голос:

– Деньги принесли?

Я замер, а потом медленно повернулся к силуэту говорившего.

– Принес.

– Покажите.

Я медленно достал «куклу», вынимая из кармана и вторую руку, чтобы при передаче пачки схватить шантажиста.

– Темновато тут, – сказал шантажист, не двигаясь с места. Он чиркнул спичкой, и на мгновение в тусклом свете осветилось его лицо.

Я не ошибся. Передо мной стоял фотограф Леонид с Ордынки.

Но в следующее мгновение по глазам ударила яркая вспышка! Вскрикнув, я попытался прикрыть лицо руками, но не успел – меня ослепила вспышка мощного света, которая тут же погасла, но все равно перед глазами бежали яркие пятна.