Текст книги "Святой воин"
Автор книги: Андрей Родионов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Неслышной тенью, стараясь не запнуться о лежащие повсюду тела, я осторожно пробираюсь вниз, с первого этажа крепости на подземный, а затем еще ниже. Только бы не зацепиться за наваленное грудами оружие, все эти связки стрел для луков и арбалетов, дротики и копья, булавы и топоры, а то железо загрохочет так, что перебудит добрую сотню народа. Пусть мирно спят, завтра у них день сюрпризов. Мой путь лежит в подвальный этаж, где еще при французах был создан пороховой погреб. Захватив в прошлом году крепость, англичане оставили там все так же, как оно и было. Зачем что-то менять, если то, что имеется, сделано замечательно?
Ни один из проведенных в Турели дней не пропал для меня даром. Я, как самый молодой воин орудийной батареи, со всех ног кидался выполнять любую работу, искательно улыбаясь, навязывался всем помогать, оттого уже на второй день на меня окончательно повесили ярлык мальчика на побегушках и перестали воспринимать всерьез. Как угорелый я бегал по всем поручениям, то за дровами для печи, то за едой. По вечерам, разинув рот, слушал байки бывалых воинов, попутно позволяя обыгрывать себя в кости. Зато теперь я всеобщий любимец, на меня и глядят покровительственно, как на безобидного старательного недотепу. Если такой болван и забредет куда не надо, то всего лишь получит подзатыльник, а то и просто строгую нотацию. Сейчас я точно знаю, куда надо идти, и, что намного лучше, там, куда я иду, меня тоже знают. Видели за последние дни не один десяток раз, ведь это у них я получал порох для пушек нашей батареи. На подземном этаже нет ни единой живой души, одни дубовые двери, поверх которых навешаны пудовые замки.
«Прошел! – облегченно вздыхаю я. – Никто не остановил, не велел возвращаться на мост, ура!»
Но расслабляться еще рано. И, не думая красться, а то еще влупят с перепугу и от излишней бдительности арбалетный болт в живот, я громко топаю вниз по каменным ступеням. Лестница круто извивается влево, я привычно спотыкаюсь на третьей ступеньке, выщербленной точно посередине, потом из короткого коридора попадаю в просторный каменный зал. В паре ярдов слева находится металлическая дверь, поверх нее – тяжелый засов. Здесь же за длинным деревянным столом откровенно скучают мрачные стражники. Завидев меня, караульные напрягаются, в их глазах я читаю настороженное недоумение. Мол, если ты не проверяющий офицер, то какого рожна сюда приперся? Рук к оружию они пока не тянут, но схватить его можно и за пару секунд. Сделаю хоть одну ошибку, пикнуть не успею, как повисну на копьях, захлебываясь кровью. Ражий детина с простым прованским именем Пете широко ухмыляется, опознав меня в неверном свете факелов. Ведь это именно ему я сегодня проиграл ужин.
– Стой, кто идет? – громко кричит начальник караула, невысокий лысый сержант с роскошной черной бородой, толстые мускулистые руки которого крепко сжимают короткую алебарду.
Лезвие угрожающе поблескивает в пламени факелов, оно чуть не в полтора локтя длиной, его еще называют «бычьим языком». Серьезное оружие, если умеешь им пользоваться, а сержант умеет, по глазам вижу. Ишь как набычился, крепыш плешивый. Пятеро верзил за спиной сержанта мигом введены в курс дела шустрым, как таракан, Пете, а потому они в живейшим интересом разглядывают незваного гостя, вернее, не столько меня, сколько корзину в моей руке.
– Возвращаю долг, господин лейтенант! – бодро рапортую я. – Первейшая обязанность солдата – выполнять данное товарищу слово!
– Что еще за долг? – морщит лоб сержант.
– Разрешите объяснить, господин де Камбре. – Пете подлетает к насупленному сержанту и шепчет ему что-то прямо в ухо, плотоядно улыбаясь.
Губы у Пете толстые и мясистые, зубы желтые, крупные, как у коня. Этот жулик и плут при игре в кости постоянно мошенничает. Два дня он втягивал лоха из новеньких в игру, пока я не решил, что настал момент проиграть. Разорил он меня сегодня на солидную сумму. Хорошо, что я не растерял полезных навыков, ловко срезав кошелек у одного из лейтенантов, а последней моей ставкой в сегодняшней Игре было обещание праздничного ужина. Я открываю корзину и бодро докладываю:
– Жареный гусь, печеная рыба, свежий хлеб, масло в глиняном горшочке, свежий сыр...
– Это что такое? – хмурит мохнатые брови сержант, тыча пальцем в глиняный кувшин.
– Это, извольте видеть, для лучшего пищеварения.
– Граф Гладсдейл запретил пить вино во время осады! – Лицо сержанта темнеет, нижняя челюсть выезжает вперед, отчего господин де Камбре приобретает отчетливое сходство с рассерженным кабаном. Честный служака аж корчится от собственного чувства долга, не таков он, чтобы поддаться соблазну.
– С пьяных глаз ты можешь обнять не то что француза, но даже, прости меня Господи, шотландца, а потому приказываю убрать немедленно эту гадость! – рычит сержант.
– Господин сержант, – немедленно начинают ныть на разные голоса все шестеро стражей. – Да тут по глоточку всего-то и выйдет на каждого. Он же от чистого сердца, дубина. Последние деньги потратил, чтобы нам приятное сделать!
Это истинная правда. Все, что было в срезанном кошельке, до последнего салю, ушло на закупку скромной корзины. Как известно, в любой осажденной крепости за деньги можно достать все, что хочешь. Даже слона к тебе проведут, было бы желание. Только узнай, к кому обратиться, и дело в шляпе. Правда, на ту же сумму в любом парижском трактире я смог бы накормить целую роту, но стоит ли жалеть чужие деньги? Легко пришло, легко ушло.
– Простите дурака, господин сержант. Хотелось ведь как лучше, – бубню я себе под нос, свесив голову.
Я забираю свою корзинку – в кувшине при этом что-то громко булькает – и, развернувшись, бреду на выход. Пете тихонько стонет, лицо у него такое скорбное, будто пройдоха узнал, что на рассвете его повесят. Да и остальные солдаты помрачнели, глаза их недобро посверкивают.
– Чего это ты задумал, каналья? – вскрикивает сержант, и я с удовлетворением отмечаю, что он явно взволнован.
– Да для ребят заберу, в нашей батарее, – простодушно объясняю я. – Уж они-то не откажутся выпить за победу.
– Для ребят, – ехидно передразнивает сержант. – А ну, поставь на место, еще не хватало разлагать солдат его величества Генриха Шестого! – С сомнением оглядев своих орлов, которые мигом ожили и расцвели любящими улыбками, господин де Камбре бормочет: – Ну, разве что по маленькому глоточку, за нашу неминуемую победу.
Шустрый Пете, подхалимски улыбаясь, уже тащит две кружки, одну – персонально для начальника, и тут же громко добавляет:
– И за здоровье нашего августейшего монарха, Генриха Шестого Ланкастера!
Сержант решительно кивает, мол, наливай! Остальные, спохватившись, кидаются на поиски кружек. Я на цыпочках удаляюсь, но далеко не ухожу, поскольку дело еще не закончено. Через несколько минут я вновь навещаю горе-караульщиков и убеждаюсь в том, что старый трюк вновь срабатывает. Некий вонючий отвар, рецепт изготовления которого монахи-францисканцы вот уже три столетия держат в строжайшем секрете, в небольшом количестве подмешанный в вино, действует ничуть не хуже клофелина, растворенного в водке. Правда, я не собираюсь обчищать карманы дружно похрапывающей стражи, не для того старался. Забрав у сержанта большой бронзовый ключ, я снимаю с железной двери пудовый замок и, откинув засов, с усилием распахиваю дверь в пороховой погреб.
– Добро пожаловать, дорогой друг Робер, – бормочу я, быстро оглядываясь по сторонам. – Ага, это я удачно зашел!
В левой руке я держу стеклянную лампу, только безумец сунется внутрь с открытым огнем. Я бережно вешаю лампу на крюк, вбитый в каменную плиту рядом со входом, и возвращаюсь к мирно посапывающим стражникам. У них в просторном деревянном шкафу, приткнувшемся у дальней стены зала, припасена уйма подобных ламп, штук шесть. Вскоре помещение склада медленно проступает из темноты, освещенное яркими огоньками пылающих фитилей.
Пятиугольный подвал чуть не сплошь заставлен высокими, мне по грудь, бочками с порохом. При желании англичане могут беспрерывно палить из пушек хоть месяц, так и не ощутив никакого недостатка в порохе. Граф Уильям Гладсдейл и впрямь прекрасный полководец, он продумал каждую мелочь, заранее запасся всем необходимым. Турель битком набита бочками с солониной, вяленой рыбой и мукой, я видел комнаты, где складированы сотни головок сыра. Форт вполне сможет продержаться до подхода подкреплений с северного берега Луары, если я не вмешаюсь.
Я опускаю руку в ближайшую бочку, и мелкий, словно пыль, черный порох мягко течет сквозь пальцы. Если взорвать все это богатство, Турель, без сомнения, рухнет. Пострадает и мост, который должен связать Орлеан со свободными территориями, все жертвы по его захвату пойдут прахом. Как-то это не по-нашему, не по-хозяйски! Несколько лет французы строили, затем англичане забили припасами все помещения, словно хомяки, изготовившиеся к долгой зиме, а тут приходит русский и взрывает все к чертовой бабушке! Я ухмыляюсь, рот расползается до ушей. Не скрою, очень соблазнительно вот так вот бабахнуть, подняв на воздух сразу полтысячи врагов. И я бабахну! Но только не сейчас, а как-нибудь в другой раз и на чужой территории.
Нет, англичан и примкнувших к ним предателей мне ничуть не жалко, война есть война, они знали, на что идут. Но вот крепость еще может послужить Франции. Что же мне такое придумать, чтобы и крепость сохранить, и помочь французам?
Водрузив крышку от бочки на ее законное место, я задумчиво оглядываю помещение. Что это за емкость прячется там, в углу? Непохоже, чтобы в этакой громадине держали взрывчатые вещества, зато в ее сестрах-близнецах галлы, как правило, хранят вино. Я с усилием открываю большой кран, и изнутри с готовностью плещет темная жидкость. Точно, в гигантской двухсотведерной бочке находится весьма неплохое божоле. Вот и решение наших проблем, понимаю я. Но как же британцы затащили этакую громадину сквозь узкие двери? Да никак, это дело рук галлов! Очевидно, последний командующий Турелью переоборудовал винный погреб под хранилище пороха, а эта бочка – остатки былой роскоши, французы просто не успели ее допить. Хорошо, что и трезвенник Гладсдейл до нее не добрался, теперь имущество Франции послужит своей стране! Придется как следует потрудиться, но нас работой не запугаешь. Где-то я, тут видел большое ведро.
Еле слышный шорох за спиной заставляет меня машинально пригнуться, зайцем сигануть в сторону. В бочку с порохом, перед которой я только что стоял, до половины входит копье, дребезжит возмущенно, мол, что ж не подождал? Я разворачиваюсь к невесть откуда возникшему воину, машинально замечаю, что, судя по стойке, тот весьма опытен в обращении с топором. Вон как ловко перебрасывает рукоять оружия из руки в руку, повезло, что я вовремя его услышал.
– Проворен, лекарь, – невнятно рычит человек, чье лицо, заросшее густой бородой, кажется мне смутно знакомым.
– Ты обознался, – отвечаю я, лихорадочно пытаясь вспомнить, где же видел его раньше.
Постой-ка, он назвал меня лекарем! Но ведь здесь, в Турели, меня знают как пушкаря Жакмара Кузинара, единственного человека, спасшегося из отряда геройски погибшего сэра Томаса Поингса. В мерцающем свете ламп я замечаю, как гость довольно скалится, наслаждаясь моей растерянностью. Если убрать эту бороду...
– Клод! – ахаю я. – Откуда ты здесь взялся, дружище?
– Оттуда! – передразнивает бывший телохранитель Шарля Безнара, погибшего главаря крестьянского Отряда, злобно посверкивая глазами.
Эх, где ты, моя молодость, где тот отряд восставших нормандских крестьян? Незваный гость прерывает сладкие воспоминания каким-то гневным выкриком, бормочет что-то, будто каши в рот набрал. Да ему же тогда сломали челюсть, припоминаю я, очевидно, кости срослись неправильно, изуродовав лицо. Бедняга и без того не был писаным красавцем, а теперь Клоду и вовсе приходится носить густую бороду, чтобы люди не шарахались в стороны. Между тем есть прекрасный метод лечения. Надо металлическую проволоку пропустить между зубами, надежно скрепляя ею челюсти. Какой-то месяц мучений, зато результат превосходит все ожидания, хоть снова лезь в драку. Но кто бы им подсказал и научил. Черт, как жаль, что я совсем забросил медицину! Клянусь, после победы займусь только лечением, больше никаких душегубств!
Пусть и в нынешнем своем амплуа я облегчаю страдания людей, убивая немногих выродков и негодяев, но после нашей победы с убийствами будет окончательно покончено. Хватит мне резать глотки, душить и травить ядом, мое дело – лечить! Что-то я не вовремя задумался, а тем временем старый знакомец потихоньку подкрадывается ближе, горячечно несет какой-то бред:
– Кто мне платит, тому и служу, теперь вот – англичанам. А тебя я сразу узнал, как только увидел. Дай, думаю, прослежу, зачем он здесь. Когда лекарем был, ты все больше по ночам любил орудовать, злодей. И не ошибся я в тебе, ох как не ошибся!
– А твой друг Морис тоже спасся? – любопытствую я, незаметно озираясь.
Не хватало еще, чтобы и тот душегуб ошивался где-то поблизости.
– Морис давно погиб, – глухо роняет Клод. Глаза наемника полыхают яростью, он быстро прыгает вперед, высоко занося топор. – А ты сдохнешь сейчас! Меня наградят за убийство шпиона, но главная радость – знать, что я наконец-то отомстил!
Что за порочная страсть к монологам? Плохо, когда некому тебя выслушать, не с кем поговорить по душам, именно это и вызывает нездоровое словоблудие. Не говоря худого слова, я коротко дергаю левой рукой. Клод с хриплым выкриком отшатывается, топор камнем падает из его враз ослабшей руки и, несколько секунд потанцевав на каменных плитах пола, застывает, мелко дребезжа. Несостоявшийся контрразведчик грузно падает ничком. Я пинком переворачиваю обмякшее тело, нож, скрежетнув о кости черепа, нехотя вылезает из левой глазницы. Я аккуратно вытираю лезвие об одежду старого знакомца, не дай бог клинок заржавеет.
Хорошо, что покойный Клод, мужчина небольшого ума, пришел сюда в одиночку. Бедолага явно хотел прославиться, ну как же, поймал шпиена, бдительный ты наш! Ну и отомстить мечтал, само собой. Другой бы крепко призадумался, прежде чем давать сдачи, взвесил силы, как следует пораскинул мозгами. Но как использовать то, чего у тебя нет? Пока в моей голове крутятся подобные мысли, ноги быстро переносят тело из одной точки склада в другую.
Наконец-то дело закончено!
Разогнув гудящую спину, я с удовольствием разглядываю выполненную работу. Две ближайшие ко входу бочки с порохом я оставил целыми и невредимыми, чтобы сюрприз удался на славу, труп Клода запихал в дальний угол, за бочку с божоле. Теперь самое время закрыть пороховой склад и потихоньку удалиться, но сначала я все-таки отведаю вина, чуть-чуть промочу горло после работы. Достал уже этот нудный Гдадсдейл с его сухим законом!
Аккуратно закрыв дверь на все засовы и замки, я бережно засовываю ключ в кошель, висящий на поясе храпящего сержанта. Тот смешно шлепает губами, лицо у него доброе и светлое, – наверное, приснился день получки. А может быть, видит, как горит французская деревня, гибнут в пламени женщины и дети.
Обратно к пушечной батарее я возвращаюсь буквально через двадцать минут. Похоже, здесь никто так и не заметил моей отлучки. По-прежнему бдят часовые, ворочаются во сне укутанные в плащи рыцари, оруженосцы и простые латники, набираясь сил перед сегодняшним боем, и не знают, что некий францисканец уже определил исход грядущего сражения. Пусть по-прежнему крепки стены Турели, вдоволь припасов, храбр гарнизон и полным-полно оружия. Без пушек англичанам не удержать мост, а орудия без пороха представляют из себя всего лишь бесполезные бронзовые и железные трубы. Час назад крепость, запирающая мост, фактически пала, сражение за Орлеан можно считать выигранным!
Ухмыляясь, с чувством превосходства я оглядываю спящих, пока в неком озарении не понимаю, что и сам частенько оказывался в их шкуре. Строишь, бывало, какие-нибудь планы, продумываешь будущее во всех деталях, а потом оказывается, что кто-то давно уже все решил не только за тебя, но даже и за всю страну. Скажете, так не бывает? Еще как бывает! Ты бегаешь, суетишься, сердишься и борешься, но тем, кто знает истинную подоплеку происходящих событий, ясно, что без толку все твои прыжки и ужимки, все будет так, как задумал кукловод. М-да, жутковатое и сладкое чувство, аж холодок по спине, чего греха таить. Подлинная власть – это возможность видеть истинную картину мира, по своему разумению решать чужие судьбы!
Ну вот, вроде бы и все, мои дела в Турели закончены, осталось одно – граф Гладсдейл. Сейчас мне до него не добраться, но посмотрим, что принесет близкий рассвет. Подойдя к невысоким, мне по пояс, перилам, я пытливо вглядываюсь в темную массу воды, которая медленно струится под мостом, направляясь прямиком в Атлантический океан. Кто знает, может быть, через месяц, а то и год эти воды пройдут над местом, где некогда располагалась Атлантида, своим могуществом затмевавшая все прочие государства тогдашнего мира? Я споро снимаю сапоги и плащ, поскольку там, куда я собираюсь, они мне без надобности. Тонкая веревка протестующе скрипит, но я уже плавно соскользнул вниз, в ту самую воду, которой только что любовался.
Вода на ощупь просто ледяная, в первую минуту у меня даже дух захватывает, но я упорно гребу к берегу, который отчего-то никак не желает приближаться. Господи, а ведь тут всего-то один пролет моста, если пешком идти, то и не заметишь!
– Ничего, я сибиряк, я доплыву, – оскалив зубы, бормочу я себе под нос.
Проходит бесконечное количество времени, и вот я, пошатываясь, выбираюсь на песчаный берег, но тут же мне хочется прыгнуть обратно в воду. Внезапно поднимается холодный ветер, словно пришедший из глубин Арктики. Наверное, он с самого вечера подстерегал неосторожного пловца, копил силы, поэтому с вызывающей легкостью пронизывает меня насквозь. Зубы мои отбивают барабанную дробь, ноги еле идут. Кто бы мог подумать, что в начале мая здесь так холодно! Или это реакция на физическое и нервное перенапряжение последней недели?
Не успеваю я сделать пару шагов, как навстречу из темноты выскакивает верткий, как кошка, человек.
– Попался! – азартно кричит он, передней подножкой ловко сшибая меня на холодный влажный песок. – У, шпионить вздумал, морда твоя английская!
Все-таки русский язык намного богаче и красивее галльского, ну, сами посудите, что это за смешное оскорбление? У нас в детской песочнице карапузы сильней выражаются, не поделив совочек! Послушал бы этот француз, как звонко лаются русские чудо-богатыри, когда берут вражину в плен, почернел бы с горя, удавился от зависти, ловец хренов. Но все, чем я могу ответить на прижатый к горлу меч, – это лишь негромкий лязг зубов. Со всех сторон слышны приближающиеся шаги, негромко позвякивает железо.
– А ну, дай взглянуть, – командует чей-то решительный голос, и к самому моему лицу подносят факел.
Тот пылает ярко, как прожектор, и я невольно зажмуриваюсь.
– Шевалье де Армуаз! – радостно кричит знакомый голос. – Ну же, быстро накиньте на него плащ!
Меня теребят какие-то люди, куда-то настойчиво тащат, а я еле переставляю ослабевшие ноги. Что со мной, неужели старость на подходе? Всего одну ночь не поспал, перетаскал две тонны вина да проплыл сотню метров в холодной воде, а ноги уже не идут. Худо дело. Не пора ли переходить на штабную работу, двигать войска и рисовать красные стрелки на глобусе Франции? Окончательно я прихожу в себя у какого-то костра. В руку мне суют кружку с дымящимся глинтвейном, я делаю большой глоток, затем еще и еще, кашляю, обжигаюсь и наконец начинаю согреваться.
– Мяса! – мычу я, и добрые люди мгновенно суют мне в протянутую руку вертел с зажаренным мясом.
Его, похоже, только что с углей сняли. Куски здоровенные, чуть не с кулак, как я и люблю. Урча от удовольствия, я жадно рву зубами жесткую говядину. Какой недоумок решил, что человек – не хищник? Ни от какой еды мужчина не получает столько удовольствия, как от мяса. К черту сложные гарниры, салаты и десерты, мясо – вот единственная еда для настоящих воинов!
– Но что вы делали в воде, сьер Робер? – хмурит лоб Бертран де Пуланжи, поняв, что со мной уже можно общаться.
В левой руке рыцарь неловко держит такой же вертел, а правая, куда его ранил бывший владелец моего меча, висит на перевязи.
– Камыши, – сиплю я, с трудом, буквально за шиворот отрывая себя от живительного огня. – Их собирают только ночью, и никак иначе. А то у лекарства вкус будет не тот и целебные качества намного ниже.
– Но здесь не растут камыши, – растерянно возражает рыцарь.
– Теперь и я это знаю. Давайте-ка, проводите меня к вашей палатке, надо хоть немного поспать.
Утром седьмого мая я просыпаюсь от сигнала труб, мышцы ломит так, будто накануне весь день рубил дрова. Судя по всему, часок сна я все-таки успел прихватить. Одевшись и наскоро позавтракав, я медленно иду по направлению к правому форту, тому, что вчера захватили после первого же залпа Мортир. Туман от Луары снесло утренним ветерком, звонко щебечут неугомонные птицы. Я кидаю оценивающий взгляд на небо, там ни облачка. Похоже, день будет теплым, а может быть, даже жарким. Вокруг пылающих костров суетятся хмурые воины, в котелках аппетитно булькает какое-то варево из тех, на которые французы большие мастера. То один, то другой из латников, не удержавшись, громко зевают. На далекую отсюда Турель французы поглядывают оценивающе, все понимают, что сегодня предстоит решительный штурм.
У одной из палаток я сталкиваюсь с отцом Анатолем. Он громко читает молитву перед группой воинов, те смиренно стоят на коленях, повторяя за священником все, что тот говорит, пусть невпопад, зато громко и искренне. Наши взгляды встречаются, отец Анатоль еле заметно кивает, и я, почтительно поклонившись, иду дальше. Падре – весьма достойный человек, видел я, как умело он орудует алебардой, когда в позапрошлом году англичане штурмовали аббатство. Чтобы с такой сноровкой бить по головам, требуется долго и усердно практиковаться. Я повторю, что монахи – это люди действия. Бездельников и тунеядцев в монастырях не держат, зато всем прочим – добро пожаловать.
Мало ли кем ты был в прежней жизни, пока не пришел в Третий орден францисканцев, главное в том, что отныне ты на правой стороне. Если готов отдать свои навыки и таланты на службу Франции, то тебе всегда протянут руку. Про себя я иногда называю организацию, к которой имею честь принадлежать, Орденом Последней Надежды. Патетично, согласен, но по сути верно. Если и мы сложим руки, бормоча, что пусть будет, что будет, и на все воля Божья, то королевству окончательно несдобровать. Алчные соседи растащат страну по кускам, вытравят саму память о галлах, заставят нас забыть язык и обычаи, осквернят святыни... Только никогда этого не случится, мы грудью стояли и стоять будем на защите ее интересов, потому Франции – быть!
Остановившись, я поудобнее перехватываю тяжелый длинный ящик, кое-как прикрытый одеждой, чтобы не-так больно бил острым краем по ноге. Делать нечего, приходится прятать, очень уж не хочется демонстрировать всему лагерю хитроумное устройство. Увы, эпоха миниатюризации, когда такие вещи начнут хранить в плоских элегантных дипломатах, наступит только лет через пятьсот. Сьер Бертран де Пуланжи выполнил обещание, сберег ящик до моего появления. Сразу добавлю, что сьер де Мец тоже не подвел, вот он, меч, привет с родины, мерно покачивается на поясе.
Добравшись до места, я удобно устраиваюсь под защитой стены из неошкуренных бревен и тут же начинаю колдовать над устройством, которое извлек из тяжелого ящика. «Зверобоем» я назвал его в честь одного из любимых героев детства. У того тоже была неплохая пукалка, но эта – лучше. Первое в мире нарезное ружье, у которого есть даже оптический прицел, пусть и самый примитивный, да сошки, чтобы стрелять лежа, не держать тяжеленную дуру на весу. Правда, приходится менять ствол после каждых пяти выстрелов, зато у «Зверобоя» невероятная для пятнадцатого века точность и убойная сила. Чего вы хотите, штучная работа. Запасных стволов удалось сделать всего два, зато свинцовых пуль навалом. По моей просьбе Жан Бюро отлил их в виде миниатюрной пустой полусферы. Такая форма позволяет пуле плотнее прижиматься к краям ствола при выстреле и не пропускать пороховые газы, оттого «Зверобой»? изумительной точностью и силой лупит аж на двести двадцать ярдов.
Дождавшись начала штурма, я делаю несколько пристрелочных выстрелов, проверяя, не сбит ли прицел. Двое пушкарей, машинально схватившись за пробитую грудь, мешком рушатся вниз, пропадая из виду, третьему я сношу половину головы и довольно улыбаюсь, делая первые три насечки на прикладе. Вообще-то, по чести говоря, не для того я здесь устроился, в виду Турели, чтобы выбивать вражеских артиллеристов, хотя и это дело важное, не поспоришь. У меня иная цель – некий дерзкий граф, что прилюдно назвал Жанну шлюхой. Так уж устроен мир, что за слова надо отвечать. А потому я прилипаю к оптическому прицелу, настойчиво шаря взглядом по враз приблизившейся Турели. Как ни странно, именно оптика оказалась самой сложной в изготовлении деталью. Качественного стекла во Франции пока не льют, пришлось падать в ноги турским ювелирам, у которых нашлись прекрасные двояковыпуклые линзы, выточенные из горного хрусталя.
Понятно, что люди из двадцать первого века стали бы задорно смеяться и тыкать пальцами в неказистое устройство, к которому я прилип глазом. Неудивительно, ведь за их плечами мощь современной цивилизации, оптические прицелы из четырех линз, изображение в которых добавочно усиливается хитрыми отражающими поверхностями. С семисот метров можно прочитать грозное «Минздрав предупреждает» на сигаретной пачке! А у меня только братья Бюро, но и у тех главное – пушки, они еле урывают крохи времени, чтобы еще и мне помочь. Я философски пожимаю плечами. Надо быть благодарным судьбе за то, что имею, и так я сжимаю в руках лучшее в этом мире оружие, остальные о подобном и мечтать не смеют!
Где-то через пару часов после начала штурма наступает долгожданный момент, отчего-то одна за другой смолкают английские пушки, что то и дело грозно рявкали, сметая атакующих французов с моста. Я разглядываю смятенные лица пушкарей с нескрываемым удовольствием, – кажется, полжизни отдал бы, чтобы присутствовать при их докладе сэру Форшему!
– Что за чертовщина? – наверное, верещат они сейчас. Глаза у артиллеристов круглые, как пятаки, а руками они машут, словно курицы крыльями. – Весь порох пришел в негодность!
– Откройте другую бочку, идиоты, – властно рычит мастер Форшем. – Потом будем разбираться, как это произошло!
– В ней то же самое, господин лейтенант, сэр! – через минуту растерянно докладывает какой-то пушкарь, по лицу его, закопченному пороховым дымом, обязательно стекают струйки холодного пота.
– Живо в пороховой погреб!
Мастер не теряет хваленой британской невозмутимости, а что руки трясутся да глаза медленно наливаются кровью, так это погода меняется, не иначе. Посланный пушкарь тут же прибегает обратно.
– Весь порох пришел в негодность, сэр! – конечно же, кричит он.
А вы как думали! Если в бочку, где находится порох тончайшего помола, больше похожий на сахарную пудру, вылить ведро-другое доброго божоле, что произойдет со взрывчатым веществом по высыхании? Все верно, оно слипнется в плотный кусок, абсолютно непригодный для использования!
В ходе боя наступает явный перелом, французы, ободренные молчанием неприятельских пушек, неудержимой волной бегут вперед, на растерявшихся британцев. В тот момент, когда граф Гладсдейл понимает, что поддержки артиллерии ждать не стоит и крепость вот-вот будет захвачена галлами, он выводит на мост свою личную гвардию, четыре десятка лучших рыцарей.
Закованные с ног до головы в толстую броню, которая при каждом движении отбрасывает десятки солнечных зайчиков, они выглядят несокрушимой стеной. Двуручные мечи, тяжелые палицы и гигантские топоры порхают в их руках словно игрушечные. Отрубленные руки, ноги, пробитые головы, рассеченные пополам люди... Рыцари удерживают проход десять минут, полчаса, час. Мост перед ними залит кровью, она полноводными ручьями плещет в Луару, окрашивая воды реки в алый цвет. Перед гвардией графа навалена такая груда тел, что наступающие французы должны спихивать их в реку через перила, лишь бы добраться до англичан.
Наконец наступает и мое время. Я уже сменил три ствола, пришедших в негодность, но свинцовым пулям никак не удается справиться с толстой броней. Бережет здоровье граф Гладсдейл, мечтает, наверное, дожить до глубокой старости, понянчить внуков. Галлы упорно лупят из арбалетов по защищающим мост рыцарям, но толстые болты всякий раз отскакивают от щитов и доспехов, оскорбленно дребезжа. Оружейная наука не стоит на месте, то и дело появляется новая, улучшенная броня, которую уже не берут ни секиры, ни арбалеты. Тогда приходится на деревянные приклады цеплять стальные струны вместо жильной тетивы, утяжелять лезвия... Идет вечная битва брони и оружия, которая будет длиться, пока жив человек!
В очередной раз французы в ужасе откатываются, устлав мост телами. Граф Гладсдейл, прихрамывая, выходит вперед и, легкомысленно подняв забрало, смеется им вслед. Он, как и прочие рыцари, покрыт чужой кровью с ног до головы, вокруг вьются толстые зеленые мухи, они отвратительно жужжат, привлеченные запахом смерти, но кто из воинов обращает внимание на подобные мелочи? Глаза графа победно пылают, сейчас уже всем ясно, что взять Турель с наскоку не получится, жидки оказались французы против настоящих воинов! С видом триумфатора Гладсдейл размахивает стягом Эдуарда Черного Принца, злейшего врага галлов. Полотнище победно реет на ветру, заставляя французских шевалье с проклятиями отводить глаза.
И тут-моя пуля бьет Уильяма Гладсдейла прямо в разинутый рот. Волчком крутанувшись на месте, он рушится назад и, перевалившись через перила, с грузным всплеском уходит под воду. Стяг Черного Принца граф так и не выпускает из рук, – что ж, туда и дорога этой реликвии! Англичане, вдруг оставшиеся без вожака, растерянно переглядываются. Я достаю кинжал и делаю на прикладе еще одну зарубку, длиннее прочих, а потом, осторожно высунув голову, с интересом наблюдаю за тем, что теперь происходит на мосту.
Черт, да у меня инфаркт случится от этой... этой... идиотки! Я в ярости луплю кулаком по бревну, ах вы, чертовы трусы!
Поняв, что сами мужчины ни на что не способны, Жанна ринулась вперед, собственным примером увлекая остальных. Девушка бежит в первых рядах, в руках она сжимает древко, белое знамя с золотыми лилиями полощется на влажном ветру. Где же ее охрана, весь этот пресловутый баннер Жана де Ли? Я, словно под руку толкнули, поднимаю голову и, оцепенев от ужаса, одной рукой вскидываю тяжеленное ружье, как пушинку. Вот черт, не успел его зарядить, зато на дурацкую зарубку у меня время нашлось!
