Текст книги "Груз 200"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Здравия желаю, товарищ капитан, – неторопливо ответил Славин. – Так точно, отдыхаем.

– Пахнет вкусно, – заметил капитан, делая шаг вперед. Его левая рука была свободно опущена вдоль тела, а вот правая почему-то пряталась за отворотом пятнистого бушлата, и это очень не понравилось Олегу Ильичу. – А во фляге что? Уж не спиртик ли?

– А вы из общества трезвости или из дисциплинарной комиссии? – не слишком вежливо поинтересовался Славин. Здесь, на фронте, субординация была чисто функциональной: приказы, разумеется, не обсуждались, но на формальности никто давным-давно не обращал внимания. Попробуй-ка козырять под прицелом снайперов или шпарить строевым шагом по здешней грязи! Козырнет тебе солдат, и в ту же секунду засевший на каком-нибудь чердаке чеченец влепит в тебя пулю, решив, что ты генерал. Кому это надо?

Капитан весело улыбнулся.

– Не рычите, прапорщик, – миролюбиво сказал он. – Я в том смысле, что основательно продрог, да и не ел ничего уже почти сутки. Не примете ли в компанию? Тем более что у меня к вам дело.

– Вон как, – медленно произнес Славин, не опуская под столом направленного в живот капитану пистолета. Он даже немного подвигал стволом, стараясь поточнее прицелиться.

Воякой он был весьма относительным, да и целиться из пистолета в офицеров российской армии как-то не привык, так что испытывал сейчас что-то вроде легкого головокружения, но внезапное появление незнакомца, утверждавшего, что у него дело к старшему прапорщику, было чрезвычайно подозрительным. Это мог быть кто угодно: от наемника, работающего на чеченцев, до какого-нибудь чокнутого эфэсбэшника, пронюхавшего про дела Славина и полковника Логинова. Олег Ильич пожалел, что так ни разу и не удосужился хоть одним глазком заглянуть в гробы, которые отправлял в Россию по приказанию полковника. Возможно, дело было по-настоящему серьезное, и тогда этот капитан вполне мог явиться по его душу. “Хрен тебе, – подумал старший прапорщик. – Хрен ты меня возьмешь, морда. Места тут дикие, никто тебя не найдет. И меня никто не найдет. Заведу свою труповозку, и поминай как звали. Деньги есть, на первое время хватит. Уйду за кордон, и пошли вы все в задницу с вашей войной, вашими жмуриками и вашими гробами. Вот так вот, дорогой товарищ капитан."

– Дело, значит? – продолжал он, исподлобья глядя на капитана. – Если дело есть, поговорим непременно, только желательно было бы сперва документик увидеть. Места тут, сами понимаете, дикие, всякое может случиться. Что-то я вас, товарищ капитан, не припоминаю. Вы где служите? Давно у нас?

– У вас совсем недавно, – ответил капитан. – Буквально несколько часов. А служу я в Москве. Вот мои документы.

Он стал вынимать правую руку из-за пазухи. Владевшее Славиным нервное напряжение было так велико, что он едва не выпалил в капитана, решив, что тот сейчас вынет из-под бушлата пистолет. Но ничего подобного не произошло. В руке у незнакомца появился картонный прямоугольничек в темном коленкоровом переплете, который он с улыбкой протянул Славину через стол.

– Капитан Суворов, – вслух прочел старший прапорщик, держа удостоверение в левой руке. Его правая ладонь, сжимавшая под столом рукоятку пистолета, разом вспотела, сделавшись скользкой. – Федеральная служба… Не понял.

– Что же тут непонятного, прапорщик? – продолжая улыбаться, удивился капитан. – Если есть служба безопасности, значит, в ней кто-то должен работать. Почему бы не я? Мне нужно кое-что у вас выяснить. Потом ч поужинаю вместе с вами, если) вы, конечно, не возражаете, и спокойно уйду.

– Выяснить? – переспросил Славин, тупо глядя в развернутое удостоверение. В мозгу молотом стучала одна-единственная мысль: влип. Все-таки влип, черт бы побрал Логинова с его деньгами! – Насчет чего это?

– Насчет гробов, – все так же широко улыбаясь, заявил капитан. В стеклах его притененных очков плясали желтые огоньки. Это было просто отражение керосиновой лампы, но сейчас старшему прапорщику Славину почудилось, что за дымчатыми стеклами полыхает адское пламя, словно капитан на самом деле был дьяволом, пришедшим по его душу. – Насчет гробов, прапорщик. Тех самых, которые вы отправляете в Москву. Несчастные родители рыдают над этими жестянками, думая, что внутри их убитые сыновья, а там…

– А что там? – стараясь говорить как можно равнодушнее, спросил Славин.

Капитан посмотрел на него с удивлением:

– А вы не знаете? Вот странно… Если это правда, то мне вас искренне жаль. А хотите совет? Колитесь, прапорщик. Колитесь, и я оставлю вас в покое. Целее будете, честное слово.

– Ага, – сказал старший прапорщик Славин, – понятно.

Боковым зрением он увидел бледное как мел лицо Гуняева и обреченно сгорбленную спину Лыкова.

"Суки дрисливые”, – подумал он и нажал на спусковой крючок пистолета, ставя точку в этом неприятном разговоре.

* * *

Глеб провел в своем укрытии весь световой день.

Большую часть этого времени он мирно проспал, проснувшись уже под вечер от промозглого холода. Поднявшийся ветер заунывно гудел в голых ветвях, заставляя их шуршать и постукивать. Обращенный к земле правый бок Сиверова затек и был ощутимо влажным, несмотря на оборудованную Глебом подстилку из веток. Он подумал, что боевикам сейчас не позавидуешь, и выбрался из укрытия, чтобы размяться.

Когда стемнело, он спустился в долину, все время помня о том, что подходы к селению наверняка тщательно патрулируются и простреливаются снайперами. Сейчас, в кромешной темноте, его камуфляжная форма и капитанские погоны были для него плохой защитой.

Он без приключений добрался до дома, возле которого утром заметил разгружавшийся “Урал” с гробами. По дороге ему дважды встретился вооруженный патруль. Глеб каждый раз замечал солдат издали и прятался в густой тени полуразрушенных домов и покосившихся заборов. Жителей в этом поселке, судя по всему, почти не было. Лишь в некоторых более или менее сохранившихся домах сквозь плотные ставни и шторы пробивался жиденький оранжевый свет керосиновых ламп. В сыром ночном воздухе висел неистребимый запах гари и нечистот – тоскливый дух разрушенного жилья, взорванного уклада жизни и рухнувших надежд, густой смрад большой беды. От этого запаха и вида окружавших его развалин Глебу стало не по себе. Он давно потерял счет людям, которых собственноручно отправил на тот свет, но каждая война прежде всего заставляет страдать мирных людей, никогда не бравших в руки оружия и не причинивших никому зла, – разумеется, если не считать мелких бытовых склок, которых везде хватает. Он представил себе тысячи этих бедняг, бредущих по раскисшим, разбитым гусеницами тяжелых танков дорогам, сгибаясь под тяжестью своего жалкого скарба. Потом он подумал о тех, кто греет на всем этом руки. Большинство войн в наше время – это не только и не столько политика, сколько большой бизнес, думал Глеб, тенью скользя вдоль темной улицы. Жаль, что мое задание предполагает устранение лишь тех, кто вертится вокруг войны, отщипывая крохи то тут, то там. До организаторов не достать, да и вряд ли это возможно – ткнуть в кого-то одного пальцем и сказать: вот он. Он все это затеял, берите его, дорогие товарищи. Пусть ответит за все, бандитская морда… Конечно, в конце концов кто-то обязательно ответит, но это будет тот, кого успеют поймать, а вовсе не тот, кто во всем виновен. Вот, на Масхадова завели уголовное дело. А кто он такой? Пешка в каракулевой папахе, и больше ничего…

Эмоции, Глеб Петрович, сказал он себе, скользя вдоль стены большого, рассчитанного на тентованный грузовик каменного гаража, в котором, как он понял, теперь хранились цинковые гробы. Это все эмоции, а мы с вами, Глеб Петрович, люди военные, находящиеся при исполнении, и в своих действиях должны руководствоваться голосом разума и высшими государственными интересами. Жаль только, что интересы государства порой так трудно отличить от интересов какого-нибудь толстосума из тех, что именуют себя модным словечком “олигархи”.

Он проник во двор через широкий пролом в дощатом заборе, чудом не угодив в зиявшую сразу за проломом глубокую воронку, до половины наполненную талой водой и глинистой жижей. Под ноги попадались обломки расщепленных взрывом досок и битых кирпичей, но в целом чувствовалось, что двор содержится в относительном порядке. Другие дворы, которые видел Глеб, были сплошь завалены обломками.

Задняя дверь гаража оказалась запертой, как и огромные железные ворота. Впрочем, Глеб сомневался, что фальшивые деньги печатают или хотя бы хранят здесь. Это было бы полным безумием. Здесь была перевалочная база, пункт, в котором трупы убитых на войне солдат и офицеров таинственным образом превращались в зеленые бумажки, фальшивые, как предвыборные обещания политиков. Он напомнил себе, что может ошибаться, хотя вероятность ошибки в данном случае была очень невелика.

Он внимательно осмотрел двор, прежде чем двинуться к дому. Ему все еще не давала покоя одна мысль. Все складывалось как-то на удивление просто и незатейливо. Выйти на тех, кто занимался отправкой гробов, оказалось чересчур легко. Вот они, голубчики, как на ладони, и, если их как следует прижать, они обязательно скажут, откуда в таких фантастических количествах берутся фальшивые доллары. Тогда почему это не сделано до сих пор? Почему состоявшая из профессионалов группа, отправленная сюда с тем же заданием, что и Глеб, погибла в полном составе, не успев ничего сделать? Тут был какой-то подвох, и Слепой невольно вспомнил о самолете, который упал на грязное поле под Воронежем, – том самом самолете, на котором должен был лететь в Чечню посланный ФСБ специалист по общественному мнению капитан Суворов. Кому-то очень не хотелось, чтобы капитан Суворов слонялся по здешним местам, создавая общественное мнение и суя во все щели свой любопытный нос.

Глеб невесело улыбнулся. Первый раунд он выиграл, но драка, как всегда, предстояла серьезная. Пока что он и его противник были на равных: оба ничего не знали друг о друге. Преимущество, заключавшееся в том, что противник полагал Слепого погибшим, должно было исчезнуть в ближайшее время: как только Глеб начнет действовать, в налаженной цепочке возникнут неполадки, из нее одно за другим станут исчезать звенья, и противник, если он не полный идиот, поймет, что самолет взорвался зря. В том, что его противник не был идиотом, Глеб не сомневался ни минуты.

Перед ним стоял кирпичный дом с исковерканными осколками стенами и съехавшей набок шиферной крышей. Выбитые окна заколочены фанерой, а кое-где просто занавешены брезентом, как и входная дверь. Сквозь прорехи в брезенте пробивался слабый свет, а над полуразрушенной печной трубой поднимался казавшийся в темноте совсем белым дымок. Божедомы отдыхали после трудового дня. “Наверняка водку пьют, – подумал Глеб. – Пьют и, что характерно, закусывают.” Ему даже показалось, что он чувствует сытный, щекочущий ноздри запах мясных консервов. Его рот наполнился слюной, и Глеб непроизвольно сглотнул, некстати вспомнив, что не ел уже целые сутки.

Он сделал шаг, направляясь к дому, но тут же замер, чутко прислушиваясь. Ему показалось, что где-то на улице кто-то шлепает по грязи, не разбирая дороги. Через несколько секунд звук приблизился, и Глеб понял, что не ошибся: сюда действительно кто-то шел, по-хозяйски расплескивая тяжелыми сапогами жидкую грязь, светя себе под ноги карманным фонариком и бормоча невнятные проклятия.

Слепой отступил в тень, прижавшись спиной к холодной и шершавой кирпичной стене гаража. Он думал, что ночной гуляка пройдет мимо, но тот свернул прямиком во двор. Этот человек держался с уверенностью генерала, инспектирующего позиции возглавляемой им дивизии, а комплекцией напоминал вставшего на задние лапы гиппопотама, для смеха нарядившегося в военную форму.

Подойдя к заменявшему входную дверь куску брезента, здоровяк выключил свой фонарь, обернулся и выстрелил в темноту окурком сигареты. Красный огонек описал в воздухе плавную дугу и шлепнулся в грязь в десяти сантиметрах от ног Слепого. Он тлел еще пару секунд, а потом коротко зашипел и погас. Брезент откинулся с громким шуршанием, и толстяк исчез внутри, опустив за собой тяжелый полог.

Глеб последовал за ним и присел под окном, из которого доносились приглушенные брезентовой занавеской голоса. Он сознавал, что любой, кому вздумается заглянуть во двор, увидит на фоне белеющей в темноте стены его черный силуэт, но решил рискнуть и немного послушать, чтобы не переть напролом. Это было довольно тяжело, поскольку сразу же выяснилось, что запах мясных консервов ему вовсе не почудился. Видимо, внутри дома действительно садились ужинать.

Послушав несколько минут, Глеб убедился, что попал точно по адресу: разговор шел о гробах и их таинственном содержимом. Сиверов понял, что здешняя похоронная команда работает вслепую. Впрочем, человек-гиппопотам мог просто темнить, уверяя, что ничего не знает о начинке цинковых ящиков, и Глеб решил, что постарается выяснить это в ближайшее время.

Он вошел в дом, почти не скрываясь, и увидел мирную, очень домашнюю картину. В каждом полку, в каждой роте и едва ли не в каждом взводе любой армии есть особая категория военнослужащих, которых палкой не выгонишь из каптерки. То есть выгнать такого воина из одного теплого местечка, конечно же, можно, но спустя несколько дней он непременно обнаружится в другом, не менее теплом, – если не в каптерке, то в хлеборезке, если не в хлеборезке, то в бане, а если не в бане, то на вещевом или продуктовом складе. Сослуживцы люто ненавидят этих старшинских любимчиков и старательно лебезят перед ними, надеясь таким образом заслужить лишний кусок хлеба с маслом или пару портянок поновее.

Человек-гора, игравший в этом райском уголке роль местного божества, носил на мясистых плечах погоны старшего прапорщика и обладал чудовищным, похожим на крупный парниковый огурец носом. Глазки у него были маленькие, темные, утонувшие в складках сала, и смотрели из-под низкого лба остро и подозрительно. На столе перед старшим прапорщиком стояла жестяная кружка, но его правая рука при этом что-то делала под столом. Судя по положению этой руки, старший прапорщик держал ладонь на рукоятке пистолета, и Глеб подумал, что здоровяк не так глуп, как это могло бы показаться. Один из солдат, темноволосый и круглолицый мозгляк с похожей на печеное яблоко подленькой физиономией, выглядел испуганным. Когда Глеб вошел, он как раз пытался дотянуться до стоявшего в сторонке автомата без рожка. Под взглядом Слепого он нерешительно опустил руку и стал подниматься, приветствуя старшего по званию.

Второй солдат, белобрысый увалень, только что осушивший свою кружку, при появлении Глеба поперхнулся и закашлялся, распространяя свежий спиртовой запах. Он тоже попытался встать. Глеб окинул его быстрым взглядом и понял, что из всех троих он наименее опасен. Это был обыкновенный кусок мяса, в данный момент к тому же оглушенный лошадиной дозой неразбавленного спирта. Зато прапорщик активно не нравился Глебу. Он неподвижно сидел за столом, и только его правая рука жила какой-то своей, отдельной от всего остального тела, потаенной жизнью. Она шевелилась, что-то незаметно делая под столом, и, ведя с прапорщиком непринужденную беседу, Глеб все время следил за выражением его глаз и за почти незаметными движениями этой руки, ожидая выстрела. Вынимая из кармана удостоверение на имя капитана Суворова, он был почти уверен, что напуганный его появлением прапорщик спустит курок, и на какое-то мгновение ему показалось, что так оно и будет, но, увидев в руке у незнакомца вместо пистолета книжечку в коленкоровом переплете, прапорщик слегка расслабился Глядя на него, Глеб понял, что добыть из этого бегемота необходимую информацию будет очень непросто. Сначала со старшего прапорщика придется сбить спесь, чтобы бедняга перестал считать себя хозяином положения и пупом Вселенной.

– Колитесь, прапорщик, – сказал он снисходительным тоном. – Колитесь, и я оставлю вас в покое. Целее будете, честное слово.

Старший прапорщик презрительно оттопырил нижнюю губу. Его поросячьи глазки метнулись сначала в одну сторону, потом в другую, словно в поисках выхода.

– Ага, – сказал он, – понятно.

Глаза его при этом едва заметно сузились, мышцы лица и шеи слегка напряглись, и Глеб отскочил в сторону как раз в тот момент, когда под столом звонко бабахнул пистолет. “Кольт” с навинченным на ствол глушителем словно сам собой прыгнул в ладонь Слепого, раздался негромкий хлопок, и старший прапорщик, изумленно охнув, схватился левой рукой за простреленное плечо. Его пистолет, глухо брякнув, свалился на пол.

– Ох, с-сука, – простонал прапорщик, ложась щекой на стол.

Белобрысый солдат, которого Глеб считал безобидным увальнем, поднял на него мутные, затуманенные алкоголем глаза и вдруг, матерно взревев и опрокинув ящик, на котором сидел, вскочил на ноги. Он схватил торчавший в крышке стола штык-нож с тусклым сточенным лезвием и с неожиданным проворством бросился на Глеба. Это произошло так быстро, что Слепой среагировал чисто рефлекторно, и контрактник, нелепо взмахнув руками, опрокинулся спиной на стол, а оттуда скатился на пол, перевернув свою пустую кружку и выронив штык-нож. Лоб его был пробит, затылок разворочен, и Глеб недовольно поморщился, заметив, что содержимое черепной коробки любителя поножовщины густо забрызгало стол и обе стоявшие на нем вскрытые банки с тушенкой. Несколько капель попало на лицо старшего прапорщика, превратив его в безумную языческую маску. “Пропал ужин”, – огорченно подумал Глеб.

Второй контрактник, издав нечленораздельный визг, пятясь, вскочил из-за стола, схватил стоявший у окна разряженный автомат и попытался трясущимися руками вставить в него обойму. Его сморщенное круглое лицо перекосилось от животного ужаса, он никак не мог попасть магазином в прорезь.

– Уймись, вояка, – сказал ему Глеб, но солдат его, похоже, даже не услышал. Тогда Слепой повел стволом пистолета и спустил курок.

Пуля сорок пятого калибра ударила в казенник автомата, вырвав его из рук Гуняева. Тот затряс ушибленной кистью, посмотрел безумно округлившимися глазами на зажатый в другой руке оранжевый пластмассовый рожок автоматного магазина, снова по-бабьи взвизгнул и запустил рожком в Глеба.

Слепой легко уклонился, и рожок со стуком ударился в стену возле двери. Старший прапорщик за это время успел куда-то исчезнуть, но в следующее мгновение он вынырнул из-под стола как черт из табакерки, держа свой пистолет в вытянутой левой руке. Глеб снова выстрелил, раздробив ему пальцы. Пистолет выпал, прапорщик издал странный сипящий звук. Его губы разошлись в гримасе жуткой боли, обнажив стиснутые зубы и бледные десны, глаза опасно выпучились, лицо посинело от усилий, которые прапорщик прилагал, чтобы сдержать распиравший его изнутри вопль. Глеб был вынужден отдать ему должное: даже в такой ситуации прапорщик не хотел привлекать к себе внимание, понимая, что разбирательство не сулит ему ничего хорошего.

– Может быть, хватит? – спросил Слепой. – Может быть, все-таки поговорим? По чьему указанию вы подменяете гробы? Кто отдает приказы? Вам сейчас больно, но поверьте, что это – далеко не предел. Я могу усилить ваши ощущения, выстрелив, например, в коленную чашечку.

– Загрызу, – просипел старший прапорщик, с ненавистью глядя на Глеба. – Зубами порву гада. Что ж ты, сволочь, делаешь?

– Провожу дознание, – равнодушно ответил Глеб, взял со стола свое забрызганное кровью удостоверение, брезгливо вытер его о штанину и засунул в задний карман брюк. – Истина, как вам должно быть известно, всегда торжествует.

Стоявший столбом Гуняев вдруг пулей метнулся к окну, на бегу открывая рот и явно готовясь заорать на весь поселок. Он уже вцепился руками в брезент, которым был занавешен оконный проем, когда выпущенная Глебом пуля настигла его, ударив в шею, перебив позвоночник и разорвав гортань. Гуняев упал, цепляясь за брезент слабеющими пальцами. Прочно приколоченный гвоздями брезент затрещал, но выдержал. Пальцы убитого контрактника разжались, и тело с глухим стуком соскользнуло на пол.

Старший прапорщик поддел ногой стол и резким рывком перевернул его на Глеба. Сиверов увернулся, подумав, что это становится скучным. Он выстрелил еще раз, и прапорщик обрушился на пол, сдавленно мыча от нестерпимой боли в простреленном колене и грызя зубами грязные затоптанные доски. На его губах выступила розоватая пена, побледневшие щеки блестели от пота и слез, непроизвольно струившихся из зажмуренных глаз. Повсюду была кровь, и Глеб невольно поморщился, припомнив старинный термин “промывание мозгов”, во все времена означавший допрос третьей степени. Его аппетит волшебным образом улетучился, уступив место тошноте и тягостным сомнениям. Здесь, в этой забрызганной кровью кухне, лежали два трупа и один полутруп, больше похожий на сбитую грузовиком собаку, чем на живого человека. Жестокость рождает жестокость, и, стоя над корчившимся на полу старшим прапорщиком Славиным с пистолетом в опущенной руке, Глеб уже в который раз подумал о том, что, когда наступит время, его собственная смерть наверняка будет страшной.

Глеб стоял, вслушиваясь в тишину и думая, что делать дальше. В печке потрескивали, догорая, дрова, где-то неподалеку длинными очередями палили из стрелкового оружия – боевики пробовали на прочность оборону блокпостов. Старший прапорщик успел выстрелить всего один раз, в самом начале, и, если бы этот выстрел привлек чье-то внимание, здесь давным-давно было бы полно вооруженных людей. Поскольку никто так и не появился, можно было считать, что инцидент прошел незамеченным. Значит, решил Глеб, время у меня есть. Вот только бы мой прапорщик не отрубился от шока и потери крови.

Он взглянул на Славина и увидел, что тот смотрит на него снизу вверх полными ненависти бешеными глазами.

– Говорить будешь? – спросил Глеб.

– Пошел на х… – ответил прапорщик. – Стреляй и катись отсюда к едрене фене.., козел.

Глеб пожал плечами, повел носом, принюхиваясь, и огляделся. Вокруг опрокинутого стола растеклась небольшая лужица пролившегося из кружек спирта. Спички обнаружились на полочке возле печки. Глеб чиркнул спичкой и бросил ее в лужу. Раздался тихий хлопок, взметнулось невысокое голубое пламя. Удовлетворенно кивнув, Слепой поднял с пола откатившуюся в сторону трехлитровую емкость со спиртом, отвинтил колпачок и, одним ловким движением перевернув флягу, принялся щедро поливать прапорщика прозрачной, издающей дурманящий запах чистого алкоголя жидкостью.

– Ты что делаешь, гад? – прохрипел Славин, отплевываясь от попавшего в рот спирта.

– Дезинфицирую, – безмятежно ответил Слепой. – Раны необходимо промыть, а то может случиться гангрена.

Спирта в емкости было много, и Глеб вылил все до последней капли. Девяностошестипроцентный алкоголь пропитал поношенную афганку старшего прапорщика насквозь и ручейком потек по грязному полу прямо к продолжавшей гореть лужице возле стола. Заметив этот ручеек, прапорщик страшно захрипел, глядя на него выпученными от ужаса глазами, и попытался отползти, отталкиваясь от пола здоровой ногой и локтем левой руки. Из его ран текла кровь, смешиваясь со спиртом и придавая ему красноватый оттенок.

– Потуши, – прохрипел он непослушными губами. – Слышишь, потуши! Ты же русский.., христианская душа! Что ж ты делаешь, нелюдь?

– Христианская душа, говоришь? – переспросил Глеб, задумчиво наблюдая за тем, как прозрачный ручеек медленно, но верно подбирается к озерцу голубого пламени. – А где была твоя христианская душа, когда ты своих же солдат, которые погибли в бою, хоронил в выгребных ямах, чтобы переправить в Москву очередную партию фальшивых баксов? Где теперь их кости гниют, в каком ущелье, в какой речке? Об этом ты думал когда-нибудь, христианин?

– Баксов? – переспросил Славин. – Каких ба… Ах, вот оно что! Слышишь, парень, погаси огонь, я все скажу. Все как на духу, клянусь!

– А стоит ли? – с сомнением спросил Глеб. Ручейку оставалось проползти каких-нибудь десять сантиметров, чтобы превратиться в реку голубого огня. – Что ты можешь мне сказать, подонок?

– Все! Все, что знаю. Только потуши, как человека прошу.

Слепой молча снял с гвоздя бушлат старшего прапорщика и накрыл им лужицу горящего спирта. Пламя тихо умерло, лишившись притока кислорода. Глеб повернулся к прапорщику.

– Ну?

– Во внутреннем кармане, – с трудом выговорил тот. – Деньги… Посмотри.

Глеб наклонился над ним, расстегнул “афганку”, морщась от запаха спирта и прикосновений мокрой ткани, и вынул из внутреннего кармана бумажник, в котором помимо военного билета оказались две слегка подмокших стодолларовых купюры.

– Посмотри, – настойчиво повторил Славин. Глеб повертел доллары в руках, засунул их в бумажник и бросил бумажник на пол.

– Фальшивка, – равнодушно сказал он.

– Точно?

– Да уж куда точнее. Только на растопку и годится. При слове “растопка” прапорщик слегка вздрогнул. Он с трудом перекатился на спину и вытянулся во весь рост, распластавшись на грязных мокрых досках.

– Сволочь, – сказал он, глядя в потолок. – Ну сволочь. Слушай внимательно, капуган…

Когда десять минут спустя Слепой ушел, Олег Ильич Славин впал в блаженное полузабытье. Силы уходили из его большого, простреленного в трех местах тела вместе с кровью, пары спирта туманили сознание. Он понимал, что, если его никто не найдет в течение ближайшего часа-полутора, он тихо умрет от потери крови. Теперь это почему-то уже не казалось ему таким уж важным. Конечно, он всегда знал, что делает, когда подменял гробы с телами убитых на другие, в которых лежали, как теперь выяснилось, изготовленные чеченцами фальшивые деньги, но слова незнакомого капитана почему-то засели в мозгу занозой. Где теперь гниют их кости? Впервые в жизни старший прапорщик Славин думал об искуплении. Еще он думал о полковнике Логинове. Он не сомневался, что полковнику в ближайшее время тоже предстоит сполна искупить свои многочисленные грехи, и эта мысль наполняла душу Олега Ильича покоем и ощущением какой-то высшей справедливости.

Он пришел в себя от скрипа половиц, с трудом приподнял голову и увидел стоявшего возле перевернутого стола Аслана. Чеченец смотрел на него равнодушно, как на раздавленного машиной ежа. Во рту у него торчала незакуренная сигарета, в руках был коробок спичек. Мир и покой приближающейся смерти мгновенно покинули душу старшего прапорщика, сменившись безумной жаждой жизни. О чем он, черт подери, думал, лежа здесь в луже медицинского спирта и истекая кровью? Можно же было хотя бы попытаться что-то сделать! Ползти, кричать, звать на помощь-, что-нибудь!

– Аслан, – позвал он, испугавшись того, как слабо прозвучал его голос. – Асланка, помоги… Видишь, что сделал, гад…

Аслан не шевельнулся, продолжая разглядывать старшего прапорщика с отстраненным любопытством. На мгновение Олегу Ильичу даже подумалось, что никакого Аслана здесь нет, что чеченец просто привиделся ему в бреду, но он тут же взял себя в руки, отлично понимая, насколько гибельными для него могут оказаться подобные мысли.

– Позови кого-нибудь, – прохрипел он. – Видишь, помираю. Век за тебя молиться буду.

– Кому? – внезапно проявляя интерес к беседе, спросил Аслан. – Кому будешь молиться? Твой Бог для меня – пустое место, а Аллах не услышит молитв неверного.

– Ты чего это, а? – Резкая отповедь, прозвучавшая из уст вечно сгорбленного, забитого, не умеющего связать двух слов чеченца настолько удивила старшего прапорщика, что к тому на мгновение вернулся его прежний командный тон. – Ты что несешь, недотыкомка? Бинт давай! Наложи мне жгуты, а сам беги в санчасть, да пусть подгонят машину…

– Молчи, дурак, – перебил его Аслан. – Я бы помог тебе, если бы ты умел молчать. Но все вы, русские, ничего не умеете. Даже тот капитан в очках, который был здесь только что. Он сильный, но он не сделал свою работу до конца. Чего еще ждать от неверного? Хорошо, что я оказался поблизости.

Как во сне, старший прапорщик Славин увидел, что Аслан достает из коробка спичку. Чеченец чиркнул спичкой о коробок, серная головка раскрошилась, спичка переломилась пополам. Славин медленно открыл рот, сведенные внезапной судорогой челюстные мышцы при этом скрипели, как несмазанные дверные петли. Вторая спичка загорелась сразу. Аслан неторопливо зажег свою сигарету, сделал пару глубоких, жадных затяжек и только после этого бросил горящую спичку на пол. Наполовину сгоревшая спичка, небрежно оброненная с высоты человеческого роста, непременно должна была погаснуть на лету, но, видимо, Аллах в данный момент действительно помогал Аслану – спичка не погасла, и спирт вспыхнул с характерным звуком, напоминающим тихий хлопок. Голубоватое пламя мгновенно распространилось по всей поверхности спиртовой лужи, окутав старшего прапорщика призрачным, шевелящимся саваном. Олег Ильич закричал и, извиваясь, пополз, сам не зная куда.

Продолжая хрипло вопить, ничего не видя вокруг себя, он дополз до стены, уперся в нее, два раза конвульсивно содрогнулся и потерял сознание. От его пылающей одежды занялись старенькие обои, и через десять минут дом весело пылал, освещая путь уходившему в темноту Аслану.