Текст книги "Навь"

Автор книги: Андрей Ракитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

... тут кровавого вина упились и свои, и чужие; посеченные, пострелянные, повалились в едином объятии – смерти не разомкнуть. Ты смотрел, свесясь с коня, как лежит "пернач", растопыря напитанные кровью ржавые перья – вот он, такой же, висит у седла. И скалится, усмехается с неба конский череп. Глотает красное вино заката. Ты ладонью ощутил теплую шершавость плаща и рукояти корда. Рисунок одноглазого солнышка – нити истрепались и повылезли, ну и что? А тот, что лежал под копытами, изрубленный, добиваемый уже после смерти от злости, стыда, от слепой беспомощной ярости... тот был не ты. Ты признал по одежде – и не поверил. Но когда вынул корд добить бьющегося со вспоротым брюхом коня (он какое-то время полз, как человек – оставляя широкую красную полосу на траве), а рука прошла сквозь него – вот тогда ты умер.

Глава 6.

Как бы ни начинались Славкины сны, его всегда неминуемо выбрасывало к этой дороге. Это была заброшенная железнодорожная колея на окраине города, сразу за обрывом Подгорной. Трухлявые шпалы и рельсы, пахнущие ржавчиной, а вокруг болотца талой воды, сохраняющиеся до осени, зарастающие ряской и стрелолистом, со вполне живыми лягушками внутри. Когда Славку негостеприимно стряхивало с обрыва, перемазав глиной и выкачав в шариках чертополоха, они начинали недовольно орать на то, что он нарушает их уединение. Слушая их вопли, он очищал майку и старенькие шорты от грязи и щепок, выбирал колючки из волос, пушистых, как цветки этого самого чертополоха, когда они уже доцвели, и, перепрыгнув зеленеющие лужицы, вскакивал на пути. Поезда здесь не ходили и можно было прыгать со шпалы на шпалу или, раскинув руки, бежать по рельсу туда, где дорога пряталась в тумане среди отряхающих воду кустов и где всегда – дожидался игреневый конь. Или чалый. Честное слово, Славка не умел разобраться. Но всегда жалел, что во сне не оказывается в кармашке шорт куска сахара. Конь медленно переступал, звеня удилами, тепло дышал в ладонь и иногда позволял себя погладить. В последних снах на коне сидел всадник. Славке хотелось узнать, кто он, но он всегда медленно уезжал в сторону ракит, пустоши и бурьяна, а Славка торопился за ним в туман. И потом, скатившись с насыпи и вытряхнув щебенку из сандалий, знакомой тропкой бежал сквозь мокрые заросли, осыпая на себя водяную морось, спускался в ложбину и разжигал костер.

Время не имело значения. Времени не было. Не было вчера и завтра, и братание пращура с медведем и танковая атака под Прохоровкой были здесь и сейчас. И только от него зависело, какое "где" выбирать. Но были черные сосны над холмом, треск веток и рождающиеся в костре янтарные замки и города. И человек, в серебряном сееве сходящий с холма и вдруг перечеркнутый надвое светом и тьмой. Сладкий запах кипрея и головки ромашек, сбиваемые отяжелым от росы крылом плаща. Корзна.

– Ну здравствуй, отрок. Говори.

Могли иногда разниться детали: в котле оказаться кулеш вместо борща, потянуть внезапным холодным ветром или, наоборот, теплом, запахнуть пижмой и рябиной; звезды могла перечеркнуть вынырнувшая ниоткуда тень мохнатой кривой сосновой лапы, которой не было "вчера" и не будет "завтра", но был вечен рисунок созвездий над головой, тяжелое крыло плаща и лицо в лунном серебре. Всегда. Неизменно.

И янтарь костра осенял ночь.

Даже если дома было утро.

"Мне снился сон, короткий сон длиною в жизнь:

земля в дымах, земля в цветах, земля в тиши..."

Однажды он пришел раньше. Или позже. Потому что был ноябрь. Потому что Славка стоял в холодном осеннем лесу, чувствуя, как пропитываются леденящей моросью шорты и рубашка и зубы начинают выстукивать дробь. Потому что ветер остервенело рвал с кленов и осин последние листья, они разбегались по земле с шорохом вспугнутых зверей; и над лесом, почти задевая за ветки, неслись серые тучи. А в поле оказалось еще хуже, и не только потому, что ветер смешанный с дождем резко ударил в спину, а скользкая грязь разъехалась под ногами. И не потому, что сандалия утонула в мутно-желтой воде, а он выбрался жалкий и грязный, жалея, что не остался под деревьями. Случаются плохие сны.

Их можно проснуться.

Или переснить.

Но сон цепко держал его клетью измызганного кустовья, липкостью глины, волглостью опадающих листьев. И самое страшное в этом сне было, что сон чужой.

Хорошо дома прыгать через канавы, прокопанные нерадивыми газовщиками, оскальзываться, шлепаться, поднимая грязь и брызги, и опять нестись, расплескивая янтарь глинистых луж, а потом греться с Женькой у батареи, наперебой обсуждая, как было здорово. Не было ни Женьки, ни батареи, ни нормальной городской осени – только это поле и поднятые в немом проклятии руки сосен вдали. Над холмом. И бредущая вверх старуха в паутине осенней мороси. Черная от воды сорочка, худые лопатки, слипшиеся волосы... а что старуха и воин в лунном серебре, сходящий с холма – одно... Неправда! Неправда!! Не...

– Да-а, – сказал Женька и замолчал, потому что других слов у него не было.

Славка стыдливо переминался с ноги на ногу. С одежды текли на аккуратный коврик под дверью грязные ливни. Зубы Славки стучали громко и отчетливо.

– Раздевайся, – приказал Женька. – А то челюсти выпадут.

– Ш-швои... н-не вы-выпад-дут...

Прыгая на одной заледенелой ноге, Славка пробовал всунуть другую в тренировочные штаны, предложенные Женькой, а тот героически включал стиральную машину.

– Ну? – спросил он коротко, бросая Славке полотенце и ставя на газ чайник.

– Что?

– Солнышко.

– Где?

Женька покрутил пальцем у лба и показал на окна веранды.

– А еще Никодимовна деду рассказывала, как ты исчез посреди улицы.

Никодимовна была их общая соседка, ябеда и сплетница. Но в конце концов растворяться у нее на глазах это не повод. Было видно, что Женька не отступится. Спас Славку закипающий чайник. Женька забегал с ним в поисках подставки и временно отстал. А Славка подвернувшимся под руку огрызком карандаша стал корябать покрывающую стол газету.

– Здорово, – оценил неслышно подкравшийся Женька. (Вот интересно, а если бы он слышно подкрадывался?) Славка взглянул на свои художества. Газету украшал впечатляющего вида самострел. – Сделать можно. – Женька водрузил чайник на край стола.

– В школе много шуму было?

– А-а... -друг пожал плечами. – Звонок прозвенел. Но она грозилась брату сообщить. На варенье.

– Пусть. Она сообщала уже.

Славка задумчиво зачерпнул, не глядя, и тут же метнулся к раковине, жутко плюясь и хватая воздух открытым ртом.

Женька удивленно потянул себя за ухо. Оказалось – больно.

– Ты сдурел?

– Я-а? Это ты сдурел! На! – банка с вареньем очутилась у Женьки под носом. Женька осторожно принюхался.

– А, солидол. Это я велик смазывал. Так будешь рассказывать или нет?

Славка пришел домой, когда уже темнело. Полез за учебниками. Из тетрадки по математике выпал листок. "Навь. Надия." Силуэт всадника. "Карна. Димка сказал – страхолюдина. Димка дурак. Ночь протечет..." Какой он глупый был еще позавчера. С Олькой драться полез, потому что она на весь класс объявила, что он стихи пишет. Ну и что! Лицо Карны стояло перед ним. Славка единым движением сбросил со стола учебники, расправил альбомный лист и нацелил карандаш.

Глава 7.

– Сла-ва! – грозным тоном вопросил Дмитрий. – Куда ты девал анальгин из аптечки?

– Кончился, – невнятно буркнул Славка, дорисовывая хвост коня.

– Он не мог кончиться, там четыре пачки было.

– Ну, тогда я его съел.

– С упаковкой?! – брат сегодня явно не страдал чувством юмора.

– Не, упаковку я в унитаз выбросил.

Считая, что разговор окончен, Славка вновь уткнулся в рисунок. Дмитрий взял его за плечо:

– Владислав, я говорю совершенно серьезно! Я, конечно, не верю, что мой брат самоубийца...

– Угу, – Славка ткнул кисточкой в черную краску.

– Славка! Повернись ко мне немедленно! А то я тебя излуплю.

– Это непедагогично, – сообщил Славка, но все же повернулся.

– Куда ты дел таблетки?

– Правду говорить?

– Правду.

– Если я скажу правду, ты все равно не поверишь.

Дмитрий мысленно схватился за голову. И посочувствовал Елене Иосифовне, от души.

– Изверг, – сказал он мрачно. – Все равно говори.

– Это для Карны.

Дмитрий молча сел на стул. Анальгин и древнее божество у него в голове никак не вязались.

– Не пори чепуху, – сказал он уныло.

– Я же говорил, что не поверишь.

– В общем, так, – твердо объявил Дмитрий. – Или через полчаса анальгин лежит на месте, или ты от меня шагу не ступишь, ясно?

– А на твои свидания мы тоже вместе ходить будем? – невинно поинтересовался брат.

– На свидания я тебя запру! В ванной!

Славка тяжело вздохнул и вернулся к недокрашенной лошади. Вот и говори взрослым правду, думал он, себе же хуже. Из кухни донесся запах жарящейся картошки. Может, голодовку объявить?

– Эй, Лихослав! – весело крикнул оттуда Дмитрий. – Что за дама у тебя над кроватью? Я ее раньше не видел!

– Я же не интересуюсь, куда ты Аллочку свою вешаешь, – буркнул Славка.

Нахмуренный Дмитрий вырос на пороге:

– Алла – очень хорошая девушка. И, я оч-чень тебя прошу, отзывайся о ней уважительно.

– А ты – о Карне.

Дмитрий снова сел на стул.

– Еще раз услышу в доме это имя..!

– Услышишь, – пообещал Славка зловеще. Вспомнил, как братцу досталось древком сулицы по лбу, и решил, что это ненадолго помогло. И вздохнул.

Если бы еще Женька был в городе. Но Женьку услали в санаторий. Он только что успел вызвать Славку посреди ночи условным мяуканьем (вот не чужд был классики) и сунуть свернутую трубочкой тетрадь, страшным шепотом потребовав:"Только при мне туда не заглядывай!" Славка и не заглянул, честно продержался до утра – тем более, что спать очень хотелось. А утром уже было можно.

На первой странице Женька писал, что обязательно напишет. Положим, это просто вранье. Или времени не будет, или лень окажется, да и зачем переписываться, разъехавшись на какие-то двадцать четыре дня? Но все равно было приятно. А дальше Димка позвал завтракать. Даже не позвал – потребовал. Хотя какая там вермишель... ведь интересно. "Землетрясение в Сан-Франциско ... года. "Титаник" за два часа до столкновения. Всадник в кольчуге на заледенелой палубе. Списали на шок... И когда за Припятью вспухла малиновым заревом Звезда Полынь, припоздавшие давеча прохожие не связали это и проскакавших по ночному проспекту всадников – по тому проспекту, по которому через два дня пойдут автобусы с детьми... Не видят. Или не верят тем, кто замечал. Один единственный раз навьи упоминаются серьезно – в летописи. Похоже, тогда еще верили собственным глазам, а не авторитетному мнению. (Славка вспомнил, как выслушивал его Женька, завалясь на диван и закинув на поручень обутые в кроссовки ноги, как теребил многострадальное оттопыренное ухо, выдавая:

– Это же какой-то летучий отряд получается. Бери и используй. Только чем потом платить?

– Дурак.

– Да, я дурак, – покорно согласился Женька. И тут же выдал историю про прадеда, который ездил до войны на полуторке и к которому "голоснула" странная женщина, стояла и махала красным платком. Другие не подбирали, а он подобрал. И она сказала ему, когда начнется война. До минуты. Он поверил – и уцелел. Ну и что, что тогда все комсомолки в красных косынках бегали. Во-первых, платок, а не косынка. А во-вторых, из закрытой кабины так запросто не исчезают... ) "Навие полочан побияху." Двери и окна перед сумерками захлопывали так, что косяки вздрагивали. Считалось, что если кто-то выглянет на стук копыт – навь утащит с собой. А утром найдут мертвым. Теперь считается, что было моровое поветрие. Конечно, если не хоронить заразных мертвецов, они утащат кого угодно. А может, они пытались предупредить?" "Они" было тщательно подчеркнуто. Умный человек Женька. И основательный. Но когда Славка, запихнув в рот очередную ложку вермишели, перевернул страницу...

Ночь протечет, и мы уйдем

во тьму, во тьму.

Утро нас уже не застанет здесь.

Но все равно, все равно мы вернемся

к костру своему,

покуда его не задули,

покуда он есть.

Славка переглотнул. Слезы стали где-то очень близко к глазам. Потому что это было как его сны. Только словами. Потому что...

... резкий запах травяной и кровавый, и проходящая сквозь мир рука... как сквозь небо.

Время гладит волосы Карны и раздувает уголья в костре и черную хвою над головой. А смешной солдатик-француз, утонувший в Березине, теребит струну гитары. А ты рубишься с ратником, которого придавило бревном во взятой Батыем горящей Рязани. От сердца рубишься, щедрой рукой. Мертвым не болит. А твое "больно и страшно" тает сейчас в сухом дрожании клинка. И исходит мгновеньями ночь, у которой отобрали сумерки. И щербатый череп луны ухмыляется на закраине набрякшего кровью небосклона. Что думаешь ты, полочанин, беглый холоп, ночной тать, душегубец, когда видишь прижатые ко лбу ледяные руки Карны? Или не думаешь ничего, а просто, присев в повороте, рубишь с плеча, с хаканьем, всю силу тела вкладывая в удар, и меч опускается сверкающей полосой, от которой нет защиты? Каково тебе, мертвому? Болит?

А значит, живой.

Вы падаете в сумерки, как в темный омут, чтобы не помнить – и возвратиться. Сюда, к этому костру, всегда одному и тому же. И что за дело, коли трава по склону прихвачена зазимком, а глубже, под соснами, можно сыскать спелую землянику... и ландыши. Которые цветут! Ночь ваша – единственная, одна на всех, и без того куцая, как заячий хвостик, а ее еще располовинили... Ну пусть не половину, пусть треть... оторвали у без того мертвых, откусили край так волки откусывают край луны – щербатое блюдечко, конский череп на закраине небосклона... А ту, что пробует вспомнить – наградили болью. Воткнутый в землю меч захлебывается палой иглицей. Похмельные гнилые столбы с выжженными глазами – вот они мы. В замети листьев истлевают имена.

Но ведь что-то есть в сумерках, если они под запретом?!

Карна, не надо, не думай. Не надо, Карна.

***

Славка все старался выпутаться из длинных рукавов Димкиной пижамы, а тот не давал, заворачивал сверху, подтыкал одеяло, так что Славка оказался как бы в гнезде и наконец смог согреться. А за окном была ночная гроза, и то и дело вспыхивали, точно клинки, короткие молнии. Славка пил, обжигаясь, чай, поданный братом, а тот ворчал:

– Лихо мое! И в каком болоте ты извозился?

Славка кивал, а когда Дмитрий на минуту вышел, быстро слез с кровати и заглянул за дверь, где спрятал лук.

– Карну ранили, – бормотал он, засыпая.

– Ну что ты городишь...

– Она на то... капище... ходила-ходила. И они ночью, перед дорогой, ей являлись.

– Какое кладбище? Кто являлся?

– Навь, – хрипло выдохнул Славка.

Дмитрий пощупал ладонью его лоб – лоб был горячий.

Славка очнулся, когда кукушка в часах лениво пробормотала одинадцать. В комнате горела прикрытая рубашкой настольная лампа, Дмитрий похрапывал за стеной. Гроза давно окончилась, и только в отдалении ворчал запоздалый гром. Славка знал, что засыпать больше нельзя. Он встал и распахнул окно.

... в холодном осеннем лесу. Ветер остервенело рвал с кленов и осин последние листья, раздувал пламя костра. В костре свистели мокрые сучья, листья разбегались по земле с шорохом вспугнутых зверей. Над лесом, почти задевая за ветки, неслись облака.

Славка тряхнул головой, возвращаясь в знакомую комнату. Веки слипались, першило в горле. Сухая ладонь легла на его лоб, в губы ткнулся холодный край чашки. Славка проглотил (Горькое!..) и открыл глаза. Карна наклонялась над ним. Славке сделалось хорошо, даже горло болеть перестало.

– Тебя не ранили?

– Не ранили, пей, – она снова поднесла чашку к Славкиным губам.

– Горько, – проворчал он.

– Пей.

Сколько он ни вертелся, чашка все время оказывалась перед губами. Пришлось выпить. А Карна взглянула на портрет над постелью:

– Это ты рисовал? Красиво.

Славка, покраснев, ткнулся головой в подушку.

В комнате Дмитрия что-то стукнуло, Карна резко обернулась, и тогда Славка, холодея, увидел аккуратный шов на ее рубашке – там, куда в его сне ударила стрела.

Глава 8.

На стуле возле Славкиной кровати стоял стакан с водой и лежала полураскрытая яркая коробка. Дмитрий выругался:

– Уже до импортного снотворного добрался, изверг!

Потом перевел взгляд на кровать и окаменел. На кровати спал человек. Что это не Славка, брат понял сразу, хотя тот с головой был укрыт тяжелым плащом. Человек спал неспокойно, метался. Край плаща сполз на пол, Дмитрий наклонился, машинально поправляя, и тут же увидел торчащую из-под подушки рукоять меча. У Дмитрия отнялся язык. "Ну все! Душу вытрясу!" – взвыл он в сердце своем и кинулся искать "лихо." Лихо жевало на кухне холодные макароны.

– Владислав! – начал Дмитрий не предвещающим хорошего голосом.

– Димка? Я думал, ты только ночью вернешься.

– Как видишь, я вернулся сейчас, – Дмитрий зловеще усмехнулся. – И я все знаю.

– Ничего ты не знаешь.

– Это почему?

– А потому что Аннушка уже не только купила, но и разлила масло.

– Что? – опешил Дмитрий.

– Ничего. Классику читать надо.

– Ты, Славка, не шути и мне зубы не заговаривай. Кто у тебя в кровати?

– Карна.

Дмитрию на секунду показалось, что он сейчас брата ударит. Он на всякий случай спрятал руки за спину. И спросил очень спокойно:

– И как это понимать?

– Понимаешь, – опустив взгляд, Славка стал возить мыском по щели в половице. – Она простудилась. Нельзя же осенью в лесу... А я могу и на полу.

– А моим мнением ты поинтересоваться не хочешь?

Славка промолчал.

– Та-ак... – протянул после паузы Дмитрий. – И надолго это... гостеприимство?

– Не знаю, – честно сказал Славка.

Дмитрий нервно сдвинул табурет, из конца в конец прошелся по кухне:

– Влади-слав. Я честно обещаю, что тебе ничего не будет, только объясни: как ты устроил этот спектакль?

Славка подавился слюной.

– Это не спектакль.

– Владислав, мы же взрослые люди. А тут сначала хулиганы с копьями, а теперь божество с простудой. Хватит!

– Это не спектакль, – четко выговорил Славка. Он встал, вытянувшись во весь рост, с твердой точкой во взгляде, мучительно напомнив Дмитрию отца.

– Слава, этого не бывает. Сейчас конец двадцатого века. Ты это выдумал.

– Неправда.

Эхо раскатилось дробью подков, зазвенело в кухне шибами. Дмитрию стало вдруг понятно, что брат вырос, что не прижмешь к себе ощетиненного дошколеныша, согревая в руках. Брат вырос и уходил куда-то, куда ему, Дмитрию, не было дороги. Где сосны мучительно взметнулись в небо и куда идет по ноябрю женщина в паутине дождя.

– Карна, – произнес Дмитрий неловкими губами, и Славка обернулся за ним.

В саду, тяжелые, как ртуть, осыпались яблоки, падали в размокшую землю, золотыми елочными шарами светились на голых ветках, с черноты которых, как вспугнутые зверьки, с шорохом разбегались листья. Над домом, над садом плыло в тучном небе вечное яблоко полной луны; серой патиной на жесть холодающих крыш ложилось время. Оно сбегалось в"здесь" и "сейчас" холодной дребеденью капель, дребезжаньем водостоков, мокрым яблоневым листом, налипшим на оконное стекло. Одинадцать веков сумасшедшего времени, застывшего в глазах женщины яблоками и лунами. Раздробленного грохотом копыт в ледяные осколки. Не умеющего лгать.

... – Другие дети ведут себя, как дети, увлекаются машинами, футболистами, на худой конец, носятся с деревянными мечами. Но у вас-то мечи не деревянные! А вдруг я однажды узнаю, что он убит?!

– Нет, – сказала Карна.

– Ладно, – Дмитрий стиснул зубы. – Только все равно... это не для детей.

– Для людей.

– Он ребенок!

– Я знаю. Только судьба не смотрит, когда выбирает, ребенок или большой.

– Знаешь, – сказал Дмитрий раздраженно, – это вы там в своем глухом средневоковье рассуждайте о судьбе. А Славку оставьте. Ему в школе учиться. И все.

... Меч захлебнулся палой иглицей. Ты брела, как старуха, едва передвигая ноги, отбитое нутро болело. Ты не знала, решишься ли на следующий шаг. Седой закат туманом заволакивал глаза, сек лицо пыльной моросью. Иногда ты перегибалась пополам, заходясь кашлем, и стирала с губ кровь небрежно сорванным комком травы. Ты шла. Грязь расползалась под ногами. Дорога натужно взбиралась на холм, под черные шаты сосен.

Карна поднесла руку к горлу.

– Может... быть. Только когда к Полоцку подошло войско Владимира, у нас тоже не спрашивали, хотим мы этого или нет.

– Здесь не война!

Она отшатнулась. Закрыла руками лицо. Дмитрию сделалось неуютно. Хорошо, ладно, кричать не стоило. Но при чем тут Славка? Почему он?

– Славку оставьте. Оставьте, ясно?

Он встряхнул Карну за плечи. Почувствовал щекой и шеей ее мокрую щеку.

– О господи! Да что с тобой? Не смей, слышишь? Не умирай!

– Я не умру. Я не человек. Навь.

...Било. Растресканный воздух. И мальчик в твоем сне. Иногда впереди, иногда – догоняя, дрожа под осенним дождем в легкой рубашке и куцых гаштях, поджимающий и трущий одну о другую ноги. И однажды, когда ты не смогла идти и упала на колени, бросившийся к тебе с криком:

– Карна!

Это имя некому уже было знать. Тебя охватила мгновенная ярость и стаяла, уходя слезами.

Белые волосы мальчика темнели от дождя. И, кажется, он тоже плакал.

"Не плачьте обо мне..."

Карна медленно, не открывая глаз, качнула головой. Слезы просочились сквозь ресницы. Это было глупо, неправильно. Мертвые не плачут. Да что же это делается? Он – ее – целует?

Глава 9.

Славка проснулся от шороха. Громко цокали ходики, на раскладушке возился и постанывал Димка. Славка на цыпочках пробрался к двери в свою комнату. Дверь была приоткрыта, на пол перед нею ложился смутный свет. Карна стояла посреди комнаты, закалывая плащ на плече, почти готовая в дорогу. Под ногой у Славки скрипнула половица, и женщина вскинула голову.

– Славушка? Помоги мне.

Он почувствовал под пальцами ледяные кольца кольчуги и едва не отдернул руки, а ткань плаща была шершавая, теплая, и застежка у запоны очень тугая. А запона красивая – на овальной пластинке летящий олень. Славка бережно коснулся выпуклого рисунка. Олень казался живым.

– Все, – вздохнул Славка. – Ты уходишь?

– Пора.

– Но ведь нельзя же!

Карна взъерошила волосы у него на макушке.

В прихожей Славка быстро накинул на плечи куртку, сунул ноги в сапоги.

– Я провожу, до калитки, – буркнул он.

Ночь обожгла холодом, мокрые черные ветки глухо стучали на ветру, по небу неслись рваные тучи, тьма то внезапно густела, то рассеивалась блеклым светом луны и качающегося на столбе у ворот фонаря. Славка едва не потерял сапоги, бредя по вязкой грязи дорожки, и только у калитки поднял глаза.Всадники стояли слитно, темнее, чем ночь. Чалый Карны приветствовал ее радостным ржанием. Прежде, чем сесть в седло, она обернулась. Славка вцепился в протянутую руку пальцы были горячие и сухие. А край кольчужного рукава обжег стылым холодом. Славке сделалось страшно за Карну, хотелось упросить, чтобы она не ехала, но слова отчего-то застряли в горле, и он выдавил только:

– Ты вернись. Обе-щаешь?

– Обещаю.

Назавтра, возвращаясь из школы, он увидел, что трава у забора и дорожка истоптаны копытами, а на плоском столбике калитки лежит что-то блестящее. Это была запона с оленем. Славка задохнулся слезами. Он сжал запону в кулаке, исколов ладонь, размахнулся выбросить – и раздумал. Поплелся в дом.

– Оладыч! – оживленно приветствовал брат, высовывая голову из кухни. Обед счас будет.

– Не хочу.

Славка мрачно бросил под вешалку сумку, стащил куртку и ботинки.

– Двойку огреб?

– Отстань.

Он почувствовал, что сейчас расплачется всерьез. Кинулся к себе в комнату и замер на пороге.

Карна сидела в кресле, положив на колени толстую книгу, и сосредоточенно шевелила губами. На изумленное восклицание Славки она ответила:

– Читать по-вашему пробую, отроче. Трудно.

Славка, удивляясь безмерно, спросил, что она читает, а узнав, что "Слово о полку Игореве...", с тоской вздохнул.

– Я начинал. Только скучно.

Карна погладила книгу ладонью, откинулась на спинку кресла и начала мерным речитативом:

– Не лЕпо ны бяшетъ, братие,

начяти старыми словесы

трудных повЕстий о плъку ИгоревЕ,

Игоря Святославлича?..

Старый язык, казавшийся непонятным и смешным, вдруг зазвучал отчаянно и тревожно. В нем, как на Славкиных рисунках, летели всадники, пузырилась кровь на траве, лисы лаяли на красные щиты и раскидывала вещие синие крылья дева Обида.

... чръна земля подъ копыты костьми была посЕяна,

а кровию польяна:

тугою взыдоша по Руской земли.

Славка видел поле с росными травами и багровый солнечный свет, и два войска сходились по черной траве.

НЕмизЕ кръвави брезЕ

не бологомъ бяхутъ посЕяны

посЕяны костьми рускихъ сыновъ.

Карна едва дотянула строчку, тяжело закашлялась.

– Не надо! Не надо больше!

Точно возвращаясь из неведомых далей, она открыла глаза.

– Опять напугала тебя, Славушка? Прости.

Он принялся болтать про всякую чепуху – про школу, про мышь, которую грозились подсунуть вредной математичке, про то, как Никодимовна окаменела над следами копыт... А сердце отбивало шальную дробь. Поз-дно...

Тут на пороге появился Дмитрий.

– Здрасьте вам! Лихослав, ты что это творишь?

– А что? – растерялся Славка.

– Обормот.

Димка решительно вынул из его рук стакан молока и кусок батона, обильно политый медом. Причем изрядно отпитый и надкусанный.

– Если у тебя совести нет, – сообщил братец ядовито, – то давай, лопай дальше.

Славка покраснел. И вперед Димки вылетел из комнаты.

Старательно прикрыв кухонную дверь, они слегка пошипели друг на друга в воспитательных целях.

– Мое дело, конечно, сторона, – сообщил Дмитрий наконец. – Только знаешь, братец, если она по ночам будет летать невесть где и возвращаться насквозь мокрая, то проживет у нас до морковкина заговенья. Если от воспаления легких не помрет.

Славка только головой мотнул. Во-первых, унего молоко убегало. А во-вторых, знал он, что Димочка врет. То есть заливает. То есть лапшу на уши вешает. Славка его с рождения знал со всеми его закидонами. И без разницы было, что Дмитрий стоял спиной, упираясь лбом в стекло. Потому что даже эта спина светила и сияла. И Славка понимал, что Димка Карне рад. Очень.

В кухне повисло молчание.

– Да, кстати, – сказал Дмитрий не своим голосом, – я тут горчичники достал. Через ту Томочку, м-м...

Славка сел на табурет. Очевидно, предстоял очередной сеанс войны с Димкиными воздыхательницами. На тему: "Нет, одобрить такие уши определенно невозможно!"

– Так ты это... – продолжил Дмитрий.

Славка понял и порадовался, что сидит.

– Я не умею.

– Я тоже, – Дмитрий сверкнул глазами из-под насупленых бровей и скрестил руки на груди. Короче, самоустранился.

Славка привычно провел мыском по половице:

– Дим, а?

– Надо.

Под зловещим взглядом Дмитрия блюдечко вырвалось у Славки и разбилось, горячей водой укусив колени. Карна обернулась, приподнявшись на локте.

– Нет, нет, – заторопился он, собирая осколки. – Я так... выскользнуло. Он врал и знал, что и Карна, и Дмитрий это чувствуют, но ведь...

– Баклан, – сказал Дмитрий, отбирая у Славки новую порцию горячей воды. Иди уж.

Помог Карне поднять рубашку и наткнулся рукой на шрамы...

– ... так будет, так станет, когда задуют свечу...

Дмитрий прижал ладонью звенящие струны. Сейчас, щелкнув, соединятся контакты, ток побежит по проводам, и вспыхнувший в вакуумной колбе свет заставит тени сделаться тенями. Так проще. И так, пожалуй, честнее. Мертвым лучше оставаться мертвыми.

Глава 10.

– По-моему, ты с ним либеральничаешь, – Алла грациозно потянулась, прекрасно сознавая производимый эффект. – Эти рисунки, всадники...

– Самое странное, что они есть.

Алла взмахнула ресницами:

– Мало тебя на кафедре ругали? Дмитрий, ты же взрослый человек!

– Да, – сказал Дмитрий.

Яркий ноготь Аллочки брезгливо ткнулся в рисунки:

– Не знаю, как ты, но я в своем доме такое бы держать не стала.

Дмитрия слегка покоробило, но он смолчал. Любимым девушкам иногда стоит прощать ригоризм.

– Ну что, что ты в этом находишь? – завелась она. – Веришь в ерунду! Иногда мне кажется, что ты меня не любишь.

Она произнесла это патетическим шепотом – как в сериале, и осторожно, чтобы не размазать тушь, промакнула платочком глаза.

– Да, – сказал Дмитрий. И вдруг опомнился: – То есть, как это?!

Лицо у него в этот момент, по мнению Аллочки, было преглупое.

– Ну-у... – она капризно выпятила губы. – Вот когда-то любили. Эти самые... рыцари. Для дам были готовы на все. Ну там, со скалы прыгнуть...

– Ага! – по-военному рявкнул Дмитрий, лихорадочно соображая, есть ли в окрестностях Гомеля скала и не сойдет ли за нее труба в парке Луначарского.

Алла сморщилась.

– Дурак. Ты для меня даже эти рисунки сжечь не решишься.

– Зачем – сжечь? – удивился Дмитрий. – Славка...

– Ну да, конечно, – девушка всхлипнула. – Он тебе брат, а я никто. Тебе для меня даже этих бумажек жаль!

– Да не жаль! – с досадой выкрикнул Дмитрий, пробуя ее обнять. Алла отшатнулась.

– Да, конечно, брат и все такое. И Карна.

– Что?

– Что слышал! Думаешь, у меня глаз нет?!

Она рванула со стены портрет в тонкой деревянной рамочке.

– Я не стану жечь.

– Тогда я сама сожгу! – она сгребла рисунки в охапку и понесла к ласково подмигивающей в углу зала печке. Листы разлетались по дороге, Алла подбирала их, роняла следующие. Ломая ногти, обжигаясь, дергала дверцу. Швыряла листы в огонь. Их было много, они не вмещались, свернутые, не хотели гореть.

– Кочергу дай! – со злыми слезами в голосе крикнула она. Перемазанная сажей, с растрепанными волосами и размазанной косметикой, она походила на ведьму. Дмитрий машинально исполнил приказание.

Она разворошила рисунки кочергой, огонь разгорелся. И она бросила портрет Карны вслед за остальным. Славка вошел неслышно. Он увидел разбросанные по полу альбомные листы, злорадные глаза Аллы, жадно гудящий в печке огонь. Оттолкнув Аллу, метнулся к устью. Не чувствуя боли, выгребал рисунки из пламени. Скрученные, почерневшие, они лежали на полу. Словно в насмешку, проступали на уцелевших лоскутах цветок, морда лошади, осколок синего неба. Глянули из обожженной черноты глаза Карны. Славка хотел закричать – и не смог. Сердце вдруг замерло, потом упало куда-то вниз и забилось часто-часто. Он глянул на мертвое лицо Дмитрия, на ухмылку Аллочки: "... посмотри, как сходит с ума твой братец," – и сказал тихо:

– Ты их убила.

Там догорали сейчас деревянные стены Полоцка, и копье вонзалось Добричу в грудь, и несжатые колосья падали под копыта, потому что здесь, сейчас совершалась подлость. А он не успел помешать. И он увидел свой последний ненарисованный рисунок: поле, железнодорожная насыпь, комья земли на ней с торчащей желтой травой. А на ржавых рельсах, повернутых к горизонту, вороной длинногривый конь без седока.