Текст книги "Антимавзолей"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Когда же его наконец удалось обломать и уломать, когда Баркун уже готов был облегченно вздохнуть и предложить старому идиоту на выбор кофе или чай, тот совершенно неожиданно поднес ему новый неприятный сюрпризец. Этот плешивый носитель славного имени заявил, отдуваясь и утирая лысину носовым платком, что, по сути дела, возмущает его вовсе не содержание злосчастной заметки, а те последствия, которые публикация имела для него лично. А последствия эти, по его словам, были таковы, что ему ничего не оставалось, кроме как в судебном порядке требовать от Баркуна возмещения нанесенного морального и физического ущерба.

Выяснилось, что через пару дней после выхода заметки Игоря Ивановича Зимина-Ульянова (так, если верить паспорту и его собственному утверждению, звали посетителя) в его саратовской квартире навестил некий представительный мужчина, похожий на отставного военного. Мужчина этот обратился к Игорю Ивановичу с необычной просьбой: ему зачем-то понадобились пробы крови, волос и кожных тканей – его, Игоря Ивановича, крови, волос и тканей. В обмен на этот пустячок визитер предложил потомку вождя тысячу долларов США.

Игорь Иванович, который, по наблюдениям Бар-куна, был мужчиной мнительным и вдобавок исполненным сознания собственной значимости, немедленно заподозрил в визитере маньяка, вознамерившегося нанести ему какое-то непоправимое увечье – например, заразить вирусом СПИД. Помимо этого, он здраво рассудил, что раз уж ему предложили тысячу долларов за такой пустяк, как капелька крови, прядь волос и микроскопический клочок кожи, то на самом деле стоит этот пустяк намного дороже – насколько именно, он даже не представлял. Исходя из этих соображений, Игорь Иванович немедленно и в высшей степени решительно указал гостю на дверь. Но тот не спешил уходить, а пустился в объяснения, из которых следовало, что образцы нужны ему для проведения генетической экспертизы. Потомок, который в молодости был неразборчив в связях, тут же заподозрил, что кто-то мечтает навесить совершенно ему ненужное отцовство, и указал гостю на дверь еще решительнее, чем раньше.

Но тот, похоже, читал мысли Игоря Ивановича, как открытую книгу, и заверил его, что ни о каком отцовстве и речи нет. "Неужели, – сказал он, – вам не хотелось бы получить еще одно, верное и неопровержимое подтверждение тому, что в ваших жилах течет кровь Владимира Ильича? Ведь мы с вами не дети, – продолжал он, – мы взрослые, опытные, неглупые люди, и мы отлично знаем, что бумажки с печатями очень просто покупаются за деньги. Кто им верит в наше время, этим ветхим, пожелтевшим справкам?"

Это было сказано напрасно, поскольку Игорь Иванович сию минуту взбеленился и выставил назойливого визитера вон, пригрозив милицией. Прозрачный намек на то, что бережно хранимые им справки и копии свидетельств на самом деле являются коллекцией фальшивок, возмутил его до глубины души. Что, если врачи ошибутся? Что, если этот лощеный тип намерен подсунуть им какие-нибудь другие образцы с единственной целью – лишить Игоря Ивановича доброго имени, выставить самозванцем и отобрать у него его пусть маленькую и сомнительную, но все-таки славу?

Словом, незваный гость отбыл ни с чем, а славный потомок вождя, как и следовало ожидать, еще дня два мучился вопросом: а не напрасно ли он отказался от тысячи долларов? Вопрос этот он решил довольно просто, убедив себя в том, что гость в любом случае не собирался платить. Получил бы, что хотел, и был таков, проходимец...

Потом на глаза Игорю Ивановичу попалась заметка в "Московской сплетнице", которую он купил на вокзале, чтобы скоротать время в электричке по дороге на дачу. Зимин, разумеется, связал появление странного незнакомца с этой публикацией – эти два события совпадали по времени! – и окончательно убедился в том, что имел дело с обыкновенным маньяком, несчастным, психически больным человеком, одержимым навязчивой идеей. Никакой тысячи долларов у этого психа, разумеется, не было и быть не могло, и Игорь Иванович решил, что легко отделался: сумасшедший – он и есть сумасшедший, мог ведь и ножиком пырнуть, и очень даже запросто...

Все выходные, проведенные на даче, и в особенности после возвращения в город Зимин старался держать ухо востро, высматривая вокруг своего недавнего гостя. Однако того и след простыл, и мало-помалу Игорь Иванович успокоился и начал о нем забывать. Да и то сказать: постоянно быть начеку способны только герои детективных фильмов и книг, ну и, может быть, профессиональные разведчики, шпионы какие-нибудь, все время ожидающие разоблачения и ареста. А нормальному человеку, мелкому чиновнику из городской управы, обывателю, любящему выпить и закусить под бормотание телевизора, сохранять неусыпную бдительность в течение хотя бы полутора часов не просто тяжело, а практически невозможно.

Короче говоря, не прошло и недели, как Игорь Иванович полностью расслабился и выбросил из головы и своего странного гостя, и заметку, и вообще всю эту сомнительную чепуху. И вот тут-то, когда жизнь его окончательно вернулась на круги своя и покатилась по привычной, накатанной колее, его настигло очередное потрясение: на него напали.

Случилось это, когда, возвращаясь с работы, Зимин решил срезать угол и свернул с людной улицы в тихую аллею детского парка. Аттракционы, все эти качели-карусели, паровозики, олени и лошадки мирно дремали в своих железных загородках под сенью высоких, высаженных полвека назад кленов и лип. Над парком сгущались голубоватые весенние сумерки, с центральной аллеи доносилась музыка. Там уже горели вполнакала оранжевые шары фонарей, под которыми, забравшись с ногами на скамейки, пила пиво и чему-то негромко смеялась молодежь. Вечер был так тих и хорош, а воздух так благоухал, что Игорь Иванович вдруг почувствовал давно забытое умиление. Размякшее сердце ничего не подсказало ему, когда на пути внезапно возникла крепкая мужская фигура. Встречный оказался человеком вполне интеллигентной наружности – с аккуратной профессорской бородкой, в очках и с болтающейся на конце длинного ременного поводка лохматой болонкой.

Мужчина извинился и попросил у Игоря Ивановича огоньку. Зимин ответил, что не курит. Прохожий еще раз извинился и двинулся было дальше, но тут возникла небольшая заминка: любопытная болонка, обнюхивавшая штанину Игоря Ивановича, каким-то образом ухитрилась стреножить его поводком. Хозяин собаки рассыпался в извинениях и бросился распутывать ременные петли; Игорь Иванович, добродушно твердя, что это пустяки, наклонился, собираясь ему помочь, и в этот момент что-то произошло – что именно, он так и не понял. Послышалось какое-то шипение, в нос ударил резкий неприятный запах, и стало темно и тихо.

Очнулся Зимин час спустя на парковой скамейке. Вокруг было уже почти совсем темно, над головой горел фонарь, сверкая в путанице ветвей, как огромный драгоценный камень. Мужчина с болонкой, разумеется, испарился, оставив на память о себе только сильную головную боль, которая, впрочем, прошла без следа через каких-нибудь полчаса. Осознав, что с ним произошло, Игорь Иванович в ужасе принялся шарить по карманам, но все оказалось на месте: и бумажник, и часы, и обручальное кольцо, и набитый канцелярским хламом портфель – неразлучный спутник чиновника.

Только дома, переодеваясь к ужину, Игорь Иванович обнаружил на сгибе своего левого локтя прилипший комочек ваты с бурым пятнышком запекшейся крови, а под ним – черную точку, предательский след укола в вену.

На следующий день обмирающий от дурных предчувствий потомок вождя мировой революции бросился в венерологический диспансер, где прошел анонимное обследование на СПИД, которое дало отрицательный результат. Потом наступили выходные, в течение которых он неустанно думал об этом странном происшествии, а уже в понедельник, собрав бумаги, удостоверяющие его личность, отправился в Москву – качать права и выбивать из журналиста Баркуна компенсацию морального ущерба...

– Ну и как, выбил? – спросил Глеб Сиверов, точно зная, каким будет ответ.

– Не на того напал! – ответил Виктор Бар-кун, азартно закуривая третью подряд сигарету. – Что он может предъявить, кроме следа от укола? В суде его слово будет против моего, и он это отлично понимает. На пушку хотел взять, тюлень плешивый.

– А вам не пришло в голову, что из этого может получиться отличное продолжение истории? Ведь связь между вашей заметкой и этим нападением буквально бросается в глаза. Если кто-то где-то действительно нашел тело, которое может оказаться, а может и не оказаться телом Ленина, то генетическая экспертиза – это едва ли не первый способ проверки, который приходит на ум.

В ответ Баркун обронил короткое энергичное словечко, ясно указывавшее на то, что вопрос Глеба угодил в больное место. Естественно, ему это пришло в голову, но главный редактор заявил, что сыт этой чепухой по горло и что ему достаточно неприятностей, которые уже случились из-за этой чертовой заметки.

– Странно, – сказал Глеб. – Ну, я понимаю, Зимин этот – трус, обыватель, ему скандал ни к чему и сотрудничать с вами в этом деле он не станет ни за какие коврижки. Но ведь вы могли бы запросто обойтись без него! Надо просто плотно поработать с человеком, который дал вам материал для заметки, и докопаться до самого донышка. Ведь это же ваша работа, ваша прямая обязанность!

– Думаете, вы тут самый умный? – с кривой улыбкой ответил Баркун. – Именно это я и попытался сделать...

После разговора с главным редактором журналист недолго предавался горестным раздумьям. В свете того, что произошло с Зиминым, его заметка, которой он сам поначалу не придал никакого значения, приобретала новый, таинственный и даже немного зловещий смысл. Кто-то воспринял ее всерьез, и этот кто-то, помимо больших возможностей и немалых денег, располагал материалом для проведения генетической экспертизы. Какой смысл брать кровь у Зимина, если нет образца для сравнения? Выходит, кто-то и впрямь отыскал останки, которые с большой вероятностью могли принадлежать Ленину. Значит, в мавзолее лежит двойник, а то и вовсе муляж, манекен, кукла...

Это уже попахивало настоящей сенсацией, способной взорвать общественное мнение, как пороховую бочку. О каких-то там последствиях Баркун не думал: эта страна, черт бы ее побрал, переживала и не такое! Не долго думая он бросился разыскивать своего информатора – бригадира строителей-шабашников откуда-то с Украины, с которым случайно разговорился у прилавка винного отдела в гастрономе неподалеку от своего дома.

– И что он вам сказал? – спросил Глеб, не скрывая заинтересованности.

– А ничего! Дурацкая история. Убили его в день получки. Возвращался вечером в общежитие, подошли сзади, ударили по затылку чем-то тяжелым, забрали деньги и бросили умирать в подворотне. А его коллеги только руками разводят: какой, мол, Ленин, откуда? От тебя первого слышим, это бригадир наш небось спьяну сболтнул, он это дело любил – заложит за воротник и пошел небылицы плести...

– Все ясно, – вздохнул Сиверов. – Концы в воду...

Он посмотрел на Баркуна и снова вздохнул. Человечишка перед ним сидел никчемный, мелкий, да к тому же еще и журналист, но это вовсе не означало, что он заслуживает смерти. Если человек спит на рельсах, его надо сначала оттащить в сторону, а уж потом разбираться, кто он такой и стоило ли его спасать. А если он настолько глуп, что снова полезет на рельсы, точно зная, что здесь обязательно пойдет поезд, это уже его, дурака, личная проблема...

– Словом, так, юноша, – сказал Глеб, бросая в урну окурок, – я вам настоятельно советую забыть об этой истории.

– То есть как это – забыть?

– Совсем забыть. Напрочь. Пока что вы зацепили только верхушку, полезете глубже – можете считать себя покойником.

– Вам еще не надоело мне угрожать?

– Вы не поняли, – терпеливо сказал Глеб. – Вам угрожаю вовсе не я.

– А кто?

– Если бы знать! Видите ли, множество косвенных данных свидетельствуют о том, что вся эта ерунда с подземельями и мумиями может иметь под собой реальную основу. Пока неизвестно, чьи интересы затрагивает это дело, но судьба вашего информатора, этого бригадира строителей, кажется мне показательной. Вы, случайно, не знаете, где он работал, откуда у него такие сведения?

Журналист пожал плечами.

– Не думаю, что вам удастся раскопать что-то еще, – сказал Глеб. – Вы только привлечете к себе внимание, и вас попросту уберут. Не вы первый, не вы последний.

– А вы... – журналист внимательно посмотрел на собеседника. – Вы... кто?

– Уверены, что хотите это узнать? Вот, держите ваши двести долларов, и мой вам совет: уезжайте из Москвы. В течение месяца, а то и двух здешний климат будет очень вреден для вашего здоровья.

Глава 7

Глеб поочередно стащил тяжелые, испачканные подсохшим цементным раствором рабочие ботинки и расстегнул молнию пропыленного комбинезона. Все тело приятно ныло от непривычной нагрузки, и Сиверов мог бы поклясться, что за сегодняшний день руки у него удлинились сантиметров на десять – такое, во всяком случае, у него было ощущение.

Мимо него, шлепая босыми ногами по грязному линолеуму, перебрасываясь шуточками и распространяя тяжелый запах трудового пота, прошла в душ компания голых работяг. Один из них притормозил и, обернувшись, окликнул Глеба:

– Эй, Федя! Слышь, Слепой!

Глеб с трудом сдержал улыбку. Это действительно было смешно: работяги, которые ровным счетом ничего о нем не знали, в первый же день наградили прозвищем, которое на протяжении многих лет было его агентурной кличкой. Причиной были, конечно же, темные очки.

– Ты в курсе, где магазин? – продолжал рабочий, которого звали, кажется, Иваном.

– Угомонись ты, утроба ненасытная, – сказал ему бригадир – немолодой, кряжистый мужик, похожий на заморенного самца гориллы. Бригадиром он стал совсем недавно, после смерти своего предшественника, но авторитетом среди коллег, похоже, пользовался, и притом немалым. – Голодной куме все хлеб на уме...

– А я чего? Я ничего, – рыжий Иван поспешно дал задний ход. – Это дело сугубо добровольное, разве ж заставляю?

– Да нет, все правильно, – сказал Глеб. – Должен же я прописаться, как у людей заведено. Сейчас, душ только приму и сгоняю.

– Ничего ты никому не должен, – сказал бригадир.

– Так я же не в том смысле, – стаскивая пыльный комбинезон, сказал Глеб. Ему подумалось, что надо следить за своим языком: эти люди понимали все как-то не так, по-своему, как будто вкладывали в знакомые русские слова какое-то иное, неизвестное Сиверову значение. Разговор с ними напоминал общение с компьютером, который не понимает намеков и не признает смысловых полутонов. – Я говорю, что надо же как-то познакомиться, притереться, что ли... А это дело – лучшая смазка.

– Это другой разговор, – благосклонно кивнул бригадир. – Полотенце, мыло тебе выдали?

– Выдали, – сказал Глеб, стаскивая через голову пропотевшую майку.

Помимо полотенца и мыла, сегодня утром он получил на складе рабочую одежду, ярко-оранжевую строительную каску, тяжеленный тупой топор, новенькую, в масле, ручную ножовку и молоток без ручки. Рыжий Иван, заметив, как недоуменно Глеб вертит эту бесполезную железку в руках, по собственной инициативе в считанные минуты выстрогал ручку из обрезка березовой доски и ловко насадил на нее молоток. Комментировать неспособность новичка справиться с этой простенькой операцией он не стал, заметив лишь, что в жизни всякое бывает: сегодня ты профессор или, скажем, мент, а завтра, глядишь, пошел на стройке горбатиться – бери побольше, кидай подальше и отдыхай, пока летит.

Позже выяснилось, что он как в воду глядел: часов в десять утра на площадку один за другим потянулись самосвалы с бетоном. Сиверов решил, что ему повезло: теперь, по крайней мере, отпала необходимость пользоваться плотницким инструментом, который он не брал в руки уже много лет. Получив из рук бригадира облепленную засохшим цементом совковую лопату, он приступил к тому, что в мыслях с улыбкой называл "профессиональной переориентацией".

Несмотря на отличную физическую форму, Сиверов быстро устал: эта работа задействовала группы мышц, о существовании которых большинство посетителей тренажерных залов даже не подозревают. Глеб орудовал пудовой лопатой, таскал в паре с рыжим Иваном тяжеленные носилки, перекуривал, сидя на тюках стекловаты, принимал участие в каких-то разговорах, смеялся над рассказанными анекдотами, внимательно вслушивался в каждое произнесенное на стройплощадке слово – и все это не мешало ему продолжать обдумывать сложившуюся ситуацию.

Хотя обдумывать, по сути дела, было нечего – все было уже сто раз обдумано, рассмотрено со всех сторон и подробно обговорено с Федором Филипповичем. Картина вырисовывалась логически непротиворечивая и, можно сказать, безупречная, но это была безупречность глухой каменной стены, сложенной мастером своего дела.

Итак, примерно две или три недели назад некто обнаружил тайник, в котором, судя по косвенным данным, находились не только бумаги, написанные рукой Ленина через тридцать лет после официальной даты смерти, но и его тело. Кто-то совершил нападение на саратовского чиновника Зимина, который действительно – Федор Филиппович очень тщательно это проверил – приходился Владимиру Ульянову-Ленину внучатым племянником. Зимин при этом не пострадал ни физически, ни материально, отделавшись легким испугом, получасом головной боли и потерей нескольких миллиграммов крови и, быть может, пряди волос. Что же до бумаг, то вывод проводившего графологическую экспертизу Льва Валерьяновича Григоровича звучал однозначно: предъявленное ему письмо действительно написано рукой Ленина, причем на бумаге произведенной советской промышленностью в промежутке между сорок девятым и пятьдесят шестым годом.

К сожалению, следствие в лице генерала Потапчука и Глеба Сиверова располагало только двумя достоверными фактами: письмом Ленина и нападением на Зимина-Ульянова, да и эти факты ничем не подтверждались и были известны с чужих слов. О письме рассказал Григорович, о нападении – корреспондент желтой газеты Баркун, которому, в свою очередь, поведал о своих злоключениях сам Зимин. А о том, что кто-то где-то нашел какое-то подземелье, где якобы и обнаружился сомнительный труп, все тому же Баркуну рассказал бригадир строителей, который то ли действительно что-то видел, то ли пересказал журналисту чужие слова, то ли вовсе выдумал все с пьяных глаз.

"Каковы следователи, таковы и факты", – помнится, проворчал по этому поводу раздосадованный Федор Филиппович. Глеб наполовину в шутку, наполовину всерьез предложил ему махнуть рукой на всю эту сомнительную чепуху и заняться чем-нибудь более конструктивным и злободневным – например, возобновить розыск чеченского террориста Асланова, так ловко ускользнувшего от него в пионерском лагере. "Чепуху?" – с какой-то странной, едва ли не зловещей интонацией переспросил Федор Филиппович. "Конечно, чепуху, – сказал Глеб, с удовольствием попивая кофе. – У нас на руках, если разобраться, нет ничего, кроме пустой болтовни и голословных утверждений. Ни одного реального, подтвержденного факта, ни одного вещественного доказательства – сплошные устные свидетельства и не поддающиеся проверке сплетни. Ваш Григорович хотя бы показывал вам письмо? Может, оно ему приснилось! Может быть, этот журналист Баркун тоже все выдумал, а когда я начал его колоть, присочинил про Зимина и про этого бригадира строителей, которому кто-то проломил голову по дороге из винного магазина. Зимин далеко, в Саратове, строитель умер – если он вообще когда-либо существовал, – так что проверить ничего нельзя. Вы не находите, что это чертовски удобно?"

Он почти верил в то, что говорил, вот только выражение лица Федора Филипповича на протяжении этой тирады делалось все более мрачным. Чувствовалось, что генерал просто дает ему высказаться, спустить пар, а сам приберегает какую-то новость, которую вряд ли можно отнести к разряду приятных. Поэтому Глеб говорил непривычно долго и многословно, убеждая Федора Филипповича и в первую очередь себя самого в том, что вокруг полно настоящих дел и не стоит обращать внимание на неясные совпадения, слухи и сплетни и, опираясь на них, начинать расследование.

Генерал слушал терпеливо, а когда Глеб устало замолчал, исчерпав кладезь своего красноречия до самого донышка, коротко, почти неприязненно осведомился: "Ты кончил?" Получив подтверждение, он каким-то порывистым, нервным движением поднялся с дивана, подошел к окну и стал смотреть во двор, засунув руки в глубокие карманы своих просторных цивильных брюк. Так, глядя в окошко, а не на Сиверова, он сообщил, что накануне Лев Валерьянович Григорович был обнаружен убитым в своей квартире. Произошло это, когда агент, осуществлявший за стариком наружное наблюдение, вовремя не вышел на связь. После нескольких безуспешных попыток связаться с агентом и столь же безуспешных звонков самому Льву Валерьяновичу Федор Филиппович выслал по адресу оперативную группу. Во дворе дома, где жил эксперт, оперативники обнаружили машину своего коллеги – неприметный "Москвич" белого цвета. Сам агент, человек бывалый и опытный, сидел внутри, уронив на руль проломленную ударом какого-то тяжелого предмета голову. Он уже успел окоченеть.

Самого Григоровича постигла та же участь: ему проломили затылок, одним молодецким ударом отправив к праотцам. В гостиной, которая служила Льву Валерьяновичу заодно и кабинетом, все было перевернуто вверх дном; не желая расширять круг посвященных в тайну письма, Федор Филиппович лично выехал на место происшествия и тщательнейшим образом осмотрел квартиру покойного графолога. Злополучный документ как в воду канул. Собственно, ничего иного генерал и не ожидал.

"Вот так штука, – сказал Глеб Сиверов, выслушав этот рассказ. – Странно это все..." – "Что именно кажется тебе странным? – ворчливо осведомился Потапчук. – Надеюсь, не то, что из-за этого письма начали убивать людей? Помнится, я предсказывал это еще неделю назад и ты со мной согласился". – "Странно то, КАК их убивают, – сказал Глеб. – Допустим, бригадир строителей мог погибнуть случайно – как-никак, день получки, винный магазин... Ну допустим! Допустим, старика могли ударить по голове сгоряча, когда он не захотел добровольно отдать письмо. Допустим даже, что он тоже погиб случайно – просто удар оказался слишком сильным, намного сильнее, чем рассчитывал убийца. А старику много не надо..." – "Ты ошибаешься, – перебил генерал, – но об этом позже. Продолжай". – "Я думал об этом парне из наружного наблюдения, – проглотив вертевшийся на кончике языка вопрос, послушно продолжил Глеб. – Насколько я понял, из машины он не выходил – сидел тихо, никого не трогал, никак себя не проявлял. Убили его опять же не с целью ограбления или угона, а просто потому, что он был тем, кем был – агентом наружного наблюдения. Убийца знал, кто перед ним, но не воспользовался ни пистолетом, ни хотя бы ножом – просто подошел и ударил по голове. Здорового, тренированного, вооруженного мужчину, находящегося при исполнении служебных обязанностей оперативника ФСБ... Между прочим, когда человек сидит в машине, ударить его по затылку не так-то просто, особенно так, чтобы укокошить одним ударом. Я бы, например, за такое дело не взялся". – "Твои пристрастия мне известны, – заметил Федор Филиппович. – И ты прав: убить человека подобным образом тебе действительно не удалось бы. Заметь, во всех случаях удар по голове был единственный. Никакой драки, никаких беспорядочных побоев, никаких травм – один точный, очень сильный удар, и человек умирает, даже не успев понять, что с ним произошло. Проломленный череп означает уличную драку, состояние аффекта, банальное ограбление, случайность, наконец... Но никак не заказное убийство. Это очень удобно, согласись". – "Легче поверить в цепь случайностей, в совпадение..." – "Тогда вот тебе еще одно совпадение, – сказал Потапчук. – Я взял на себя труд навести справки по поводу этого бригадира... Так вот, он убит ударом по затылку, нанесенным слева направо, снизу вверх тупым твердым предметом. Точно таким же манером убит Григорович. Моего агента ударили по прямой, поскольку он в момент смерти сидел. В остальном все совпадает до мелочей, даже вид раны..." – "Почерк?" – догадался Глеб. "Так точно, – отчеканил генерал, – почерк. Можно предположить, что убийца невысокого роста, левша и обладает огромной физической силой". – "Типичный злодей из рассказов о Шерлоке Холмсе, – сказал Глеб. – Постойте-ка! А ваш информатор – тот, что навел нас на пионерский лагерь, – он ведь, кажется..."

Федор Филиппович горестно покивал головой. "Дорого бы я дал, чтобы тебе этого не казалось, – сказал он. – Если объединить эти три случая с тем, получается черт знает что – заговор какой-то! Можно подумать, с нами кто-то играет, дергает за ниточки, как картонных паяцев, и даже не особенно прячется. Очень мне не хочется так думать, Глеб Петрович, но факты – упрямая вещь. Почерк действительно тот же, и с этим ничего не поделаешь. Знакомый какой-то почерк, – добавил он задумчиво. – Где-то я такое уже видел... Впрочем, не имеет значения, потому что было это, дай бог памяти, лет тридцать назад. Такие люди столько не живут... да он, если мне не изменяет память, тогда же и погиб..."

Ситуация и впрямь складывалась нешуточная, особенно если информатора генерала Потапчука действительно ликвидировал тот же человек, который сейчас планомерно, одного за другим убирал всех, кто имел отношение к этому странному, ни на что не похожему делу. Получалось, что где-то совсем рядом с ними бродит отлично информированный монстр, которому доставляет удовольствие убивать людей таким варварским способом. Постепенно Глебу начало казаться, что они с генералом стали жертвами грандиозной, тщательно продуманной мистификации. Он сказал об этом Федору Филипповичу, но тот в ответ лишь пожал плечами. "А какая разница? – проворчал Потапчук, раздраженным жестом бросая в рот леденец, служивший, увы, неравноценной заменой сигарете. – С того момента, как в этом деле появился первый труп, мне лично уже все равно, мистификация это или нет. Надо искать этого коперфильда, Глеб, и укорачивать ему руки. Заодно и поглядим, что он там нашел".

"Вы считаете, что убийца и тот, кто нашел захоронение, заодно?" – спросил Сиверов, и Потапчук ответил, что это представляется ему наиболее вероятным. В конце концов, Григоровича убили только после того, как он завершил экспертизу; возможно, если бы старик ограничился только сличением почерков, не установил возраст письма и не помчался со своим открытием к Федору Филипповичу, он здравствовал бы и по сей день. Поэтому генерал считал человека заказавшего экспертизу подозреваемым номер один, и Глеб не нашелся, что возразить. В любом случае отыскать его было необходимо, хотя бы для того, чтобы, как выразился генерал, "посмотреть, что он там нашел".

Потапчук объявил, что отработкой линии генетической экспертизы займется сам. Это означало, что он считает задачу непосильной для Глеба, и, подумав, Слепой был вынужден снова с ним согласиться. Помимо обычной врачебной тайны, в этом деле существовала скверная политическая подоплека, и Сиверов мог до конца жизни ходить из одной лаборатории в другую без всякой надежды на успех. Федор Филиппович, похоже, вознамерился действовать с открытым забралом – только так, в полном блеске орденов и генеральских звезд, он мог надеяться прорвать глухую оборону генетиков, которым наверняка очень хорошо заплатили за молчание. Это был не самый лучший вариант, но, пожалуй, самый эффективный.

Ниточка, тянувшаяся к таинственному заказчику от Григоровича, оборвалась со смертью старого графолога; таким образом, оставались только строители. "Остаются только строители", – сказал Глеб и осекся, встретившись с насмешливым взглядом Федора Филипповича. "Так точно, – подтвердил генерал, посмеиваясь, – только они и остаются. Ты уж не обессудь, придется тебе... гм... внедриться в их среду. Иначе они, черти, ничего не расскажут. Думаю судьба бригадира – это такой урок, который не скоро забудется. Так что..."

"Спасибо, Федор Филиппович! Спасибо, родной! – подумал Глеб, яростно намыливая голову вонючим хозяйственным мылом. – Удружил, ничего не скажешь..." Пальцы были какими-то чужими, деревянными, как будто он мыл голову граблями или протезами. Смыв мыло, Глеб посмотрел на руки. Они слегка дрожали, на ладонях красовались сорванные мозоли. Между тем за весь сегодняшний день он не добыл никакой информации – ну, разве что выучил, как кого зовут, да узнал с десяток жаргонных словечек, бытующих в среде гастарбайтеров, прибывших в Москву с братской Украины. Но доведись ему прямо сейчас, сию минуту, в кого-нибудь стрелять, Слепой был почти уверен, что ни за что не попадет – разве что перед ним, шагах в десяти, поставят африканского слона...

Он заметил, что рыжий Иван, стоя в дверях душевой в чем мать родила, выжидательно посматривает в его сторону, и заторопился. Сквозь хлипкую фанерную перегородку, перекрывая плеск воды, доносилось недовольное ворчание старика Давыдовича. По здешним меркам он и впрямь был глубокий старик – ему перевалило за шестьдесят, но на шабашку его взяли, во-первых, потому что приходился кому-то из работяг отцом, а во-вторых, из-за его богатейшего опыта и небывалого, фантастического глазомера: Давыдович никогда не пользовался ни рулеткой, ни уровнем, ни отвесом, и при этом переделывать сделанное им никому и никогда не приходилось. Он был плотник, каменщик и штукатур, что называется, божьей милостью. Давыдович строго охранял неписаные законы "рабочего братства и малейшее отступление от них встречал раздраженной старческой воркотней. "Плещется, ё-н-ть, как гусь, – брюзжал он, – а чего, ё-н-ть, плещется? Сколько, ё-н-ть, его дожидаться прикажете, барина голого? Интеллигент в очках, ё-н-ть, только галстука поверх голого срама не хватает... Чего тише? Чего, ё-н-ть, тише? Я тебе толкую: не по-людски это, не по-человечески, а ты мне, ё-н-ть, тише... Рот он мне будет затыкать, сморкач, пальцем деланный..."

Эта тирада, по всей видимости, относилась к Глебу, который действительно остался в душевой один, если не считать Ивана, который, заговорщицки подмигнув ему, прошлепал в раздевалку. Оттуда немедленно послышался его громкий голос: "Ну, чего разнылся, старый хрен? Дай человеку спокойно помыться! Он же не виноват, что ты вперед всех в душ заскочил и битый час там свою задницу намыливал!"

Глеб торопливо завернул оба крана, снял с крючка слегка влажное вафельное полотенце и, вытираясь на ходу, заспешил в раздевалку, где под дружный гогот работяг высказывались многочисленные предположения о том, чем занимается Давыдович в душевой кабинке, когда на него никто не смотрит. Несмотря на то что перспектива попойки в этой шумной, не обезображенной интеллектом компании выглядела не слишком привлекательно, это была единственная реальная возможность узнать хоть что-то полезное.