Текст книги "И снег приносит чудеса"

Автор книги: Андрей Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

И снег приносит чудеса
Рождественская история
Андрей Сорокин

© Андрей Сорокин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глава 1.
Тайна двенадцатой квартиры

– Гатасфа, басандер, фадиццард… – в двенадцатой квартире кто-то бубнил странные слова. – Гормиц, яздегард, карундас…

Иван Силыч когда-то работал комендантом студенческого общежития. Слух у него был острый, не в пример его жене Ларисе Филипповне. А кроме этого, любое новшество в размеренной жизни первого подъезда вызывало у него настороженность. Тревогой веяло от всей этой абракадабры, которую Иван Силыч был вынужден слушать едва ли не каждый вечер в последнее время. Дом был старый, стены не так чтобы толстые.

Вечером, когда стихала шумная улица, являлась Ивану Силычу вся звуковая картина соседской жизни. Лариса Филипповна в это время уже похрапывала, возвышаясь над бывшим комендантом своим непревзойденным бюстом и им же подперев Ивана Силыча к стенке. Именно поэтому оказывался он еженощно прильнувшим левым ухом к стенке. Ухо на утро побаливало, но звуки ночи надолго отпечатывались в сознании Ивана Силыча, давая повод для самых разнообразных фантазий. Он слышал всё.

В седьмой квартире – под ним – жил одинокий художник Баловнёв. Самым громким звуком в его жилище был звон разбивающей бутылки. Баловнёв был тихий человек Тихо рисовал, бесшумно передвигался по квартире, пил тоже очень негромко. Но у него была своя личная примета – пустую бутылку ставить нельзя никуда, её следует разбить о борт корабля, быстренько, как только последняя капля спиртного окажется в стакане. Баловнёв верил, что его квартира – это и есть корабль, время от времени отправляющийся в плавание. И чтобы дорога была удачной, следует крепко выпить и бутылку грохнуть о корабль. Иван Силыч знал, что разбитая бутылка символизировала и начало работы над новой картиной. Подсчитать было легко – например, за лето Баловнёв написал семь картин. Много это или мало, Иван Силыч не знал. Но осознание того, что под ним живёт человек высокого искусства грело его старческую душу.

В шестнадцатой квартире каждую ночь двигали пианино и занимались любовью. Там жила оперная певица Серафима и её любовник. Серафима была женщиной культурной. Спала, как правило, долго. Примерно в двенадцать часов она начинала распеваться. Арию Царицы ночи из оперы Моцарта «Волшебная флейта» Иван Силыч знал наизусть. Иногда он сердито качал головой, когда певица Серафима фальшивила в том самом месте, где нужна была страсть и напор: Verstossen, verlassen und zertrümmert Alle Bande der Natur… Любовника Серафимы при всей своей внимательности Иван Силыч разглядеть никогда не мог. Тот каждый раз стремительно вбегал в подъезд и, словно на крыльях, взлетал на четвертый этаж. Поговаривали, что это был местный депутат Пронькин. Но удостовериться в этом не было никакой возможности. Он приезжал к Серафиме всегда затемно, а когда уезжал – никто не видел. О том, что мифический Пронькин в гостях у певицы, Иван Силыч догадывался по звукам. Сначала кто-то что-то играл на фортепиано. Потом раздавались несколько сладких почмокиваний. Затем странный звук – ну точно, отодвигающегося пианино, а потом такие милые звуки горячей любви, которые Иван Силыч хранил в самых потайных уголках души. Апогеем служили оргазмические крики Серафимы, которая своим резким контральто несомненно будила весь квартал. На пятнадцать минут все соседи открывали глаза, в испуге прятались под одеялами или начинали фантазировать – кто на что горазд. Потом в шестнадцатой квартире наступало спокойствие и весь многоквартирный дом окончательно засыпал крепким сном.

В квартире напротив Ивана Силыча жила солидная пара. Бухгалтер Шмакова и технолог Шмаков. Детей у них не было, зато была дача и семнадцать кошек. Да-да, почему вы так удивляетесь? Именно – семнадцать. У каждой из семнадцати была своя история. И чета Шмаковых с удовольствием рассказывала истории своих питомцев каждому желающему. Приятные люди, ничего не скажешь. Летом этих кошек никто не видел, они паслись на даче Шмаковых под Коломной. А вот, когда ударяли первые осенние холода, кошек в два приёма перевозили на городскую квартиру. Вот тут-то у всех соседей и начиналась жизнь по часам. По часам – потому что бухгалтер Шмакова была человеком точным. Каждые три часа она давала кошкам еду. За несколько лет жизни по режиму кошки избаловались и через каждые два часа пятьдесят минут начинали мяукать. Все вместе, хором, с коленцами и переливами – выпрашивая положенную им миску корма. Бухгалтер Шмакова никогда на сдавалась. Ровно десять минут кошачьего концерта, потом ровно десять минут на еду. После этого плошки и чашки убирались и ровно два пятьдесят из квартиры бухгалтера Шмаковой и технолога Шмакова не было слышно ни писка.

По соседству со Шмаковыми жила генеральская семья. Главой семьи был Роман Игнатьич Быков, генерал, танкист. Невысокого роста, с большой головой, кряжистый и спокойный, как танк. Он никогда не реагировал на шмаковских кошек, считая их вообще животным недоразумением и ошибкой природы. Все семнадцать могли сколько угодно истошно орать, у Романа Игнатьича никогда ни один мускул на лице не реагировал. «Меня, говорил он, даже пушка в 125 миллиметров на боевом танке Т-72 не проймёт, не то что писклявые шмаковские коты!». У Романа Игнатьевича были: жена-красавица, жена-хозяюшка, сын-оболтус, дочь-студентка (почти ровесница жены-красавицы и её давняя подружка), щегол Гриша и адьютант Белкин. Люди несведущие, конечно, поначалу удивлялись – как это так? Не может такого быть, чтобы у боевого генерал было две жены! Но адъютант Белкин мог любому объяснить, что именно у генерала Быкова все в порядке и с жёнами, и с ориентацией, и с политической подготовкой и вообще хозяйство крепкое. Генералов на свете – по пальцам пересчитать, поэтому и условия жизненные у них не такие, как, скажем, у технолога Шмакова. Технологов в стране – на каждом углу. А генералов скоро в Красную книгу заносить можно будет.

По ночам из генеральской квартиры Иван Силыч не слышал ничего. Семья как семья, бывают, конечно, разногласия. Тарелки бьются, кулаки по столу бухают, стучат подбитые генеральские каблуки, цокают шпильки генеральских жен и щегол Гриша заливается, когда в окно светит яркое солнце – но это уже под утро.

В тринадцатой квартире жил преподаватель из исторического университета Демьян Петрович. То ли профессор он был, то ли доцент, Иван Силыч подробностей не знал. Демьян Петрович увлекался средневековым Вьетнамом. Однажды Иван Силыч предпринял попытку с Демьяном Петровичем поговорить. У подъезда задержался, достал сигарету, решил угостить. Да и спросил, дескать, Демьян Петрович, над чем работаете в настоящее время? Профессор достал портсигар, сигаретку в него положил. И задумчиво так сказал: «Разбираю деяния поздних Ли». А что с ними не так? – удивился Иван Силыч. «Понимаете ли, Ли сделали немало хорошего. Перенесли столицу в Тханлонг, но потом проявили всю свою феодальную жестокость и агрессию». Каким образом? – спросил Иван Силыч, радуясь, что может поддержать разговор на такую экзотическую тему. «А таким! – начал заводиться Демьян Петрович. – Будто вы не знаете, что было потом! Воспользовавшись на юге ослаблением тямского государства Тямпа, в 1043—1044 годах вуа Дайвьета, между прочим, из династии Ли, нанёс поражение тямскому королю и захватил Виджайю, столицу Тямпы! Но! В 1068 году все же была попытка освободиться от ига Ли, и что?».

– Действительно! – возмутился Иван Силыч. – И что?

– А ничего! Дайвьетская армия под руководством Ли Тхыонг Кьета еще раз жестоко разграбила Виджайю и разбила армию Тямпы!

После этого Иван Силыч не нашелся, что сказать. Ни о Тямпе, ни о Дайвьете он слыхом ни слыхивал, и, чтобы больше не распалять профессора, сослался на боль в желудке и поспешил ретироваться. Диалог ученых мужей закончился не в его пользу. Подробностей жизни профессора он так и не выяснил, впрочем иногда наблюдал, как к нему в гости приходили вьетнамские студенты.

Любимицей Ивана Силыча была Маруся из пятой квартиры. Марусе было шесть лет, она жила с мамой Олей. Оля была напористой журналисткой, частенько пропадала на своих сногсшибательных репортажах, важных презентациях и загадочных «переговорах». Она сразу вычислила педагогическую составляющую Ивана Силыча и регулярно вручала ему Марусю «посидеть – присмотреть». И Лариса Филипповна и Иван Силыч принимали девочку как родную внучку. Нелепыми рисунками и стишками из детского сада Маруся быстро растопила стариковское сердце, усвоив, что за стишок про бабушку может получить конфетку, а за дурацкий портрет лысого дядьки в очках – целую бутылку газировки. Лысым дядькой в очках был, конечно, Иван Силыч. Рисовать его было легко. Очки и лысина любой детской каляки-маляки вызывали умиление и слезы радости бывшего коменданта студенческого общежития. Маруся почти никогда не плакала, разве что капризничала, когда строгая Оля отправляла ее спать пораньше. Но Иван Силыч слушая под дверью Марусины всхлипы не ругался, а, наоборот, записывал их в свои просчеты. Значит, не доработал, говорил он вполголоса и сам себе обещал назавтра доставить Марусе еще больше радости, конфетами, газировкой или катанием на лошади в парке, пока мама Оля будет делать важные репортажи о встречах Президента на высшем уровне.

Ночные бдения Ивана Силыча начались недавно. Когда-то давно он читал, что в старости часто наступает бессоница. Он даже начал выписывать толстый журнал, в котором на серой газетной бумаге счастливые пенсионеры делились своими рецептами победы над подагрой, язвой, бессоницей и простатитом. Но никакие рецепты не помогали. Так Иван Силыч начал подолгу гулять по двору, по подъезду, то рассматривая небо, в разводах ночного городского смога, то прислушиваясь к ночной жизни соседей. Здесь стонут, там храпят. Здесь скрипит паркетная доска, там кто-то хлопнул дверцей холодильника в поисках холодной ночной котлеты. И только в квартире номер двенадцать слышалось таинственное бормотание. Что бормочут – разобрать было почти невозможно.

«Пероц, гор, яздегард… – прислушивался Иван Силыч. – Басандер, каспар, мельхиор…».

Кто жил в двенадцатой квартире, бывший комендант не знал. Однажды пытался он это выяснить в домоуправлении, но вопрос от волнения сформулировал криво, путано. Директор домоуправления подозрительно приподняла очки на переносице, как будто пытаясь получше его разглядеть и в свою очередь спросила: «А вы почему интересуетесь, гражданин? Вы сами, в какой квартире живете?». «В одиннадцатой… – испугался Иван Силыч, сказал «большое спасибо» и быстро поспешил к выходу.

Конечно, вслед он услышал дежурное «ходят тут всякие, работать не дают». Вспомнил, что и сам когда-то таким же намеренно строгим голосом выпроваживал студентов-первокурсников из своего кабинета, понял, как был не прав, подумал, что к людям надо быть добрее, сел на скамейку в сквере и заплакал горькими слезами. Как ни крути, жизнь уже давно перевалила за вторую половину, и теперь уже одному Богу было известно, когда Иван Силыч отправится в лучший из миров. Такие философические размышления однако не привели его к разгадке тайны двенадцатой квартиры. Время приближалось к пяти вечера, а в это время по старой привычке Иван Силыч вместе с Ларисой Филипповной традиционно пил чай из красной в белый горох чашки, у которой на донышке красовалось клеймо иностранного завода «Вилерой и Бош», а на боку была едва заметная трещинка. На трещинку Иван Силыч внимания не обращал. Это была памятная отметка о девочке Марусе, которая ровно в 17 часов 30 минут ждала его в квартире номер пять для прогулки во дворе.

Глава 2.
Баловнёв

«Значит так и запишем, Баловнёв Аркадий… как?» – полицейский откровенно зевал.

«Что?» – спросил Аркадий.

«Как отчество у тебя?»

«Петрович, как у Гайдара»

«У кого?!» – на секунду шариковая ручка в руке румяного стража порядка застыла в воздухе.

«У Аркадия Петровича Гайдара, меня в честь него назвали. Вы «чук-и-гека» читали?» – робко спросил художник и вдруг хорошо поставленным голосом начал декламировать: «Жил человек в лесу возле Синих гор. Он много работал, а работы не убавлялось, и ему нельзя было уехать домой в отпуск…» Это моё любимое, я даже картину такую написал».

«А ты еще и артист!» – загоготал полицейский. – «Не читал я никакого Гайдара, я вообще, чтоб ты знал, книг не читаю. Только протоколы!».

«А зря», – потерянно сказал Аркадий.

«А вот про отпуск ты напомнил вовремя, – вдруг сказал розовощёкий полицейский. Я тоже в отпуске давно не был. А надо бы… Начальство не отпускает. Я сам-то из-под Рязани. Эх…! щас бы с мужиками на рыбалку!».

«У вас Ока там…» – Аркадий все же собирался поддержать разговор.

«У нас там дом, едрить! – сказал полицейский. – Нормальный такой домина. Прям на берегу. Летом выйдешь – благодать. Стакан на грудь первачка примешь, лежишь себе на боку и глядишь за Оку. Кра-со-та!».

«Я там пейзажи писал», – сказал Аркадий.

«Ты там пейзажи, а я здесь – протоколы! Разницу чуешь?»

«Чую…»

«Так, как же ты её порешил, скажи мне, Петрович?»

Аркадий Баловнёв, одинокий русский художник, опустился на ободранный стул в углу тесного полицейского кабинета и начал вспоминать. Дело было так. Пошли они с товарищем на пленэр. «Куда?» – переспросил полицейский из Рязани. «На пленэр» – повторил Аркадий. Захотелось двум друзьям-товарищам порисовать природу. У художников желания, как известно, просыпаются в самых неожиданных местах и в самое неурочное время. Такие уж они тонкие натуры и романтические существа. Желание у Аркадия и его товарища проснулось в центре Москвы, на площади Белорусского вокзала, где-то около восьми часов вечера в субботу. Но есть еще одна крепкая как кремень жизненная максима о том, что наши желания почти всегда не совпадают с возможностями. Где вы найдете природу в центре Москвы? И тут товарищ предложил порисовать зимний сад. Ну, правда, прекрасная затея? Москва сверкает огнями, машины в пробках гудят, холодная ночь опускается на столицу, а вам – тепло, светло и природа вокруг пышет зеленью и воздух влажен.

«У меня тут недалеко в бизнес-центре охранник-одноклассник работает, у них там отменный зимний сад, – сказал товарищ Аркадия. – На пару часов порисовать он пустит нас, никто и не заметит, все банкиры, капиталисты и прочие менеджеры уже ушли. И им хорошо, и нам!». Так и оказались художники в прекрасном зимнем саду.

– Товарищ полицейский, чего там только не было! Уверяю вас, джунгли робеют перед тем зимним садом. Зелень, фонтаны, рыбки золотые! Пальмы – одна, вторая. Третья! И этот… банан растет!

– Да, ладно, какой там банан? – усомнился полицейский из Рязани. – Да точно говорю! Бананы! Зеленые правда, и маленькие – уточнил Аркадий.

– Ты, Петрович, к делу переходи!

– Вот, и Лёха так сказал, – нахмурился Аркадий. – Я и перешёл. Выпили мы с ним по сто. Краска ярче пошла. У меня кисть прям летать по картине начала. Я рукой водить не успевал. Пальмы до этого только на картинке в книжке про Робинзона Крузо видел. У меня память хорошая, с детства помнил: «Каждый куст, каждое деревцо, каждый цветок были одеты в великолепный наряд. Кокосовые пальмы, апельсиновые и лимонные деревья росли здесь во множестве, но они были дикие, и лишь на некоторых были плоды».

– Чё-то заговариваешь ты меня, Аркадий Петрович, – усомнился розовощёкий полицейский.

– Я по делу только. Мы с Лёхой тоже про Крузо вспомнили. Стало нам жарко от такой волшебной работы. Мы еще выпили немного. Чувствую, нам в картинах моря не хватает. Леха кричит, мы – Робинзоны на острове! А я ему, что ж ты дурень орешь! Робинзонов много не бывает, он на то и Робинзон, что один. А уж если морем запахло, то прислушайся лучше – слышишь плеск волн?

– Да вроде есть немного… – насторожился полицейский.

– Вот-вот! А потом чувствую я, что ветер усиливаться стал. Ни фига, говорю, мы не на острове, Лёха. На корабле мы!

– А он говорит, и правда! Причем штормит нас потихоньку… Я ему сквозь ветер кричу, ничего себе потихоньку – так штормит, что палуба из-под ног уходит! А он кричит, держи руль крепче, я щас в трюм спущусь, надо воду откачать, слышишь вода в пробоину хлещет!

– Где? – испугался полицейский.

– В трюме, где же еще! Побежал Лёха в трюм. Меня одного бороться со стихией оставил. Я глазами ищу спасательный круг – нет ничего. Ну, что за корабль! Пока круг искал – понимаю, время упущено. Судно уже ходуном ходит, бросает меня из стороны в сторону. Ну, думаю, пора на крайние меры идти. Мачты рубить! Иначе хана кораблю. Хана! Пойдем мы к дну, вместе с золотом и попугаями.

– Погоди – какие еще попугаи? – не понял полицейский.

– Обыкновенными. Ара макао. Парочку наш капитан в Картахене не невольничьем рынке купил. Штука 10 песо. Один на камбузе жил, а другой в каюте капитана.

– Понятно, – понимающе кивнул рязанский полицейский. – А дальше?

– А дальше – больше! Лёха запропал куда-то. Ну, думаю, с пробоиной не справился. Пойти в трюм уже не могу, чувствую на гребне мы, сейчас перевернемся. И – вдруг!

– Что?

– Оглядываюсь и вижу спасение! О, святые угодники, падре Франческо-Саверио-Кастильони, пожарный щит! Хватаю топор и начинаю мачты рубить со всей мочи!

– Зачем?!

– Мачта на корабле во время шторма центр тяжести смещает. Опасное дело, особенно во время сильной качки. И что вы думаете? Мачту всего одну рубанул – сразу устойчивость повысилась. Сразу как-то на небе прояснилось, светлее стало, Лёха вернулся с бутылкой рома, в кабинете директора нашел У него там бар, а дверь открыта была. Мы за окончание плавания выпили и пошли домой.

– Так, Аркадий Петрович. Заставили вы меня поволноваться, – полицейский принял серьёзный вид и посмотрел в протокол. – Значит, здесь написано следующее. Гражданин Аркадий Баловнёв – так это пропускаем – нда.. гм… вот! – пальма, вид «Ройстоунея кубинская» привезена в дар от ректора Гаванского университета товарища Густаво Кобрейро Суареса в дар городу-побратиму Москве в знак дружбы и солидарности.

– Так, товарищ лейтенант, я ж не знал в тот момент, что это – пальма, да еще такая ценная. Ну, хотите я вам нарисую её в полный рост?

– В полный рост не получится. Семнадцать метров ствол, у тебя такого холста не будет. И вообще. Вот здесь распишитесь, товарищ художник.

– А теперь что?

– Теперь сушите сухари. Подписка о невыезде. Повестку ждите, – полицейский захлопнул тяжелую папку и широко зевнул.

Аркадий целую ночь глаз не мог сомкнуть. Всё думал, как странно сложилась его творческая биография. Фамилия сыграла с ним злую шутку. Баловнёв – ну, почему, не Айвазовский, не Маковский, не Крамской какой-нибудь. Еще дед говорил ему, что фамилия по жизни человека вести должна. Вот и ведёт – ничего никому не делает, а в приключения попадает. Да какие! Ладно бы, риск на миллион – а то одно баловство! Впрочем, деньги Аркадию никогда не были важны. Как настоящий художник относился он к ним легко, даже легкомысленно.

Самая дорогая его картина была про море. Большая, метра три на четыре. Её купил капитан Кукушкин. Кстати, вот тоже не повезло человеку. Быть бы ему орнитологом, известным всему миру. А он – капитан.

Кукушкину Баловнёва посоветовал один уважаемый галерист. Сказал ему, что если есть еще маринисты уровня Айвазовского, то Аркаша Баловнёв один из них. Капитан заказал «Море» за большие деньги. Сказал, мне, дескать, никакие корабли, лодки, закаты не нужны. И не вздумай чаек рисовать – чайка – птица дурная, никакой от нее пользы нет. Просто море сделай, брат Аркадий. Пусть шумит, плещет волной, пусть рыбой пахнет и солью. Аркадий так и сделал – в краску немного подмешал рыбьего жира. Его квартирка номер семь потом неприятно воняла две недели. Кошки от соседей Шмаковых приходили под дверью скулить. Но Аркадий не сопротивлялся. Искусство, оно людям на то и дано, чтобы радовать. А если человек от запаха рыбьего жира радуется, то кто его за это осудить может? Когда капитан баловнёвское море увидел, на колени стал и молиться начал. Вот, говорит, настоящая морская пучина, хочется в неё, Аркаша, окунуться и жить там. Это тебе не суша сухопарая! Капитан столько денег Аркадию заплатил, что Аркадий потом две недели по друзьям ходил и подарки дарил. Кому карандаш подарит, кому ластик, а кому пару тюбиков масла подкинет. Художники – народ простой, покажешь им тюбик, они и радуются, как дети. Аркадия тогда Айвазовским прозвали, правда, не надолго. Пару месяцев звали, а потом опять Баловнёвым оставили.

Аркадий был человек добрый. Если и случалось с ним какое-то баловство, то исключительно случайно. Соседи относились к художнику снисходительно. Правда, Иван Силыч из одиннадцатой квартиры всё норовил его поучить. Дескать, если случайности повторяются так часто, то это уже закономерность, а значит, пора тебе за ум браться, Аркадий. Но Иван Силыч ворчал тоже по-доброму. Аркадий и вспомнить не мог, кто на него по-настоящему злился. Если только Изольда Леонидовна из третьей квартиры, его соседка снизу.

Однажды у Аркадия трубу прорвало, он залил Изольдины новые обои. Она уже этого простить не могла. А он, чтобы загладить вину, написал для нее картину «Ландыши на подоконнике». Изольда Леонидовна, увидев подарок начала визжать, как пожарная сирена. Ландыши она ненавидела больше всего – была у нее какая-то история из бурной молодости, связанная с этими безобидными цветами. Аркадий, таким образом наступил на больную мозоль, и получился дважды виноват. Скандал едва уладили с помощью того же Ивана Силыча. Изольда успокоилась, но в спину Аркадию шипела неизменно. Он старался повода не давать, но разве за всем уследишь? Уронишь нечаянно сковородку на кухне – тут же стук по батарее. Весь стояк содрогается, это Изольда Леонидовна молотком стучит – недовольство выражает. Сделаешь музыку на транзисторе погромче – снова Изольда знаки подаёт. Любая оплошность стоила ему спокойствия. А тут еще эта пальма в зимнем саду на Белорусской. Аркадий с тревогой ждал, что о его неблаговидном проступке узнает соседка из третьей квартиры. Придется опять подключать Ивана Силыча – соседскую дипломатию.