Текст книги "День открытых зверей"

Автор книги: Андрей Яхонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Птицы слетелись, наверно, со всего города, громким карканьем выражали согласие или несогласие с выступавшими ораторами. Это была спустившаяся на землю туча ворон, небо ворон, целая вселенная ворон. Невольно я поразился собственному открытию: я думал о них – как о крысах. Когда город рушится и приходит в упадок, из-под земли его начинают атаковать полчища четвероногих, а с воздуха – смерчи крылатых гадов. В облике ворон и точно было много крысиного: те же серые ночные тона, те же крохотные злые глазки, те же воровские ухватки и ужимки – наглые и одновременно трусливые.

Они шипели и недовольно отпрыгивали в сторону, когда мужчина с лопатой к ним приближался. Робко петлял он меж островков, ощетинившихся острыми клювами и злобными взглядами. Но вдруг на глазах у меня превратился в огромного пушистого кота и бросился на птиц.

Вороны, увернувшись от его лап, поднялись в воздух, закружили, а потом, пикируя, стаей ринулись на мужика, сорвали с него шапку, растеребили шарф…

В троллейбусе на сиденье спал пьяный. А стоявший лицом против движения молодой человек улыбался мне. Два его огромных косых глаза восторженно сияли. Возможно, парень тоже был нетрезв или ненормален – иначе с чего ему было восторгаться и улыбаться? Загадочно и заговорщицки махнув мне рукой, он подсел к пьяному и начал его будить – то поглаживая и увещевая, то встряхивая и растирая уши. Пьяный бурчал, отмахивался, отбивался.

– Куда тебе ехать-то? – допытывался восторженный. – Ведь проспишь остановку…

Он явно искал одобрения своим действиям и подмигивал мне, будто сообщнику. Я отворачивался.

Наконец, когда особенно сильно ущипнул спавшего, тот встрепенулся и что было силы толкнул доброхота. Молодой человек с косыми глазами неуклюже грохнулся в проход, тут же вскочил, стал отряхиваться, ошарашенно качал головой. Теперь он смотрел на меня с обескураженностью и обидой и как бы призывая в судьи.

– Чего я ему сделал-то? – повторял он. – Чего я сделал-то? В троллейбус вошли контролеры. Доброхот попытался выскочить в еще открытую дверь, но контролеры набросились на него, повалили и стали рвать ногтями его старое пальто. Из прорех наружу полетели клочья не то ваты, не то искусственного меха. Затем, когда одежда на косом безбилетнике превратилась в лохмотья, проверяльщики накинулись на пьяного, в мгновение ока скрутили его и обшарили карманы. Я пытался заступиться за бедолагу, но контролеры увидели у меня на брючине кровь и начали маневр окружения. Один все норовил зацепить длинным когтем мое замотанное шарфом горло. Они выволокли меня на улицу, вывернули наизнанку карманы и, ничего не обнаружив, рассвирепели… Каким-то чудом я сумел вырваться из их лап и дал деру.

Рита промыла мои раны, смазала их щиплющим йодом. При этом она приговаривала:

– Как ты мог? Ты что, ничего не понимаешь? Там, где надо драться, отступаешь. Там, где надо сидеть тихо, лезешь…

Потом мы легли в постель, она прижалась ко мне, крепко обняла и сказала:

– Хочу ребенка.

Ночью я думал о смерти.

О том, что и меня, как моего бывшего шефа, когда-нибудь поволокут на простынях в холодный морг, а потом отвезут на кладбище и похоронят. Мысли и видения были столь осязаемы, что я сжимался, представляя, как все это произойдет…

Чаще подобные картинки посещают меня ночью; днем, на бегу, когда я в запарке и закрутке, они являются реже и выглядят слабым, выцветшим отголоском ночного бреда. Словно кто-то задает приглушенный вопрос: зачем ты все делаешь, хлопочешь, если рано или поздно отбросишь копыта? Тут же, под натиском практических сиюминутных соображений кошмары отступают, улетучиваются… Чтобы вечером, в постели, возможно, из-за того, что лежишь, вытянувшись, как в гробу, вернуться и приняться за тебя с новой силой… Иногда замрешь, съежишься: да, именно ты, который пока не чувствует болезней, недомоганий, именно ты и сгинешь, впрочем, так же, как все остальные обитатели Земли. От смерти не спасется никто, и ты не уйдешь, раз такой же, как другие и ничем от них не отличаешься…

Не любил я об этом думать, однако не удавалось справиться с мыслями о том, как это произойдет и от чего я загнусь. Не хотелось несчастного случая и долгой мучительной болезни. Не хотелось ложиться под нож на операционный стол и в могилу под проливным дождем, да и зимой, в мерзлую землю, пожалуй, тоже. Пусть бы все произошло летом, идеальный случай – во сне, но о подобном благоволении судьбы даже неудобно мечтать, за что такая милость? Но если нельзя во сне, если не положено легкой смерти, то пусть бы причиной стал сердечный приступ, а не паралич. Впрочем, прямо просить об этом судьбу я стеснялся.

Моя мама не выносила пауз. (Видимо, бережливое отношение ко времени передалось мне от нее.) Каждое мгновение ее жизни было заполнено чем-то полезным или просто заполнено. Если она не бежала в магазин, то бежала в прачечную или химчистку. Если не стояла у плиты, то должна была протереть влажной тряпкой пол. Если не затевала мытья окон, то должна была справиться о здоровье подруги по телефону. Каждая впустую улетевшая минута доставляла ей непередаваемую муку. Порой мне казалось, что она не жила, а только искала, чем бы себя занять.

Когда я возвращался домой и она ничем не была занята, я становился подходящим поводом для заполнения паузы. Мама начинала что-то рассказывать, ставила на стол еду, а когда я заканчивал трапезу и возникала угроза ничем не заполненного временного пространства, начинала задавать вопросы. Получая от меня информацию, мама с пользой проводила подвернувшуюся свободную минуту. Но иногда я отвечал ей коротко, сухо, погружался в свои мысли, которые никак не удавалось додумать, и тогда мама заполняла мгновение жалобами на судьбу и мою черствость:

– Ты не хочешь со мной говорить? Не хочешь поговорить со своей мамочкой? Ладно, не разговаривай. Придет время, и пожалеешь об этом. Но будет поздно. Ты захочешь поговорить, но будет не с кем. Ты заплачешь, но мамочку не вернешь.

Становилось не по себе от ее причитаний. А теперь я с ней согласен: я был жесток и черств. И говорить мне стало не с кем.

Хотя у меня есть брат.

Однажды я приехал к нему на день рождения. У него сидели человек пятнадцать гостей, к слову сказать, большинство – друзья его жены. Друзей брата она всех от дома отвадила. Она и меня пыталась с ним поссорить, но я ей дал понять: это у нее не получится. На столе стояли две огромные лохани с салатом, из выпивки – разведенный спирт, который эта его жена тырит со службы, из своей больницы. Других яств не наблюдалось.

Мне стало неудобно: ведь про брата могут подумать, что он жлоб. А он хороший и добрый. Но не объяснишь, никому не объяснишь, не скажешь, что он просто подкаблучник. И такой потерянный, жалкий был у него вид. Жена в открытую над ним и над торжественными словами в его адрес издевалась. Дескать он таких похвал не заслуживает, дескать он в жизни ничего не достиг и не умеет. Я со стыда готов был сгореть, а брат молчал и напивался. Потом я утащил его на кухню.

– Какой ты, – сказал мне брат, – счастливый. Какой умный. Ты даже сам не подозреваешь. Какой мудрый, что не женишься. Так мне все это, – говорит, – надоело, просто кошмар…

Я стал его утешать. Но пришла его мегера… Даже в кухне не могла оставить нас в покое. И напустилась: что за манеры, гости сидят, а он смылся, он, что, о себе слишком высокого мнения?

Он пробовал вешаться, мой брат. Но его из петли вытащили и откачали.

И еще один случай, показывающий абсурдность и идиотизм моего характера. Ночью накануне Светлого Воскресения я спешил в церковь. Мне втемяшилось:

если Господь не увидит меня в толпе прихожан, то обидится и разгневается. А известно, какие у Божьего гнева последствия… И я выскочил из дома, было холодно, конец марта, на ходу застегивая куртку, – и почти сразу увидел старуху. Она, видно, тоже ковыляла в церковь – что еще ей было делать на улице в столь поздний час? Ковыляла, но не рассчитала сил. Ей, похоже, стало плохо. Она стояла, привалясь к стене.

Что я должен был сделать? Исходя из христианской морали и элементарной человеческой отзывчивости? Конечно же, ей помочь. Или хотя бы осведомиться – не нуждается ли она в помощи… Но я опаздывал. И опасался, что Господь не узреет меня среди верующих и ротозеев. И ведь я понимал, что угодное Всевышнему поведение заключалось бы в том, что я пособлю старушке. А не в том, что засвечусь перед Ним в церкви. Но, сознавая это, пробежал мимо. Стыдливо отворачиваясь и притворяясь, что ничего особенного, требующего моего вмешательства, не замечаю. Она не окликнула меня, не позвала. Она, наверно, была из тех гордых старух, которые, если не предложить им помощь, сами ни за что о ней не попросят. Не потребуют, чтобы уступили место в транспорте… Чтобы принесли вовремя пенсию…

Выходит, внешнее для меня важнее сути?

В один из долгих дней безделия я стоял возле окна. На балконные перильца опустились две вороны, скорей всего, те самые, которые лакомились украденной курицей. Размахивая крыльями, они громко каркали. И словно звали меня куда-то. После их визита я нашел в сугробчике снега на балконе пригласительный билет в Клуб собаководов.

Так я обрел новую работу.

Меня взяли на загородную станцию притравливания собак. В вольерах, похожих на те, что стоят в зоопарке, метались свирепые псы, лаявшие на прохожих и ненавидевшие, кажется, весь мир. Исключение составлял дрессировщик, которого собака ценила за то, что он приносил ей еду.

Дрессировка же заключалась вот в чем: из леса приносили пойманную с помощью капкана или силка лису (а чаще – лисенка), запускали в специально вырытую нору, а потом натравливали на зверька воспитуемых собак. Собаки учились извлекать лис из норы. Как сумасшедшие, заливаясь бешеным гавканьем, бросались они на пытавшуюся скрыться от них добычу. Иногда лисице удавалось поцарапать собаке морду, иногда она даже вцеплялась ей в нос зубами и когтями, но все равно рыжая была обречена. Лишь мгновение, когда ее выпускали из клетки в заготовленную нору, ей казалось, что удастся сохранить жизнь и избежать расправы. Затем тщетность сопротивления становилась очевидна и неоспорима… Дрессировщики-егеря хохотали, покатывались над невероятными, отчаяннейшими попытками несчастной выстоять, над неуклюжестью и озадаченностью получивших отпор собак. Но силы были слишком неравны, исход схватки предрешен.

На этой работе я продержался неделю.

Рита сказала мне, что беременна.

Я вспомнил: когда летом гулял возле стадиона (в теплую пору тут было несравнимо больше народа: на скамейках целовались парочки и отдыхали пенсионеры, по дорожкам бегали трусцой желающие похудеть, а в дни футбольных баталий собирались толпы болельщиков), то стал свидетелем надолго отравившей настроение сценки. Пара соек, залетевшая из пригородных лесов, свила гнездо и вывела птенцов. И вот я увидел, как сойка-мать с самоотверженным стрекотанием бросается на ворону, которая бочком-бочком по толстой ветке подбирается к гнезду. Вскоре прилетел сойка-отец, он отлучался за едой.

Вместе родители отогнали бандитку, накормили детишек, и отец снова упорхнул. Отступившая было ворона вернулась и опять стала приближаться к гнезду. Сойка-мать вылетела ей навстречу. Однако с другой стороны к незащищенному дому соек подлетела вторая каркуша. Недолго думая, я схватил ветку и отпугнул ворон. Но не мог же я дежурить под деревом целыми днями…

Вновь придя на стадион через неделю, я обнаружил: гнездо опустело и заброшено.

И еще мне почему-то вспомнилась сумка Риты с разбитыми куриными яйцами.

Сверху по-прежнему летели на мой балкон и на газон внизу хлам и мусор; кошки, вороны и голуби объедались дрянью из помойных контейнеров; машинное масло и тосол смывало дождями в реки, из которых вода текла по трубам водопровода в дома и квартиры…

Размышляя о Криворогове, рывшемся в моих бумагах, я вспомнил, что ослы, верблюды, пони не считают зазорным лезть в чужие кормушки – даже если в своей корм еще не съеден.

И я решил навестить прежнюю свою работу.

В комнате нашего отдела сидели Криворогов и Жуков. Они пили коньяк. На Криворогове были запыленные ботинки и пестрые носки с ослабшими резинками. Жуков протянул мне суставчатую черную ручищу, которую я без удовольствия пожал. Накурено было так, что хотелось вновь выбежать на улицу и продышаться.

Отправившись в туалет споласкивать грязный стакан, я отметил, что в институте многое изменилось. Стены пооблупились, на потолке выступили точечные крапинки грибка. Кафельный пол вокруг белой фарфоровой чаши в одноместной кабинке застилали лужи, а пластмассовое сиденье было залито недвусмысленными желтыми подтёками. Даже стоять возле раковины делалось противно.

На обратном пути в коридоре мне повстречалась немолодая женщина с раскосыми глазами. Мне стало не по себе от низкой посадки ее фигуры, загребающих лап и свирепого взгляда крохотных зрачков. По паркету за ней тянулся кровавый след. Он начинался возле дверей нашего отдела.

Ситуация в комнате резко изменилась. Криворогов был жесточайше изранен, с его рогов были не то спилены, не то отгрызены панты и капала розовая влага, печальными стали его глаза. Жуков забился за шкаф, спрятался среди старых рулонов ватмана, его суставчатая лапка казалась вывихнутой. Он повторял:

– Как тебе наша новая кадровичка? За что она так? Мы еще и бутылки не допили…

Я вознамерился погладить Криворогова по пятнистой шкуре, но, стоило мне приблизиться, он изо всех сил лягнул меня копытом.

Я еле сдержался, чтоб не заехать ему остроносым ботинком в живот.

– Ты хоть понимаешь, что ты ублюдок? – заорал я. – Что все вы ублюдки!

– Нет, – заорал он.

Ни один ублюдок не понимает, что он ублюдок.

– Значит, не понимаешь? – повторил вопрос я.

– Нет! – заорал он и обрызгал меня при этом слюной. Лоб его покрылся испариной, а кончик носа побелел.

Я сгруппировался для прыжка, оттолкнулся от пола каблуками и, выпустив когти, вцепился недоумку в загривок. Он трубно заголосил и принялся метаться по кабинету, сбивая стулья. Но сбросить меня на пол ему не удавалось. Я же с наслаждением рвал зубами и когтями его могучую шею, стремясь добраться до нежной сонной артерии. Наконец, мне это удалось, синяя жила была подцеплена в глубине его плоти и надорвана легко, как гитарная струна. Брызнул алый фонтан. Захрипев, Криворогов рухнул и задергался в конвульсии.

Да, именно так я должен был поступить. И тогда занял бы освободившееся место. Утвердился бы на нем. Вернулся бы в свой отдел и за свой стол. Но поскольку ничего подобного я не дерзнул предпринять, то лишь подтянул сползшие брюки, пригладил волосы и вышел из кабинета.

Я уходил из института ни с чем.

Я спросил Риту: неужели она не не понимает – защитить нашу крошку будет некому. Это не по силам ни ей, ни мне.

– А мы и не будем растить его здесь, – сказала она.

– Где же мы будем его растить? – спросил я.

Рита посмотрела на меня искоса черным, с золотистым зрачком глазом.

– В стае, – промолвила она.

Когда мы с Ритой занимались любовью, она требовала, чтобы я молчал.

– Потому что и без слов все понятно, – говорила она.

Я с ней соглашался.

Соглашался и с тем, что если в кого и превращаться ради благополучия нашего малыша, то воронье обличье и суть для этого наиболее подходящи.

Ближе к весне пара ворон, что умыкнула курицу и подарила билет на охотничью сходку, облюбовала тополь перед нашими окнами для строительства гнезда. Сообща они свили уютный домик, похожий на чеченскую папаху, и вскоре в гнезде загалдели птенцы. С интересом и сочувствием я подмечал, как трогательно большие неуклюжие птицы заботятся друг о друге и о своих детенышах.

Я вам скажу, чем мне нравятся вороны. Строгостью и сдержанностью. Тем, что, испытывая эмоции, сдержанны в проявлении чувств. Они отдают себе отчет в том, как выглядят. И не позволяют обижать своих близких.

Однажды я случайно увидел, как вороны совокупляются в листве. Готов поклясться: когда заметили меня, они испытали смущение. Сравните их с глупыми похотливыми голубями, которые демострируют процесс совокупления всем – людям и воробьям, причем, если соискатель близости получил от избранницы отказ, он тут же, у нее на глазах, начинает ухлестывать за другой.

– Да, если и превращаться, то в ворону, – не перечил я Рите. И тянул, медлил.

Однажды Рита улетела к верхним соседям клевать навоз и не вернулась. Я пытался высадить их дверь ногой, но лишь здорово ушибся.

Вскоре за мной пришли два молодых кривозубых барана с голодными глазами. Серые кители из волчьих шкур как нельзя лучше соответствовали их плотоядному облику. Каждый держал в пасти по обглоданной лягушачьей ляжке. Свиньи с верхнего этажа, поглядывая на этих двоих, боязливо жались к стене, но все же прохрюкали что-то оскорбительное в мой адрес.

Больше всего хотелось понять, в каком качестве я был препровожден в зарешеченную кошару, откуда невозможно было сбежать. Бараны усадили меня на длинную скамейку и велели ждать, а сами удалились. Из их разговора я понял: у них репетиция, занятия по овладению волчьим воем. Вскоре из соседней комнаты и точно понеслись хриплые, похожие на блеяние, стоны. Догадки касательно собственного будущего были самые мрачные. Сидя на лавке, я разглядывал развешенные по стенам плакаты, способные устрашить любого, кто оказался в моем положении и возвеличить могущество тех, кто доставил меня в мрачный каземат.

Когда двое провожатых вернулись, я уже знал, что делать. Достал сигареты и спички, чиркнул, якобы собираясь закурить. Оба конвоира шарахнулись от огня, чего и следовало ожидать.

Зато после этого мы повели вполне дружескую беседу. Ребята лишь недавно выбрались из глухомани, с далеких пастбищ и горных вершин, и надеялись занять в городе главенствующее положение. Они стали спрашивать, как бы половчее задрать, а потом зажарить жирного борова, что живет надо мной.

Я отказался участвовать в травле, поскольку предполагал: Рита все еще скрывается у него. Тогда бараны начали меня подначивать, а, войдя в раж, и избивать резиновым шлангом – так, чтобы не осталось синяков. Под утро, утомившись, отвезли на машине за город и выбросили на обочине.

Когда я очнулся, вокруг хлопотали бурундучки в мятых брюках и выцветших рубашках и хорьки в кепочках, мычащие, давно не доенные коровы, гогочущие гуси, бездомные дворняги и одичавшие коты. Они сделали мне перевязку и компрессы, повторяя при этом:

– Не хотим жить по прежним законам! Мы можем за себя постоять. Лежа на траве, я думал: если лоси и кабаны забредают в город, а комары и муравьи давно перекочевали и обосновались в каменных домах, то почему мне не перебраться на их место?

Когда, мечтая рухнуть в постель, я добрался до своего жилища, выяснилось, что ночью были съедены все мои соседи. Искрошенные гипсовые фигурки валялись на кафельном полу возле квартиры прочесноченной старушки; паралитика и его опоясанную лишаем жену растерзали в прихожей; свин и утка с верхнего этажа оказались освежеваны в своем же новеньком стойле, вместе с ними загрызли пришедшую к ним в гости семейную чету зебр.

Ни черных перьев, ни вороньего скелета среди обглоданных останков и полосатых шкур я не обнаружил.

На углах улиц и площадях собирались митинги. Ораторы кричали в мегафоны:

– Хотим жить по новым правилам! Хватит забивать мозги! Хватит защищать слабых! Пусть не прячутся за букву закона! Отдайте нам их – и останутся только сильные! Требуем закона для сильных, а не для слабых! Требуем свободы для сильных!

Среди демонстрантов было много ярочек и бородатых козлов. Они хором блеяли в поддержку новых правил, горячились, если с ними не соглашались. Лисицы вербовали в свои отряды мышей и цыплят. Циркулировали слухи, что в соседнем квартале в течение нескольких дней весьма успешно осуществляют местное самоуправление шакалы. Их слаженная компания придушила десяток глупых паникерш-куриц, догрызла больного (и грозившего заразить окружающих гриппом) гиппопотама, истребила семью пытавшихся ускакать в Австралию кенгуру.

Затем началось шествие. С лозунгами и транспарантами участники двигались по городу. Уже на первых метрах в суматохе и давке оказались зарезаны две юные овечки. Остовы с висящими на них полосками мяса бросили лежать на земле. Толпа текла дальше, оставляя на пути куски кровоточащей плоти. Еще после пяти-десяти шагов был задран заяц.

Демонстрацию сопровождали грифы и орлы, высматривавшие новую добычу. На деревьях каркали вороны.

Вдруг в толпе мелькнуло человеческое лицо. Морщинистый лысоватый мужчина просветленно смотрел на меня выцветшими голубыми глазами. В полукружьях под набрякшими веками чернели ужас и усталость. Я устремился к нему. И он тоже рванулся мне навстречу. Когда мы, продираясь сквозь аморфные ряды тел, приблизились друг к другу, мужчина мелко затряс головой и заулыбался. В алюминиевой миске он держал дымившуюся горячую кашу.

– Вы голодны? – спросил я. – Как вас зовут?

Он склонил голову набок и приветливо заурчал.

– Миша, Мишенька, – удалось разобрать мне. Губы мужчины тряслись, зрачки расширились.

Невольно я оглянулся по сторонам. Мимо брели сутулые слоны, шествовали еноты в траченных молью шубах, шамкали, переговариваясь, старые, вышвырнутые из своих стай пенсионеры-сурки…

Когда я вновь повернулся к своему визави, он смотрел на меня заискивающе и успел продеть в нос железное кольцо.

– Дай конфетку, а я спляшу… Дай конфету… – И он действительно пустился в пляс, стал приседать и кружиться, словно выступал на цирковой арене или на цепи у цыгана.

Я отпрянул. Вокруг веселились зайцы и ежи, белочки лузгали семечки, по мостовой неслись грифы на мотоциклах, в машинах ехали солидные ягуары и питоны…

Вороны кружили в вышине – будто кто-то огромной кистью размешивал черную краску в голубой…

Я прятался в заброшенной будочке, где летом торговали билетами на речные трамвайчики и откуда можно было, оставаясь незамеченным, наблюдать за ледяной равниной реки.

Галдя и взбаламучивая снежные буруны, птицы начали опускаться на скользкий наст. А вскоре возле парапета мелькнула знакомая фигура в яркой куртке и спортивной шапке с помпоном… Сомнений быть не могло – это спешила на очередной слет пернатых Рита.

Подождав, пока участники собрания рассядутся и утихнут, я вышел из укрытия.

– Я согласен, – сказал я. – Я хочу стать таким, как вы. Одной из вас.

Птицы, склонив головы, думали. Большинство взирало на меня благожелательно и с поощрением. Но одна отделилась от стаи и сварливо прокаркала:

– Ты швырял в меня камешками на похоронах!

Я потупился. И сделал шаг по направлению к Рите.

– Хочу быть с тобой. Но, кажется, ситуация складывается не в мою пользу. – Рита взмахнула рукой. Это был почти приказывающий жест. И сразу на заупрямившуюся ворону налетела пара ее соплеменниц. Я узнал их: они жили на тополе против моего балкона.

– Значит, согласен с нашими правилами? И обязуешься их выполнять? – спросила Рита. Я кивнул.

– Приготовься, – сказала она. И, вытащив из кармана хлебную корку, швырнула ее под ноги. Я послушно наклонился и подобрал кушанье, а потом отправил его в рот. Рита удовлетворенно зажмурилась. Она стянула с головы вязанную шапочку и пятерней встопорщила черные волосы. Всклокоченная и гордая, несколько раз обошла вокруг меня, что-то бормоча.

Я ощутил: происходит необычное. А затем осознал – перья, покрывшие мое тело, не помещаются в пиджаке, рвутся наружу из-под пальто. Еще мгновение, и одежда расползлась по швам. По рядам ворон пронесся нестройный гвалт, похожий на вздох не то облегчения, не то разочарования.

Рита смотрела с ужасом.

– Что-то не так? – спросил я.

Именно в этот момент из-за поворота реки показалась ватага мальчишек. Тот, что бежал первым, на ходу подхватил ледышку и запустил ею в самую гущу стаи. Вороны, громко горланя, поднялись в воздух. В лицо мне ударил ветер, взвихренный их крыльями.

Мальчишка схватил вторую ледышку и швырнул ею прямо в меня. Пружинистые перья смягчили удар, но все равно грудь обожгло болью. Снег окропился бурыми ягодами моей крови.

– Быстрей, быстрей, – твердила Рита. – Что с тобой происходит? Покружив над скованной льдом рекой, вороны перешли в наступление. Они бросились в атаку на ребят с остервенением и расчетливой беспощадностью. В стороны летели клочья шапок и шарфов, мальчишки пытались закрыть лица руками, но вороны впивались им в запястья, вырывали ногти и норовили проклюнуть глаза. Паренек, швырявшийся ледышками, рухнул на колени, именно на него был нацелено острие изогнувшейся в воздухе серпом черной тучи.

– Не вздумай, не вздумай заступиться! – запоздало крикнула мне Рита. Но я уже принял решение и ринулся наперерез, вторгся в стремнину птичьего потока, отсек его жало. Град ударов обрушился на мои плечи и голову. Я упал в снег. Вороны, пикируя, пронзали клювами окровавленные крапинки рядом со мной. И почему-то не трогали меня.

– Что ты наделал, – прокаркала Рита.

Быстро, будто обугливаясь, она обрастала пепельными перьями. Взмахнула руками-крыльями и взмыла в воздух.

Стая удалялась, истаивая в городской дымке.

Мальчишки хвастались ранами и собирали разбросанную одежду.

– Ух ты, белая, – изумленно воскликнул один из них, склонившийся надо мной. – Ребята, вы видели когда-нибудь белую ворону?

Тут до моего помутившегося сознания стало доходить. Почему бандитки не прикончили меня. В спешке и ярости они просто не могли различить на снегу моих белых перьев, видели лишь набрякшие кровью пятна.

Что ж, иногда вовсе неплохо – быть белой вороной.