Текст книги "Ведьма"

Автор книги: Андрей Шарапов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Что, Лукерьюшка, худо? – опасливо спрашивали бабы, тайком щупая нательные крестики и гадая в уме, – выскочит бес или нет? Пацаны даже схватили палки, чтобы дубасить хвостатого, когда появится, но Лукерья лишь хрипела, а потом вдруг забилась в падучей. Ей успели сунуть меж зубов сосновую щепу. Лукерья колотилась о ступеньку и мычала:

– Сы-ына!.. О-ой, сы-ыночка!.. Родненький мой!.. Потерпь, кровиночка!. Сы-ына-а!..

– Чего сына-то? – опешили бабы.

– Уби-или-и! – Лукерья закашлялась щепой и рванула на себе зипун. – Ох, не губи-и!.. Отда-ай!!! Го-осподи-и!!! Ох, да что ж это?!

На шее Лукерьи выступало, расползалось бурое пятно.

– Да откель взяла-то?.. Похоронку, что ль, в Уйме дали? – Бабы начали реветь от ужаса. – Когда ж ето?..

– Да ща-ас!!! Господи!!! Пощади-и-и!... – Лукерья попыталась сесть, упала и слепыми глазами посмотрела в небо: – А-а-а!!! Усе... Взял-таки... Усе...

Ее отнесли в комнату; бабы скулили, что нету похоронки – неча и душу травить, но и сами уже не верили, что Лукерьин сынок живой... Три месяца лежала Лукерья – до того дня, когда пришла похоронка, сообщавшая: пал красноармеец Рожнов смертью храбрых от попадания пули в сонную артерию, и дата гибели была та самая.

Жизнь Лукерьи кончилась... Лежал теперь ее сыночек в общей яме где-то за тысячи километров от дома, и не могла Лукерья ни обнять его на прощание, ни закрыть его синие глазки... Сбылось ужасное предсказание старухи Кутейковой; поняла Лукерья, да поздно, что бесполезно рыпаться против Божьей воли, хоть с нечистой силой связывайся, хоть сама, как умеешь, бейся – а все выйдет одно и то ж... Ни к чему ей было дальше жить на свете, но Бог не давал ей смерти, и стала равнодушно доживать Лукерья свой век, угасая и телом, и разумом...

К концу войны жизнь на острове совсем захирела – развалы Лесобиржи годились уже только для визгливых перестрелок "наших" с "фрицами", большинство бараков сгнило, деревянный крепеж берегов растаскали на дрова, так что за два ледохода Остров сильно срезало, и там, где раньше было футбольное поле и детсад, теперь текла пенистая, вонючая струя с Арбума. Многие вдовы перебрались на берег, в Турдеево; в пригодных для жилья островских бараках разместили детприемник Северного морского флота, собранный из остатков других детдомов, и Остров стал как вокзал: каждую неделю то привозили новую партию сирот, то наезжали молчаливые красноармейцы, разыскивавшие свои семьи, то переселенцы оставляли в детприемнике ничейные, лишние рты... Если раньше двери на Острове не запирались, то теперь Генкина мать купила амбарный замок и ставила на ночь к притолоке заряженную двустволку. Правда, она пригодилась лишь однажды, когда пришедшие с уйминского берега цыгане стали просить картошки. Мать выставила в окно двустволку и в отчаянии крикнула:

– Да ведь сами помираем уж!.. Идите отсель, бесы!

Генка, хоть и чумной с голодухи, а все ж сообразил – ведь обманывает мать, есть в подполе полмешка клубней...

– Что ж ты так, хозяйка? – с угрозой произнес глухой голос. – Гляди пожалеешь...

И все, и не вспомнили бы никогда больше о цыганах, ушедших поутру к Арбуму, если бы через неделю к Генке с матерью не начал кто-то стучать в дверь. Когда мать, надеясь на сказочное батино возвращение, кидалась отворять, в коридоре никого не было, и во дворе пусто, только Генкин Рыжик придурочно выл на цепи да царапал лед, прятал морду... Ночью же в буфете кто-то стал шуршать; думали, мыши, но шуршало и после того, как мать убрала все полки, заперла дверцы...

– А цыганам – пожалела картошку-то! – вспомнили бабы.– У цыгана глаз черен, точно, спортили они твою фатеру! Соломбальский батюшка к тому времени уже помер, и Генкиной матери пришлось призвать на помощь милиционера Кутейкова. И – странное дело: пока Кутейков дремал в комнате, было тихо, а как только он уходил – опять начинался стук, а то вдруг слышался посреди ночи не то чей-то плач, не то дикий хохот... Самый же страх начался, когда Генку с матерью кто-то стал трогать по лицу: вот сидят они ночью, не спят, ждут – и вдруг: будто кто-то ходит, дышит... А потом как холодной слизью по щекам, по лбу – Генка орет, отбивается, мать режет ножом воздух, да разве нечистую силу когда нож брал?

Кутейков дождался как-то свистопляски за сараем и по знаку Генкиной матери вбежал в комнату, запер дверь и громовым голосом сказал: "В случае повторного издевательства нарушающие нервы семьи Захаровых приговариваются к расстрелу с полной конфискацией имущества..." На какое-то время нечисть затихла, но вскоре стало еще хуже, потому что сглаз перекинулся на Генку.

Вот идут они с ребятами по ледовой трояке, на которой расставлены вешки, чтобы не сбиться в пургу, и вдруг что-то загудит, закружит около него, начнет манить куда-то...

– О-ой!!! Опять!.. Ой!.. – верещит Генка и, пригнувшись, несется к вешке, а его уже тянет в сторону, валит с ног... Генка падает, на карачках едва дотягивает до вешки, но и там его кидает, засасывает в пустоту... Ребята подбегут – все стихает...

В школе же Генку порой так трясло, что ребятня от страха пряталась под парты; и учебники его летали, классная руководительница Бородавка только орала да грозила педсоветом... Генка стал слабеть, терять память... Летом мать отвезла его в зверосовхоз к дяде Вите – думала, все-таки тридцать верст от Острова, может, отстанет, зараза... Куда там, Генка совсем очумел, перестал узнавать дядю Витю, двоюродных своих сестренок, а после очередного приступа слег в бреду... Старенький фельдшер не мог сказать диагноз, только выписывал направление в городскую больницу, но не было никакой уверенности, что там смогут что-либо понять в загадочной Генкиной болезни... Шли дни, а Генке становилось все хуже и хуже, и ничто не могло ему помочь...

Мать, просидев у его постели без сна несколько суток, молча собралась и повезла его обратно на остров. Уложив Генку и заперев комнату, поплелась она в Восьмой барак.

– Ну, здрамстуй, подруженька... – проскрипела Лукерья, впуская Генкину мать в комнату. – Давненько не свидывались.. .– Она заквохчала, смеясь, и поцеловала Генкину мать ледяными губами. Та стояла, не шевелясь, пусто глядела в пол...

– Ждала я твоей просьбы, – продолжала Лукерья, садясь на застеленный сундук. – Вчера от на закат петух голос дал, я и подумала – едеть. Да... А ить было времечко... все помню. – Глаза ее закрылись – Не будеть тебе моей подмоги, вот мое слово – ступай, подруженька, с Богом...

– Что было промеж нами – то мой грех! – крикнула в отчаянии Генкина мать, – а дите-то... по-людски прошу, Луша!

Лукерья словно не слышала; помолчав с минуту, стала говорить тихим, ровным голосом.

– Моей власти тут нет, Бога ты прогневила, чем – не ведаю, однако ж Божия то воля, а супротив нее роптать – грех великий Я знам, я роптала. Покарат тебя еще боле Господь за дерзость твою – истинны мои слова, я твою судьбу чую. Нету, подруженька, человечьей воли на земле, одно тырканье. Ступай!

– Нет! – воскликнула Генкина мать. – Луша, спаси! Ты ж сынка свово до жизни вертала – ты умеешь!.. Что мне Божья воля – сына спаси!

– Ступай! – грозно повторила Лукерья. – И не зли меня!. Без толку все это.

– А все ж опробуй! – Генкина мать встала на колени – Луша, весь гнев Божий на себя приму! Неужто нету способа? Неужто нету?.

– Судьбу оммануть захотела? – пронзительно закричала Лукерья – Божьей воли не чтишь? . Что же, пеняй на себя, дура!

– Поможешь, что ль? – не поверила мать.

– Приходьте в полуночь на Тихи болота... – Лукерья вдруг заплакала – Ох, что ж это деетоя-то... И силы моей совсем уже нету. Тропу знаш?.. Сынка-то обряди, да чтоб друг – душа верная с им был...

– Это кто ж? Так ить нету такого! – испугалась мать.

– Е-есть... Да ладны, сам прибегеть. – Лукерья легла и отвернулась к стене. – Ох, зябко... а ты помни: сама этого хотела!

Когда на закате мать уложила Генку в лодку и отчалила, Рыжик разбил окно и кинулся в воду вслед за ними; пришлось подобрать его, чтоб не утоп.

Мать несла Генку на спине; он очнулся и с испугом таращился вокруг – ветки цепляли его за волосы, царапали лицо, будто ведьмы с лешаками тянули корявые руки, звали к себе... Вдруг заросли зашумели, из них появилась скрюченная ведьма. Генка чуть не помер от страха, а Рыжик, заскулил, пустился наутек...

– Чего ширитесь-то? – сердито пробурчала Лукерья – Луна уж высоко...

От скита остались только развалы стен да скособочившаяся часовенка на пригорке; купол ее мертво сиял в лунном свете. Невдалеке кто-то захохотал, завыл нелюдским голосом...

– Не бойсь – сказала Лукерья. – Помолися, отроче, во четыре стороны света да отбей семь поклонов покаянных.

В той стороне, где слышался хохот, раздался гул, и все разом стихло.

Генкина мать в часовню не пошла. Лукерья велела ей ждать на дворе, а Генке приказала подползти к трухлявой иконе Божьей Матери, висевшей напротив осины...

– Совсема я слаба стала – пожаловалась Лукерья неведомо кому и дала Генке выпить вонючего отвара. Голова у Генки прояснилась, страх исчез...

И вот начался отговор – Лукерья закружила, забормотала над корытцем с дождевой водой:

– Стану я раба Божьего Геннадия благословляти, пойду, перекрестясь, из двери в дверь, из ворот к воротам, во чисто поле. В чистом поле стоить престол, на престоле Мать Честная, Пресвятая Богородица держит вострый булатный меч. Подсобите, помогите рабу Божьему Геннадию от укоров, от призеров, от ночных переполохов, от щепоты, от ломоты, от двенадцати тайников, от двенадцати родимцев отговариваюсь – от белого, от черного, от красного, от рыжего, от черемного, от одноглазого, двуглазого, трехглазого, от одноженного, двуженного, трехженного, от однозубого, двузубого, трезубого – спаси. Пресвятая Богороица! Аминь!..

–А-а-а!!!– закричал Генка, чувствуя нестерпимую боль в ногах.

За стеной рычал, рвался к Генке Рыжик, пес прогрыз доску и с лаем кинулся на Лукерью, она плеснула на Рыжика водицей – в тот же миг Генку будто приподняло, и он упал без сил, а пес завертелся, зашелся новым, хриплым лаем. Глаза Рыжика налились кровавой яростью...

– Чегои-то с ним? – испуганно крикнула со двора Генкина мать – Господи, помилуй!.

– Дак стрель его! – Лукерья закашлялась, почернела – Сглаз теперя в ем сидит – стрель, пока не загрыз!

Во дворе раздался выстрел, бешеный рев Рыжика.

– Помираю ить я – вдруг тихо произнесла Лукерья и заплакала. – Кличь мамку...

Генка опрометью кинулся из часовни, и только на подворье уже сообразил, что ноги-то его – ходят...

Лукерья лежала под осиной, слабо шарила по полу, будто искала что-то...

– Дай руку! – прохрипела она.– Душа мается, не выходить... Дай руку!!!

Генкина мать потянулась было к Лукерье, но вдруг поняла что-то, отшатнулась...

– Не помру ить я! – завыла Лукерья. – Да-ай ру-уку-у!!!

– Бежим! – крикнула мать Генке, и они бросились вон из скита, скорее в лес, на тропу; деревья встали стеной, не пуская их; луна погасла, кто-то невидимый опять начал хохотать, и сквозь хохот, сквозь нарастающий гул несся за ними, не умолкая, плачущий голос:

– Ру-уку дай!. Ру-ку-у!

– Генка, курвец! А Варька Митина грит, не поручали вам стиха! – возмущенно орала Генкина мать – А ну, слазий, не то щас лектричество выну – закукарекаешь тогда!

Генка щурился на тусклую лампочку, с трудом соображал, где он, кто вокруг...

– Ох, срамота моя, тока хвори разны цеплят да дурь в башке вертит! жаловалась внизу соседкам мать – А ить и у меня самой здоровве окончилось кому ж он останется-то, убогонький мой? Хошь бы ваш мужик выпорол его за стакан, ума прибавил, ей-бо!

– А мамка тва сюдой не влесет? – опасливо спрашивал Загидка.

– Не, боится она – Генка с неохотой отрывался от теплой трубы, ежился Усе, шалупонь, завтра – как дядя Витя фрицевский штаб взрывал.

– А Лу-укерья? – шептал Васятка – А с ей чего сталось?

– А кто знат? – Генка зевнул – Ходили утром во скит – никого не нашли Ведьмачка – она ж не помрет, пока силу свою да судьбу через руку не передаст. Может, бродит еще где-то здеся, ищет...

– А как она...

– Болтун – находка для шпиона! – веско обрывал разговор Генка и, сморщившись, брел к выходу – Ох, снова жрать охота...

Ночью вьюга выла жалобно, по-человечьи, и, казалось, это ведьма ходит, плачет где-то неподалеку... Генка ворочался под одеялом, не мог заснуть, живот пучило от голода, да еще Лукерья мерещилась повсюду; вот выступает она из темноты, улыбается беззубым ртом, берет Генкину руку...

– Ма-ам! – звал Генка – Ма-ам, ты когда меня в город отправишь?

– Спи уж! – вздрагивала мать – Ох, нету моих сил... Дак к лету, коли раньше ничего не будет...

Генка не понимал, что может случиться раньше, но спрашивать об этом не решался, он отворачивался к стене и вскоре слышал, как кто-то шебуршит по столу, семенит по коридору, поднимается на чердак Генка вспоминал, что это, наверно, их домовой, то есть барачный, вреда от него никакого. Генке то хотелось споймать барачного да и расспросить по строгости, что же сталось с бабкой Лукерьей? А то вдруг становилось так страшно, что, спрятав голову под подушку, думал он, до чего же все-таки здорово, что будет он скоро жить в Архангельске у бездетной тетки, в каменном доме на центральной улице Павлина Виноградова, и тогда уже никакие Лукерьи, никакие барачные не станут его донимать. В городе полно смелых, башковитых людей, и Господа Бога с нечистой силой там давно отменили – странно, конечно кому ж они тогда молятся?.., кто их стращает? – но все равно здорово! Генке становилось так радостно так легко, что казалось ему, будто он вот-вот взлетит и помчится к ласковому солнцу, и полет его будет прекрасен и нескончаем, и никто не сможет помешать ему – ведь сильнее его нет никого на свете! Генка улыбался и уже во сне, жадно глотая угарный воздух, выбрасывал руки из-под одеяла, словно парил над мерзлой и туманной землей...