Текст книги "Кочевник"

Автор книги: Андрей Мирошников

 
В трёхдневный срок
Затосковал и слёг,
И вверх лицом лежал и думал, думал —
Что не успел
Всего, чего хотел,
Что не купил парадного костюма,
 
 
Что видел свет —
Два раза был в Москве,
И видел эдельвейс в горах Кавказа.
Но как поэт,
И утешенья нет, —
Париж не видел даже краем глаза…
 
 
Я скверно жил —
В разгулах и во лжи,
И если пылью быть в грядущей жизни,
ТЫ дай мне шанс —
Я буду рад лежать
В уютном переулочке Парижа.
 
 
Но если ТЫ
С щемящей высоты
Меня услышишь, то, в порядке бреда,
Спешу сказать —
Ты можешь наказать
Меня,
       создав невыездным поэтом…
 
 
Я умер на четвёртый день.
 

 
Я тебя узнаю сразу,
Город имени чахотки.
Чем притягиваешь души,
Город памяти дождя?
Я приму твою заразу
Драгоценною находкой.
Ты прими, отец угрюмый,
Бесприютное дитя.
 
 
Серый призрак Петрограда
Болен белыми ночами.
Серым глазом косит в окна
Укрощённая Нева…
Эти цепи и ограды
Город с вечностью венчают.
Никогда атлант не охнет
И не дрогнет сердце льва.
 

 
И в день дождливый Страшного Суда,
Когда ни ты сюда,
                        ни я отсюда,
В простое самолёты, как в простуде,
И мы болеем в наших городах,
Разъединённых областью дождей,
Откочевавшей из сырой Европы,
И нас кропит водой высокой пробы,
И заставляет жить среди людей,
Хотя предлог давно уже подлог,
Хотя давно – от времени отлёта —
Мы в западне последнего отсчёта,
И прячем письма в глубине берлог,
И принимаем вечную осёдлость
(Так загнан зверь
                      и ждёт, когда охотник
Взведёт курок…).
Сыра погода, рок
Суров,
А Отче – аввэ! – строг…
Но плачет он, читая пляс агоний,
Казалось бы, надёжно скрытых строк.
Но их стремленье
                         жалость не догонит;
Недопустимо Господу рыдать,
Иначе – грядёт Потоп…
А мир и так продрог;
В такую сырость могут проржаветь
И поезда, и всё, что может ездить,
Летать…
О, жалость Божья! О, Господни слёзы! —
Вселенской жалости томит неблагодать.
…И нож не сможет вены переёрзать,
И я останусь доживать и тлеть,
И, медленно старея и скрипя,
Жалеть.
Что век, увы, по-прежнему железный,
А человек – пытаться бесполезно —
Не будет никогда летать.
Тем паче – по сырой погоде.
Лишь письма старые листать,
На то и годен
И в день дождливый Страшного Суда…
 

Выдох

… и в атаке, и в любви выдох важнее вдоха…

Милорад Павич

 
Завтра всё как вчера – это небо,
                                      распятое рамой,
И колодец двора с вечной сыростью
                                           ночью и днём,
Подоконник, истёртый за годы моими локтями,
Инвалидное кресло, и я,
                              живший некогда в нём.
 
 
Я родился таким —
                        инвалидом, уродцем, убогим.
Нелечимую немочь
                        судьба мне в насмешку дала,
Бесполезную ношу – тонки худосочные ноги.
Как хотел я сменить их
                             на два непорочных крыла!
 
 
А внизу, как избушка Яги,
                                   на бревенчатых лапах,
Голубятня стояла. И весь мой осознанный век,
Круглый год, до зари,
                    появлялся, в затасканной шляпе,
Ненормальный хозяин —
добряк по прозванию Швейк.
 
 
И когда поднималось над городом
                                          мудрое Солнце,
И стелило лучи или путалось в тучах кривых,
Рассекая пространство,
                        взлетали из глотки колодца
Белоснежные птицы —
                          пернатый неистовый вихрь.
 
 
Забывался хозяин
                       в какой-то немыслимой пляске,
И понятна была эта радость —
                                          щенячий восторг…
Я писал кренделя у окна инвалидной коляской,
А над дыркой двора
                         кружевами был вышит простор.
 
 
Как-то ночью сожгли голубятню
                                           дурные подростки,
И чумазый хозяин вконец одурел и раскис:
Он, скуля, ворошил обгорелые чёрные доски,
Прижимая к груди тёплый уголь
                                           и трупики птиц…
 
 
Небо стало пустым.
Серой тряпкой уныло обвисло —
Не касалось давно волшебство
                                     белоснежным пером…
Я с постели уже не встаю.
Дни, как чёрные числа,
И кружит в небесах жирной копотью
                                                 стая ворон.
 

 
Зной на улице, пыль на стёклах,
На столе – вместо пыли – снег
Белой скатертью. Быть застолью
Или пoминкам по весне?
 
 
За портьерами – белый полдень,
Раскалённая добела
Пыль дорог. А на досках пола
Вьюга холоду намела.
 
 
Созревает под самой крышей
Снег
И падает с потолка,
И, накинув пальто,
Ты пишешь,
Снег сметая, как пыль, с листа.
 
 
Если вдруг тяжела погода,
Там,
Коль выйдешь ты, за стеной —
Возвращаешься и уходишь
В этот метеомир иной.
 
 
Снег стряхнув, поведя плечами,
Ходишь, слушая хруст да скрип,
И подолгу глядишь в молчаньи
В окна с наледью изнутри.
 
 
Там – Геенна невыносима,
В пепел крылья палит огнём.
Выдыхаясь, теряя силы,
Ангел бьётся в твоё окно.
 

 
Осенний день яснее, но короче.
Сжимает сердце близость холодов,
И белизна небесная – на клочья,
На клочья – зелень бывшая садов.
 
 
…Упасть листвой, безропотно, покорно,
На самый тихий шёпот перейдя,
И обратить былую крону в корни
Под сирый плач казённого дождя…
 
 
Под ранний вечер первый снег на плечи
Опустится, как ранние цветы,
Которые так просто искалечить
Неловким жестом, краем теплоты.
 
 
…Залечь, как снег – без шороха и грома,
Стыдливо скрыть неровности и грязь,
Увековечить сумрачную дрёму
Надёжнее немыслимых лекарств…
 
 
Но вдруг – весна. Ворвётся и сожжёт,
Растопит белый сонный порошок.
 
 
…Принять дурманной солнечной отравы
И лечь, как свежескошенные травы…
Усталость жжёт
Сильней вулканьей лавы.
Устал.
 

 
Этот малый завидует? Бог с ним…
Но завидовать нечему, брат —
Здесь никто так не воет под осень
От желанья отсюда удрать.
Я глотаю лихие снадобья,
Принимаю дурман-порошки —
Будто это лекарство от злобы,
От которой подводит кишки;
Я пишу под наркозом, «под мухой»,
А иначе – скрипенье зубов:
Посмотри, как нахально порнуха
Псевдоним выбирает «Любовь»,
Запивает дешёвым шампанским
Безусловный провал, как триумф! —
Я петлёй замеряю пространство,
Что давно превратилось в тюрьму.
 
 
И во сне не бывает пощады —
Собираются искры в пожар.
Обращается бранью площадной
Мой громадный божественный дар!
 
 
Удивляются мудрые люди
И находят забавным житьё,
Где питаться из общей посуды,
И держаться за место своё,
Размножаться, давая потомству
Понимание: «Делай, как все»,
Отвоёвывать место под солнцем,
Прогоняя незваных гостей,
 
 
И взрываться общественно – Стая!
И впиваться, взвывая: «Чужой!» …
…Ты листаешь странички, листаешь,
Отдыхая под шелест душой…
Я живу. А считал – по ошибке
 
 
Занимаю чужие места.
Но уже не трясутся поджилки
От гортанного окрика: «Встать!»
Я не встану в ряды легиона.
Не осклаблю оскалом уста —
Не отнимут ни рост мой, ни гонор,
Угрызения стаек и стай.
 
 
Я глотаю лихие снадобья,
Растираю для них корешки,
Чтобы вытравить тoчину злобы,
От которой острее клыки;
Чтобы ночью не видеть пожаров,
Чтобы, как бы ни жгли угольки,
…………………………………………
…………………………………………
 
 
Не играть желваками на скулах,
Улыбаться, как будто глухой;
Чтоб любовь отличать от загула,
И дерьмо от хороших стихов;
Чтобы в петлю уж было не в тему,
Даже если изысканный шёлк;
Чтобы просто не путали с теми,
Кто себя в этих стаях нашёл…
 
 
Не завидуй ты мне. И не бойся —
У тебя не такая игра:
Слышишь клич? – Заправляйся и стройся.
И добра не ищи от Добра.
 

 
Ты – мой Каин.
Я – твой Каин.
Каждый – зол и неприкаян,
Каждый носит камень свой.
Каждый выжидает время,
Каждый целит камень в темя,
Каждый носит в сердце бремя —
Я живой,
И ты живой.
 
 
Ты – мой Каин.
Я – твой Каин.
Нам не надо красной ткани —
Появляясь за спиной,
Кровью красим полотно.
Без оглядки на Завет,
Кровью красим белый свет,
И с небес закат стекает…
 
 
Каждый Каин нераскаян.
Каждый каждым попрекаем.
Каждый шепчет: «Не убий!» —
В каждом где-то Авель спрятан.
Люди братья все.
Аминь.
 

Е.С.

 
Последствием безумных мужеств,
Дурных торжеств —
Плащом охватывает ужас.
Подняв на шест,
Себя – отсeченная напрочь,
Но всё ж – жива—
Всё плачет, думает и плачет
Голь-голова.
И думы – поздно и напрасно —
Лелеют сласть,
С которой смешана опасность,
Чьё имя – страсть.
Страх! – загнан в угол. Шепчет вором:
«Сквозь стену – лезь!»
Как время стрелками пришпорить? —
Скакун тот резв!
…Плющ оплетает палисадник
Вьюном молвы…
Куда деваться мне? Я – Всадник
Без Головы!
Безвыходность звучит: «без-выдох»,
Как будто «сдох».
Но если выкрикнуть: «Изыди!»,
Когда же вдох?!
Когда дышать не удаётся —
Умри, усни.
…Да только любится, как пьётся —
Едва начни…
 
 
Ходить бессмысленною тенью? —
Снедает зуд —
Рой человеческих суждений —
Не Божий суд,
И суд неправедный, но скорый,
Как сверк ножа…
Как только выдохнется Сторож —
Бежать! Бежать! —
Сквозь обесстыженные степи,
О двух конях,
Туда, где сумрачные дебри —
Вид из окна, —
Там неухоженные ветки,
Там дикий сад.
Там – не подрубят и не свергнут —
«Таких – нельзя!»
 
 
… А здесь – иссушены до треска —
Коряги пней:
«Кусты нуждаются в обрезке,
В цвету – сильней…»
Стальными лезвиями правил
Поправят – Сверк!
От усредняющей потравы —
В побег! В побег!
 
 
Не стать растением покорным
«Хоть под пилу!»,
Прожить, не распуская корни
Цепляться вглубь,
А голову теряя в скаче —
Долой, душа! —
Вселенную загнать, как клячу…
Бежать! Бежать!
 

N.N.

 
Стряхни меня, как холодный пепел,
Не плачь ночами, кончай дурить —
Я только имя в твоей newspaper,
Всего лишь повод
                          перекурить.
 
 
Я просто вывих твоих гормонов,
Изящный выстрел в плохом кино,
Где смысла мало от церемоний,
Но хину в воду, но яд – в вино…
 
 
Меня нетрудно поставить в стойло —
Я парень смирный, я не лихой.
Найди мне место в земной юдоли,
Стряхнув, как пепел плохих стихов.
 
 
Бумага крыльев ломает стены.
Мне будет тесно в любом раю —
Я – Ангел Ночи. Я – Невеселье.
Я шаг сбиваю, когда в строю.
 
 
Свои архивы спиши за сроком,
Вернись к покою, пока горит.
Все наши беды – в газетных строках.
Остынь немного.
Перекури.
 

 
В этой бешеной круговерти,
В этом полном огня Аду,
Мы, пытаясь забыть о смерти,
Тщетно верим, что не найдут
С острым нюхом – подземлюройки —
Востроглазые существа,
Что живым урезают сроки —
Так не вовремя! Свят, свят, свят! —
И сквозь пекло бежим с оглядкой —
Догонялки – игра проста:
Убегая, глядеть украдкой:
Нет ли сзади ещё «хвоста»?..
 
 
И бежали б, не поспешая,
Не петляя, могли б идти.
Зная – та, от кого бежали,
Встанет вдруг поперёк пути,
Пылко примет в свои объятья,
И шепнёт: «Я тебя ждала» …
И никто никогда – обратно.
Ни за скорость, ни за талант.
 

 
Приходят друзья – на пороге встречай.
А с ними – подруги, которые – плюнь…
Льётся рекой нескончаемый чай,
Тянут беседу, как дети – соплю.
Подруги утешат: «Да что ты? Кайфуй!»,
Неверно толкуя кручину-печаль,
И как тараканы по комнатам… Тьфу!
Чуть-чуть – и заваришь особенный чай:
 
 
Настоянный мятой чистейший стрихнин…
Квартира из крепости стала тюрьмой:
Приходят друзья, убивают стихи,
А после – зевая – уходят домой;
А после – ты болен и пуст. Ты сидишь
И смотришь, как в небе бледнеет Луна.
За трупы стихов – так воспитан! – не мстишь:
Ночь впереди. И, к тому ж, не одна.
 
 
К чему бесноваться? Кричи, не кричи —
Дыру не заделать изяществом драм.
Ты станешь опять собирать кирпичи —
Библейские камни —
И складывать
Храм.
 

По странному стечению обстоятельств ли, по странной и страшной традиции ли, август стал убийцей русских поэтов «серебряного» века – Александра Блока, Николая Гумилёва… Позднее, но тоже август унёс жизни хранителей духа «серебра»: умер Максимилиан Волошин, рассчиталась с жизнью Марина Цветаева.

«Поэт в России больше, чем поэт…» И смерть поэта всегда больше смерти человеческого тела. Это всегда Уход в Небытие его эпохи, духа, ореола. Потом или беспамятство, или бронза…