Текст книги "Волк в ее голове. Книга I (бесплатно)"

Автор книги: Андрей Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Андрей Терехов
Волк в ее голове. Книга I (бесплатно)

Книга первая. Пауки во мне

Уничтожает всё кругом:

Цветы, зверей, высокий дом,

Сжуёт железо, сталь сожрёт

И скалы в порошок сотрёт,

Мощь городов, власть королей

Его могущества слабей.

Загадка из книги Дж. Р.Р. Толкина «Хоббит»

Сон первый. Холм смерти

Послушайте, я, конечно, мог бы рассказать очередную историю взросления с нравоучительным финалом, но, простите идиота, этого не будет.

Будет мёрзлый, звериный, колючий полумрак; будет (минуты через две) хорошенькая и не очень счастливая девочка. Хтоническая жуть древнего холма, северное сияние, каменный лабиринт и подросток с чрезмерной склонностью к рефлексии и сарказму (ваш покорный слуга).

Что ещё сказать? Радость лжива, печаль бессмертна, а эволюция вместо сильнейших отбирает психологические уродства.

Если вы не передумали, я досчитаю до трёх и мы начнём.

Раз…

Два…

А‑а‑а, пока не забыл – оденьтесь потеплее. Как бы не май месяц.

Итак, раз…

Два…

Под моими ногами с хрустом проламывается снежный пласт, и ледяной воздух обжигает ноздри.

Мне двенадцать лет. Семнадцатое февраля, девять нуль две. Дубак. Дубище. На рассвете шибануло в минус двадцать четыре, а с полудня температура упала ещё на десяток градусов. Того и гляди замёрзнет свет звёзд.

Ноги дрожат от усталости, лицо обгрызает колючий ветер. Забавно: всю сознательную жизнь я терплю этот потусторонний зимний ад и должен бы привыкнуть – но нет.

Даже вот настолечко.

Над головой изгибаются тяжи северного сияния, и зелёно‑фиолетовые отсветы перетекают с крутого склона на узкую тропинку между елями. Снег клоками свисает с ветвей и иногда падает с суховатым «пух‑х‑х…».

Холм смерти. Подобные названия не дают зря, согласитесь? Официальная версия гласит, что во времена неолита некие инженеры построили на вершине каменный лабиринт и не то погребали там кого‑то, не то ловили рыбу. В общем, с предназначением древней конструкции могу ошибаться. С эпохой тоже, но слово «неолит» мне очень‑очень нравится, и я двенадцатилетний готов произносить его часами: неолит, неолит, неолит, неолит, неолит, неолит… ну, вы поняли.

Ещё десяток метров остаются за спиной, и я утыкаюсь в сетку ограждения. Посреди неё оскалилась дырища с меня ростом, рядом поскрипывает на ветру люминесцентная табличка «ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!».

Я невольно приостанавливаюсь. Пока тело приходит в себя от подъёма, под кожу забирается страх, карабкается мурашами по спине и шепчет в уши: «Тебе это не нужно…»

Да уж. Ни капли.

Глубокий вдох – и я лезу через отверстие в ограде. Острые края проволоки царапают висок, сдёргивают шапку.

– Ай!

Кожу на голове обжигает мороз. Я забираю шапку обратно и, кляня всё на свете, поднимаюсь выше. Голени ноют от тяжёлого подъёма, дыхание сбивается. Ветер завывает раненым животным: дерёт щёки ворохом колючих льдинок, воняет горелой резиной.

На гребне холма я замечаю Диану. Она греется у железного бочонка в центре каменного лабиринта, и тени трескучего костра пляшут на бледном лице.

Как описать её? Представьте девочку, которая здоровается со всеми прохожими (те угрюмо молчат в ответ) и знает отличия трилобитов от белемнитов. Ещё у неё диабет, и в любую погоду мёрзнут руки – так, что прикосновение к ним навевает мысли о ледяной смерти. Внешне? По‑моему, Диана более всего напоминает рыжую сосиску, на которую натянули одежду. Сегодня к нашему вниманию: чёрная парка, розовая шапка‑менингитка с белыми рогами и красные штанцы. Вот такая длинная сосиска: выше меня сантиметров на двадцать, тощая, с поцарапанной мордочкой. Впрочем, Диана всё время выглядит так, словно бежала из концлагеря.

В первом классе мы с ней друг друга ненавидели. Она спорила со мной ПОСТОЯННО. Я говорил одно, а Диана доказывала противоположное.

Выглядело это примерно так.

Д: Земля квадратная!

А: Круглая!

Д: На карту посмотри!

А: Да ты глобус видела?

Д: Квадратная‑квадратная‑квадратная‑квадратная!

А: Да пожалуйста – квадратная.

Д: Нет, не квадратная!

Потом Вероника Игоревна заставила нас вместе собирать гербарий, хотя мы с Дианой просили кого‑угодно‑другого, дрались, кусались и визжали, как два поросёнка. Мама Дианы стоически вытерпела наши склоки и прочитала стишок:

Раз Труляля и Траляля

Решили вздуть друг дружку,

Из‑за того, что Траляля

Испортил погремушку…

И что‑то там… И что‑то там… испортил погремушку.

С тех времён прошло чёрт-те сколько лет, и люди до сих пор зовут нас Труляля и Траляля, и ссоримся мы по‑прежнему.

– Чел, должна заявить, что я три «о».

– М‑м… околдована?

– Я О‑коченела, О‑тупела и О‑фонарела тебя ждать.

– Соря‑я‑я‑ян. С Валентосом по телефону заболтался.

– С кем с кем?

Диана хмурится и складывает руки на груди.

Для справки…

СПРАВКА

Валентоса я знаю с осени. Единственная радость, которая скрашивает сей малоприятный факт, что меня сослали в валентосовский «В», класс для дЭбилов, а Диану оставили в «Б». Валентос у всех цыганит жвачку – непременно по две подушечки, как в рекламе, и одну отдаёт мне. А ещё он даёт списывать, и, наверное, мы бы отлично дружили, если бы не рыжая‑сами‑знаете‑кто.

– Опять обижаться? – Я корчу Диане скептическую рожицу.

– Опять?!

– Ладно тебе! Он тебя поздравить хотел и всё такое… Угу.

– Угу! Надеюсь, ты не позвал сюда эту рыбу‑прилипалу?

– Ну…

Я виновато улыбаюсь, и Диана вскидывает руки.

– О, Господи!

– Он хочет подарить тебе подарок.

– О! ГОСПОДИ!

Вы бы поняли недовольство Дианы, если бы я расписал в красках, как дед Валентоса возродил в девяностые Свято‑Алексиевскую пустынь, и как мама Дианы ушла туда жить, никому не сказав, и как потом вернулась.

Но, во‑первых, мне лень, а во‑вторых, это был ещё тот абзац.

З.ы. Да, что бы Диана дальше ни говорила, община при Свято‑Алексиевской пустыни – отнюдь не сборище религиозных фундаменталистов. Типичные мимимишные христиане, насколько я могу судить: живут, молятся, паломничают.

Вот.

Вроде всё сказал.

Я варежкой поправляю шапку, которая сползла на лоб, и предлагаю:

– Попробуй сосредоточиться и посчитать от двухсот девяносто пяти в обратную сторону. Ну вот какая вот разница, кто чей дед?

– Яблоко от яблони…

– Ладно тебе!

– После того, как этот твой дед…

– Не мой, но…

– …прикопался к маме, – Диана показывает варежкой в сторону огней Северо‑Стрелецка, – когда она вернулась из этой секты, и трындел всякое? Что Бог отвернётся, если она не возвратится? Что она подвела там всех? Мне теперь – посчитать и забыть?

– Валентос про Бога не трындит. Разве что про Одина.

– Вот с ним тогда и гуляй, и живи, и… и обряд тоже с ним сделаешь. Три «с» тебе.

Диана складывает руки на груди и отворачивается. Иногда она очень упрямая и это ОЧЕНЬ бесит.

– А первое «с» где?

– Не знаю. Не важно!

Я размышляю, в каком слове Диана нашла первое «с», но потом соображаю, что для таких дум слишком холодно, и примирительно улыбаюсь.

– Обнимашки?

Диана, не понимая, смотрит на меня.

– Чего?

– Обнима‑а‑а-ашки‑и‑и‑и, – я выпучиваю глаза, поднимаю руки и, как зомби, топаю на Диану. – Обнима‑а‑а‑ашки‑и‑и‑и.

Диана отступает от меня, едва не заваливается в огонь и с обречённым видом скрещивает руки. Я повисаю на ней всем весом, как орангутанг на дереве.

– Чел, – Диана изображает скучающий вид, – сознаёшь ли ты, что весишь с тонну?

– Я обнимашечный демон. Не могу же я весить как… пёрышко.

– Пожалуйста, обнимашечный демон, отзови своего прилипалу. Пожалуйста‑пожалуйста!

Я отпускаю Диану.

– Вот объясни, как можно «отозвать» человека, если он хочет подарить подарок?

Диана пинает валун лабиринта.

– Да не нужны мне его дары.

– Какая же ты вредная!

Два чёрных глаза поворачиваются ко мне, как дула многопушечной танковой башни.

– Чел, он будет нудить.

– Неправда…

– Правда‑правда. И твердить будет, что тут опасно и всё такое. То есть тут действительно опасно, и я в чём‑то согласна, но я же не нужу?.. нудю?.. Как вообще это слово произносится?

– Нудню?.. Нужничаю?.. Справляю нужду?..

– Что‑то всё равно неправильно звучит.

Диана задумывает на секунду, потом радостно вскрикивает и скачет вокруг.

– Придумала! Позвони и скажи, ну, сегодня всё отменяется. – Она ещё раз пинает валун. – Потому что ты заболел!

Я открываю рот и так долго молчу, что зубы сводит от холода.

– Он же с твоим подарком, не с моим! Он тогда пришкандыбает к нам домой.

– Скажи, м‑м, что у тебя понос, и это заразное. И фурункулы! Понос и фурункулы! – Диана морщится. – Бу‑э‑э‑э! Аж самой противно!

Я качаю головой.

– Чё‑то как‑то нехорошо звучит.

– Караул! – Диана всплёскивает руками. – Мы вытурим рыбу‑прилипалуса с праздника жизни силой слова! Какой ужас!

– Я так делать не буду, – в моём голосе прорезаются железные, батины нотки, и мордашка Дианы вытягивается.

Секунд десять мы безмолвно таращимся друг на друга. Постепенно плечи Дианы округляются, она чуть наклоняет голову и исподлобья смотрит на зелень северного сияния.

Я понимаю, что переборщил, и тараторю:

– Сделаем тут всё, он подарит, и пойдём в ТЦ кататься на эксала… эскалаторах.

Лицо Дианы выражает скепсис, и я добавляю:

– Или в Афган. На какую‑нибудь заброшку.

Скепсис заметно нарастает.

– Или домой к нам. Учитывая боевые действия, он там точно долго не останется.

Диана стонет.

– Чего там с нашими безумными предками?

В голове неприятно вспыхивает картинка: Вероника Игоревна после ссоры с батей, у нас дома. Она только вышла из комнаты «родителей», и сквозь застеклённую дверь протекает голубоватый свет телевизора. Лицо Вероники Игоревны отвёрнуто от меня, из причёски выбились рыжие пряди и скрыли чёрные глаза. Я только и вижу, что линию подбородка и губы, которые сжимаются в ниточку. Ворот белой рубашки расстёгнут – сколько помню, Вероника Игоревна всегда щеголяет в этих мятых белых рубашках, – рукава неаккуратно, по‑мужски, закатаны до локтей и приоткрывают созвездия родинок. Я смотрю на Веронику Игоревну и чувствую себя до предела неловко, будто подглядывал в замочную скважину, и меня застали с поличным.

– Ну‑у, что?.. Мой батя сказал, что я тупой, потому что ему позвонила Влада Валерьевна и нажаловалась, что в сочинении я ни одного раза из тринадцати не смог написать одинаково фамилию этого г‑городничего. А твоя мама стала меня защищать. А потом… потом мой батя предложил ей ещё раз уйти жить в пустынь и никому ничего не объяснять, а твоя мама начала бить посуду.

– Опять? – Диана корчит измождённую рожицу. – У нас тарелок скоро не останется.

– Батя ей то же самое сказал. И твоя мама ушла куда‑то, а мой батя заперся в комнате с бутылкой «На берёзовых бруньках» и альбомом «Машины времени».

– Похоже, я вовремя свалила.

Диана смешно растопыривает руки, но мордашка её грустнеет.

Да, с предками дело не задалось, иначе не скажешь. Не то чтобы наша семья совсем пропащая: например, Диана придумала трёхминутки нежности, когда кто‑то один орал благим матом «трёхминутка», а остальные (в идеале) бежали друг к другу и обнимались. Как мама Дианы и мой батя съехались? О, это отдельная песня, достойная современного трабаду… трубуду… а, неважно.

Тем временем Диана вытаскивает из рюкзака‑осьминожки пару деревянных куколок – мужскую и женскую. Меня пробирает волнами озноба, и я отхожу к бочке, в круг резиновой вони и бронзового света. Лицо обдаёт горячим воздухом, пальцы отмерзают и покалывают.

Диана снова зарывается в голову рюкзака‑осьминога.

– Ты чё там копаешься, как енот? – спрашиваю я и варежкой поправляю шапку.

– Ты знаешь.

Что‑то блестит в свете костра, и живот скручивает от страха.

– Готов? – Диана подходит к бочке, снимает варежки и отдаёт мне мужскую куколку. Чёрные глазища упорно высматривают что‑то за моей спиной в зеленовато‑фиолетовом полумраке. – Готов или нет?

Какое‑то давящее, тревожное чувство появляется в груди, но я киваю. Пламя отражается в игле для инсулинового шприца. Диана медлит секунду и резко протыкает кожу на мизинце. Я чувствую, как напрягаюсь, лицо Дианы и вовсе без слов говорит «блевать». Через секунду она собирается с силами и мажет кровью деревянную куколку. Шприц будто гигантское, раскалённое жало переходит ко мне.

Ох‑х. Я неуверенно стаскиваю варежку, и пальцы мигом снова немеют на ледяном ветру. Живот скручивает от страха.

Чересчур сильный удар воткнёт иглу в кость. Слабый – не пробьёт и кожи. И вообще я избегаю колюще‑режущие предметы.

– Чел, если боишься, ты всегда можешь бросить нашу говназию и стать… Пост‑панк‑прогрессив‑металлистом! Там много ума не надо.

Чтобы вы понимали, у Дианы под паркой спрятался пунцовый кардиган с «Фекальным вопросом». А дома электрогитара с логотипом «Фекального вопроса» (угадаете с трёх раз, каким?) и плакаты всех его альбомов. Не говоря о значках, которые пришпилены на рюкзак‑осьминожку, на бок рогатой шапки и чёрт знает куда ещё.

Угу, а насчёт «говназии»: во втором классе у меня выявили дисграфию. Нарушение письма. Не волнуйтесь, это не детский церебральный паралич и не синдром Дауна. У кучи знаменитых людей дисграфия, и она не мешает, если не нужно много писать. Ох, ну да, если ты не в общеобразовательной гимназии.

При этой болезни люди… м‑м‑м, часто ошибаются. Кто‑то пропускает слоги, кто‑то путает закорючки или добавляет лишние. Кто‑то, подобно мне, ещё и строчит буквы в зеркальном отражении.

Нет, вы не поняли.

БУКВЫ – не слова.

Я пишу «N» вместо «И», «R» вместо «Я» и так далее.

Это выходит само собой, но эффект на окружающих производит шикарный – будто я не урок конспектирую, а вызываю полтергейст.

Нет, вы, кажется, так и не поняли. Как бы объяснить… смотрел я летом киношку о мёртвой девушке в полиэтилене, и меня до бессонницы напугали кошмары героя. Оказалось, когда записывались аудиодорожки для этих эпизодов, актёры читали слова задом наперёд, а режиссёр на монтаже включал реверс. Формально порядок букв возвращался в норму, но в речи персонажей появлялись обратные присвисты, звуки стягивались к неестественным паузам – казалось, зловещая бездна говорила со зрителем.

Вот примерно так я пишу.

Первые годы осознанной жизни я думал, что книги печатают исключительно на древнеегипетском, а вместо русского изучаем мы тот же древнеегипетский. Предки угробили тьму времени, денег и сил на борьбу с моей неграмотностью, на походы к логопедам, психологам, неврологам, на проверку рефлексов, сканирования и тесты. Репетиторы отказывались от денег, врачи заявляли, что у меня недоразвита часть мозга (я обычно представляю её в виде аппендикса). Якобы такое нарушение передаётся по наследству от отца к сыну или через поколение. Я понятия не имею, правда ли это. Знаю, что дед до смерти не умел толком ни читать, ни писать, но пережил войну и сорок лет отработал на фабрике. Никто ему и слова не сказал. А мне… мне будто досталось родовое проклятие – учиться с недоразвитыми мозгами в гимназии.

Школа – это ад. Сущий ад. Ты каждый день заявляешься в пыточную камеру и садишься на кол или, не знаю, залезаешь в «железную деву». Встречали эту особу? Полая металлическая фигура, изнанку которой покрывают шипы. Человека закрывают там, и острия вонзаются в кожу. Представили? А теперь представьте, что он каждый день ходит в «железную деву». Встаёт по будильнику, умывается, пьёт кофе. Прокручивает новостную ленту. Одевается, проверяет плиту, закрывает дверь. Снова открывает дверь, снова проверяет плиту. Закрывает дверь. Проверяет дверь. Трясётся с минуту в лифте, трясётся с полчасика на троллейбусе. Минует турникеты на проходной, отключает телефон и закрывается внутри «железной девы». Часов восемь корчится от боли, истекает кровью, а под вечер радостно чешет домой, чтобы в следующий день всё повторилось снова. Бедняге не дают за это зарплату, не благодарят – вообще никак не поощряют – но кошмар продолжается год за годом, ибо какой‑то старый пердун сказал, что так, блин, надо.

А‑а‑а‑аргх!

Со временем, конечно, свыклось‑стерпелось‑срослось, но до сих пор учусь я не ахти. Читаю ме‑едленно, пишу с ошибками. Барахтаюсь между двойкой и тройкой по русскому и, что называется, света белого не вижу.

– Го‑осподи, чел, даже отсюда заметно, как у тебя коленки трясутся.

– Ничё у меня не трясётся.

Диана изображает лунную походку в каменном лабиринте, и её тень то удлиняется, то укорачивается – пульсирует на снегу.

Помните, я говорил о ритуалах погребения на холме? На какой‑то экскурсии нам рассказывали, что живого человека тропинка между камнями всегда приводит обратно ко входу. Мертвеца же лабиринт затягивает, как водоворот, и больше не выпускает наружу. Меня рядом с этими булыжниками постоянно берёт оторопь – будто чувствуется ледяное прикосновение времени?.. древности?.. тлена?..

Я зажмуриваюсь и шпарю иглой по одеревенелому от холода пальцу.

– Вот сука!

Мой возглас замерзает с дыханием в морозном воздухе. Глазам делается тесно в орбитах, кожа на спине выпускает мураши. На мизинце набухает тёмно‑алая капля.

– Чел, если ты ещё раз выругаешься, я заклею скотчем уши и с тобой месяц разговаривать не буду, – недовольно бурчит Диана и вновь складывает руки на груди. Ходить задом наперёд она не прекращает.

– Сорян. Хотя твоя мама вчера так сказала.

– Ты хочешь быть похожим на мою маму?

Голос у Дианы подрагивает, и я поспешно отвечаю нет, хотя у Вероники Игоревны это «вот сука» вчера вышло так смачно, что второй день приплясывает на кончике языка.

– И с кем она теперь пособачилась?

– Не то чтобы пособачилась. – Я мажу кровью фигурку и выкидываю шприц. – Это когда мы химией занимались…

– Мы?!?!

– Ну‑у‑у… – Я поднимаю взгляд на Диану и по её насупленному лицу догадываюсь, что разговор свернул на опасную дорожку. – Как бы…

– Давно вы с ней занимаетесь?

– Время от времени…

Диана останавливается.

– Каждый день? Каждую неделю?

– Да она находит что‑то интересное, и… и вот!

– То есть моя мама учит тебя химии, и никто не подумал мне сказать?

– Не то чтобы учит… – Я перебираю слова, как сапёр проводки на бомбе. – Думал, ты знаешь.

– Похоже, что я знаю?

– Ладно тебе!

– Чего ладно? Почему я всё узнаю последней? Что наши предки встречаются – я узнаю в день переезда. Что моя мама решила жить в православной секте – я узнаю от твоего отца. Что моя мама занимается с тобой этим обдолбанным зельеварением, я узнаю…

– Химией.

Голос Дианы спотыкается, она глупо открывает‑закрывает рот.

– Твоя мама – единственная училка, которая не зовёт меня «средним идиотом», – я развожу руками, – дебилом, бревном, буратино и тому подобными… нарицательными.

Диана демонстративно улыбается и продолжает путь задом наперёд – теперь уже обратно, от внешнего края лабиринта к центру. Минуты две проходят в молчании. Постепенно лицо Дианы разглаживается, и только губы её вытягиваются в трубочку. Лишь когда ушей достигает свист, я догадываюсь, что она продолжает обряд.

Насколько же всё это глупо.

Чёрт, мне уже достаточно лет, дабы знать правду о Деде Морозе. Я и в богов‑то не особо верю. Так, во что‑то аморфное, безликое – в сладкую вату, которой затыкают дыры в науке. Вот и ответьте мне: неужели языческий обряд, вычитанный Дианой в сборнике поморских сказок, изменит наши жизни?

Круги лабиринта медленно возвращают Диану к бочке, свист блуждает по нотам, пока не сливается с ветром в унисон. Возникает ощущение, что воздух поёт на древнем, мёртвом языке, и меня обдаёт ледяными волнами озноба.

Бр‑р‑р.

Диана шагает к бочке, пересекая центр лабиринта, и вздымает руку с окровавленной куколкой. Свист оглушает, чёрные глаза выжидательно смотрят на меня.

Я поёживаюсь и заношу мужскую фигурку над огнём. Облизываю потрескавшиеся от мороза губы, бросаю взгляд на Диану.

Она кивает.

– Чтобы… – Я прочищаю горло и безуспешно стараюсь переорать хор Дианы и ветра: – Чтобы хоть по одному предмету у меня были нормальные оценки. Типа того…

Я морщусь от собственного неверия, от косноязычия и брезгливо, как грязные трусы, бросаю деревянную куколку в пламя. Она мгновенно исчезает в огне, и только сноп искр вырывается из недр бочки.

Звук ветра меняется, и я не сразу понимаю, что Диана отключила реликтовый свист.

– Чтобы больше никогда моя мама… – я ловлю её пристальный взгляд, – чтобы все, кто мне дорог… чтобы никогда больше не оставляли меня одну!

Диана поправляет светло‑ржавые пряди, которыми ветер укрывает её лицо, и подносит ножки куколки к потокам пламени. Две женщины зачарованно изучают друг друга: деревянную пожирает огонь, у живой – языки костра пляшут в чёрных глазах.

– Теперь всё? – спрашиваю я, когда Диана отпускает фигурку и та камнем летит вниз.

Диана вздрагивает и смотрит в мою сторону: молча, бессмысленно, словно не видит и не узнаёт. Проходит мгновение, другое, пока её взгляд не проясняется.

– Чел, ты такой трусишка.

Слова Дианы тяжестью повисают на шее, и я неохотно выхожу из каменного лабиринта, приближаюсь к краю вершины. Нутро сковывает от ужаса, волосы встают дыбом.

Мы на чёрт‑те какой высоте. Посмотрите сами: ледовая тропинка тянется бесконечно вниз, и вниз, и вниз – и без вести пропадает в хмари карьера.

Не знаю, как вели себя древние люди в оригинальном обряде, но более идиотского способа доказать языческим божкам, что ты смел и достоин небесной помощи, не придумаешь.

Я закрываю глаза, считаю до шести и снова бросаю взгляд вниз. Ничего не меняется: страх всё так же парализует меня и всё так же под ногами разверзается мёрзлая пропасть. Садишься и едешь. Ничего сложного. Абсолютно.

Я стаскиваю с плеча ремень ледянки и плюхаю её в снег. На большее сил нет, если вдруг не появится щепотка той самой храбрости, которую требовали с наших предков древние боги.

За спиной трещит наст. Мимо прошмыгивает Диана, похлёстывая меня рыжими, похожими на перья снегиря волосами, и с любопытством смотрит вниз.

– Боишься? – участливо спрашивает она, и я признаюсь:

– Угу.

Огонь в бочке притухает, и снег вокруг чернеет, уходит в тень.

– Фух! Еле вас нашёл! – доносится сзади голос. Звучит он как у мальчишки, который очень спешил и запыхался. – Вы видели знак, что тут опасно?

Диану перекашивает. Я оглядываюсь: к нам идёт толстоватый парень с красным от мороза лицом и подарочным пакетом.

– Чел, запомни это для истории. – Во взгляде Дианы мелькает что‑то задорное и… не знаю – идиотское?

– М‑м?

Она чуть разбегается, прыгает на ледовую тропинку и летит вниз, в темноту. Летит без опоры, без поддержки, балансируя на тонких – как это возможно? – ногах, визжа от агонии бешеного восторга:

– Расскажешь моим ВНУ‑У‑У‑У‑КА‑А‑А‑А…

Рыжие волосы‑перья бросаются к небу, к призрачно‑зелёным тяжам в густой черноте, и ныряют за гребень холма.

Моя рука тянется следом, как и вопль «Диана?!», который не сорвался с губ. Сердце бьётся где‑то в горле, будто это я только что проделал сумасшедший трюк и съехал СТОЯ с Холма смерти. Но я лишь смотрел – как зачарованный, как загипнотизированный, – пока юная оторва это вытворяла. Делала, блин, историю.

Вы встречали людей, которые вас поворачивают, как рычаг? Вбок, в сторону – куда раньше и не смотрели? Наверное, я бы забил на всё ещё минуту назад. Тридцать секунд назад я знал, что развернусь и не поеду, что плевал на эти обряды. Но уйти теперь, когда девчонка оказалась смелее? Когда съехала на ногах, словно… словно…

Да кто так вообще делает?!

Я подхожу к самому краю. Лицо обжигает студёным воздухом, ноги подкашиваются. Конца ледового спуска не видно, и Дианы не видно – её съела потусторонняя темнота внизу.

Я не рассказывал, как лет пять назад здесь разбилась одна девушка? С тех пор число экстремалов поубавилось, и карьер с Холмом огородили, но – толку то? – на любую ограду найдётся Диана с кусачками.

– Ты ей говорил, что у меня подарок? – доносится обиженный голос Валентоса.

Я сглатываю. Костёр в бочке дотлевает, и к звёздам вытягивается султан чёрного дыма. Вершину холма поедает зелёно‑фиолетовый полумрак, а в мыслях закольцованным видеороликом крутится, как рыжие волосы взлетают к небу и растворяются в темноте. Я же не трусливее девчонки? Нет?

– Ну почему она всегда так? – раздаётся всё ближе голос Валентоса.

Щёки обжигает от стыда. Я зажмуриваюсь, а потом без разбега, как камушек в пропасть, падаю на ледянку и слетаю с холма. Сквозь посвист ветра меня догоняет изумлённый вскрик Валентина. Сердце ухает вниз, желудок подпрыгивает. Земля выскальзывает из‑под ног, попу подбрасывает и больно бьёт о седушку.

– Артур?! – с искренней обидой кричит Валентос. – Я же к вам… с вами!..

На душе становится тяжело.

Я открываю глаза. Воздух свистит, ледянка свистит, и я верещу вместе с ними. От радости, от страха, от стыда перед Валентосом. От этой морозной черноты, в которую я лечу винтовочной пулей, разгоняясь всё больше, всё страшнее, так что ледянка бешеным зверем бьётся подо мной.

Я съехал с Холма смерти.

Я это сделал.