Текст книги "Тайны Московской Патриархии"
Автор книги: Андрей Богданов
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Триумф Дмитрия Ивановича в Москве донельзя разжег алчность короля и магнатов Речи Посполитой, а также католического духовенства, увидевших реальную возможность отоварить свои векселя и заграбастать несметное количество земель и душ на Востоке. Казалось, что шляхетская и иезуитская рука уже проникла сквозь границу православного самодержавного царства, через которую, как уверял еще Андрей Курбский, птица не перелетит и змея не переползет. Претенденты на кусок московского пирога реагировали столь быстро, что непривычная к спешке государева Дума приходила временами в остолбенение. Традиционная грамота в соседнюю Речь Посполитую о восшествии на престол нового государя была подписана 5 сентября 1605 года, когда все желающие участвовать в дележке добычи уже представились царю.
Еще 21 июля Юрий Мнишек, позабыв, что бросил Дмитрия Ивановича в самый критический момент, объявил в послании московским боярам и дворянам, что он, лично возвративший государя на престол предков, вскоре прибудет в Москву и позаботится о «размножении прав ваших» [29]29
Сам Дмитрий Иванович отписал Мнишеку о своем вступлении в Москву и коронации только 16 августа.
[Закрыть]. Игнатию и другим советникам Дмитрия Ивановича пришлось крепко подумать, как смягчить впечатление от этого оскорбительного для Думы и унижающего государя послания. В сентябре Мнишеку был послан ответ за подписью двух бояр, Ф. И. Мстиславского и И. М. Воротынского, снисходительно благодаривших магната за прежнее «радение» и желание далее служить царю.
Между тем в августе к новому царю прибыло посольство короля Сигизмунда III, не дождавшегося официального извещения из Москвы: столь велико было нетерпение использовать Россию в своих целях. Крайне обеспокоенный прочностью положения Дмитрия Ивановича, король в первую очередь извещал, что, по слухам, Борис Годунов не умер, а с изрядным богатством отбыл в Англию; во-вторых, велел объявить, что его пограничные воеводы готовы при первой опасности идти на помощь московскому царю.
Сигизмунду очень не хотелось думать, что Дмитрий Иванович не нуждается ни в какой иноземной помощи и соответственно не будет действовать как королевский слуга. Если первые заявления польских послов были явно провокационными, то требования арестовать находящегося в России шведского королевича Густава и выдать Польше шведских послов, которые приедут в Москву от короля Карла IX, в случае их исполнения означали бы смертный приговор Дмитрию Ивановичу. Московскому правительству предлагалось рассматривать воцарение Дмитрия как поражение Российского царства, которое признавалось лишь великим княжеством.
Одновременно папский нунций в Речи Посполитой Клавдий Ронгони самолично и через своего внука графа Александра бомбардировал Москву посланиями, словно задавшись целью уничтожить нового царя. Не смущаясь повторениями, нунций нахваливал требующую от Дмитрия Ивановича благодарности помощь ему польского короля, а также «любовь и милость» к новому царю только что избранного Папы Павла V. Ронгони уведомлял, что послал Папе портрет Дмитрия, и настоятельно требовал от самодержца поздравительного послания в Рим.
Ронгони выражал полную уверенность, что Дмитрий Иванович вскоре выполнит свое обещание о соединении православия с католичеством, то есть установит на Руси унию, подчиняющую Русскую Церковь Римскому Папе. Католический крест и Библия, посылаемые в подарок царю, подчеркивали провокационность посланий, поскольку нунций, знавший о религиозной подозрительности москвичей и о том, что Дмитрий не владеет латынью, иезуитски надеялся на «радость и увеселение» последнего при чтении латинского текста.
От имени Римского Папы также изъявлялись «возрастающее благоволение», поздравления и «отеческая любовь» к московскому государю, который, во-первых, должен быть благодарен королю Польскому, а во-вторых, «благоговейно» предан святейшему престолу; о последнем, уверяет Ронгони, ему хорошо известно. Легко представить, как реагировали на такие заявления бояре и иерархи, ибо по российской традиции Дмитрий Иванович не мог вести тайную переписку и переговоры без участия, по крайней мере, ближней Думы. Царь представал предателем Церкви и государства. Оправдания были бы наихудшей политикой. Следовало немедленно отреагировать на вызовы таким образом, чтобы они обернулись к реальной пользе царства и православия. Патриарх Игнатий хорошо помнил время этих первых, самых трудных решений, в которых в полной мере сказалось остроумие симпатичного ему государя. Одобренные Думой ответы Дмитрия Ивановича одновременно обеляли его перед подданными, не давали иностранным корреспондентам повода к обострению отношений и подчеркивали суверенность России.
Послам Сигизмунда III была выражена благодарность за беспокойство о благополучии московского государя с присовокуплением, что это беспокойство не имеет под собой оснований. Пользуясь тем, что король не требовал открыто двинуть войска против Швеции, Дмитрий Иванович соглашался послать туда суровую грамоту, когда прояснятся отношения с Речью Посполитой: ведь Сигизмунд III лишает царя достойного титула и надо еще посмотреть, какова в том любовь с королем будет.
Чтобы иметь в лице России союзника против Швеции, Сигизмунд должен был признать за ней имперский статус. Царский титул и так отрицаемый поляками имел существенный недостаток: он не котировался на международной арене вровень с императорским, хотя, по сути, означал то же самое. Посему во время переговоров новый государь усовершенствовал свое титулование: «Мы, пресветлейший и непобедимейший монарх Дмитрий Иванович, Божиею милостию цесарь(император. – А. Б.)и великий князь всея России, и всех татарских царств, и иных многих Московской монархии покоренных областей государь и царь».
Принятие этого титулования в международной практике означало бы официальное вступление России в ранг великих держав. Сигизмунд III сам мог рассудить, будет ли платить такую цену за русскую помощь в отвоевании шведского наследства. А пока Дмитрий Иванович отказался арестовывать королевича Густава, которого держит не как князя или королевича шведского, но как человека ученого, пообещав, впрочем, в случае переговоров со шведами поставить поляков в известность о полученных предложениях – притязания Сигизмунда весьма выгодно было использовать для давления на короля Карла IX.
По поводу польских солдат, торговли и русских эмигрантов в Речи Посполитой Москва полностью согласилась с польскими послами, поскольку решение о вольной торговле было уже принято Думой, а избавиться от жолнеров и вернуть отъезжих хотели сами бояре.
Патриарх Игнатий не мог признать возможность переговоров с представителями Католической церкви, за исключением Римского Папы, являвшегося весьма влиятельным государем-сувереном. Поэтому посланец папского нунция граф Александр Ронгони был удостоен приватной беседы Дмитрия Ивановича лишь в качестве подданного короля Сигизмунда. Царь велел передать королю, что осведомлен о его неверности «нашей любви», обеспокоен убавлением царского титула и особенно тем, что среди российских подданных откуда-то известно, «что мы хотели отдать к королевству некоторые части земли государств наших».
Заверяя короля в своей искренней преданности и готовности оказать помощь против Швеции, Дмитрий Иванович предупреждает, что хотя «никакие нелюбви или войны для того титула с его королевскою милостью и с Великим княжеством Литовским начинати не хотим», однако «мы о нем говорити не перестанем». Царь Московский желал начать переговоры «о вечном перемирье и покое» с Речью Посполитой и обещал пока не отправлять королевича Густава в Швецию.
В грамоте к Юрию Мнишеку было еще резче заявлено, что «король польской к братской любви и дружбе не весьма добрыя подает нам причины: написал к нам… грамоту свою, в титулах и преимуществах наших нам досадительную… То нас больше всего оскорбляет, что изменника нашего Бориса в грамотах, оттуда к нему писанных, всегда лучше видим почитаемого!»
Для патриарха Игнатия особое значение имело обращение государя к новому Римскому Папе, выбивавшее оружие из рук тех, кто желал тайно или явно упрекнуть Дмитрия Ивановича за связь с Католической церковью. Царь выражал искреннюю благодарность почившему Папе Клименту VIII за политическую поддержку, оказанную ему в Польше, и поздравил Павла V как архипастыря, в котором нуждается «все христианское общество… особливо при таких обстоятельствах, когда христианские государи не имеют между собою искренняго дружелюбия».
Возблагодарив Бога, вернувшего ему праотеческий престол, Дмитрий Иванович обещал «по крайней возможности стараться о пользе Церкви святой и всего христианства, и для того соединить, – но не церкви, как хотел уверить Ронгони, – наше войско с силами державнейшаго императора Римскаго на жесточайших и безчеловечнейших врагов креста Христова» – турок и татар.
Дальнейшая просьба о содействии Папы в объединении христианских сил против мусульманской агрессии вполне оправдывала и контакт с римским престолом на государственном уровне, и позволение католикам священнодействовать в Москве наравне с протестантами, давно имевшими такое право. Для России, уже выдержавшей мощный удар турок и терпящей колоссальный урон от Крымского ханства, создание христианской коалиции было столь актуально, что возразить Дмитрию в Думе было нечего.
Подчеркивая реальность своих намерений, царь просил Папу предпринять конкретные дипломатические шаги: удержать Священную Римскую империю германской нации от поспешного перемирия с Османской империей и содействовать началу переговоров о совместных действиях Вены с Москвой. Послание было отослано непосредственно в Рим, минуя блюдущего польские интересы нунция Ронгони [30]30
Грамоту доставил иезуит Андрей Лавицкий, ведший переговоры с Папой от имени Дмитрия к крайнему раздражению Клавдия Ронгони.
[Закрыть].
Патриарх Игнатий удовлетворенно отметил, что расчет на жадность папского престола вполне оправдался. По отчету Лавицкого и донесениям разведки, Павел V был в восторге от того, что Дмитрий Иванович взошел на московский престол, уже будучи католиком. Папа, по его выражению, не мог удержать радостных слез, предвидя великие приобретения на Востоке. Римская курия развернула бурную деятельность, побуждая католиков Речи Посполитой к сближению с московским государем и исполнению его желаний для закрепления расположения Дмитрия Ивановича к католицизму.
Игнатий не рассчитывал, что опытные в политических интригах советники Павла V долго будут пребывать в заблуждении относительно истинных намерений царя всея Руси. Однако можно было надеяться на римскую помощь в скорейшем заключении брака Дмитрия Ивановича с Мариной Мнишек – католичкой, которая должна была, по папскому рассуждению, поддерживать веру мужа-царя, воспитать в католичестве детей – наследников московского престола и содействовать обращению к Риму православных на необозримых землях царства Московского.
Послы Дмитрия Ивановича не медлили. Осенью 1605 года думный дьяк Афансий Иванович Власьев был уже при дворе Сигизмунда III, а Ян Бучинский прибыл к Мнишекам для немедленного устройства задуманного брака. Король отнюдь не склонен был содействовать небезопасным для него матримониальным планам царя и желал, по крайней мере, чтобы Дмитрий женился на его сестре. Но Рим энергичнейшим образом поддержал московских посланцев, используя весь свой авторитет для успешного завершения их миссии. 10 ноября в Кракове посланник Власьев именем своего государя совершил обручение с Мариной Мнишек.
Опасаясь вызвать малейшее неудовольствие в Москве, папский престол требовал от нунция Ронгони содействовать признанию нового титула Дмитрия Ивановича и заключению между Речью Посполитой и Россией союза против татар. В Риме уже склонны были полагать, что если король уступит Дмитрию Ивановичу, то на предстоящем сейме не встретится препятствий общему христианскому делу.
Казалось, все складывалось благоприятно для России, но подлая измена уже показала свое ядовитое жало. Переговоры с королем вдруг замедлились; Сигизмунд III потерял интерес даже к вовлечению царя в свои планы. Марина Мнишек с отцом, собравшиеся было на Русь, медлили в Польше. Напрасно Дмитрий Иванович спешил оплатить огромные долги Мнишека и выслать ему все требуемые деньги «на подъем»; напрасно постриг в монахини и сослал в дальний монастырь царевну Ксению Годунову, в которой Марина подозревала соперницу: все это были предлоги, Мнишеки медлили по другой причине.
Дмитрию казалось, что он плохо подобрал подарки невесте, что груды жемчугов, охапки лучших мехов, моря драгоценных материй не произвели впечатления на честолюбивую и заносчивую панну. Среди кубков из самоцветов в золотой оправе с финифтью, алмазных крестов с рубинами и жемчугом, перстней, запястий и поручей, усыпанных драгоценными камнями, ожерелий с сапфирами и смарагдами выделялись подлинные шедевры московских мастеров, которые царь самолично выбирал и долго обсуждал с советниками. Перо в рубиновой оправе с тремя большими жемчужными подвесками, золотой походный секретер в виде лежащего вола, на спине которого помещался лист бумаги, а внутри хранилась масса нужных в пути вещиц, серебряный позолоченный олень с огромными коралловыми рогами – на взгляд Игнатия, такие подарки могли бы совратить и Папу Римского. Особенно замечательны были часы в виде слона с башней на спине, игравшие, по московскому обычаю, на трубах, бубнах и свирелях перед тем, как отбивать время; неплохи были кони и ловчие птицы в драгоценных убранствах, ковры и оружие, посланные воеводе Мнишеку.
Не бедность даров остановила шествие царской невесты к жениху, тем более что Дмитрий Иванович вскоре послал новый обоз с сокровищами, в том числе золотой сервиз с финифтью, миски которого были так тяжелы, что имели внизу колесики для передвижения по столу. Все было как нельзя лучше украшено, отделано замысловатыми надписями и художествами. Например, в середине золотого таза была изображена финифтью целая рощица, в которой, стоило тронуть таз, бегали змейки. А на простодушных панов должны были произвести впечатление золотые кирпичи, каждый из которых с трудом нес один холоп.
Игнатий должен был удерживать Дмитрия Ивановича, в нетерпении готового на необдуманные поступки: он и так уже опасно раздразнил панов московскими драгоценностями и заявил королю, что не пошлет послов на сейм, пока Мнишеки не покинут Речи Посполитой. Царь настолько явственно показал свою заинтересованность в браке с Мариной, что Юрий Мнишек обнаглел до крайности: мало того, что он бесконечно требовал денег и настаивал на удалении Ксении Годуновой, но чуть ли не приказывал царю «умерить желания в рассуждении титула»!
Мнишек прямо заявлял, что связывает брак своей дочери с пользой для Речи Посполитой. Патриарх Игнатий обратил особое внимание на тесную связь воеводы с польской Церковью: Мнишек требовал, чтобы «при всяком случае посылки в Польшу» государь обязательно писал и к нунцию Ронгони и только через него поддерживал отношения с Римом. Требование казалось странным московским боярам и духовенству, но Игнатий-то прекрасно понимал, что в иерархии Католической церкви бушуют страсти и раздоры.
Патриарху не надо было знать, что Папа через кардинала Боргезе задал крепкую взбучку Клавдию Ронгони за то, что тот слишком высовывается в переговорах с московским государем, и попросту приказал нунцию употреблять, по отношению к Дмитрию Ивановичу объявленный тем титул. Ясно было, что для Ронгони важнее интересы короля Сигизмунда и что польские католики, прежде всего иезуиты, постараются отбросить при своем наступлении на Русь не только другие ордены, но и самого Папу.
Юрий Мнишек осмелился не только явить свою политическую и клерикальную физиономию, но и продемонстрировал неуемное властолюбие. Он просил Дмитрия Ивановича остановить внешнеполитические мероприятия до того момента, пока воевода не прибудет сам и не даст необходимых указаний! В отношении Мнишека царь удовлетворился суровой отповедью, данной воеводе посланным к нему секретарем Бучинским, заявившим, что поляки сами вредят «пользе всего христианства и Отечества»; если бы не доброта к ним государя, «не гоняясь за титулами, всею Москвою давно бы Карл завладел!».
Церковные дела требовали гораздо большего хитроумия. Поскольку Дмитрий Иванович не желал отказываться от убеждения, что не должно противиться свободе вероисповедания, делом патриарха было оградить государя от наиболее опасного влияния. Именно иезуиты, закаленные в упорной борьбе на границах католической ойкумены, ухитрились соблазнить Дмитрия католицизмом и желали самолично извлечь всю прибыль от обещанного претендентом обращения москвитян. Посему Игнатий постарался, чтобы в Рим был отослан один из двух явных иезуитов, втершихся в доверие к государю, а в Москве оставались для нужд заезжих католиков безобидные бенедиктинцы и доминиканцы.
С одной стороны, Игнатий одобрял, что среди приближенных к государю иноверцев были протестанты (например, братья Бучинские, вызывавшие немалое беспокойство католиков). С другой стороны, патриарх советовал Дмитрию Ивановичу сообщаться непосредственно с Римским Папой и не возражал, когда царь обещал Павлу V способствовать проезду в Персию трех кармелитов. Этим Игнатий в какой-то мере защищал государя от происков неуемных иезуитов, надеясь, что, занятые устранением второстепенных препятствий, они не скоро осознают безнадежность своей главной затеи по окатоличению Руси.
Только проиграв, бывший патриарх понял, как сильно недооценил противников. Утешало лишь то, что их успех был основан исключительно на предательстве россиян. Первые известия об этом сообщил в январе 1606 года из Кракова Ян Бучинский со специальным гонцом, ибо не мог доверять людям из московского посольства. Сетования Бучинского вначале позабавили ближнюю Думу Дмитрия Ивановича: царский секретарь жаловался, что с трудом нашел верного гонца; рекомендованный государем агент пан Горемыка отказался от поездки по повелению «наяснейшей панны Горемыки», самовластно распоряжавшейся в сей достойной семье – «что ему прикажет, то все он делает». Дальнейшее чтение, однако, согнало улыбки с лиц архиереев и бояр.
Бучинский писал, что Сигизмунд III по своему усмотрению утаивает от Рады часть дипломатической переписки с Москвой. В свою очередь многие магнаты упрекают короля за связь с Дмитрием, от которого «ничего доброго не чают», тогда как за выдачу самозванца дорого бы дал Борис Годунов. Паны ругали политику московского царя, сравнивали его с «поганцами некрещеными».
«И по твоей великой спеси и гордости, – передавал Бучинский слова познанского воеводы о Дмитрии Ивановиче, – подлинно тебя Бог спихнет со столицы твоей, и нужно то указать всему свету и Москве самой, какой ты человек, а и сами москвичи о том догадаются, какой ты человек и что им хочешь сделать, коли ты не помнишь добродетели короля его милости».
Еще пуще лаяли государя московского литовские наемники, получившие жалованье связками соболей и золотом: «…что им (царь) заплатил – то они и проели, потому что жили на Москве без службы полгода, и что взяли – то опять там и оставили», растратили на слуг, бражничанье и игру. Вернувшиеся по домам и оставшиеся в Москве беспутные шляхтичи осаждали Сигизмунда III жалобами и чинили препятствия отъезду Мнишеков в Россию.
Это были еще цветочки – ягодки Бучинский приберег на конец письма. Он сообщал, что предыдущее послание к Дмитрию Ивановичу «о тайных делах» стало известно при королевском дворе: «И то ведают, что в нем писано, и тому я дивлюсь добре потому, что хоть и невеликие дела в том листе писаны – а вынесены из твоей Думы; а если впредь писать о больших делах – то также будут выносить! И то непригоже: что делается в комнате у тебя – и то все выносят».
Возможно, писал Бучинский, шпионом Речи Посполитой является Горский, который пишет (и переводит) польские грамоты при Московском дворе. Но в послании не случайно подробно рассказывалось о заговоре Шуйского, помилование которого Бучинский считал большой ошибкой. То, что измена угнездилась в самых «верхах», подтверждало приведенное в послании сообщение ротмистра Станислава Борши.
Один из эмигрировавших в Речь Посполитую московских дворян Хрипуновых, о возвращении которых на родину хлопотал несколько месяцев назад сам Сигизмунд III (и за которых, как полагают, просили московские бояре), взяв с Борши клятву о неразглашении тайны, пригласил участвовать в заговоре. Хрипунова ввели в заблуждение сетования Борши на Дмитрия Ивановича, недоплатившего ему якобы «несколько сот золотых». Собиравшийся на Русь Хрипунов успокоил ротмистра, что скоро власть переменится: «Уже подлинно проведали на Москве, что он не есть прямой царь, а увидишь, что ему сделают вскоре!»
Понимая важность этого свидетельства, Бучинский пригласил Боршу вновь отправиться в Москву со свадебным поездом Марины Мнишек, чтобы участвовать в раскрытии заговора «в верхах» и в награду получить полное удовлетворение своих денежных притязаний. К сожалению для сторонников Дмитрия Ивановича, это послание Бучинского также было оглашено перед боярами и архиереями и заставило заговорщиков ускорить исполнение злодейского плана.
О том, что положение Дмитрия Ивановича в глазах иноземных наблюдателей сильно поколебалось, свидетельствовали бесконечные проволочки Юрия Мнишека, задерживавшего поездку Марины к своему жениху и все более нагло вымогавшего у царя деньги. Постоянно сообщавший о положении в Речи Посполитой Андрей Боболь писал 4 февраля из Кракова об угрозах Дмитрию Ивановичу гневом польского короля, рекомендуя не давать тому «ни малейшего знака», способного оправдать ненависть Сигизмунда, «дабы тем самым не раздражить и Всевышнего!».
Между строк всех подобных посланий легко читалось, что в Речи Посполитой настолько уверены в возможности падения Дмитрия Ивановича с превысокого московского престола, что готовы разорвать с ним отношения, невзирая на опасность конфликта с Россией. Мелкий шпионаж тут был явно ни при чем. Нетрудно было догадаться, что альтернативой Дмитрию в глазах Сигизмунда III, магнатов и вездесущих иезуитов могли быть только весьма влиятельные люди в Москве, сделавшие весьма соблазнительные предложения. Но догадки догадками, а правда открылась патриарху Игнатию слишком поздно, да и то не во всей полноте.
