Текст книги "Гамма для старшеклассников"

Автор книги: Андрей Щупов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Андрей Щупов
ГАММА ДЛЯ СТАРШЕКЛАССНИКОВ
(в семи главах)

ДО…

Все действительно было уже до. Я имею в виду наше с вами рождение. Был воздух и парила Земля под Солнцем, мычали коровы и зловонные тиранозавры с рыком выскакивали из кустов, хватая зазевавшихся, оглашая окрестности победным ревом. Мы родились после. Намного позднее того, что было до. Хотя и до нас мир сходил с ума, время от времени стоял на голове, не зная еще, что это открытие йоги, понятия не имея, что рано или поздно в одной из столиц планеты, на заурядной улице, в заурядном доме поселюсь я и подобно многим стану претендовать на право жизни – такой, какой я ее понимаю.

Увы, эту самую равнодушную бесконечность я осознал давным-давно, еще года в три или четыре, когда слово «придурок» произносилось через «л» и по слогам, а лица покойников в нарядных гробах разглядывались с любопытством и без малейшей примеси страха. Лежа на балконе пятого этажа и прижимаясь голым пузом к разогретому бетону, я колупал ногтем пятна засохшей краски и пытался перенестись сознанием в тот убежавший день, когда мы красили перила в рыжий цвет. День ускользал, как гибкая пиявка в воде, но сознание тем не менее перемещалось, и вот совершенно неожиданно для себя я проскочил дату своего рождения и пошел камнем в глубь, не подозревая, что пронзаю уже не собственную память и даже не память родителей, а нечто совершенно иное, не понятое мной до сих пор.

Я уплыл в минувшее, но не растерялся, тут же начав озираться и изучать непривычные пейзажи. Я копался в исторических напластованиях, как нищенка в мусорных контейнерах, выгребая все самое цветастое и яркое. Надо признать, мне не слишком нравились одежды прошлого, – напротив, они смешили, провоцируя на лукавые комментарии, но я любовался блеском рассекающих воздух рапир, с благоговейным трепетом прислушивался к орудийному гулу российских «единорогов» и вместе с кричащими толпами бежал на штурм неизвестных мне зубчатых крепостей.

Честно скажу, подобными воспоминаниями я развлекался довольно продолжительное время. Подозрение, что знать всего этого я не могу, возникло в более зрелые годы, когда с новехоньким портфелишком я отправился в путешествие по школьным, столь похожим один на другой классам, и буйная реальность потеснила зыбкие фантазии. Да, да! Именно так я стал это называть – фантазии. Иных объяснений не было. А в октябре восемьдесят шестого, в день моего двадцатилетия, впервые наметился раскол масс. Под массой – эм один и эм два я подразумевал, конечно, себя самого и всех прочих обитателей света, – коротко говоря, человечество и организационный лад, сообразуясь с которым это самое человечество жило, процветало и намеревалось процветать далее.

Я приобщился к скуке, более того – к тоске, и когда Митька, собрат по учебному курсу, стал предлагать мне отрастить волосы – такие, чтоб чертям стало тошно или создать на худой конец тайную организацию – в пику масонам и всем прочим, я не отмахнулся, как раньше, потому что средство от тоски следовало искать – и искать по возможности активно. Однако, где его искать, я не знал и, вероятно, мысленно допускал, что в советах посторонних ответы тоже порой находятся. Кроме того был Митька парнем дошлым и головастым – из тех, к словам которых и впрямь иногда прислушиваются. Пропуская половину лекций, зачастую узнавая имя преподавателя лишь на экзаменах, он умудрялся иметь вполне твердое «три» по большинству предметов. А три это вполне удовлетворительно – для преподавателей, для декана, для всего общества. К тому же по части предметов, изумляя окружающих и разрушая самые зловещие прогнозы, он получал «хор» и «отл». В общем, отмахиваться от Митькиного прожектерства не казалось мне разумным. Я был слаб и я готов был слушаться. Как и все прочие, я, вероятно, мечтал в душе о добром и мудром наставнике – пусть даже в лице пентюха Митьки. Правда, длинные волосы меня не слишком прельщали, но вот против тайной организации я ничуть не возражал, и пару учебных недель мы потратили на различные организационные мелочи, придумывая пароли и отзывы, шифры возможных донесений и тайные знаки, знаменующие иерархические ступени создаваемой организации. Митька, например, предлагал отращивать ногти. В ту пору у него был бзик – что-нибудь обязательно да отращивать. Не волосы, так ногти. Вот он и предложил: большой ноготь на мизинце будет соответствовать званию рядового, на безымянном – младшему офицеру и так далее вплоть до маршальских титулов. Пальцев, по счастью, на руках хватало. Не хватало другого. Терпения. В конце концов я отрекся от этой детской затеи, но вовсе не потому, что повзрослел или поумнел. Должно быть, просто надоело ждать. Очень уж долго растут ногти. А состояния взрослости, если честно, я по-прежнему не ощущал. Хотя действительно, уже не тушевался, слыша такие заковыристые словечки, как «бренность», «дезавуировать» или «нонконформизм». Я знал словечки и похлеще, но раскол тем не менее состоялся. Как я уже говорил – между массами эм-один и эм-два. И привнес его проклятущий маятник. То есть, это я так думаю. Или представляю. Аналогия, пусть самая отдаленная, все же упрощает положение. Мысленный хаос, перенимая обтекаемую систему образов, мало-помалу выстраивается по ранжиру. Вместо шума и беспорядочных пуль во все стороны – начинает угадываться ритмичное перещелкиванье теннисных ракеток. Ровно расчерченный корт, тугая сетка, строгая очередность ударов – все мое к тебе и от тебя снова ко мне. А на табло оптимистические цифры и боевая ничья. За все наши внутренние усилия набегают очки и порой немалые.

Полагаю, некоторое время загадочный маятник летел в прошлое, но маятник на то и маятник, чтобы периодически возвращаться. Тяжелый диск вынырнул из забытого, как лещ из илистого пруда, и отточенной секирой рассек нынешнюю мою событийность. Отныне он несся уже вперед, и я, как пешеход, взирающий вслед убежавшему автомобилю, ощущал его запах, его свинцово-золотой вес, а главное – я мог теперь внимать отголоскам будущего. Внимать, но не анализировать. Мы, люди, – неважные аналитики. Нам и впрямь кажется, что мы думаем, но мы лишь воображаем себе разные мысли и радуемся, когда они по собственной воле забредают в наши не слишком привычные к тому головы.

РЕ-БЕМОЛЬ

Небо рыдало, окна домов плакали. «Оу-оу!» – тоскливо завывал незнакомый певец за стеной у соседей. Воздух мстительно остывал, заползал промозглыми ручищами в рукава, лапал за шею. Зимой градусник в моей однокомнатной берлоге показывал двадцать два градуса. Сейчас лето, но трепетная паутинка стрелки не поднимается выше четырнадцати-тринадцати. Не правда ли, забавно?

А еще забавно, что мой сосед наверху – сумасшедший. Зовут его Толечка Пронин. Чуть ли не ежедневно он забегает ко мне, чтобы одарить каким-нибудь вновь сочиненным афоризмом. "Правда

– это теща истины!" – восклицает он с блистающими глазами. Я киваю, и он с самым загадочным видом интересуется, знаю ли я, зачем человеку мозг? Я говорю, что нет, и он великодушно разрешает мою проблему:

– А я тебе скажу! Чтобы осмысливать претворенное зло.

– Тогда что такое совесть? – вяло огрызаюсь я, потому что не очень люблю, когда меня просвещают.

– Совесть есть душа, – неуверено отвечает он и задумывается. Задумчивость идет его круглому гладкому лицу. Пара морщинок, как пара талантливых штришков мастера, делают портрет Толика романтически одухотворенным.

– Ага… Понимаю, что ты хочешь сказать, – совершенно озадаченный, сосед поднимается к себе наверх, но только для того, чтобы через пять минут, грохоча башмаками, торопливо спуститься и вновь забарабанить в мою дверь.

– А я тебе скажу!.. Душа есть особый индикатор ума. Так сказать, система сигнализации и оповещения…

Я сумрачно киваю. У меня сумасшедший сосед и с этим ничего не поделаешь. Хорошо это или плохо иметь сумасшедшего соседа – не знаю. Впрочем, пожалуй, интересно. Временами. Во всяком случае замечательно, что о его сумасшествии не подозревают другие. Вполне достаточно одного меня.

С самого утра позвонил Митька и трагическим шепотом спросил, знал ли я о сегодняшнем дожде. Я ответил, что знал, и он моментально притащил к телефону какой-то переводной журнал и принялся читать выдержки об экстрасенсах – о бывшем одессите Дэвиде Коперфильде, об Ури Геллере, о западных магах, получающих за свои чудеса миллионы и миллионы.

– Долларов!.. – Потрясено восклицал Митька. – Представляешь? А предсказателей, вроде тебя, у нас и вовсе – раз-два и обчелся. Считай, одна Ванда и есть. В общем пора устраивать эксперимент. При свидетелях. А после заявить о тебе научным кругам…

Я что-то пообещал Митьке и поспешил с ним распрощаться. Мне не хотелось заявлять о себе научным кругам. Мне хотелось тепла и покоя. Как какому-нибудь семидесятилетнему старичку. И чтоб никаких лекций с коллоквиумами, никаких предэкзаменационных авралов.

Я действительно знал, что сегодня польет дождь. Но это представлялось мне абсолютной чепухой. И с Митькой я был совершенно несогласен, полагая, что предсказателей в наши дни наоборот чересчур много – почти как трамваев с троллейбусами. Кроме того, я не хотел афишировать то, чего стыдился и боялся. Ибо зловещее заключалось в том, что я знал, ПОЧЕМУ этот дождь польет. Именно поэтому уже через час я отряхивал зонт в больничном коридоре. Я записался на прием к психиатру. Сначала в толстом, привязанном бечевкой к столу журнале, потом в окошечке у полненькой регистраторши.

Очередь, к счастью, оказалась небольшой – всего трое «психов». Все сидели довольно смирно, по мере сил разыгрывая из себя нормальных граждан. В коридорчике, переполненном звонкими мухами, наигрывало радио. Пела София Ротару. В припевах присутствовало все то же классическое «оу-оу». За Ротару песню про «оу-оу» подхватил Пресняков, а за ним и Леонтьев. Не выдержав, я обернулся к соседке:

– Что это они все по-волчьи?

Дамочка поправила на носу стрекозиные очки, нервно хихикнув, пробормотала:

– Жизнь, наверное, такая.

– Человек человеку волк, как сказал Янковский, – вставил сосед справа.

Соседка слева смерила меня изучающим взглядом и, потрогав свисающий на виске рыжеватый локон, медлительно закинула ногу на ногу. Ощутив ее вызревшую готовность познакомиться, я машинально пробежался взором по пальцам дамы. Рокового кольца нет, розовый, с блестками маникюр. Что ж… Если ноги длинные и никакого кольца, то, чуточку раскачавшись, можно и завязать дружбу. Как известно, дружба сама по себе не в тягость, чреваты – последствия… Однако раскачаться нам не позволили. Даму вызвали в кабинет, и, глядя, как томно она подплывает к дверям, я ощутил острое сожаление по поводу собственной нерасторопности. Впрочем, может быть, она меня еще дождется?…

Сосед справа вытер лоб платком.

– Душнина, прям жуть. Топят и топят, мать вашу…

– Топик! – жизнерадостно выкрикнул пробегающий мимо ребенок, повторяя словцо из рекламы.

– Да уж, топят, – откликнулся сосед. – Лень им в окно выглянуть. Точно по графику работают. А кто их выдумал, если разобраться, – эти графики? Через неделю вдарят, к примеру, морозы, а они наоборот – выключат все к лешему и баста.

– В старые времена за такое сажали на месте…

«Сажали иди сожрали? Что он такое сказал?…» – я растерянно заерзал на стуле, закрутил головой. Кажется, «психи» все больше выпускали коготки. И даже не коготки, а вполне зрелые когти. Изображать нормальных им, видимо, надоело.

– Да если бы какой поезд на три минуты опоздал, машиниста сразу бы к стенке поставили!

– Или стрелочника, – пробормотал я…

– Да всех их надо судить! И машинистов, и стрелочников! Общенародным демократическим трибуналом!..

Явственно скрежетнули чьи-то зубы, беседа обещала перелиться в продолжительный митинг. К счастью, этого не произошло. Томление мое завершил подоспевший напарник психиатра. Дело пошло вдвое быстрее, и очень скоро я уже сидел на жестковатом табурете перед лекарем извилистых душ. Он, по всей вероятности, занимался их выпрямлением.

На лбу у лекаря красовалось зеркальце с дырочкой, в правой руке танцевала ручка. Врач покрывал синюшного цвета бланк энергичными закорючками, занося в множественные графы мои скучные данные. Я обратил внимание на кромку стола. Она выглядела не то изгрызенной, не то исцарапанной. В кабинете психиатра такие столы наводят на некоторые подозрения. Либо поблизости ошивается кошка, либо некоторые из моих предшественников отличались излишней эксцентричностью.

– Понимаете, доктор, я скорее паранормален, нежели ненормален…

– Нежели? – светило вскинул голову. – Вы сказали «нежели»?

– Вас что-то шокирует?

– Да нет. Просто все эти «отнюдь», «нежели»… – он почесал авторучкой за ухом. – Встречаются, знаете ли, у иных представителей голубой крови. Ну, вы, наверное, догадываетесь,

– разные там князья, графы. Сейчас таких много повыныривало…

– Не беспокойтесь. Кровь у меня самая обыкновенная.

– В таком случае продолжайте.

– Видите ли, когда-то, еще в детстве, я любил фантазировать о прошлом. Теперь точно также фантазирую о будущем.

Доктор пожал плечами.

– Это нормально. Мечты, фантазии… Нужен же нам для чего-нибудь мозг.

– Я способен предсказывать погоду. Я знал о сегодняшнем дожде.

– Да? А что вы, собственно, о нем знали?

– Ну… – Я несколько растерялся. – Знал, что польет как из ведра, что будет холодно.

– Это частенько чувствуют.

– Но я не чувствую, я знаю!

– Гмм… Ну, а что, например, будет завтра? Снова дождь?

Я покачал головой.

– Дождя не будет, но температура упадет до пяти-шести градусов. А ночью лужи покроются коркой льда.

– Занятно, – доктор зловеще улыбнулся. Вооружившись хромированным молоточком, с нарочитым добродушием предложил:

– Встаньте-ка на секундочку.

Мы отошли от поцарапанного, видавшего виды стола, и я мысленно зевнул.

– Тэк-с… И какой же у нас нынче день, милейший?

– Причем здесь это? – я раздражено засопел. – Забывчивостью я не страдаю. И год могу назвать, и месяц, если понадобится.

– Что ж, тогда приступим. Глаза налево, вверх, сюда!.. Согните руки…

Когда глупости с проверкой рефлексов прекратились, я решился наконец объяснить то, за чем пришел.

– Вы понимаете… Я боюсь. Все время боюсь.

– Чего же, голубчик?

Я поморщился. Было в этом «голубчике» и вообще в интонациях доктора что-то снисходительно-сострадательное. Так обращались когда-то к лакеям и кучерам. Во всяком случае, если верить некоторым фильмам. Хотя, возможно, за этим самым снисхождением я сюда и явился. За состраданием и снисхождением.

– Видите ли, меня пугают совершеннейшие пустяки. Из-за них я просто не могу спать.

– Рассказывайте, рассказывайте! – доктор присел за стол, уютно переплел на груди руки. – Так что конкретно вас пугает?

– Да что угодно! Грубые голоса прохожих, лай собак, ночные шорохи. Понимаете, когда десятиклашек одевают в хабэ и дают в руки автоматы, то сразу на верное столетие приближается всеобщее оледенение. Странная вещь, дезертиры не убивают, а патриоты как раз наоборот… А иногда меня начинает пугать вообще все. Такое ощущение, будто мое присутствие здесь – ошибка. Я неприспособлен для этой атмосферы, этой гравитации. Это как кактус, который время от времени цветет. Только опять же наоборот. Вы меня понимаете?

– В некотором смысле, – доктор снова поднялся, с самым задумчивым видом зашарил пальцами у меня на горле. Не пугайтесь – вовсе не для того, чтобы задушить, – он что-то там выискивал. Верно, голубой карбункул… Мне вдруг стало любопытно, читал ли он про Шерлока Холмса? Что вообще читают нынешние эскулапы?

– Тэк-с… Базедовой болезни, кажется, не наблюдается.

– Конечно, не наблюдается. Причем здесь это? Я говорю совершенно о другом!

– Разумеется, голубчик, разумеется. Тут все говорят о другом. Но это им только кажется. На самом деле все людские разговоры сводятся к одному и тому же. Психастения, навязчивые фобии, вечная неуверенность в собственном «я». Это нормально, голубчик.

– Нормально?

– Если вы в состоянии контролировать себя, значит, нормально.

– Но дело в том, что я боюсь именно потому, что знаю о завтрашнем холоде. Я угадываю причинно-следственную связь, понимаете?

– Какая-то, братец, ерундистика. Сначала погода, затем страх, а теперь вы приплетаете сюда причинно-следственную связь?

– Все правильно, – заверил я его. – Потому что наше «сегодня» теснейшим образом увязывается с днем еще не наступившим. Увязывается настолько тесно, что это пугает.

Доктор раздражено крякнул.

– Это что же? Мы кузнецы, и дух наш молод?

– Не совсем, но…

– Минуточку! Я так понимаю, что сегодняшний дождь вы пытаетесь соединить с завтрашними заморозками?

– Да нет же! Дождь оттого, что вчера на рынке я видел безобразную драку. А сегодня две женщины в троллейбусе сказали мне гадости. Одной не понравился мой зонт, вторая, передавая абонемент, не сказала ни «спасибо», ни «пожалуйста».

– Вы реагируете на такие мелочи?

– Если бы только я! Но ведь и природа!

– Что природа?

– Тоже реагирует.

– Мда… – Врач вернулся за стол. – Говорите вы в общем-то нормально, а вот мысли… Впрочем, мысли у нас у всех малость того, – он остро взглянул мне в лицо. Точно уколол глазами-буравчиками. Выстрелил и всмотрелся, попал ли?

– Послушайте! А может, вы верующий?

– Смотря во что.

Доктора такой ответ не устраивал, и он сердито зафыркал.

– Но в церковь-то вы, конечно, заглядываете?

– Нет, не заглядываю. Хотя пару раз бывал. Слушал, как поют.

Доктор осуждающе покачал головой. Я думал, он скажет: «Мда… Ох, уж эти мне печорины с онегиными! Рыцари гипертрофированных чувств… Шагу не ступишь без того, чтобы не угодить на какого-нибудь нытика!» И я бы тогда откликнулся: «Да, я нытик, но вы врач и должны помогать нытикам. Потому что все больные – нытики, и это факт, от которого никуда не спрячешься. Здоровым некогда ныть, они живут, чтобы радоваться, а не пугаться.» И возможно, доктор взглянул бы на меня с интересом или во всяком случае без отвращения. И задал бы пару задушевных вопросов, на которые я ответил бы столь же задушевно. И мы разошлись бы добрыми друзьями, до вечера сохранив о друг дружке светлые воспоминания. Но он твердо и уверенно промолчал. Только еще раз фыркнул, подтверждая свое нежелание стать моим другом. По всей видимости, я начинал его серьезно раздражать. Аллопатия всегда презирала гомеопатию.

Мне захотелось ударить его кулаком. Ударить и тут же спрятаться в шкаф, что стоял у стены. Мысли и желания были моими, – деваться от них было некуда. Презирая себя за подобные позывы, я на секунду зажмурился.

Доктор тем временем сгорбился за столом и что-то быстро принялся строчить на бланке. Подавшись вперед, я разглядел, что под рукой у него рецепт. Действовало сомнительное, но отработанное десятилетиями правило: пациенту ничего не объясняли и пациента профессионально отфутболивали. Желание спрятаться в шкаф исчезло, зато ударить кого-нибудь захотелось прямо-таки до слез.

Разумеется, мне выписывали бром и димедрол. С сеансом психолечения было покончено. Ни он, ни я более не вымолвили ни слова. Должно быть, внутренне мы успели рассориться и разойтись – два совершенно чуждых друг другу существа.

Уже на пороге, прикрывая за собой дверь, я что-то буркнул, прощаясь. Доктор пробурчал аналогичное в ответ. Вполне возможно, что я пробурчал «идиот». Что проворчал в ответ доктор, знал только он сам.

Урна стояла у крыльца – обиженная, пыльная и заплеванная, скособоченная от множества ударов, десятки раз крашенная – прямо поверх отпечатков и плевков. Точь-в-точь – нищенка на паперти с раскрытой в ожидании ладонью. Мимоходом пожалев ее, я сунул руку в карман. Неразборчивая писанина доктора птичкой спланировала в неблагородную компанию окурков, яблочных огрызков и скомканных фантиков. За спиной мелодично напевал женский радиоголос. Разумеется, про «оу-оу».

На психиатра я не обижался. За свою жизнь мне удалось повидать порядка сотни стоматологов, десятка три кардиологов и около тысячи терапевтов. По-настоящему лечить из них умели только единицы. Остальные измеряли температуру, выписывали анальгин с аспирином, со знанием дела толковали о горчичниках и банках, засыпали клиента с ног до головы мусорной латынью, а в критический момент бочком-бочком отходили в сторону.

Впрочем, ругать врачей – занятие неблагородное. Плохих врачей много. Их даже подавляющее большинство. Но их ничуть не больше, чем плохих академиков и политиков, никчемных бухгалтеров и слесарей-сантехников. Везде и всюду суровая статистика с готовностью предложит вам одни и те же цифры, но так уж получается, что злятся более всего на врачей. Оно и понятно, здоровье – собственность частная и неделимая.

Чтобы не было так обидно, я зашел в аптечный ларек и разом накупил капель от насморка, мази для глаз, пузырьков с йодом и таблеток от головы. В булочной по соседству приобрел пухлый батон с подгорелым низом. Набив таким образом патронташ, я чуточку приободрился. Бороться – не бегать. Теперь я во всяком случае был во всеоружии и энное время мог вполне отстреливаться от самых различных напастей. И тут же заныла голова. Верно, возжелала свеженького цитрамона. Лоб, подключенный к внутреннему напряжению, стал медленно накаляться. Криво улыбнувшись, я полез в карман за таблеточной упаковкой. Не в моих правилах потакать капризам, но мозг – не желудок. Ссориться с ним опасно.

Мимоходом подумалось, что у головных болей один плюс. Когда холодно, можно греть ладони о лоб. А холодно у нас теперь было почти всегда.