Текст книги "Колдун на завтрак"
Автор книги: Андрей Белянин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Станислав бросил бритву и взвыл дурным голосом:
– Ты чё дерёшься, даун?! Я те только виски хотел подровнять и шею сзади!
Мне чуток стало стыдно, но ненадолго. Все они поначалу так говорят, а я нечистью учёный, никому не доверяю. Значит, и извиняться не буду! Пусть помнит, с кем имеет дело…
– Слушай сюда, визажист, ни стричь, ни брить себя не позволю. Вашему брату колющие да режущие предметы в руки давать нельзя, вы их не по назначению применяете. А вот марафет наведи!
Людоед стянул простыню, уныло пощупал набегающий кровоподтёк на лбу, глянул в разбитое зеркало и пробормотал:
– Теперь семь лет удачи не будет. Хоть опять в другой город сваливай, а я ещё тут не очень наследил…
В последующие полчасика я был оштукатурен так, что боялся бровь изогнуть, чтоб картинку не испортить. Стасик изобразил мне при общей меловой бледности ещё и глубокие тени под глазами, добился эффекта провалившегося носа, впалости щёк, тонких губ, выщипанных бровей и синюшных ногтей. Лично мне было страшно: явись я таким пред грозные дядины очи и назовись Кондратий – его бы этим же словом и хватило!
– Благодарствуем, мастер. – Мне не хотелось выглядеть в глазах Станислава уж полной свиньёй. – Буду рекомендовать твой салон всем знакомым.
– Казакам? Нет уж, на фиг надо. – Он ещё раз потрогал свой синяк.
– Сколько с меня?
– Два раза.
– Чего два раза?
– Раздевайся, ща узнаешь, – маслено ухмыльнулся он, видя, что я без оружия. – Дело сделано, я своё возьму. А вот Хозяйке потом скажи, пусть за новое зеркало проплатит.
– Да я и сам уплачу. – Недолго думая я сунул руку в карман и высыпал людоеду на ладонь всё, что было: две медные монетки, одну серебряную… упс!
Парикмахер взвыл, бросился на пол, забился в судорогах, с трудом встал и кинулся к столу, ножницами отковыривая прилипшее к вспузырившейся коже серебро.
– Надеюсь, хоть не очень больно? – пятясь задом к дверям, искренне посочувствовал я. – Если что не так, прощения просим!
Но поскольку «спасибо, до свидания, приходите ещё» в ответ не дождался, то пожал плечами и вышел на улицу.
Оба упыря изумлённо уставились на меня, как католики на святого Йоргена.
– Слов нет, слюни одне… Хоро-о-ош! – присвистнул Моня.
– Ага, – поддержал Шлёмка. – И видать, за рожу макияжную сполна рассчитался, вона визажист наш до сих пор в доме воет… Чем ты его, хорунжий?
– Да неважно, – перевёл тему я, стараясь ступать помягче, так, чтоб не осыпаться. – Давайте, что ли, к отцу Григорию заглянем. Давно его в профиль не видал…
– Истинно верующий ты человек, Иловайский, – уважительно признали красавцы-парни. – Как покойничком стал, так всё честь по чести – первым делом в храм помолиться, а потом уж и в кабак заглянуть али с наскоку по бабам…
– Куда?! – не поверил я.
– Ну по девкам, – искренне умиляясь моей непроходимой наивности, заботливо пустился объяснять Моня, улыбаясь мне, как столичный житель родственнику из глухой деревни. – У нас недавно банька новая открылась, так вот там ведьмы неприступные в неглиже по шесть штук в ряд камаринскую танцуют. Такие коленца выделывают порой – скелеты кладбищенские и те краснеют от возбуждения. Последние золотые зубы у себя же вытаскивают, лишь бы подвязку для чулок подсмотреть…
– А тебя туда задаром впустят, – невзирая на мои жестикулируемые протесты, поддержал Шлёма. – Ты ить знаменитость у нас. После того что с самой Хозяйкой уделал, теперь все бабы в округе тебя хотят! И отметь, не на стол, а на столе!
Я горько сплюнул себе под ноги, доигрался… Что ж теперь, гордись казак, такая честь, да?! Особенно с учётом того, что я всех представительниц «прекрасного пола» в Оборотном городе вижу без личин. А со своими собственными личиками они, честно говоря, не такие уж и прекрасные.
Вон слева пробежала стайка юных девиц в облегающих сарафанах – на деле это четыре хромые старухи с нечесаными патлами и зверскими оскалами обрюзгших рож. Или вон статная купчиха на углу, в богатом платье, с шалью на плечах, а под личиной – толстая грымза, лысая как луна и кривая на один глаз. И ещё две красавицы-барыньки, в пышных шёлковых юбках, с веерами и высокими причёсками, так приглядись – а там, по сути, вообще два мускулистых мужика-вампира, абсолютно голые и не прикрытые даже фиговыми листочками. Жуть, да и только! Хотя ведьм в панталонах, задирающих ноги в кабацких танцульках, посмотреть было бы интересно. Буду потом дядюшке рассказывать, а он – материться и завидовать…
– Да это никак сам Иловайский? – поправляя очки, уточнил с балкончика пожилой колдун с пропитым до синевы лицом.
– Нет, не он, просто мертвец похожий, – не сговариваясь, сбрехнули Моня и Шлёма.
– А-а, ну тогда хорошо, – успокоился старичок, прикладываясь к бутылке. – А то ить я уже подумал, что придётся опять со своей старухой драться. Традиция.
– Факт! – опомнились упыри, когда мы отошли в сторонку. – Ить договорились же, как хорунжий в городе, так всем драться положено. Чё делать будем?
– Ну я вроде тут призрака изображаю.
– Да с тебя уж осыпалась половина макияжу! Подвёл Стаська-маньяк. Что, коли узнают тя?
– Тогда-а… нет, если все опять в драку кинутся, я Катеньку под монастырь подведу. Давайте-ка бегом к отцу Григорию, он у вас батюшка ушлый, что-нибудь да придумает.
Братцы-кровопийцы почесали сквозь мнимые кудри реально лысые загривки и, указуя мне путь, припустили первыми. Мы довольно бегло прошли пару кварталов, никто особо не приставал и на общение не нарывался. Хотя побелка и сыпалась с меня на каждом шагу, но несанкционированные драки по пути не возникали. Глупые верили, что я призрак, и не обращали внимания, а умные если и подозревали что-то, то всё одно предпочитали закосить под тупых и с обличениями не встревать.
Нечисть, она ведь тоже разная бывает, и эта новомодная традиция «Увидел хорунжего – лучше сам дай себе в рог!» тоже далеко не всех устраивала. А уж я тем более всё острее ощущал себя ненужным камнем, брошенным в их тихое болото, я же казак, меня как ни кинь, всё равно «плюх!» будет и круги во все стороны…
Это я к тому, что по-тихому исполнить Катенькину просьбу не получилось. И она сама в этом виновата. Нет, я, конечно, тоже, но она больше! Мне так кажется…
– Погодь, казачок, дай дух перевести, – запыхавшись, остановили меня упыри, когда мы пересекали главную площадь с тем самым грозным памятником, меж чьих рогов я отсиживал задницу в прошлый раз. – Вона до храма-то рукой подать. Куда спешим как на пожар…
Это верно, высокий белокаменный собор с высокими куполами переливался золотыми и голубыми красками, но на деле был натуральной грудой каменных блоков самой примитивной обработки, без малейшего изящества и хоть какого-то намёка на архитектурность. Внутри тоже царил дух первобытного примитивизма: алтарь с жабой, каменные плиты с наскоро высеченными барельефами наиболее популярных демонов и бодрый грузинский батюшка, окормляющий паству крепкой чачей да пистолетными выстрелами по пьяному делу…
– Иловайский! Иловайски-ий… тсс! – Я не сразу сообразил что милый моему сердцу Катенькин голосок раздаётся прямо из пасти памятника. – Спасибо, что пришёл! Ты так меня выручаешь, просто… просто ва-а-аще… Потусуйся ещё, запись идёт, всё пучком!
– За тебя и душу рад отдать, звёздочка моя светлая, – ответствовал я, грозно зыркнув на упырей, мигом развесивших уши. – Что ж начальник твой? Как прибыл, всем ли доволен?
– Да кто его разберёт, – неуверенно буркнула Хозяйка. – Скользкий тип, всё себе на уме, так и норовит подчинённым тупую предъяву кинуть. Думаешь, вот вроде ровно всё, суёшь зачётку, а он тебе – на, фигу в масле под нос! И сиди как дура, переписывай все конспекты…
– И впрямь зверь, – ничего не поняв, покивал я. Моня и Шлёма поддержали.
– С утра все нервы вымотал, сейчас из душа выйдет, опять приставать начнёт, – вздохнула моя любовь.
– Из душа – это… из баньки, что ли? – нехорошо щёлкнуло у меня в голове.
– Ну да, вроде того.
– Так он, подлец, наелся, напился, в баньке выпарился, да ещё к тебе приставать смеет?!!
– Иловайский, ты чё, офонарел? Я ж не в этом смысле…
– А в каком?! – Перед моим пылающим взором стояла гордая фигура немолодого мужчины без усов и бороды с неприятной ухмылкой на кривящихся губах, выходящего из «душа» в том же полотенце вокруг чресел, в коем некогда выходила и моя Катенька…
– Ты чё орёшь? Ты чего меня позоришь на всю площадь?! Ты вообще… это… не лезь, куда не просят! Он мне всего лишь научный руководитель, а не… Нет, ну ты точно псих!
– Ты сама сказала, что он к тебе пристаёт!
– Он по работе пристаёт, а тебе до этого какое дело?! – уже в полный голос сорвалась Хозяйка. – Не доводи меня! И так из-за тебя вся научная карьера коту под хвост, в лоток с наполнителем…
– Значит, как барин Соболев приехал, так я и неугоден стал? Хорошо же…
– Так её, Иловайский, – хором заорали Моня и Шлёма, однозначно вставая на мою сторону. – Скока можно этим бабам из нас кровь вёдрами пить?!
– А ну цыц оба, испепелю! – Из ноздрей статуи тонкой струйкой потянулся сизый дымок.
– Так мы и не вмешиваемся, – столь же бодро отскочили от меня добры молодцы, бросаясь наутёк. – Нам-то чё, мы мимо проходили, пивка попить. Не серчай, матушка, продолжай с хорунжим собачиться…
– Да я… я же… нет, ну что за детсад в самом деле?! – уже едва не плача, взмолилась Катерина. – Иловайский, ты куда?
Я махнул рукой и, не оборачиваясь, пошёл к храму.
– Эй, эй… а ну стой! Стой, кому говорю?!
Да хоть кому, мне-то что, не меня же в доме поселили, не меня в баньку направили, не со мной она сегодня весь день проведёт рядком бок о бок у волшебной книги «ноутбук».
– Иловайски-ий, ты… ты дурак, понял?! Глаза б мои тебя не видели-и!
И не увидят, уж не извольте беспокоиться. А что дурак, так за правду спасибо, шапку сниму и в ноги поклонюсь – благодарствуем, урок поняли! Кто, как не дурак, поверит, что я нужен этой красе волоокой с сердцем каменным? Ей работа важна звания научные, труды весомые, отчёты перед руководством, а я…
Я же простой казак, скромного чина, ни наградами, ни подвигами не отмеченный, образования самого случайного, перспектив не имеющий, ничем интересным не отличающийся, – куда уж мне против самого «козла Соболева» переть?! Моя задача попроще – идти в пекло бобиком, Хозяйкиным капризам потакая. Да знал бы дядя Василий Дмитриевич, что его единственный племянник, хорунжий Всевеликого войска донского, в нечистом городе с неведомой радости парикмахеру сдался, мелом обмазался и трупяком на маскараде бегает, мёртвого хорунжего изображает…
Тьфу! Самому противно до тошноты. Вот сейчас припрусь к отцу Григорию и напьюсь у него, как бог свят, напьюсь! Грузины, они без алкоголю не бывают, уж, поди, для кунака не зажмёт бутылочку-другую…
Я быстро взбежал по церковным ступеням и постучал в старую дверь чёрного храма.
– Ай, уходи, да… Никого дома нэт, бичо! – раздражённо раздалось изнутри.
– Это я, отец Григорий!
– Какой «я»? Нэ может быть… – В тот же миг дверь широко распахнулась, и тощий кривоклювый грузинский священник гостеприимно распахнул мне объятия.
– Ай, генацвале! Кто ко мне пришёл! Иловайский, друг, сколька лет, сколька зим… Долго я бродил среди ска-ал, я могилку милой иска-ал…
– Выпить есть? – с порога поинтересовался я.
– Ни для кого нэт! – Он сделал страшное лицо, а потом улыбнулся во весь рот: – Для тебя всэгда есть! Захады, «Сулико» споём, киндзмараули папробуем, у меня сыр есть, хачапури есть, реган, кинза. Мяса немнога… но ты такое нэ будешь.
Ещё бы я у него там на мясо прельстился. Слишком хорошо знаю, из чего (то есть кого!) он шашлыки жарит. Простите, увольте, на каннибализм не ведусь.
Отец Григорий в ритме лезгинки носился из угла в угол, накрывая стол прямо на алтаре. Если нечисть бывает хорошей (а она хорошей не бывает), то вот как раз этот горбоносый священник и был одним из лучших представителей данного богопротивного племени. Меня он пытался убить раза четыре, мою жизнь спасал раз шесть, причём и в тех и в других случаях от всей широты души, искренне считая меня кунаком и братом!
Ну вот такой он человек: накормит, напоит, в беде спасёт, в бою защитит, от врагов своей грудью прикроет, последней рубахой поделится, а при первом же удобном случае… полоснёт, как барана, даргинским кинжалом по горлу и неделю жрать будет, горючими слезами обливаясь. Причём не меня жалея, нет! Будет рыдать от жалости к самому себе: как же, такой шашлык, а кунак «не пришёл», одному есть не то, не празднично, вах…
– Иловайский, генацвале! Зачэм такой пэчальний сидишь, пачему ничего не кушаешь, кито тебя обидел? Мне скажи – я их сначала от церкви атлучу, а потом зарэжу! Своей рукой зарэжу, тока улыбнись, да?
Что я мог ему сказать? Молча опрокинул глиняный стакан красного вина, зажевал кустиком кинзы, потянулся за сыром, но передумал…
– Э-э, я тебя понял, брат. – Щербато улыбнувшись самыми неровными и самыми белыми зубами на свете, отец Григорий своей рукой долил мне до краёв. – Па дэвушке страдаешь, Хозяйку любишь, да? Ай, не красней, не красней так, я тебя нэ выдам… Ничего нэ бойся! Сейчас вино допьём, кинжалы вазьмём в зубы – и во дварец, дэвушку тебе добудем, в ковёр завернём, украдём, как джигиты, да? А будет шуметь сильно – ты её мэшком по голове, у меня есть одын пыльный. Им ещё мой дед мою бабушку…
– Мадло, – по-грузински поблагодарил я. – Но не стоит. Не одна она, у неё там… барин начальствующий… в одном полотенце по дому ходит… Она от его зачётки зависит…
– Ай, зачэм такое гаваришь?! У тебя тоже своя зачётка есть! Чем твоя зачётка хуже?!! Шашку мою бэри – мы ему его зачётку в одын миг отрэжем, да!
Я, конечно, сильно подозревал, что Катенька под этим словом имела в виду что-то иное, совсем не то, что отец Григорий, но такая истовая дружба грузинского священника тоже вызывала уважение. К тому же вино у него было хорошим. Я налил третий стакан и сбивчиво, мешая факты с домыслами, рассказал ему всё. Ну то есть как сильно я её люблю и как страшно ревную…
Хотя, господи боже, ну что я мог ему рассказать? В Оборотном городе, наверное, бешеной собаки не было, которая бы не знала, что у нас с Хозяйкой роман. На деле-то, конечно, дальше пары поцелуев да невинных объятий на кладбище ничего такого толком и не развернулось. Выражаясь нашим языком, Катенька свою девичью честь блюла крепко!
Но ведь именно поэтому меня так изводил факт присутствия постороннего мужчины в её хате. Что ж он, не мог где-то в другом месте остановиться? На постоялом дворе или на съёмных квартирах, нешто обязательно у невинной девицы на выданье, так, что ли?!
Отец Григорий только успевал подливать, а винцо оказалось не таким уж безобидным. В смысле язык не заплетался, а вот ноги слушались… не очень. Батюшка, похлопав меня по плечу, убежал куда-то за новым кувшином, а пока я ждал его, привалившись спиной к алтарю, одной из каменных «икон» вдруг взбрело в голову со мной поболтать. Чему я, по лёгкой нетрезвости, не особо и удивился…
– Иловайский, ты чё творишь? – жалобным женским голоском спросил барельеф святого Люцифера Берберийского.
Я покосился на него, но не ответил. Ну не настолько же я пьян, чтоб с каменными плитами разговаривать…
– Чё, набрался уже с горя? Набра-а-ался-а… И ведь один-единственный раз попросила его как человека: помоги, очень надо, так нет… Чего отворачиваешься, в глаза мне смотри, изменник!
– Катенька? – подозрительно сощурясь, шепнул я.
– Нет, блин, Шарон Стоун из «Основного инстинкта»!
– Здорово дневали, Шарон, – послушно согласился я. – А мне что-то в голосе вашем знакомое привиделось, думал, Катенька это. Но вы её не знаете, а она…
– Иловайский, не тупи, тормоз в лампасах! Я это, я, Катенька, понял? И больше не пей!
– Почему?
– Потому что хороший уже! – рявкнула «икона». – Ты за дверь нос высуни, там же опять народ по твою душу целую демонстрацию устроил! Нет, ну что, так трудно было покойника изобразить? Почему тебе никто не поверил, а?! Щас ещё и этот с проверкой припрётся…
– Кто? – опять ничего не понял я, кроме того что снова кругом виноват.
– Кто, кто… Прыщ в соболевом пальто! Решил выйти, пообщаться с горожанами, прежде чем докладную настрочить. Тебя поближе рассмотреть хочет…
Я пожал плечами и грустно посмотрел на пустой бокал. Отец Григорий задерживался. Интересно, а кто же может гулять по городу в собольей шубе в такое время года? Жарко ведь вроде… Хотя не так уж и интересно… Мне-то что до него? Пусть себе гуляет, а я тут у алтаря в прохладе посижу…
– Меня уволят, точно уволят, – сообщила Люциферова плита убитым Катиным голоском. – И всё из-за тебя! Нет, Илья, ты никогда меня не любил…
Я покосился на барельеф. Может, всё-таки ответить? Нет, нет, нет… Прохор всегда предупреждал: не так страшно, если предметы с тобой разговаривают, страшно, если ты им отвечаешь. А раз я в бесовском храме, то кто со мной тут говорить может? Ясно же, что не ангел небесный! Так что ну его, лучше помолчу…
– Ай, генацвале, что так сидишь, зачэм опять грустный, а? – В нечистый храм, хлопнув дверью, вошёл отец Григорий. – Вот, на, ищё вино есть, выпьем и пайдём!
– Куда?
– На улицу пайдём, – радостно продолжал грузинский батюшка, и глаза его горели подозрительно нездоровым блеском. – Народ тебя ждёт, да! Ты такой, всэм нужный, всэ хотят, вах! Нехарашо отказывать, когда так просят, э…
– А чего хотят-то? – Принимая и ставя на алтарь прохладный кувшин багряного вина, пахнущего земляникой и осенними листьями, я поймал себя на мысли о том, что уже и с отцом Григорием общаюсь примерно так же, как с разговорчивой плитой Люцифера.
Но это мурло грузинское быстро сунуло мне вино обратно, помогло встать и, заботливо приобнимая за плечи, повело к выходу. Ноги сгибались в смешные кренделя, однако ж я послушно шёл, потому как мне ведь тоже интересно – кто там собрался и чего хочет? Прохор бы своей рукой прибил меня за такую беспечность, но где он сейчас? Нет его. Ау-у! Хи-хи, я готов, кто бы подумал…
Мы вышли на порог, и душный воздух, по-любому хоть как-то освежающий, ударив мне в лицо, сбросил последние остатки пьяного хихиканья на дно желудка. То есть протрезвел я в считаные доли секунды…
– Живой! Теплокровный! Жрать его!!!
Отец Григорий успокаивающе похлопал меня по плечу и встал перед скандирующей толпой ведьм, чертей, бесов, вурдалаков, колдунов, упырей и прочих законопослушных граждан Оборотного города. Надо же, сколько их тут набежало-о, ой?! И ведь всё больше незнакомые рожи, и опереться-то не на кого…
– Люди! Мэня слушаем, да! Иловайский сюда с миром пришёл, сам пришёл, как гость пришёл. Гостя рэзать нельзя, грех, э? Всё равно на всэх нэ хватит, один кушает, другой обижается, нехарашо…
– Дык… хоть по чайной ложечке, – выкрикнул кто-то. – Причаститься бы! Веры неправедной ради!
– Вера – это святое, – торжественно подтвердил горбоносый настоятель чёрного храма. – Кунака неволить нэ буду, а папрасить – папрашу. Сам захочет, сам всэх причастит, ибо сказано: «Бэрите, едите, сие эсть тело маё…» Ну это нэ им, канэчно, сказано и нэ про то, но… папробуем, да?
Я только-только собирался выплеснуть в лицо этом гаду, что своим телом никого причащать не намерен, а уж всю эту свору тем более, как неожиданно поймал себя на том, что острие дагестанского кинжала недвусмысленным образом упирается мне в бок.
Щедрая улыбка отца Григория светилась лишь самой неувядаемой и нежнейшей заботой о своей пастве. Ничего личного. Всё в рамках вероисповедания. У нас вином и хлебом причащаются, у них кровью и мясом. Человечьими. А в данном случае конкретно моим!
– Слушай, бичо, нэудобно, да? Люди ждут, на тебя смотрят, у них праздник будет, зачэм портить?! Смирно стой, кинжал острый, ничего нэ пачувствуешь. Слово тебе даю, как джигит джигиту, больно нэ будет, э?!
– Спа-а-сибо, – хрипло выдавил я и, вспомнив прошлые финты, уточнил: – А меня на всех хватит?
– Уж как-нибудь… – благоговейно облизнулась толпа в едином духовном порыве.
– А… подраться? – чуть менее уверенно предложил я.
– Отчего ж нет, оно уже традиция, – с уважением выдохнули первые ряды. – Вот причастимся и начнём друг дружке хари драить! В память о покойном хорунжем… Мы ж тоже не без совести!
Не буду врать, что меня это сильно ободрило или порадовало. Но свежие мысли в голову не приходили, возможности отбиться не было, и, как ни хотелось жить, да, видно…
Минуточку… Именно видно! Я же вижу его! Слева, не выделяясь из толпы, чуть в сторонке ото всех стоял могучий седой вампир благородной внешности, в иноземном костюме, с клыками до подбородка. Он был одет в мундир прусской пехоты, во рту держал изогнутую английскую трубку, а сам разглядывал меня с неприязненным интересом. Так вот ты какой, барин Соболев! Пришёл под личиной полюбоваться на смерть реального казака (который не мертвяк), чтоб потом ещё и Катю из дворца взашей прогнать! Вот только хрен огородный тебе липовым мёдом не намазан?! Жаль не учёл, умник, что я сквозь любые личины вижу…
– А последнее желание? – уже чувствуя, как кинжал практически взрезает синюю ткань уставного мундира, взмолился я.
Отец Григорий вопросительно глянул на прихожан.
– Только одно, – припомнил кто-то. – И чтоб без всяких там подковырок. А то знаем мы тя…
– Как можно, – согласился я. – Да и желание у меня простое. Могу просить честной народ, чтоб не ножом меня зарезали, а зубами загрызли?
– Иловайский, батоно, ты нэ того, э? – даже опешил грузинский батюшка. – Зачэм тебе такое надо? Эта больно! Я тебе обещал, я тебя харашо заражу. Почему не давэряешь, зачэм абижаешь, э?
– Ничего не знаю! Волею моей последней прошу честной народ, пусть мне вон тот вон вампир немецкий при всех горло перегрызёт!
– А чё? – после секундного размышления дружно закивала нечисть. – Оно и вправду так зрелищнее будет. Хороший он человек, энтот хорунжий, завсегда о простых людях думает…
Лысый мужчина с надёжной личиной, изображавшей вампира, не сразу сообразил, почему на него все так уставились.
– Давай, давай, зубастый! Рви горло казачье! Терпежу более нет, не тяни только-о! – посыпались ободряющие выкрики.
Научный руководитель Катеньки побледнел сквозь личину и, как перепуганный зверёк, попробовал метнуться в сторону, но не сумел. Воодушевлённая толпа в предвкушении моей крови полукругом пошла на него, оттесняя к ступеням храма. Разумеется, его все считали вампиром и ничего плохого в мыслях не держали, но Соболев-то этого не знал. Мышь кабинетная, чтоб его…
– Уберите руки! Не трогайте меня! Вы не посмеете-э!
Нечисть изумлённо замерла. Лжевампир выхватил из-за пазухи заграничного камзола уже знакомый мне баллончик с дурно пахнущим газом и, выставив перед собой, позорно заверещал:
– Прочь! Прочь, кому говорят?! Я полномочный представитель научного центра по изучению альтернативно-фольклорных форм жизни! Меня трогать нельзя, нельзя-а, нельзя-а-а…
– Вах, зачэм кричишь, как баба?! – Возмущённый до глубины души отец Григорий спрыгнул вниз и встал перед учёным, пытаясь встряхнуть его за шиворот. – Тебя мой кунак прасил, как джигита прасил – укуси его, э! Иди кусай, весь народ ждёт, да?!
– Не смейте меня…
– Ва-ах… – До батюшки наконец дошло, что, пытаясь удержать высоченного вампира, он ловит руками пустоту. – Ты нэ… наш! Шпион! Абманщик! Нэ из нашего аула, ваабще, да!
В порыве безумной храбрости Соболев прыснул чем-то в перекошенное от гнева лицо отца Григория, резко оттолкнул священника и бросился бежать. Нечисть сорвалась в погоню не сразу, а как сообразила… но сообразила быстро.
– Хватай! Вяжи злодея! Немец шпиёнский нашего безвинного батюшку загуби-и-ил!!!
Обо мне все успешно забыли, и слава тебе господи!
Минутой позже на маленькой площади перед нечистым храмом стояли лишь неразлучные дружбаны Моня и Шлёма. Оба с виноватыми улыбочками, но без агрессии. Хотя кому тут после всего произошедшего можно доверять, скажите?
– А мы уж думали, чё не выкрутишься ты, – честно признал Шлёма.
Моня только цыкнул на него, посоветовав мне выбираться отсюда побыстрее. Очень правильный совет, и очень своевременный. Жаль, конечно, что не смог помочь разлюбезной Катеньке, плохой из меня «мертвец» вышел, и нет теперича для её начальства весомого доказательства. Но, с другой-то стороны, не факт, что у неё теперь и само начальство есть. Бегает этот лысый барин, конечно, резво, однако, чтоб от целого города убежать, тоже не слабый талант надобен. Будем верить в лучшее – что его догнали и съели, к чертям, без соли. Одной проблемой меньше, и Кате легко, и мне её больше ревновать не к кому, куда ни кинь, везде сплошная выгода!
– Через церковь уходи, – напутствовали упыри. – Вот, смотри, на алтарь ногами встаёшь, прыгаешь на пол – и дома!
– Не понял… – засомневался я, потому что они мне действительно ничего толком не объяснили. – Где дома? Наверху? В каком месте-то? В селе, на конюшне, в дядиной хате, поточнее можно сказать, а?
– Где представишь, там и будешь, – многозначительно подмигнул Моня, и, не добившись от них большего, я просто послушался.
Вернулся в нечистый храм, влез обеими ногами на алтарь, зажмурился, представил себе двор дядиного дома… Вовремя передумал, вспомнив, в каких отношениях мы расстались, ещё раз перепредставил уже конюшню, стойло верного араба, зажмурился ещё крепче и подпрыгнул и… сиганул вниз! Вроде до пола было не более сажени, а летел я долго…
– Ёшкина медь, цирковой медведь, етитская сила, где тебя носило? – только и выдохнул мой старый денщик, когда я вышел из стойла с ведром на одной ноге, усталый, взвинченный, в мелу, но довольный. Вроде всё получилось…
– Без комментариев, – попытался отмахнуться я от предстоящих разборок.
Ну да, как же… моя бородатая нянька, по неведомым мне причинам именуемая Прохором, так и послушалась.
– Ушёл невесть куда. Придёт невесть когда. А мне перед генералом врать, что пропал он? – носясь вокруг меня едва ли не вприсядку, продолжал изгаляться этот поэт-народник. – Сам грязный да потный, поди, и голодный… А только винищем разит шагов за тыщу. Да ещё я налью-тко, где шлялся, михрютка?!
– Ладно, сдаюсь… Дай только умыться и хоть хлеба кусок, с утра толком не ел.
– Что ж, зазноба твоя и пряничком не угостила? Да уж небось зато сахару с губ её накушался…
– Ага, аж диатез скоро будет, – удачно ввернул я подслушанное у Хозяйки словечко. – С губ сахару наелся, с щёк – яблок румяных, с груди – груш налитых… Короче, сам видишь, плюшек огрёб по полной! Ты ещё у меня не издевайся, а?
Прохор усмехнулся в усы и, пошарив в закромах, выставил передо мной полкрынки молока, два ломтя ржаного хлеба и махонький шматок сала. Я рванул в баньку, привёл себя в порядок, переоделся в старую одёжку попроще и кинулся на еду, как Шлёма из засады на хромую ворону. В смысле даже крошек не оставил, как и он перьев…
– Дядюшка не искал?
– Ну это не то слово…
– Сильно ругался? – уточнил я, хотя заранее знал ответ.
– Да не то чтоб уж очень, но детишки деревенские на пару фигуральностей образованнее стали.
– Чего хотёл-то?
– Вроде как интересовался, какую такую цыганку ты к его сиятельству генерал-губернатору направить додумался.
– Упс… – тихо поперхнулся я, быстро прикидывая, где прокол и почему всё так быстро вскрылось. – Ну бабу Фросю я туда послал. Она и ушлая, и мудрая, да и грех не помочь одинокой старушке нелишнюю копеечку гаданием срубить…
– От она там и понасрубала… – мечтательно уставившись на золотеющие в предзакатном солнышке облака, промурлыкал седой казак. – Уж раскатала губищу так, что обеими руками не закатаешь, слава о ней почитай на всю губернию как лесной пожар пошла! Это ж надо додуматься было – жене губернаторской по картам сказать, от какой крепостной девки у её мужа дети по двору бегают?!
Мне резко поплохело…
– А кузине ихней объявила, что у ней шашни с конюхом. И подружек губернаторши вниманием не обошла, первой точный возраст указала, у второй, дескать, ноги волосатые, хоть в косички заплетай, да третьей, что у неё родимое пятно дюже смешной формы на заднем месте и что гороху она зря наелась. Ну, правда, про горох-то особо угадывать не пришлось, все и так поняли…
Я обхватил голову руками, боясь и в шутку предположить, что из содомо-гоморрского репертуара сделает со мной дядя. Даже при явной скудности его фантазии…
– Но веселее всего нагадала она про дочку губернаторскую, что на фортепьянах знатно играет, сказав, будто она сама себя под одеялом пальчиком трогает. Девка как услыхала, так в крик и к люстре – вешаться…
– Ты-то откуда всё знаешь?!
– Как это? – чуть не обиделся Прохор. – Да ить она же и рассказала.
– Кто?
– Да бабка Фрося твоя, – гулко постучал мне по лбу мой денщик. – Её ещё час назад два лакея в тарантасе связанную привезли. Вона на сеновале отсыпается, пьяная, аки попадья в пасхальный день!
Я вскочил, едва не расколотив крынку, и бросился по лесенке наверх. И правда, на копнах душистого клеверного сена в разметавшейся позе со связанными ногами симфонически храпела самая заслуженная кровососка Оборотного города! Можно сказать, его звезда и достопримечательность, особа, плюнувшая мне в глаз и одарившая магическим зрением. С неё, собственно, всё началось, и, видно, ей же и закончится. В смысле дядя меня не простит, а в казнях египетских он по чину отлично разбирается – забриванием лба в солдаты или двадцатью годами сахалинской каторги точно не отделаюсь…
– Прохор, у тебя яду нет? – обернувшись, спросил я.
– Господь с тобой, ваше благородие, – истово перекрестился он. – Да нешто можно из-за таких мелочей…
– Мелочей?!
– … на себя руки накладывать? Василь Дмитревич хоть на расправу скор, да небось сердцем-то отходчив. Пошумит, покричит, потом сплюнет да простит… А ты не чинись, ему в ножки поклонись да зимой и летом держи хвост пистолетом!
Переубеждать в чём-либо этого бородатого оптимиста было бессмысленно. Одна надежда на то, что дядя сегодня действительно примет пару стопок (стаканов, штофов, бутылей) успокоительного и забудет обо мне до утра. А на следующий день любая моя вина – это «дело прошлое, чего ж былое ворошить…». Лажа безбожная, но иногда срабатывает, тут Прохор прав. Главное – не попадаться дядюшке на глаза, покуда…
– А ты что, опять на охоту собираешься? – Я и не заметил, как за разговорами мой денщик между делом заряжает пистолеты.
– Я-то? Я не-э… Это тебе, паря, через часок на службу идти… Али забыл?
– Забыл… Какая служба? Куда меня направляют, в дозор, что ли? Так почему я не знаю?
– Какой дозор? – ещё раз не поленился постучать мне по пустой голове старый казак. – Ты ж сам обещался старосте калачинскому свадьбу от колдуна защитить. Они теперь цыгана твоего, Птицерухова, резко бортанули, дак тебя одного и ждут. Уже два раза нарочных присылали.
