Текст книги "Гамма для старшекласников"

Автор книги: Андрей Щупов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Щупов Андрей
Гамма для старшекласников

Андрей ЩУПОВ

ГАММА ДЛЯ СТАРШЕКЛАССНИКОВ

ДО...

Все действительно было уже до. Я имею в виду наше с вами рождение. Был воздух и парила Земля под Солнцем, мычали коровы и зловонные тиранозавры с рыком выскакивали из кустов, хватая зазевавшихся, оглашая окрестности победным ревом. Мы родились после. Намного позднее того, что было до. Но ведь и до нас мир сходил с ума, время от времени стоял на голове, не зная еще, что это открытие йоги, понятия не имея, что рано или поздно в одной из столиц планеты, на заурядной улице, в заурядном доме поселюсь я и подобно многим стану претендовать на право жизни – такой, как я ее понимаю.

Увы, эту самую равнодушную бесконечность я осознал давным-давно, еще года в три или четыре, когда слово "придурок" произносилось через "л" и по слогам, а лица покойников в нарядных гробах разглядывались с любопытством и без малейшей примеси страха. Лежа на балконе пятого этажа и прижимаясь голым пузом к разогретому бетону, я колупал ногтем пятна засохшей краски и пытался перенестись сознанием в тот убежавший день, когда мы красили перила в рыжий цвет. День ускользал, как гибкая пиявка в воде, но сознание тем не менее перемещалось, и вот совершенно неожиданно для себя я проскочил дату своего рождения и пошел камнем в глубь, не подозревая, что пронзаю уже не собственную память и даже не память родителей, а нечто совершенно иное, не понятое мной до сих пор.

Я уплыл в минувшее, но не растерялся, тут же начав озираться и изучать непривычные пейзажи. Я копался в исторических напластованиях, как нищенка в мусорных контейнерах, выгребая все самое цветастое и яркое. Надо признать, мне не слишком нравились одежды прошлого, – напротив, они смешили, провоцируя на лукавые комментарии, но я любовался блеском рассекающих воздух рапир, с благоговейным трепетом прислушивался к орудийному гулу российских "единорогов" и вместе с кричащими толпами бежал на штурм неизвестных мне зубчатых крепостей.

Честно скажу, подобными воспоминаниями я развлекался довольно продолжительное время. Подозрение, что знать всего этого я не могу, возникло в более зрелые годы, когда с новехоньким портфелишком я отправился в путешествие по школьным, столь похожим один на другой классам, и буйная реальность потеснила зыбкие фантазии. Да, да! Именно так я стал это называть – фантазии. Иных объяснений не было. А октябре восемьдесят шестого, в день моего двадцатилетия, впервые наметился раскол масс. Под массой – эм один и эм два я подразумевал, конечно, себя самого и всех прочих обитателей света, – коротко говоря, человечество и организационный лад, сообразуясь с которым это самое человечество жило, процветало и намеревалось процветать далее.

Я начал скучать, более того – тосковать, и когда Митька, мой собрат по учебному курсу, стал предлагать мне отрастить волосы – такие, чтоб чертям стало тошно или создать на худой конец тайную организацию – в пику масонам и всем прочим, я не отмахнулся, как раньше, потому что средство от тоски следовало искать – и искать по возможности активно. Однако где его искать, я не знал и, вероятно, мысленно допускал, что в советах посторонних ответы тоже порой находятся. Кроме того был Митька парнем дошлым и головастым. Пропуская половину лекций и зачастую узнавая имя преподавателя лишь на экзаменах, он умудрялся иметь вполне твердое "три" по большинству предметов. А три это вполне удовлетворительно – для преподавателей, для декана, для всего общества. К тому же по части предметов он, изумляя окружающих и разрушая самые зловещие прогнозы, получал "хор" и "отл". В общем, к словам Митьки следовало прислушаться. Правда, длинные волосы меня не слишком прельщали, но вот против тайной организации я не возражал, и пару учебных недель мы потратили с Митькой на разные организационные мелочи, придумывая пароли и отзывы, шифры возможных донесений и тайные знаки, знаменующие иерархические ступени создаваемой организации. Митька, например, предлагал отращивать ногти. В ту пору у него был бзик – что-нибудь обязательно да отращивать. Не волосы, так ногти. Вот он и предложил: большой ноготь на мизинце будет соответствовать званию рядового, на безымянном – младшему офицеру и так далее вплоть до маршальских титулов. Пальцев, к счастью, на руках хватало. Не хватило другого. Терпения. Я отрекся от этой детской затеи, но вовсе не потому, что повзрослел или поумнел. Просто, должно быть, надоело. Очень уж долго растут ногти. А состояния взрослости, если честно, я по-прежнему не ощущал. Хотя действительно, уже не тушевался, слыша такие заковыристые словечки, как "бренность", "дезавуировать" или "нонконформизм". Я знал словечки и похлеще, но раскол тем не менее состоялся. Как я уже говорил между массами эм-один и эм-два. И привнес его проклятущий маятник. То есть, это я так думаю. Или представляю. Аналогия, пусть самая отдаленная, все же упрощает положение. Мысленный хаос, перенимая обтекаемую систему образов, мало-помалу выстраивается по ранжиру. Вместо шума и беспорядочных пуль во все стороны – начинает угадываться ритмичное перещелкивание теннисных ракеток. Ровно расчерченный корт, тугая сетка, строгая очередность ударов – все мое к тебе и от тебя снова ко мне. А на табло оптимистические цифры и боевая ничья. За все наши внутренние усилия набегают очки и порой немалые.

Полагаю, некоторое время загадочный маятник летел в прошлое, но маятник на то и маятник, чтобы периодически возвращаться. Тяжелый диск вынырнул из забытого, как лещ из илистого пруда, и отточенной секирой рассек нынешнюю мою событийность. Отныне он несся уже вперед, и я, как пешеход, взирающий вслед убежавшему автомобилю, ощущал его запах, его свинцово-золотой вес, а главное – я мог теперь внимать отголоскам будущего. Внимать, но не анализировать. Мы, люди, – неважные аналитики. Нам только кажется, что мы думаем, но мы лишь воображаем себе разные мысли и радуемся, когда они по собственной воле забредают в наши не слишком привычные к тому головы.

РЕ-БЕМОЛЬ

Небо рыдало, окна домов плакали. "Оу-оу!" – тоскливо завывал незнакомый певец за стеной у соседей. Воздух мстительно остывал, заползал промозглыми ручищами в рукава, лапал за шею. Зимой градусник в моей однокомнатной берлоге показывал двадцать два градуса. Сейчас лето, но трепетная паутинка стрелки не поднимается выше четырнадцати-тринадцати. Не правда ли, забавно?

А еще забавно, что мой сосед наверху – сумасшедший. Зовут его Толечка Пронин. Чуть ли не ежедневно он забегает ко мне, чтобы одарить каким-нибудь вновь сочиненным афоризмом. "Правда – это теща истины!" восклицает он с блистающими глазами. Я киваю, и он с самым загадочным видом интересуется, знаю ли я, зачем человеку мозг? Я говорю, что нет, и он великодушно разрешает мою проблему:

– А я тебе скажу! Чтобы осмысливать претворенное зло.

– Тогда что такое совесть? – вяло огрызаюсь я, потому что не люблю, когда меня просвещают.

– Совесть есть душа, – неуверенно отвечает он и задумывается.

– Ага... Понимаю, что ты хочешь сказать, – совершенно озадаченный он поднимается к себе, но только для того, чтобы через пять минут, грохоча башмаками, торопливо спуститься и вновь забарабанить в мою дверь.

– А я тебе скажу!.. Душа есть особый индикатор ума. Так сказать, система сигнализации и оповещения...

Я вновь сумрачно киваю. У меня сумасшедший сосед и с этим ничего не поделаешь. Хорошо это или плохо иметь сумасшедшего соседа – я не знаю. Но, пожалуй, интересно. Хорошо хоть о его сумасшествии не подозревают другие. Достаточно вполне одного меня.

С самого утра позвонил Митька и трагическим шепотом спросил, знал ли я о сегодняшнем дожде. Я ответил, что знал, и он моментально притащил к телефону какой-то переводной журнал и стал читать выдержки об экстрасенсах – о Дэвиде Копперфильде и Ури Геллере, о западных магах, получающих за свои чудеса миллионы и миллионы.

– Долларов!.. – потрясено шептал Митька. – Представляешь? А предсказателей, вроде тебя, у нас раз-два и обчелся. Считай, одна Ванда и есть. В общем надо устраивать эксперимент. При свидетелях. А потом заявить о тебе научным кругам...

Я что-то пообещал Митьке и поспешил с ним распрощаться. Мне не хотелось заявлять о себе научным кругам. Мне хотелось тепла и покоя. Как какому-нибудь семидесятилетнему старичку. И чтоб никаких лекций с коллоквиумами, никаких предэкзаменационных авралов.

Я действительно знал, что сегодня польет дождь. Но это было абсолютной чепухой. И с Митькой я был совершенно не согласен, полагая, что предсказателей в наши дни наоборот – чересчур много – почти как трамваев с троллейбусами. Кроме того, я не хотел афишировать то, чего стыдился и боялся. Ибо зловещее заключалось в том, что я знал, ПОЧЕМУ этот дождь польет. Именно поэтому уже через час я отряхивал зонт в больничном коридоре. Я записался на прием к психиатру. Сначала в толстом, привязанном бечевкой к столу журнале, а потом в окошечке у полненькой регистраторши.

Очередь, к счастью, оказалась небольшой – всего трое "психов". Все сидели довольно смирно, по мере сил разыгрывая из себя нормальных граждан. В коридорчике, переполненном звонкими мухами, тоже наигрывало радио. Пела София Ротару. В припевах присутствовало все то же классическое "оу-оу". За Ротару песню про "оу-оу" подхватил Пресняков, а за ним и Леонтьев. Не выдержав, я обернулся к соседке:

– Что это они все по-волчьи?

Дамочка поправила на носу стрекозиные очки и, нервно хихикнув, пробормотала:

– Жизнь, наверное, такая.

– Человек человеку волк, как сказал Янковский, – вставил сосед справа.

Соседка слева смерила меня изучающим взглядом и, поправив на голове прическу, закинула ногу на ногу. Ощутив ее вызревшую готовность познакомиться, я машинально пробежался взором по пальцам дамы. Рокового кольца нет, розовый, с блестками маникюр. Что ж... Если ноги длинные и никакого кольца, то, чуточку раскачавшись, можно и завязать дружбу. Но раскачаться нам не дали возможности. Даму вызвали в кабинет, и, глядя, как томно она подплывает к дверям, я ощутил острое сожаление по поводу собственной нерасторопности. Впрочем, может быть, она меня еще дождется?..

Сосед справа вытер лоб платком.

– Душнина, прям жуть. Топят и топят, мать вашу...

– Топик! – жизнерадостно выкрикнул пробегающий мимо ребенок.

– Да уж, топят, – повторил сосед. – Лень им в окно выглянуть. Точно по графику работают. А кто их выдумал, если разобраться, – эти графики? Через неделю вдарят, к примеру, морозы, а они наоборот – выключат все к лешему и баста.

– В старые времена за такое сажали бы на месте...

"Сажали иди сожрали? Что он такое сказал?.." – я растерянно заерзал на стуле. Кажется, "психи" все больше выпускали коготки. И даже не коготки, а вполне зрелые когти. Изображать нормальных им, видимо, надоело.

– Да если бы какой поезд на три минуты опоздал, машиниста сразу бы к стенке поставили!

– Или стрелочника, – пробормотал я...

По счастью томление мое завершилось. Подоспел еще один психиатр, и очень скоро я уже сидел на жестковатом табурете перед лекарем извилистых душ. Он, по всей вероятности, занимался их выпрямлением.

На лбу у лекаря красовалось зеркальце с дырочкой, в правой руке танцевала ручка. Врач покрывал синюшного цвета бланк энергичными закорючками, занося в множественные графы мои скучные данные. Я обратил внимание на кромку стола. Она выглядела не то изгрызенной, не то исцарапанной. В кабинете психиатра такие столы наводят на некоторые подозрения. Либо поблизости ошивалась кошка, либо некоторые из моих предшественников отличались излишней эксцентричностью.

– Понимаете, доктор, я скорее паранормален, нежели ненормален...

– Нежели? – светило вскинул голову. – Вы сказали "нежели"?

– Вас что-то шокирует?

– Да нет. Просто все эти "отнюдь", "нежели"... – он почесал авторучкой за ухом. – Встречаются, знаете ли, у иных представителей голубой крови. Ну, вы, наверное, догадываетесь, – разные там князья, графы...

– Не беспокойтесь. Кровь у меня самая обыкновенная.

– В таком случае продолжайте.

– Видите ли, когда-то, еще в детстве, я любил фантазировать о прошлом. Теперь точно также фантазирую о будущем.

Доктор пожал плечами.

– Это нормально. Мечты, фантазии... Нужен же нам для чего-нибудь мозг.

– Я способен предсказывать погоду. Я знал о сегодняшнем дожде.

– Да? А что вы, собственно, о нем знали?

– Ну... – я несколько растерялся. – Знал, что польет как из ведра, что будет холодно.

– Это частенько чувствуют.

– Но я не чувствую, я знаю!

– Гмм... Ну, а что, например, будет завтра? Снова дождь?

Я покачал головой.

– Дождя не будет, но температура упадет до пяти-шести градусов. А ночью лужи покроются коркой льда.

– Занятно, – доктор улыбнулся и, вооружившись хромированным молоточком, предложил:

– Встаньте-ка на секундочку.

Мы отошли от поцарапанного, видавшего виды стола, и я мысленно зевнул.

– Тэк-с... Ну, и какой же у нас нынче день, милейший?

– При чем здесь это? – я раздражено засопел. – Забывчивостью я не страдаю. И год могу назвать, и месяц, если понадобится.

– Что ж, тогда приступим. Глаза налево, вверх, сюда!.. Согните руки...

Когда глупости с проверкой рефлексов прекратились, я решился наконец объяснить то, за чем и пришел.

– Вы понимаете... Я боюсь. Все время боюсь.

– Чего же, голубчик?

Я поморщился. Было в этом "голубчике" и вообще в интонациях доктора что-то снисходительно-сострадательное. Так обращались когда-то к лакеям и кучерам. Во всяком случае – судя по фильмам. Впрочем, за этим самым снисхождением я, возможно, сюда и явился. За состраданием и снисхождением.

– Видите ли, меня пугают совершеннейшие пустяки. Из-за них я просто не могу спать.

– Рассказывайте, рассказывайте! – доктор присел за стол, уютно скрестил на груди руки. – Так что конкретно вас пугает?

– Да что угодно! Грубые голоса прохожих, лай собак, ночные шорохи. Понимаете, когда десятиклашек одевают в хэбэ и дают в руки автоматы, то сразу на верное столетие приближается всеобщее оледенение. Странная вещь, дезертиры не убивают, а патриоты как раз наоборот... А иногда меня начинает пугать вообще все. Такое ощущение, будто мое присутствие здесь ошибка. Я не приспособлен для этой атмосферы, этой гравитации. Это как кактус, который время от времени цветет. Только опять же наоборот. Вы меня понимаете?

– В некотором смысле, – доктор снова поднялся и с самым задумчивым видом зашарил пальцами у меня на горле. Не пугайтесь – вовсе не для того, чтобы задушить, – он что-то там выискивал.

– Тэк-с... Базедовой болезни, кажется, не наблюдается.

– При чем здесь базедова болезнь? Я вам говорю о другом!

– Разумеется, голубчик, разумеется. Тут все говорят о другом. Но это им только так кажется. На самом деле все людские разговоры об одном и том же. Психастения, навязчивые фобии, вечная неуверенность в собственном "я". Это нормально.

– Нормально?

– Если вы в состоянии контролировать себя, значит, нормально.

– Но дело в том, что я боюсь именно потому, что знаю о завтрашнем холоде. Я угадываю причинно-следственную связь!

– Какая-то, голубчик, ерундистика. Сначала была погода, затем страх, а теперь вы приплетаете сюда причинно-следственную связь?

– Все правильно, – заверил я его. – Потому что наше "сегодня" теснейшим образом увязывается с днем еще не наступившим.

Доктор раздражено крякнул.

– Это что же? Мы кузнецы, и дух наш молод?

– Не совсем, но...

– Минуточку! Я так понимаю, что сегодняшний дождь вы пытаетесь увязать с завтрашними заморозками?

– Да нет же. Дождь оттого, что вчера на рынке я видел безобразную драку. А сегодня две женщины в троллейбусе сказали мне гадости. Одной не понравился мой зонт, вторая, передавая абонемент, не сказала ни "спасибо", ни "пожалуйста".

– И вы реагируете на такие мелочи?

– Если бы только я! Но ведь и природа!..

– Что природа?

– Тоже реагирует.

– Мда... – врач вернулся за стол. – Говорите вы в общем-то нормально, а вот мысли... Впрочем, мысли у нас у всех малость того, – он остро взглянул мне в лицо. Точно уколол глазами-буравчиками.

– Послушайте! А может, вы верующий?

– Смотря во что.

Доктора такой ответ не устраивал, и он громко фыркнул.

– Но в церковь-то вы, конечно, заглядываете?

– Нет, не заглядываю. Хотя пару раз бывал. Слушал, как поют.

Доктор покачал головой. Я думал, он скажет: "Мда... Ох, уж мне эти печорины с онегиными! Рыцари гипертрофированных чувств... Шагу не ступишь без того, чтобы не угодить на какого-нибудь нытика!" И я бы тогда откликнулся: "Да, я нытик, но вы врач и должны помогать нытикам. Потому что все больные – нытики, и это факт, от которого никуда не деться. Здоровым некогда ныть, они живут, чтобы радоваться, а не пугаться." И возможно, доктор взглянул бы на меня с интересом или во всяком случае без отвращения. И задал бы пару задушевных вопросов, на которые я ответил бы столь же задушевно. И мы разошлись бы добрыми друзьями. Но он промолчал. И только еще раз фыркнул, подтверждая свое нежелание стать моим другом. По всей видимости, я начинал его серьезно раздражать. Аллопатия всегда презирала гомеопатию. Мне захотелось ударить его кулаком. Ударить и тут же спрятаться в шкаф, что стоял у стены. Мысли и желания были моими, деваться от них было некуда. Презирая себя за подобные позывы, я на секунду зажмурился.

Доктор тем временем сгорбился за столом и что-то быстро строчил на бланке. Подавшись немного вперед, я разглядел, что под рукой у него рецепт. Действовало загадочное правило. Пациенту ничего не объясняли и пациента профессионально отфутболивали. Желание спрятаться в шкаф исчезло, зато ударить кого-нибудь захотелось прямо-таки до слез.

Разумеется, мне выписывали бром и димедрол. С сеансом психолечения было покончено. Ни он, ни я более не вымолвили ни слова. Должно быть, внутренне мы успели рассориться и разойтись – два совершенно чуждых друг другу существа.

Уже на пороге, прикрывая за собой дверь, я что-то буркнул прощаясь. Доктор пробурчал аналогичное в ответ. Вполне возможно, что я пробурчал "идиот". Что пробурчал в ответ доктор, знал только он сам.

Урна стояла у крыльца – пыльная и заплеванная, скособоченная от множества ударов, десятки раз крашенная – прямо поверх отпечатков и плевков. Мимоходом пожалев ее, я сунул руку в карман. Неразборчивая писанина доктора птичкой спланировала в неблагородную компанию окурков, яблочных огрызков и скомканных фантиков. За спиной мелодично напевал женский радиоголос. Разумеется, про "оу-оу".

На психиатра я не обижался. За свою жизнь мне удалось повидать порядка сотни стоматологов, десятка три кардиологов и около тысячи терапевтов. По-настоящему лечить из них умели только единицы. Остальные измеряли температуру, выписывали анальгин с аспирином, со знанием дела толковали о горчичниках и банках, засыпали клиента с ног до головы мусорной латынью, а в критический момент бочком-бочком отходили в сторону.

Впрочем, ругать врачей – занятие неблагородное. Плохих врачей много. Их даже подавляющее большинство. Но их ничуть не больше, чем плохих академиков и политиков, никчемных бухгалтеров и слесарей-сантехников. Везде и всюду суровая статистика с готовностью предложит вам одни и те же цифры, но так уж получается, что злятся более всего на врачей. Оно и понятно, здоровье – собственность частная и неделимая.

Чтобы не было так обидно, я зашел в аптечный ларек и разом накупил капель от насморка, мази для глаз, пузырьков с йодом и таблеток от головы. В булочной по соседству приобрел розовый и пухлый батон с подгорелым низом. Набив таким образом патронташ, я чуточку приободрился. Бороться не бегать. Теперь я во всяком случае был во всеоружии и энное время мог вполне отстреливаться от самых различных напастей. И тут же, требуя цитрамона, заныла голова. Лоб, подключенный к внутреннему напряжению, стал медленно накаляться. Я полез в карман за таблеточной упаковкой.

У этих головных болей один плюс. Когда холодно, можно греть ладони о лоб. А холодно у нас было теперь почти всегда.

РЕ-ДИЕЗ

Зонт медузой распластался над головой. Под ногами вскипали пузыри, кругом клубилось безымянное море. Я шел пешком, транспорт меня более не интересовал. Только что я выбрался из троллейбуса. Пробиваясь к освободившемуся месту, мелкая старушонка болезненно ткнула меня локтем. Внешне я остался совершенно безличен и даже напустил на лицо дымок легкого презрения, но внутренне тотчас сжался.

Одна-единственная старушонка, не сомневающаяся, что пробивать дорогу в транспорте нужно именно таким способом, вышибла меня из колеи. Вновь я ощутил себя шпионом в стане врагов, диверсантом, прилагающим титанические усилия, чтобы казаться одним из них, но мне это плохо удавалось. Язык, на котором они обращались друг к другу вызывал у меня спазмы, их красноречивые жесты при попытке копирования приводили к судорогам. Я балансировал на краю пропасти. Любое неосторожное движение, слово – могли выдать меня с головой.

Жутковатая вещь – разговаривать на чужом языке, на чужой планете, двигая руками и ногами, согласуясь с общепринятыми нормами. А попробуйте-ка признаться вслух, что этих самых норм вы напрочь не принимаете.

Кролику, переселившемуся в тигра, тоже, вероятно, придется глотать мясо, но и тошнить его будет при этом беспрерывно.

Вспомнилось, как около месяца назад за окнами раскричались ночные мушкетеры. Двое трезвых колошматили троих пьяных – шумно, не соблюдая никаких правил приличия. Возможно, они считали, что им нечего скрывать и нечего стыдиться. Ночные бретеры ругались в голос и не стеснялись бить ногами по голове. Никто украдкой не озирался и никто не караулил на "шухере". Миру открыто преподносилось кривое зеркало, и квартал безмолвствовал, обратившись в гигантский ночной ринг.

Сотрясаясь от пульсирующего озноба, я поспешил укрыться в ванной, где немедленно включил горячую воду. Но и там я слышал то, чего никак не мог слышать, – хлюпанье выбегающей из ран крови, удары твердого неживого о мягкое живое. А минутой позже слух стал ловить далекое эхо канонады. Стреляли из орудий по густонаселенным районам, и пятнистые танки вползали в город, угрожающе задрав стволы. Чернобородые мужчины, сжимая в руках оружие, недобро смотрели на пришельцев, глазами выискивая цель. Солдаты, мешковатые и неповоротливые от усиленных касок и тяжелых бронежилетов, вжимали головы в плечи, озирая черные провалы окон, чувствуя за этими бойницами чужие караулящие глаза. Затевалось страшное. Снова у всех на виду. И мир по-прежнему безмолвствовал, утешаясь тем, что бойня происходит за тысячи миль от безмятежного большинства. А я слышал и видел все...

Простейший тест на выявление невроза. Вопрос: "Спите ли вы, мсье, с открытой форточкой?" Ответ: "Да... То есть, нет, но... Я бы хотел и даже с радостью, но не могу. Не в силу страха перед холодами, а в силу страха перед звуками. Не умею, знаете ли, не слышать..."

Плохо, очень плохо, что не умеем. И снова бром, душ Шарко, ватные тампоны в ушные раковины. А как иначе? Ангелы порхают всегда бесшумно. Топают и грохочут лишь Велиалы с Вельзевулами. Еще одна из грустных данностей. В нынешней Палестине нынешнему Молоху в жертву приносят Тишину.

Струя из-под крана накаляла ванну, а я ежился эмбрионом, не в силах согреться. С пугающей силой мне хотелось напустить на землю лютого холода – того самого, что сотрясал тогдашнее мое тело. Я мечтал о наводнениях и граде, о лавинах и снеге, что остудили бы неугомонных людей, выветрили бы из них зверей и бузотеров. Я взывал к морозу, что загнал бы забияк в дома и не давал высунуть носа. С ужасающей ясностью я вдруг понял, что всемирный потоп действительно был. Понял и вспомнил. И поверил в миф о прикованном к скале Прометее. Давать спички детям опасно. Слишком быстро огонек превращается в пламя пожаров. Люди освоили это искусство в совершенстве. Алхимия разрушения проникла в кровь, в гены. Это стало ремеслом, уважаемой профессией.

Той ночью я спал в обнимку с грелками. Утро покрыло окна калеными узорами. Я проснулся под торжествующий вой метели, под скрежет голой ветки об окно моей комнаты. Взглянув в зеркало, я содрогнулся. Изменения коснулись не только окружающего. Что-то стряслось и со мной. При повороте головы, лицо пугающе вытягивалось, уходило, увеличиваясь, растворялось и бледнело. Наверное, я был отражением погоды.

Температура падала в течение трех дней. Мне было страшно, но я торжествовал. В чем-то я стал чуточку умнее. Или может, прозорливее...

Дверь отворилась беззвучно, и, проникнув в собственную квартиру воровским крадущимся шагом, я повесил лоснящийся от влаги плащ на крючок, а зонт в раскрытом состоянии пристроил в углу. Надо было присесть или прилечь – короче, отдохнуть. Хотя слова "отдых" я никогда не понимал. Что-то не ладилось у меня с этим туманным термином. Я знал, что отдохнуть – значит выспаться на все сто, но также знал, что отдохнуть на всю катушку – значило уже нечто совершенно иное. Отдыхая на всю катушку, люди не находили порой сил на следующее утро, чтобы элементарно сползти с кровати.

Некоторое время я бездумно просидел в кресле. Затем сунул в рот ломоть батона, механически стал жевать. Стены и потолок глядели на меня, я на них. Каждый при этом думал нелестное. Да и что там думать! Так себе была квартирка – средней ухоженности, без мебельных и архитектурных излишеств. Разве что книги, но и те стыли на полках взводами и батальонами, взирая на мир без всякой радости. В строю – оно всегда в строю. Меж страниц плоско и угнетенно молчали мысли, сжатые неимоверной теснотой строки буднично выцветали. И только где-то под обоями тихонько шебуршала жизнь. Усатая разведка следила за мной, карауля хлебные, просыпаемые на пол крошки. "Хрена вам! – подумал я. – Все подмету и вытру!" И тут же под полом сонно завозилась мышь. Что-то приснилось ей мутное – тычок швабры или, может быть, человеческий пинок. Машинально прихлопнув ладонями, я погубил пролетевшую моль, и так же машинально припомнил, какое удовольствие мне доставляло в младенчестве пугать бабушек воплями: "Оль! Оль приетеа!" И бабушки, тяжело топоча, мчались ко мне, всплескивая руками, пытаясь поймать пыльнокрылого мотылька. Мои бабушки любили вязать. Свитеры, носки, варежки... Моль была для старушек первым врагом.

Не люблю пустоты в руках. Батон съелся, и пальцы тут же подцепили случайную книгу. Наугад распахнув ее, я лениво заелозил глазами по строчкам. Иногда такое бывает. Буквы, как иероглифы, и никак не сливаются в мысль. Виноват либо читатель, либо автор, либо оба вместе. В данном случае виноват был, видимо, я. Нужно было сделать усилие, и я сделал предварительно крякнув, прищурив один глаз и закрыв другой. Что-то перещелкнуло в голове, и вместе с Солоухиным я двинулся степенным шагом по лесу, выискивая занимательно-загадочное чудо природы – грибы. Чувствовалось, что Солоухин мужик азартный, но азартно на этот раз не получалось. Грибы отчего-то не волновали. Вообще не волновало ничто.

Захлопнув книгу, я отложил ее в сторону. Плохо дело, если ничто не волнует. Аморфность – это ненормальность, это корова в стойле. Зачем тогда жить? Ради страха однажды расстаться с жизнью?

Вспомнились вдруг словечки психиатра: фобия, психастения... Доктор заявлял, что это нормально. Значит, НЕнормально – жить БЕЗ страха? Я запутался и разозлился, но злость получилась безадресной, какой-то абстрактной. Да и чем, если разобраться, виноваты медики? Они как все. Вынуждены писать и отписываться. И времени на лечение попросту не остается. Рецепты, квитанции, справки... А что делает наша доблестная милиция? Тоже пишет. Акты, протоколы, отчеты. И наука пишет. Взвесьте любую кандидатскую или докторскую – не менее килограмма. А суньте в печь, и сгорит не хуже обычного полена.

Часы, стоящие на телевизоре, явственно шевельнули стрелками, показав сначала вместо семи восемь, а через мгновение девять, и я запоздало сообразил, что идут они совершенно неверно. Судя по всему, день еще продолжался, однако часы говорили об ином. А хуже всего было то, что я вдруг услышал музыку. Это походило на "Найт флайт ту Винус" в исполнении "Бони М". Раскатистый ударник стремительно приближался, и мне поневоле пришлось встать. Бездействие, увы, чревато последствиями. Время постоянно набегает на всех нас и, отбирая эстафетную палочку, стремительно уходит вперед. Череда озорных бегунов, обходящих справа и слева... Каждому из них отдаешь какой-то шанс, какую-то крохотную толику удачи. И всякий раз процедура обгона сопровождается насмешливыми мелодиями. Так лидирующий пароход посылает менее мощным собратьям насмешливые гудки, и поверженные собратья помалкивают. Сказать им нечего.

Порывисто поднявшись, я принялся ходить из угла в угол. Действие было абсолютно бессмысленным, но все-таки это было действие. Рокот барабанов постепенно стал стихать. Я оторвался от них, хотя отчетливо понимал, что весьма недалеко. С обреченностью я сознавал, что стоит задержаться на одном месте чуть дольше – без движения, без чувств, без мыслей, как разудалые напевы не замедлят выплыть из кухни или чуланчика, чтобы нотными потоками спеленать по рукам и ногам, свив вокруг мозга подобие чалмы. А после комната заполнится танцующими людьми – сперва полупрозрачными и невесомыми, чуть позже – вполне материальными и живыми, способными коснуться, толкнуть и даже ударить. Тишина на короткое время взорвется голосами, но потом картинка вновь помутнеет и пропадет. За ней постепенно стихнет и музыка.

В сущности ничего страшного не произойдет, но останется неприятный осадок – ощущение, что мог что-то сделать и не сделал, мог выиграть, но сказал "пас" и предпочел проиграть.

Так однажды у меня была замечательно сладкая мысль или, может быть, видение. Давным-давно. Может быть, год назад, а может быть, неделю. Так или иначе, но я смаковал снизошедшее, как опытный гурман, как умирающий от жажды, припавший к роднику. И вдруг на минуту отвлекся. Пошел на кухню, чтобы что-то там достать из холодильника. И мысль растаяла. Совсем. Слепым щенком я тыкался по углам, пытаясь набрести на нее вновь, но ничего не выходило. Я даже возвращался к злополучному холодильнику. Видимо, памятуя, что где-то возле него я потерял ту мысль, и я глядел под ноги, словно мысль и впрямь была оброненной иголкой. Разумеется, ничего не нашел. Пришлось довольствоваться тем, что осталось, а осталось, кажется...

Я обернулся на грохот. Этого еще мне не хватало! Мозаичными кусками на пол сыпалась штукатурка, стена набухала и рушилась, заставляя шевелиться на голове волосы.

Это был маятник. Я наблюдал его второй раз в жизни. Золотистая статуя женщины, с усмешкой глядящей вперед выпуклым и замершим навсегда взором. Она плавно пролетела над ссохшимся паркетом и вонзилась в противоположную стену. Я ничего не успел разглядеть. Все произошло слишком невнятно, туман на время прохода маятника густо заполнил комнатку, словно нарочно испытывал меня на прочность. Судорожно сглотнув, я шагнул следом за маятником и остановился. Жерлом пробудившегося вулкана проломленная стена пыльно клубилась. Потревоженные клопы стайками и порознь покидали разворошенное жилье. Им было еще страшнее, чем мне, но им не предоставлялось выбора. Я же стоял на распутье. То есть, наверное, я с него не сходил. Но что мне было делать? Оставаться в комнате и ждать очередного парохода с оркестром? А потом плакаться и глядеть вслед? Ну уж дудки! Порой и самые ничтожные тюфяки способны на сумасбродство, на нечто, я бы сказал, решительное. Я же к тюфякам себя не относил. Кое-что я умел и кое-чему еще мог научиться. Ставить на себе крест мне отнюдь не улыбалось.