Текст книги "Попытки внести ясность"

Автор книги: Андрей Саженюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Андрей Саженюк
Попытки внести ясность
Сборник рассказов

В. Соколову

Попытки внести ясность

Июль, 1976

Когда я с ней попрощался и вернулся домой, я понял, что забыл ключ от квартиры, а родители были на даче. Вообще-то, запасной ключ всегда был у соседки, но будить ее было неловко, ночь все-таки, да и спать не хотелось, надо было все переосмыслить, я вспоминал ее голос, смех, серые глаза, русые волосы, светло-зеленый сарафан с небольшим вырезом на груди. Поэтому уехал на автобусе на вокзал, до четырех часов утра толкался в залах ожидания, бродил по переходным мостам и перронам; когда большие электронные часы над зданием вокзала показали 4:30, вышло солнце, порозовели окрестные дома и улицы. Я двинулся обратно, шел через весь город, по мосту через реку, вернулся около шести утра, постучал к соседке, взял ключи, открыл квартиру и проспал до обеда.

Проснулся с четким пониманием того, что надо начинать новую жизнь. Вернее, возвращаться в старую. Собирать себя по кусочкам. Открыл записную книжку и стал писать план на лето: что сделать, какие книги прочесть. Но с чего начать? Вспомнил ту маленькую библиотеку, куда ходил в 10 классе. Решил туда опять записаться. Это будет символично. В библиотеке, в разделе советской поэзии, привлек внимание маленький сборник белого цвета с тонкой корочкой, фамилия автора была незнакома, открыл на первом стихотворении: «Я снова юность повторяю, уроки давние твержу».

На патронном заводе требовались грузчики в ночные смены. Я устроился в цех вытяжных автоматов. Эти огромные станки производили заготовки для гильз, в цехе стоял такой шум, что нам, рабочим, если возникала редкая потребность общения, приходилось кричать друг другу. Мне надо было на тележке возить гильзы от автоматов в печи, где они проходили обжиг. Работа не была непрерывной, вернувшись с пустой тележкой от печи назад к станкам, можно было посидеть пять минут, подождать следующей партии. Во время этих коротких передышек я придумал себе занятие – оказывается, если захотеть, можно услышать в непрерывном шуме и грохоте станков человеческие голоса, могучий хор. Этот воображаемый краснознаменный ансамбль выводил в ночи знакомые мелодии про соловьев, спящих солдат, про о чем-то шумящие березы.

Днями я отсыпался, а вечерами часто уезжал на Западный, туда, где она жила. Но я не знал точно, где. Простая мысль – узнать адрес через общих друзей – почему-то не приходила в голову. Я просто бродил вслепую и старался угадать.

 
Упав локтями на холмы окраин,
Будь над путями, над любым трамваем…
 

И в самом деле, тем летом появилась новая ветка трамвая, она шла от вокзала на Западный поселок.

Помню самую первую свою поездку, вдоль красной кирпичной стены хлебозавода беспризорные клены, когда вагон с дребезжанием поворачивает, его открытые окна захватывают, ранят эти зеленые ветки; потом новые девятиэтажки, стайка девчонок у подъезда со скакалками, остановочная платформа электрички, бабушки продают гладиолусы и астры, переезд, бараки, эти уцелевшие призраки войны. Я выхожу у маленького клуба с четырьмя колоннами. Набор в кружки баянистов, аккордеонистов, кройки и шитья, сегодня на экране «Центровой из поднебесья».

Прямо за кинотеатром высоченный забор, колючая проволока, вышка, часовой. Это зона, Сиблаг. И тут же детский садик, тополиная аллея, магазин «Книги», школа, потом начинается как бы деревня, а потом город возвращается, «сталинка», двух– и трехэтажные желтые и бежевые дома, запах молодых листьев и пыли. Она может жить в любом из этих домов и может выйти из любого подъезда. Кружится голова. Поворачиваю на Фасадную, пересекаю Титова, вхожу в сплошной массив частной застройки, в переулок Танкистов. Становится темно. Вижу вдали огни – это новый строящийся микрорайон. Подхожу к нему вплотную, на границе двух сред, как бы прошлого и будущего, оказывается маленькое озеро, скорее болотце, тут как ни в чем не бывало продолжается своя нехитрая жизнь – пронесется стрекоза, квакнет лягушка. Я спускаюсь к озеру по деревянным ступенькам с перилами, смотрю снизу, задрав голову, на девятиэтажные дома. Микрорайон надвигается, светит всеми своими огнями и скоро раздавит эти почерневшие мостки, покосившиеся заборы, стрекоз, лягушек, птиц.

Январь, 1977

Бабьего лета не получилось, как-то сразу зарядили дожди, оголились ветки, листья прилипли к черному асфальту. Возле магазинов мокли груды темно-зеленых арбузов. Арбузы были несладкие и покупались плохо. На стульчиках рядом с лежащими прямо на земле чугунными весами зябли женщины-продавцы в замызганных белых халатах, надетых поверх плащей, в митенках, из которых выглядывали ногти с грязно-розовым маникюром. Но и слякоть быстро кончилась, потому что задул ветер, полетела крупа, тротуары высохли, промерзли, на их обочинах появились первые снежные заносы… Ну и что? Не в первый раз, уже бывало – любить издалека, надеяться на что-то, непонятно, правда, на что, накачивать себя стихами и просто ждать. Ждать, когда этот огонь выгорит, задохнется. От постоянного о ней думания и невидения образ выхолащивался, размывался, я был уже не уверен, что, встреть я ее сейчас, я бы ее узнал. Наверное, чтобы совсем не забыть, я вырезал из журнала «Советский экран» фотографию польской актрисы, похожей на Ольгу. Те же светлые волосы, сероглазость, курносость, неброскость, на первый взгляд. Да и имя созвучно – Малгожата.

Я забросил университет, дипломную работу и проводил время в читалке областной библиотеки. Увлекся советской школой критики 1920-х годов. Мне казалось, что тут открывались огромные перспективы, что если внедрить в литературоведение математические методы, можно было бы решать интересные задачи, например доказывать заимствования, плагиат.

Каждый вечер по телевидению, после новостей, давали прогноз погоды на завтра. Этот прогноз сопровождался фотозарисовками Новосибирска и песней в исполнении местного ВИА. Там пелось о зиме, о том, что «где же теперь нам повстречаться», а в конце – «так придумай ты сама, как поправить это». Вот именно, ты уж сама что-нибудь придумай.

Но придумала не она, придумал Володя со своей невестой. Однажды вечером, в середине декабря, придя домой, я увидел на своем письменном столе записку, написанную на обратной стороне двух билетов в кино: «Андрюха, извини, не дождались, мы торопимся. Новый год встречаем у нас. Будь как штык в 10. Тебя ждет сюрприз. Вова. Наташа». Эти два синих двадцатипятикопеечных билета с оторванным наискось корешком я носил в нагрудном кармане пиджака, время от времени вынимал, рассматривал и перечитывал, как полярник на льдине перечитывает письмо, сброшенное с большой земли.

Новый 1977 год встречали в таком составе: Володя с Наташей, я, Ольга и ее подруга Тамара (Томчик). Собрались в десять. Стали провожать старый год, смотрели «Огонек». В комнате был полумрак, горели огни на елке, Ольга была в глухом сиреневом платье, я украдкой на нее поглядывал, как бы уточняя, перерисовывая размытые с лета черты. Потом встречали Новый, в два часа ночи двинулись на елку, жгли бенгальские огни, катались с горки, около трех утра вернулись домой. Володины родители ушли к друзьям, оставив нам квартиру, мальчишки легли в спальной, девчонки – в гостиной. Первого проснулись поздно, допивали вино, пели (Володя аккомпанировал на баяне), разыгрывали лотерею, играли в «горячо – холодно». Вечером ходили в кино. Компания из пяти плохо делится на пары, поговорить с глазу на глаз не получилось. Правда, удалось узнать, в каком она институте, на каком факультете и в какой группе. Торговый, технологический, 425-я. Помню вопрос:

– А зачем тебе моя группа?

На период сессии я планировал уехать заниматься в общежитие университета. Утром третьего января вышел из дома, увидел во дворе первые выброшенные елки и передумал. Вечером вернувшиеся с работы родители удивились.

– В общаге много отвлекающих факторов. Дома легче собраться, сконцентрироваться.

Но о сессии я думать перестал. Вставал поздно, в 11 утра слушал по радио «Полевую почту юности». Подбирал на аккордеоне все подряд. Пел. Набрал в библиотеке лирики. Читал стихи вслух. А в 11 вечера, когда шел повтор «Полевой почты», слушал опять, уточнял аккорды, пытался застенографировать слова.

 
Третий день с неба снег порошит,
Надо мною и тобою он кружит.
 

Однако старые лекарства плохо действовали, стало понятно, что как раньше – перетерпеть, отсидеться – уже не получится. Торговый, технологический, 425-я. Меня тащило, как металлическую опилку в магнитном поле.

Заявиться прямо на лекцию? Но постой. Ты ее видел два раза. У нее своя жизнь, учеба, увлечения, дом, родители, друзья, может, и друг. Да мало ли что у нее может быть. И вот так прийти и во все это вклиниться? Здравствуйте, я ваша тетя? Представь, как зазвенит звонок, как она с друзьями выйдет на перемену, как они тебя обступят. Как они будут ее спрашивать, кто это, что за чудак. Страшно быть непонятым, еще страшнее быть смешным. Не глупи. Будь хитрее. Надо «случайно» наткнуться на нее в автобусе.

Я попытался вычислить ее ежедневный маршрут. Вряд ли она едет на трамвае, это долго, а автобус с Западного поселка ходит только один – двадцатый. На двадцатом она должна ехать до остановки «Башня». Потом на «Башне» пересесть на другой автобус и проехать до «Горской», где и находился ее институт. Скорее всего, лекции начинались в 9. Поэтому около 8 утра я садился где-то на пути ее следования на двадцатку, на следующей остановке выходил, ждал следующей двадцатки, проезжал еще одну остановку, и т. д. до конечной. «Башня» была перевалочной базой, здесь сходились многие маршруты. Помню, как стоял в толчее, вглядываясь в лица. Помню сильный мороз, черное небо, желтые фары приближающихся автобусов, белые дымы из выхлопных труб, помню, как скрипели тормоза, как с шипением распахивались пневматические двери, выплевывая и проглатывая потоки людей в пальто и шубах.

Мой план сработал неожиданно быстро, на второй или на третий день. Зайдя в автобус, я увидел на заднем сидении Ольгу, читающую конспекты. Сиденье рядом было свободно. Сердце куда-то ухнуло, я быстро, не оглядываясь, прошел в передний конец салона и тут же выскочил. Вернулся домой убитым. Почему убежал? Опять стихи, опять «Полевая почта».

 
Снегопад без руля и ветрил,
Он со мною беды натворил…
 

Торговый, технологический, 425-я. Поздними вечерами я стал приезжать на остановку «Горская». После фиаско в двадцатом автобусе веры в себя, веры в то, что я могу прийти прямо на лекцию, было мало, но… чем черт не шутит? Мечтать не вредно. «Горская» – потому что на горе. Я выходил из трамвая, внизу – заснеженное озеро, река, два моста, железнодорожный и автомобильный. Вверху – звезды на черном небе. Холодно. Через автомобильный мост ползли как светляки машины, автобусы, троллейбусы и трамваи, за рекой горели огни правобережных районов. Я сворачивал на проспект Маркса и поднимался по нему вверх, к кинотеатру «Аврора». Напротив кинотеатра – три корпуса торгового. Главный корпус – бордовый, пятиэтажный, с большими белыми, утопленными в стену окнами. На самом верху здания – длинный плакат о важности образования. Боковые корпуса были меньше, белого цвета и соединялись с главным двумя переходами. За счет нулевого, полуподвального этажа первый этаж был приподнят, и поэтому к центральному входу в институт подводила широкая, в два пролета, лестница с железными перилами.

Стеклянные двери, вертушка, дремлющая бабушка-вахтер, вестибюль. Панели из красного мрамора, зеркала, длинный гардероб. Как будто театр. И спектакль давно закончился. А может, еще и не начинался? Я иду по пустым коридорам, слышу свои шаги, вижу себя в зеркалах. Деканат технологического факультета. Расписание занятий. Стенгазета «Технолог». С изумлением обнаруживаю под колонкой редактора ее имя – Ольга Емельянчик. Оказывается, она журналист. Статья адресована первокурсникам: как не растеряться, как правильно распорядиться своим временем, как пройти без потерь первую сессию. Эта позитивность трогает до слез. А вот та самая аудитория, здесь по утрам у нее лекции. Кошмар моего прихода, то, что я постоянно рисовал в своем воображении, вдруг материализуется – вот здесь примерно буду стоять я, вот из этой двери они все выйдут. Здравствуйте, я ваша тетя. Вопрос из толпы: «Оля, это кто?» Захожу внутрь. Яркий неоновый свет, желтые парты ярусами, большая черная доска, через всю доску надпись мелом: «ЛЮДИ, ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА!» Где она, интересно, сидит? Конечно здесь, на первом ряду, напротив лектора. Посижу рядом. Ведь люди должны любить друг друга. Все гениальное просто… Громыхание ведер, резкий голос технички:

– Молодой человек, освободите аудиторию!

Потом наступили два бесконечных дня – суббота и воскресенье. В ночь на понедельник заснуть не удалось. Сцена, как она с друзьями выходит на перемену, выматывала, как зубная боль. Выматывали, крутились в мозгу одни и те же строчки: «В ночь, бессонницей обезглавленную, перед казнью моей любви…»

Я еле дождался утра и приехал в институт.

9:45. Звонок. Так громко, что хочется заткнуть уши. Выходит Томчик. Видит меня, тут же возвращается. Выходит Ольга. На плечах пальто, видимо, в ауди тории холодно.

– Приве-е-е-тик, а ты как тут очутился?

– Очутился случайно. Проходил мимо «Авроры». Заинтересовало название на афише. «На руинах любви». Посмотрел через дорогу. И тут-то меня осенило. Торговый, технологический, 425-я.

– Постой-постой, ты же мне говорил, что ты уедешь?

– В общаге много отвлекающих факторов. Дома легче сконцентрироваться. Дома эффективней. Кстати, я тут пока ждал, прочел твою статью в газете «Технолог». Я там даже кое-что почерпнул для себя. Про эффективность.

Улыбается.

– Да нет, серьезно почерпнул. Короче. Иду, смотрю на афишу. «На руинах любви». Думаю. А почему бы и нет. Почему бы и не посмотреть. То есть нам. Нам не посмотреть. Почему бы. Сеансы в 2, в 4, в 6.

– А ты уверен? Ты хорошо подумал?

Испуг.

– О чем подумал? В чем уверен?

– Что фильм хороший.

Это, оказывается, шутка.

– Действительно хороший. Там играет какой-то знаменитый английский артист. И какая-то знаменитая артистка. Не помню фамилий.

– Ну хорошо, хорошо, верю, что хороший, давай в 4.

…Когда мы вышли из кино, было темно. Мороз отпустил. Падал снежок. Мы решили пройтись до «Башни». Она сказала:

– Странно… Вошли днем, а вышли ночью.

– Странно потому, что мы, наверное, верим, что, пока идет фильм, жизнь вокруг должна остановиться.

– Жизнь вокруг ждет, чтобы мы досмотрели… Ты это хорошо придумал. А все равно я что-то здесь не понимаю. Смотри. Вот они любили друг друга. Ведь так? Сколько дней они встречались?

– Три дня.

– Она же артистка, она должна была ехать дальше со своей труппой. Почему он за ней не поехал?

Я тоже что-то здесь не понимал, три дня с ней, сорок лет без нее…

– Затрудняюсь сказать, почему он за ней не поехал.

– Да нет, фильм понравился, спасибо, что пригласил, просто неправдоподобно как-то.

Подошла двадцатка, распахнулись двери. Она заскочила в автобус, села у окна, прочистила варежкой кружок в заиндевевшем окне, помахала мне рукой. В это трудно было поверить, но я сделал это. Хотя радости не было. Была опустошенность. Было 10 января. Был понедельник. Прошла неделя с тех пор, как я вышел во двор и увидел выброшенные елки.

Апрель, 1977

На заднем сиденье автобуса жарко, шумно от работающего за спиной двигателя, зато сиденье длинное, просторное, расположено выше уровня салона и отсюда хороший обзор. Солнце припекает сквозь стекло. На обочинах дороги почерневшие, съежившиеся остатки сугробов. Автобус разбрызгивает грязь, воду и ледяную кашу. Когда мы подъезжаем к остановке, люди шарахаются. Пора выходить. Вот и панельная пятиэтажка бирюзового цвета. Первый подъезд, третий этаж, ее квартира направо. Мне открывают, маленький переполох, потому что не ждали, я пришел в первый раз. Ольга посадила меня в своей комнате за письменный стол. За моей спиной окно. Я оборачиваюсь и вижу, что здесь кончается город. Дальше поле, тополя, лесозащитная полоса, озеро, оно сильно блестит на солнце, в небе несколько белых размытых облачков.

– Вот не знал, что у вас тут озеро.

– Это не озеро, там просто низина, в ней за зиму скапливается снег. Это ненадолго, в мае все высохнет… Но меня здесь не будет. В мае я уеду. На практику. До осени.

– Жаль.

– Жаль чего? – заглядывает в глаза.

Я не знаю, что ей сказать и чего мне конкретно жаль. Как будто у меня были на это лето какие-то планы, которые вдруг теперь не осуществятся. Но ведь их нет, планов, и нет никакой позитивной программы. Меня просто сюда тянет. Да я и не знаю, где я сам буду этим летом. Когда озеро высохнет. К сессии я не готов. И уже в этот весенний призыв могу «загреметь под фанфары». Интересно куда? Дальний Восток? Ограниченная группировка? Или недалеко от дома? Уж лучше подальше. В Германии, в Германии, в далекой стороне… Из Германии я буду ей писать.

– Что ты молчишь?

Оказалось, что я пришел в родительский день. Накрыли на стол. Чем богаты. Соленья, сайра, колбаска, вареная картошка. Познакомился с мамой, с сестрами Ириной и Натальей. Помянули. Появился Павлик, друг Ирины. Пришел с работы с дочкой Сережа, Натальин муж. «Сережка, к нашему шалашу!» Девочке около годика. Все стали утютюшкаться. А ведь хорошо сидим. То есть у Ирины Павлик, у Натальи Сережа, а у Ольги – я. Меня как раз и не хватало, поэтому меня сразу полюбили. И я их тоже полюбил.

После ужина поехали в кино. Двадцатый автобус все не подходил, и я взял такси. Сидим вместе на заднем сиденье. Тот же путь, но обратно и без остановок. Частные дома, провинциальный ДК, бараки, переезд, ждем, пока пройдет электричка и откроют шлагбаум, заводские проходные, заводские трубы, переходные мосты, железнодорожные развязки. Еще поворот, мост, такси выныривает из-под моста, и дорога идет вверх. Начинается «соцгород». Резкая смена стиля. Мы удивленно смотрим на эти колонны, железные решетки ворот, барельефы, башенки на крышах.

На 7 часов давали классику, «Золотую лихорадку». Чарли Чаплин сервирует праздничный ужин и ждет свою девушку, которой все нет и нет. Он так и засыпает, уронив голову на стол… И вот ему снится, что она пришла с подругами, что он их развлекает. Потом он просыпается, один, никто так и не пришел, он выходит на улицу, бродит по опустевшему поселку, подходит к салуну, где встречают Новый год золотоискатели. Он стоит на холоде и смотрит в окно, туда, где тепло, где музыка и веселье. Туда, где она. Я ищу в темноте Ольгину руку. Она вырывает. Говорит, не мешай смотреть.

После сеанса, выйдя из кинотеатра, вдруг поссорились, причем из-за ничего. Из-за того на какую остановку идти, я хотел идти на «Телецентр», а она на «Дом советов». В результате победила она, но молчали всю дорогу до «Дома советов». И в автобус не сел, она уехала одна. Самое смешное, что расстояние-то было то же самое. Обидно.

Три сестры. Почти как у Чехова. Ирина, Ольга, только вместо Маши – Наталья. Мать зовет Ольгу Лялька. Интересно, а почему именно Лялька стала такой уникальной? Мысль важная, но я чувствую, что не в состоянии ее до конца додумать. Быстро становится прохладно. Запах воды, талого снега, мокрых веток. Небо апреля, красное у горизонта и темносинее над головой.

Август, 1977

Ольга вернулась в конце лета и неожиданно пришла в гости. Переступив порог, протянула руку. На ней была красная мохеровая кофта и синяя джинсовая юбка. Она не вспоминала ни мои письма, ни мою срочную телеграмму, как бы была выше этих глупостей. Пошли гулять. Начался дождик, шли, прижавшись, под зонтом; мы не видели друг друга четыре месяца и соскучились. Она рассказывала про Прибалтику, все-таки Прибалтика – это почти заграница. Я ей объяснил, что взял академический отпуск в университете, что работаю на заводе токарем. Прощаясь у ее подъезда, пригласил в кино.

На следующий день мы смотрели японский боевик на самом последнем сеансе в кинотеатре Маяковского. Потом я долго провожал ее домой, обратно шел пешком, трамваев уже не было. Ночью у меня начался жар. Я проболел две недели. За это время город изменился. Пожелтели улицы и парки, начались прохладные, пасмурные, лиловые дни, пока без дождей. Я приобрел коричневый плащ и черную кепку; по дороге с работы, возле кинотеатра «Металлист», в крохотном продовольственном магазине на улице Римского-Корсакова, стал покупать «Беломорканал», перед тем как закурить, постукивал папиросным мундштуком по коробке. Но мой новый образ работяги Ольгу не впечатлял. В сентябре она стала другой. Я вспоминал тот вечер в августе и не мог поверить, что это была она. Кстати, и ту красную кофту я на ней больше никогда не видел. Она закрывалась, уходила в себя. Эта замкнутость, холодность и бесила, и распаляла. Я пытался встречать ее возле института после лекций, внутри меня все клокотало, но я не мог связать двух слов. Как будто срабатывал какой-то предохранитель, и от высокой температуры выбивало речь. Она не пыталась мне помочь. Всем своим видом она как бы говорила: «Я тебя не просила, а ты все равно пришел. Ну так рассказывай. Я вся внимание». Мы молча доходили до ближайшей остановки.

– Спасибо. Дальше не надо, мне сегодня надо заканчивать проект…

Вечерами я ставил пластинку Ивицы Шерфези. Две песни были на русском – «Любите пока любится» и «Вернись, Марианна», остальные на хорватском, поэтому детали были неясны, но общий смысл я улавливал по ключевым фразам – «перви снеги… пусты улици… моя младости, моя любави… остались мо сами у снеги ледяной, ничег бише нема, мраке око нас».

Я понимал, что я ее теряю, что надо что-то делать, но что? Ввиду отсутствия телефона договориться о встрече заранее было сложно, поэтому заявлялся как снег на голову, как правило, с двумя билетами – в театр или кино. Отказаться было неловко, не выбрасывать же билеты, она сдавалась, шла, но все это молча, нехотя. Помню фильм Станислава Ростоцкого «Белый Бим Черное ухо». После фильма долго стояли на остановке, не могли дождаться своего автобуса, поэтому сели на троллейбус, это был окольный, мучительно длинный маршрут. Вышли из троллейбуса на улице Станционной, потом шли вдоль заводских корпусов, какой-то одноколейки, гаражей, огородов, потом из темноты вдруг с грохотом вылетел пассажирский состав, оказалось, что это Транссибирская магистраль, под железнодорожным полотном был маленький тоннель для пешеходов, за железкой начались двухэтажные, блеклые, одноподъездные домики, желтый свет в окнах, черные искривленные стволы кленов, сарайки во дворах. Устав от молчанки, я вдруг ни с того ни с сего обрушился на Ростоцкого и заодно на весь социалистический реализм.

– А мне понравилось, прекрасный фильм, и вообще, что это за привычка все высмеивать?

Пришла повестка из военкомата, начались медкомиссии, все шло к тому, что наш роман скоро закончится. Рентгеновские снимки почему-то делали прямо на пересыльном пункте, на Холодильной. Холодильная была легендарным местом, о котором я много слышал, а тут впервые увидел воочию. Нары, бритоголовые пацаны, громкоговоритель выкликает команды призывников выходить строиться. В последний момент дали отсрочку до весны.

У меня начали сдавать нервы, и я стал совершать странные поступки. Например, однажды утром я остановил станок, подошел к мастеру и сказал, что мне нужно срочно уйти с работы. «А в чем причина?» – «Семейные обстоятельства…» Я ехал к ней, сначала на 58-м, потом на 20-м автобусах через весь город, для того чтобы внести ясность. Я знал, что она дома, в тот день пары у нее начинались после обеда.

Ольга открыла мне дверь сонная, в домашнем халате, дома никого не было. На разложенном диван-кровати еще лежала постель. Она убрала постель, мы сложили диван-кровать, сели рядом, и я потребовал вернуть мне мои письма. Сейчас сложно до конца понять, что происходило тогда в моем воспаленном мозгу. Хорошо, я решил внести ясность, а причем тут письма? То есть письма были доказательством моих чувств, моей слабости, следовательно, они продолжали нас связывать, и я вообразил, что это будет сильный ход, если уничтожить эти улики? Или другое объяснение – когда я их писал, я подразумевал что-то получить в ответ, письма были как аванс, задаток. Но поскольку я ничего не получил, надо забрать задаток? Отдавай мои игрушки? Или я и не собирался забирать, просто надеялся этим шантажом выжать из нее хоть какие-то эмоции, вывести на разговор? Она пожала плечами и спокойно, без объяснений, ответила:

– И не собираюсь.

Я уехал озадаченный и немного обнадеженный – почему не хочет отдавать? Значит, что-то у нее ко мне осталось?

В конце октября прошли дожди, а в ноябре стало солнечно и морозно. Утром на земле, на ворохах еще мокрой, тяжелой, опревшей листвы блестел иней. Но ничего не менялось в наших отношениях. Вымученные встречи, вечные ссылки на занятость в институте…

Где-то в конце ноября однажды вечером я понял, что так дальше продолжаться не может. Около восьми вечера я приехал к Ольге, у нее в гостях была подруга, ее звали Вера, они увлеченно изучали по журналу мод какие-то выкройки, мой визит был опять некстати, они мне это давали понять, не обращая на меня особого внимания. Пришлось вызвать Ольгу в подъезд и объявить свое решение:

– Я к тебе больше не приду и тебя очень прошу ко мне тоже больше не приходить.

Я вышел на улицу. «Какие все-таки холодные имена – Ольга, Вера…» Было новое ощущение свободы, гордости за себя, я поставил точку, внес ясность, последнее слово осталось за мной. И было больно, пусто в то же самое время.

 
Остались мо сами
У снеги ледяной,
Ничег бише нема,
Мраке око нас…
 

20-й автобус довез до остановки «Сад Кирова». Гастроном у остановки еще работал. Длинный полупустой зал. Прилавки со стеклянными закругленными витринами, мраморные полы с мозаикой, табаки, соки-воды, кондитерский, крупы, мясной, вино-водочный… Купил бутылку приторного яблочного вина, другого ничего не было. Дорога до дома проходила через маленький парк. В середине парка стоял лепной фонтан в виде чаши, который никогда не работал, вокруг фонтана круглая клумба с пожухшими подмороженными цветами, несколько дорожек, несколько скамеек, традиционные фигуры матери с ребенком, физкультурницы с веслом, пионера, отдающего салют. Когда я проходил через парк, эти белые фигуры просвечивали в темноте сквозь голые ветки деревьев.