Текст книги "Голос ангела"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Глава 6

Человек помнит все, что видел когда-либо в жизни, помнит все, что ему приходилось слышать. В памяти откладывается каждая деталь бытия: чувства, ощущения, запахи, вкус, прикосновения, шорохи. Но человек сошел бы с ума, если бы вся огромная масса воспоминаний была доступна его сознанию постоянно. Существуют вещи, которые хочется поскорее забыть, есть абсолютно нейтральные, бесполезные. Скажите, какой прок в том, чтобы помнить, шел ли дождь или светило солнце вечером осеннего дня три года тому назад, если этот день никак не повлиял на вашу жизнь?

Память человеческая избирательна. Ее можно сравнить с огромным библиотечным стеллажом. Одни книжки, которыми хозяин пользуется часто, стоят на видном месте в первом ряду. Чаще всего это словари, энциклопедии, справочная литература, книги любимых писателей, чтимых философов. Другие же книги, купленные по случаю или подаренные друзьями, могут всю жизнь владельца простоять на нижней полке во втором ряду с неразрезанными страницами. И в этом нет ничего обидного для автора пылящейся без дела книжки. Возможно, у кого-то другого именно она стоит на видном месте, именно к ней чаще всего обращается хозяин за советом, за справкой, для того, чтобы получить удовольствие от чтения.

Да, то же самое происходит и с человеческой памятью. Человечество является свидетелем одних и тех же событий, люди имеют одинаковую возможность сделать выбор из всего многообразия окружающего их мира. Тут-то и сказывается индивидуальность. Каждый выбирает то, что ему по душе, каждый по-своему оценивает события.

Поздний звонок борисовского протоиерея Михаила Летуна врезался Холмогорову в память. Почему именно, он бы и сам не объяснил. Десятки таких звонков раздавались каждый день, когда Холмогоров бывал в Москве. Многие считали советника патриарха своим другом, хорошим знакомым. Круг его знакомств был чрезвычайно широк. Люди часто интересовались его мнением.

Не раз Холмогорову приходилось определять возраст и ценность церковной утвари. Люди повернулись к Богу лицом, и в домах бывших атеистов отыскивались старинные иконы, оклады, чаши, дарохранительницы. Люди несли и отдавали святые вещи в руки священников.

Многие владельцы даже не знали, каким образом книги, кресты и другие реликвии появились в их доме: то ли верующая бабушка сберегла реликвию, когда бывшие прихожане в двадцатые-тридцатые годы грабили храм, то ли ярый коммунист-прадедушка, служивший в НКВД, когда арестовывал священника, прихватил из храма на память изделие из драгоценного металла.

Звонок Михаила Летуна был для Холмогорова самым обычным. Да, он пообещал отцу Михаилу приехать в Борисов, но не назвал конкретный день, срок и дело, по которому приедет. Холмогоров в последние годы совсем не имел свободного времени, все время он отдавал службе, тому, что люди светские называют работой. Обещание приехать, по большому счету, являлось данью уважения к провинциальному священнику.

Но почему-то сказанное Летуном не шло из головы, и Холмогорову назавтра уже стало казаться, будто он воочию видит серебряный оклад, о котором рассказывал ему отец Михаил.

Дождь все не кончался, над городом плыли низкие тучи такого же темно-серого цвета, как и влажный бетон московских зданий. В такую погоду не хочется думать о делах, исчезает всякое желание работать, а если и возможно чем-то заняться, то лишь хорошо знакомым, уже начатым.

Холмогоров упорно продолжал читать книгу о войне 1812 года: всегда интересно взглянуть на события со стороны, особенно если это события значимые в жизни твоего народа. У каждого русского существует набор исторических стереотипов, далеко не всегда соответствующих истине: эту битву мы выиграли, ту проиграли, тем гордимся, а про это стараемся не вспоминать.

Воспоминания же французских генералов поражали Холмогорова новизной восприятия, хотя речь в них шла о вещах хорошо ему известных.

– Это же надо, – усмехался советник патриарха, рассматривая схему расположения войск на Бородинском поле, – как литература может влиять на умы людей! Лев Толстой в романе “Война и мир” сказал, что Бородинское сражение выиграли русские, и у каждого школьника готов ответ: да, это победа русского оружия. И никто не задумывается, почему же после победы была сдана Первопрестольная, почему после победы нашим войскам пришлось отступать. Прошлого как бы не существует самого по себе, прошлое создается литературой, кинематографом. Читаешь отечественных историков, писателей, и кажется, да, так оно и было. Но стоит взглянуть на события глазами французов, понимаешь: не так все просто, победа всегда относительна, как и слава победителя. Все зависит от того, какую цель ставил себе человек в жизни. Если допустить, что Наполеон Бонапарт имел целью остаться в истории навсегда одним из первых номеров, то он добился своего. Александр I, победивший его, куда менее известен и популярен в мире, чем Наполеон I. Если же заподозрить монархов в том, будто они хотели сделать жизнь своих народов лучше, то и тут французский император преуспел больше русского коллеги: французы сегодня живут и богаче, и свободнее. Может, немного скучнее русских, но это уже дело вкуса: кому как нравится. Опять же москвичи должны быть благодарны Наполеону за московские пожары 1812 года: преимущественно деревянный город после войны возродился уже в кирпиче. Любое зло можно обратить во благо, а благая цель, если добиваться ее с фанатичностью, скорее всего обернется злом. Страшно, если человек верит в то, что ему дано право владеть всем миром. Откуда такая вера была у Наполеона? В воспоминаниях современников иногда упоминается странный человек, не то советник, не то астролог императора, имени которого никто не знал. Он мог в любое время входить к Бонапарту без доклада, сопровождал его в поездках. А потом исчез. Его дальнейшая судьба неизвестна. Не он ли убедил императора, что весь мир окажется под его властью?

Телефон в квартире Холмогорова молчал уже полдня. Такое случалось очень редко, казалось, об Андрее Алексеевиче забыли все. И он, дочитав очередную главу, дойдя до витиеватой заставки в конце страницы, снял трубку, чтобы удостовериться, что телефон работает. В пустой тихой квартире явственно прозвучал гудок.

«Странное дело, – Холмогоров зябко повел плечами, – это все погода. Никому без крайней нужды не хочется выбираться из дому, и каждый понимает, что я тоже не поспешу ему навстречу, если, конечно, дело не очень важное. Интересно, в Борисове сейчас идет дождь или светит солнце? – внезапно подумал Холмогоров и тут же рассмеялся. – Какое солнце поздним осенним вечером? Солнце давно зашло, отец Михаил отслужил вечерню и, наверное, снова разглядывает подаренный оклад, переживает, что зря потревожил меня, желает и боится нашей встречи. Вдруг я скажу: “Это поздняя подделка, неужели ты не мог сам понять, реликвия перед тобой или новодел?” “Да, – скажет отец Михаил, – все как в Евангелии. Погоду распознать не можете, куда уж вам судить о небесных знамениях!” Холмогоров почувствовал себя виноватым перед отцом Михаилом. Тот столько сил положил на восстановление храма, а я даже не удосужился приехать посмотреть. Сделаю-ка я ему приятное!»

Холмогоров снял трубку телефона и улыбнулся. Код Беларуси он помнил, а код Борисова, естественно, нет. Пришлось звонить в справку.

– Спасибо, – бросил Холмогоров девушке, сообщившей ему код.

Телефонная линия жила своей жизнью, в наушнике слышались отдаленные щелчки, звучали приглушенные голоса, иногда вдруг проплывала вырванная из контекста музыкальная фраза.

Вновь щелкнула автоматика, и в наушнике раздался длинный гудок, следом другой. “Странно, – подумал Холмогоров, насчитавший шесть гудков, – где еще быть отцу Михаилу поздним осенним вечером. Даже если учесть разницу во времени на час между Москвой и Беларусью? Его могли позвать к умирающему, но тогда дома оставалась бы матушка…"

Холмогоров так долго держал трубку, что автомат на междугородной телефонной станции сам отключил связь.

Еще один звонок Холмогоров сделал совсем поздно, и вновь ему никто не ответил. Трагические нотки чудились в гулких пустых гудках, и на сердце у Холмогорова сделалось тревожно. Если бы дело происходило днем, он бы даже позвонил в патриархию, чтобы отыскали телефон церковного старосты в Борисове, и позвонил бы незнакомому человеку узнать, не случилось ли чего с отцом Михаилом. Тяжело, когда на душе тревожно, а ты сам ничего сделать не можешь. Не перенесешься же в одно мгновение за восемьсот километров! И никакие телепатические способности не помогут.

"Ерунда, – тряхнул головой Холмогоров, – это все погода виновата. Когда сумрачно, когда барабанит дождь, вечно думается о плохом. Небось, в гости пошел отец Михаил вместе с женой, скучно вдвоем с матушкой дома сидеть. Может, к детям поехали…” Простые объяснения немного придержали разрастающуюся тревогу, и Холмогоров уже готов был поверить в то, что у Михаила Летуна все в порядке.

Но оклад, о котором говорил протоиерей, не шел из головы. Он виделся Холмогорову очень ясно, даже тогда, когда он специально о нем не думал. Андрей смотрел на стену и вдруг замечал белую искорку, которая потихоньку приближалась. И вот он уже видел серебряные гроздья винограда, кресты по углам. Зияли чернотой отверстия, оставленные для ликов и для руки Богородицы. Именно эти провалы, зияющая чернота пугали больше всего – так пугают вырванная страница в святой книге или замаранная строка в тексте.

Как ни старался Холмогоров, уснуть он не мог. Сон проходил мимо, пролетал, не касаясь его своими мягкими крыльями. И Андрей как к последнему средству прибег к молитве. Он шептал слова, глядя, как в беззвездное небо, затянутое низкими тучами, в потолок, смутно белеющий над ним. Он не вспоминал слова, даже не пытался вникнуть в их смысл – божественное не поддается пониманию. Слова сами приходили и уносились в сумрачную белизну ночи. Холмогоров закрыл глаза, продолжая шептать молитву, и незаметно уснул.

Подхватился он неожиданно и принялся открытым ртом хватать воздух – тяжелый, густой, вязкий. Он задыхался. В этот момент он понял: с протоиереем Михаилом случилось самое ужасное. Словно кто-то невидимый шепнул об этом Андрею на ухо перед самым пробуждением и скрылся, и теперь за объяснением обратиться было не к кому, только к самому себе.

"Надо попытаться думать о чем-то хорошем, возможно, еще ничего не случилось, не произошло, а лишь может случиться… А может, и нет…” – бессвязный поток мыслей захлестнул Холмогорова. Он почувствовал себя бессильным что-либо изменить. Такое случалось редко, обычно он быстро постигал суть происходящего и находил верное решение или конкретный ответ. Сейчас же сущность была размыта и погружена во мрак.

Он потянулся рукой к телефону и тут же отдернул пальцы. “Хорош же я буду, позвоню в три часа ночи! Испугаю Михаила… Дождусь утра”, – решил Холмогоров, падая на влажную от пота подушку.

Сон навалился резко, внезапно, хотя Холмогоров уже и не желал его. Так засыпает в конец измученный человек. Сон – яркий, цветной, что случается крайне редко, с запахами, со звуками. Холмогоров даже ощущал теплоту ветра, но при всем этом понимал, что пребывает во сне.

Узкая тропинка, петляющая вдоль реки, плотная, укатанная земля, на которой явственно проступал след велосипеда. С кустов черемухи сыпались, как снег, белые цветы. Дурманящий запах, скрип педалей и частое дыхание слышались Холмогорову. Но пейзаж тем не менее взору открывался пустынный. И лишь на какое-то мгновение Холмогоров увидел спину отца Михаила, склонившегося к рулю велосипеда. Тропинка шла в гору, и отец Михаил с трудом прокручивал педали.

"Лучше бы ты слез, Миша, и покатил велосипед в руках”, – подумал Холмогоров.

В тех местах Андрей никогда не был, видел их впервые. Нереальным казалось весеннее буйство природы, ярко-зеленая трава, белые цветы, словно бумажные, стволы берез и цветущая черемуха. Но в пейзаже было что-то ненастоящее, нереальное. И тут Холмогоров понял: тропинку усыпали осенние листья, а трава кое-где жухлая, покрытая инеем, вот-вот на нее ляжет снег. “Нет, это не снег, не иней, – решил Андрей, – это цветущая черемуха сбивает меня с толку”, – и он смахнул с рукава теплого пальто несколько белых лепестков.

Отец Михаил на велосипеде перевалил за холм и исчез, словно растворился в небе. Холмогоров побежал, боясь опоздать, боясь, что, когда взбежит на холм, уже не увидит друга.

Так и случилось: он стоял на вершине холма один над безлюдной землей, холодный ветер дул в лицо, внизу серебрилась река, справа виднелось сельское кладбище, а неподалеку от него свежеоструганный деревянный крест у перекрестка полевых дорог, тропинка растворялась в траве, тронутой не то инеем, не то росой.

– Михаил, ты где? – закричал Холмогоров, приложив ладони ко рту, и прислушался.

Голос погас, как гаснет спичка, брошенная в воду. Тяжело дыша, Холмогоров двинулся вниз по росистой траве. Впереди чернел перелесок. Андрей брел сквозь кусты, ломая тонкие сухие прутья, пока наконец не остановился у березы. У самых ног чернела яма, неглубокая, наспех выкопанная, на дне которой, скорчившись, лежал отец Михаил, придавленный велосипедом. В серебристых спицах кое-где желтели застрявшие в них осенние листья. Переднее колесо медленно вращалось, может, чуть быстрее секундной стрелки часов. Голые березы шатались на осеннем ветру, и вместе с тем повсюду чудился дурманящий запах цветущей черемухи;

– Михаил, – проговорил Холмогоров, понимая, что друг мертв.

– Ты чего остановился? – услышал он голос и резко обернулся.

Перед ним стоял Михаил в черной рясе с портфелем в руке и улыбался. На черной одежде не было креста.

– Почему ты здесь? – спросил Холмогоров.

– Живу я здесь.

– А я почему здесь?

– Я приглашал тебя приехать, вот ты и приехал.

– Я еще не приехал, – сказал Холмогоров, – я в Москве. Михаил рассмеялся:

– Это тебе кажется, что ты в Москве, но ты уже здесь. Матушке от меня передай: на все воля Божья.

– Ты сам ей это скажешь.

– Обо мне не волнуйся, у меня теперь все хорошо.

– Что случилось? – спросил Холмогоров. Собственные слова показались ему ужасно пресными, хотелось кричать, броситься, обнять отца Михаила, но он застыл.

– Я пойду, меня ждут, – тихо сказал отец Михаил, приподнял руку, словно хотел подать ее на прощание, а затем виновато улыбнулся:

– Уже нельзя.

– Почему?

– Не получится.

Холмогоров посмотрел в яму, на медленно вращающееся колесо: отец Михаил с окровавленной головой лежал под велосипедом.

– Что случилось? – снова спросил Холмогоров и вновь обернулся. Отца Михаила рядом уже не было, как не было и следов на росистой траве, словно протоиерей растаял в воздухе.

– Михаил! – крикнул Холмогоров.

На этот раз голос понесся далеко и вернулся эхом, отраженный зубчатой стеной леса. По голому полю бежал серый пес. Его металлический ошейник отливал серебром в вечернем свете.

"Далекий лес всегда кажется синим”, – подумал во сне Андрей и только хотел обернуться, чтобы вновь посмотреть в яму, как тут же проснулся.

Пробуждение было резким, но оно не испугало Холмогорова, как случается обычно. Предрассветные сумерки все еще наполняли комнату, но уже ощущался приход света. В том, что сон вещий, Холмогоров не сомневался, не бывает так, чтобы подобные вещи снились просто так, сами по себе. Но Холмогоров знал и другое: обычно сны являются иносказанием и понять их смысл можно лишь потом, когда события произойдут.

Андрей чувствовал себя на удивление бодрым, хотя поспал максимум часа три, и, что было уже совсем удивительным, боль в спине исчезла напрочь. Он даже не сразу в это поверил. Осторожно сел, прислушиваясь к ощущениям, повел плечами, – ожидая, что боль вернется резким ударом. Андрей даже зажмурился, но не ощутил ни малейшего неудобства.

«Дозвониться до Борисова!»

Ожидание растянулось бесконечно долго, пока наконец часы не показали половину девятого.

Сдерживая дрожь в руках, Холмогоров позвонил секретарю патриархии. Но тут его ждало разочарование: секретарь отыскал лишь телефонный номер отца Михаила, а церковный староста жил по старинке, не удосужился даже обзавестись телефоном, в справочнике значился только адрес.

– Что-нибудь случилось, Андрей Алексеевич? – поинтересовался секретарь, уловив в голосе Холмогорова тревожные нотки.

– Надеюсь, что нет, – уклонился Андрей от прямого ответа.

В мыслях складывались самые изощренные варианты: позвонить в городскую газету, в Борисовское управление министерства внутренних дел. Но каждый раз Холмогоров останавливал себя. “Я не имею права так делать. Отец Михаил – человек в городе уважаемый, и мои домыслы могут повредить ему”.

Телефонный номер вместе с кодом находился в памяти аппарата, и Холмогорову лишь оставалось нажимать кнопку повтора. И вдруг, когда он уже совсем отчаялся, ровно в десять утра на другом конце провода сняли трубку.

– Алло, – раздался абсолютно спокойный женский голос.

– Добрый день, – выдавил из себя Холмогоров. – Отца Михаила можно пригласить к телефону?

– Мужа сейчас нет дома, может, ему что-нибудь передать?

Холмогоров с облегчением перевел дыхание. Матушка говорила спокойно, безо всякого волнения.

– Передайте отцу Михаилу, когда вернется, что звонил Холмогоров из Москвы.

– Ой, это вы? – воскликнула матушка. – Извините, сразу не признала. Муж сильно переживал, что побеспокоил вас. Он столько о вас рассказывал.

И тут у Андрея вырвалось:

– Передайте, что я приеду, скорее всего завтра.

– В самом деле? – искренне обрадовалась матушка. – Я так рада!

– Я тоже рад. До свидания, увидимся, – Холмогоров положил трубку.

"Ну вот, – усмехнулся он, – не было счастья, так несчастье помогло. Вытащил-таки меня из дому отец Михаил. Чему суждено быть, то произойдет”.

Холмогоров был легок на подъем. Он никогда долго не собирался, сумка, приготовленная к отъезду, неизменно стояла в просторном стенном шкафу. Холмогоров принадлежал к той категории людей, которые не загромождают квартиру ненужными вещами. И хоть у советника патриарха имелись дела в Москве, он твердо решил, что сегодня же отправится в Борисов.

Полдня ушло на то, чтобы отложить уже назначенные на ближайшую неделю встречи. Смеркалось, когда Холмогоров опустил дорожную сумку в багажник машины. Недочитанную книгу о войне 1812 года он положил рядом на свободное сиденье и вырулил со двора.

Андрей хоть и был человеком сугубо городским, родившимся и выросшим в Москве, но всегда удивлялся столичной суете, знал, как легко суета пожирает души людей, не дает им подумать о времени, о душе.

"Мчишься по городу, сменяя один транспорт на другой, и кажется, от того, успеешь ты или опоздаешь, зависит вся твоя жизнь. Некогда остановиться, посмотреть на небо, вздохнуть полной грудью, заглянуть в глаза соседу по вагону метро. В большом городе среди людей человек так же одинок, как в лесу, – думал Холмогоров, – не больше и не меньше, а именно так. Идущий по улице обходит других прохожих – так, как обходил бы в лесу деревья, – он видит в них исключительно препятствия. Нет, все же не так, – усмехнулся Холмогоров. – В лесу человек, увидев поваленное дерево, переступит через него и пойдет дальше. Упавшего человека в городе все же поднимут, пусть не сразу, но найдется тот, кто остановится и поможет. Большой город.., большие деньги.., большие соблазны… В мегаполисе жить легче и одновременно труднее, чем в маленьком городке”.

"Жигули” Холмогорова двигались в плотном потоке машин. Чем ближе к окраине, тем темнее становилась улица, тем реже горели фонари, тем меньше попадалось прохожих.

Наконец мелькнули за стеклами последние городские дома, и машина вырвалась на шоссе.

Глава 7

Новости в маленьких городках распространяются так же быстро, как эпидемия гриппа. Стоит узнать что-то интересное одному, как уже через несколько часов эту новость мусолит и пересказывает друг другу дюжина людей. А еще через пару часов количество осведомленных увеличивается в десять раз. А к вечеру новость уже не является новостью, ее знают все, даже понемногу начинают забывать. Новость теряет вкус и вместе со своей новизной превращается в обыденную всем известную историю.

Так получилось и с серебряным окладом, который пожертвовал церкви Григорий Стрельцов. О подарке говорили уже на базаре, интерес подогревало то, что никому, кроме отца Михаила, не было известно имя дарителя.

Стрельцов лежал на диване, смотрел на зажженные лампочки люстры и размышлял о жизни. Телефонный звонок вывел его из оцепенения. Поздние звонки, особенно когда кто-нибудь из близких лежит в больнице, пугают, несут угрозу.

Испуганно вздрогнул и Григорий Стрельцов.

– Господи, – произнес он, вскакивая с дивана и спеша к телефону.

Когда схватил трубку, прижал к уху, то услышал знакомый голос. Сердце, до этого замершее, забилось быстро и часто.

– Ты что это, Гриша, дышишь так тяжело, как паровоз на станции?

– Ой, Кузьма, – вздохнул Григорий Стрельцов, услышав голос своего приятеля.

– Чего делаешь, Гриша? Стрельцов перевел дух, немного отдышался, вытер вспотевшее лицо.

– Ничего не делаю, Кузьма, лежу на диване. Даже стакан водки выпить не могу. Хочешь – заходи, выпьем?

– Нет, Гриша, у меня другое предложение. Ты один?

– Один, конечно. Жена в Минске, в больнице.

– Понятно. Слушай сюда, – голос Кузьмы Пацука звучал как приказ. – Часика в три ночи жди меня возле старого моста. Я тебя захвачу, и сплаваем в старицу.

– Да ты что, Кузьма! Такая погода, какая рыба?

– Рыба будет, я тебе обещаю. У меня там стоят сетки.

– Сетки в такое время? – удивился Григорий Стрельцов.

– Что, думаешь, ничего не достанем?

– Конечно, ничего!

– Вот тут ты ошибаешься, Гриша. Если я говорю, что рыба будет, значит, будет. Кстати, как там твоя?

– Не очень, все по-прежнему.

– Ай, ай, ай, – с горестью произнес Кузьма Пацук.

Фальши в голосе приятеля Григорий Стрельцов не заметил, хотя и подозревал, что тот страшно обиделся на него за то, что Григорий пожертвовал оклад в церковь. С Кузьмой они были знакомы уже лет двадцать, но только после возвращения того из тюрьмы сблизились по-настоящему.

– Ну все, договорились?

– Л если дождь? – проронил Стрельцов.

– Что тебе дождь? Плащ же у тебя есть?

– Плащ есть, – согласился Стрельцов.

– Надевай плащ, телогрейку, сапоги и жди под мостом, – Кузьма положил трубку и с отвращением сплюнул себе под ноги. – Сволочь! Сука! – пробурчал он, глядя в темное ночное окно, за которым шумел дождь. – Мерзавец конченый! Урод! – эти слова, слетавшие с губ немолодого мужчины, относились к Григорию Стрельцову.

Сентябрьской ночью, сунув бутылку водки и охотничий нож с большим лезвием в карман плаща, Кузьма Пацук вышел во двор. Утро обещало быть туманным. Стояла теплая осенняя погода, дождь кончился часа два назад. Две огромные овчарки подбежали к хозяину и ткнулись носами ему в ноги.

– Что, хорошие? С собой вас не возьму, – хрипло обронил Кузьма. – Дело у меня больно важное. – Два пса понимающе смотрели на хозяина, шевеля острыми, будто вырезанными из твердого картона, ушами. – Вы тут за домом и женой присмотрите, чтобы ни одна сволочь не залезла. А я к утру вернусь.

Кузьма открыл сарай, взял два дюралевых весла, взвалил их на плечо. Подойдя к реке, мужчина тяжело вздохнул. Река была спокойная, на противоположном берегу поблескивало лишь несколько огоньков. “Все спят, а Гриша придет. Куда он денется, обязательно придет”, – укладывая весла в лодку, думал Кузьма.

Пришлось вернуться в сарай и принести мотор. Кузьма Пацук все делал неторопливо, даже медленно, но все получалось довольно споро. Мотор был установлен, замок открыт. Цепь с меланхоличным грохотом, похожим на далекий горный обвал, упала, скользя на днище лодки.

– Ну, с Богом! – пробурчал Кузьма, спрыгивая в качнувшуюся лодку и опускаясь на сиденье.

Уперевшись веслом в мостки, он оттолкнул лодку от берега, и она заскользила по черной, словно залитой сверкающей нефтью, воде. Течение немного снесло лодку. Он приладил весла в уключины, плюнул на мозолистые ладони и принялся неторопливо грести, выгоняя лодку ближе к середине реки. Там, на течении, он склонился к мотору. Тот завелся со второго раза, и Кузьма, устроившись на корме, плотнее запахнул плащ и погнал лодку вверх против течения. Река была спокойная, ветра не было.

"Что-то тумана пока нет”, – подумал Кузьма, раскуривая сигарету.

Он плыл, держа сигарету в кулаке, пряча ее от ветра. Холодный воздух веселил мужчину. Лодка быстро скользила, негромко тарахтя мотором, ее нос приподнимался над водой. За поворотом возник старый железнодорожный мост. Кузьма Пацук немного сбросил скорость и принялся вглядываться в темные, мрачные очертания. С грохотом по мосту пронесся товарняк. Казалось, что даже вода в реке мелко задрожала. Кое-где плескалась рыба. Лодка развернулась, мотор заглох, и она по инерции продолжала плыть к берегу, немного сносимая течением.

– Я здесь, – услышал Кузьма Пацук знакомый голос и увидел темную фигуру, отделившуюся от прибрежных кустов.

"А где же тебе, падла, быть?” – подумал Кузьма.

Лодка почти остановилась, не доплыв до берега двух метров. Григорий Стрельцов в высоких рыбацких сапогах медленно побрел к лодке.

– Здорово, Кузьма, браконьер чертов!

– От такого же слышу, – пошутил Кузьма, протягивая для рукопожатия свою тяжелую ладонь.

Григорий занял свое обычное место на носу.

– Где ты сети ставил?

– На старой заводи.

Григорий присвистнул. До заводи было, по меньшей мере, километров шесть, да и то если идти по берегу. А по реке выходило и все восемь.

– Что, ближе нигде поставить не мог?

– Мог и ближе, да возле города рыбы нет, да и рыбнадзор шастает, нарваться можно. А пить с ними, делиться рыбой у меня нет никакого желания.

– Оно и правильно, – сказал Григорий, вытряхивая из пачки сигарету.

Подобные ночные рыбалки были делом нередким, так что Григория Стрельцова предложение Кузьмы ничуть не насторожило. Ездили они ставить сети и весной, когда рыба шла на нерест, и летом, в заросших травой старицах и заводях, и даже поздней осенью, когда по реке уже плывет шуга. Последнее время поездки использовали как прикрытие для поиска клада.

Туман возник абсолютно неожиданно, едва Пацук выплыл за черту города. Он был густой, лодка буквально проваливалась в него и через пару минут вновь выскакивала. Мужчины с удивлением поглядывали друг на друга.

– Как вата, – шептал Григорий Стрельцов.

– Ты лучше, Гришка, расскажи, как там твоя женка?

– Я уже столько денег, Кузьма, извел на ее лечение, а толку никакого. Коньяки врачам покупал и доллары хирургам давал, и шоколадки, и конфеты. В общем, денег на нее ухлопал – машину новую купить можно.

– Машины сейчас дешевые, – произнес Кузьма, – совсем ничего не стоят, совсем даром отдают.

– Это богатым только так кажется, – отвечал Григорий, – а другим не докупиться. Это у нас с тобой, слава Богу, кое-какие деньги есть, а у других денег – одна зарплата с пенсией. Что на них купишь?

– Это точно, – опустив ладонь в воду, отвечал Кузьма Пацук. Кузьма сидел, наклонив голову, мрачно сосредоточившись. – Ты у нас богатый, ты даже церкви жертвуешь.

Моторка вошла в густой туман, такой густой, что Кузьма, сидевший на корме, видел лишь смутные очертания своего напарника.

– Ну и туман! – глухо произнес он. – Густой, как дым или ливень. Помнишь, из Минска когда мы возвращались, какой дождь ввалил?

– Помню, чуть не разбились. Хорошо еще, остановились тогда, часик поспали, проснулись, и дождь кончился.

– Слушай, Кузьма, какого черта ты так далеко сети поставил?

– Далеко положишь – близко возьмешь, – перекрикивая шум мотора, произнес Кузьма Пацук.

Григорий задумался о своем. Он сосредоточенно молчал, глядя на темную воду, на два гребня, разлетающиеся в разные стороны.

– Чего плывешь прямо посередине? Держись берега.

– Не учи ученого, – сказал Кузьма, немного поворачивая руль.

Лодка взяла немного вправо. Моторка делала поворот за поворотом в густом тумане. Звук мотора на берегу был едва слышен, рокот и гул поглощал густой туман.

– Дай-ка спичку, – попросил Григорий. Кузьма сунул руку в карман плаща, пальцы нащупали холодную рукоятку охотничьего ножа. Он протянул зажигалку. Григорий принялся прикуривать. Кузьма на мгновение увидел лицо приятеля, выхваченное из темноты неверным светом зажигалки, колеблющимся и быстрым. Табачный дым полетел на Кузьму. Он жадно потянул ноздрями.

– Сигареты дорогие куришь?

– Могу себе позволить, – ухмыльнулся Григорий и попытался увидеть цифры. – Почти четыре, – пробурчал он.

– Скоро будем на месте, не волнуйся.

– Навряд ли рыбу возьмем.

– Не сомневайся, возьмем, – успокоил Григория Кузьма.

Лодка сделала еще один поворот и заскользила под нависающими над водой ивами. С острых листьев посыпались холодные капли. Григорий рукавом плаща вытер мокрое лицо, втянул голову в плечи и надвинул на голову брезентовый капюшон, влажный и холодный. Одна капля попала на сигарету, та с шипением погасла. Григорий бросил окурок в реку, даже не проследив за его полетом.

.Лодка медленно разворачивалась. Место, куда привез Кузьма Пацук своего приятеля, было глухое, ближайшая деревня находилась в трех километрах от него. Эта заводь пользовалась у местных рыбаков недоброй, славой. Рыбачить здесь никто не любил. Заводь была глубокая с непредсказуемым течением, берега густо поросли лесом. Вода подмывала деревья, и они падали в воду, порой абсолютно неожиданно. Рыбачить в этих местах было рискованно. Сети часто рвались, зацепившись за коряги. Даже летом в самые жарки дни здесь никто не купался – вечная тень, комарье и странный, похожий на кладбищенский запах витал над этой заводью.

Моторка медленно сделала круг. Кузьма осматривал берега, хотя прекрасно понимал, что в таком тумане мало что можно увидеть, разве что услышать, да и то обманешься: далекий звук покажется близким, а близкий – обманчиво далеким. Кузьма заглушил мотор. Лодка по инерции плыла метрах в десяти от берега. Лишь кроны деревьев с уже поредевшей листвой возвышались над туманом, похожие на низко опустившиеся грозовые облака.

– Ну, где твои сети? – раздраженно спросил Григорий.

– Тут ставил, сейчас определю.

– Тут, там.., в этом тумане хрен поймешь. Ты хоть что-нибудь запомнил?

– Сосну на берегу и тростник. Григорий нервно засмеялся:

– Какая сосна?

– Да та, в которую молния два года тому назад саданула, обгоревшая, черная.

– Лучше бы палку воткнул.

– До дна тут поди достань. Погоди-ка, погоди, – пробурчал Кузьма, сбросил капюшон, положил серую кепку на истертое сиденье. Держась за борт, навис над водой так, что Григорию даже показалось, что Кузьма дует на воду, чтобы разогнать туман и увидеть сеть в темной воде, по которой плавали желтые листья. Неподалеку плеснула рыба.