Текст книги "Тысяча дождей"
Автор книги: Андрей Столяров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Я, пожалуй, впервые вижу Коменданта в таком состоянии. В нем кипят одновременно и бешенство, и растерянность, и лютая злоба на бюрократов Экосовета, одним росчерком пера перечеркивающих нашу жизнь, и бессилие оттого, что он не в состоянии ничего изменить.
Коменданта можно понять. Уже почти двадцать лет он руководит нашим Поселком: отстоял его от безумных засух, от пыльных бурь, затмевающих небеса, от потоков беженцев, которые в первые годы сметали все на своем пути, от банд мародеров, бесчинствовавших в то же время, был дважды ранен, о чем не устает напоминать, дважды переболел лихорадкой, поднял жизнь практически с пустого места, с нуля, привлек людей, обустроил дома, наладил сельскохозяйственный оборот – и теперь все бросать?
– Ведь что для нас сейчас главное? – выдавленным из хрипа голосом продолжает он. – Главное – продержаться еще несколько лет. Отстоять этот форпост, этот окоп. Подрастет молодежь, построят заводы, фабрики, биологи создадут сорта злаковых, которым никакая засуха не страшна, восстановят лесозащитные полосы, ирригацию какую-нибудь развернут, накопят резервы, двинутся дальше – на Юг… В городе могут решать что угодно, они дальше своих кольцевых застав не заглядывают, а мы тут – один на один с Мертвыми Землями… И пока мы здесь, все, что за нами – наше. А если отступим, оно будет ничье, чужое. Сюда придет тот же такыр!..
До какой степени Комендант взбудоражен ясно становится по тому, что он интересуется у меня, на кого из молодежи, способной владеть оружием, мы в случае чего можем рассчитывать.
Я осторожно спрашиваю:
– В случае чего – это что?
– В случае чего – это когда вот так. – Комендант чиркает ладонью по горлу. – На кого мы тогда можем рассчитывать? Ну – на тебя, на Ясида, это понятно… А вот как Зяблик, Леха Воропаев, Олежек Тимпан?
Я разочаровываю его: и Зяблик, и Тимпан, и Леха уже с неделю, не меньше, ходят на радения к Колдуну.
Комендант скрипит зубами:
– Черт-те что!.. Того и гляди главным у нас станет этот носатый хмырь. Знаешь, что они учудили ночью? Десять баб… извини – женщин… из этой долбанной секты… разделись, понимаешь ли, догола и деревянной сохой – специально сколотили соху – пробуровили борозду по всей южной окраине. Оградили нас, значит, от нашествия темных сил. Бабы тащили соху, Захар шествовал впереди – завывал… Молитвы свои исполнял… Это ж рехнуться можно! Слышал, небось, его песнопения?.. Черт-те что!.. Да остался в этом Поселке хотя бы один здравомыслящий человек?
На этот вопрос ответа у меня нет. Но от услышанного я растерян и взбудоражен не меньше, чем Комендант. Значит – что? Значит, Захар, то есть Колдун, от молитв переходит к активным действиям?
Ничего хорошего это нам не сулит.
– А беженцы, скорее всего, не дойдут, – говорит Комендант. – Я вчера связался с Экосоветом, попросил выслать навстречу им хотя бы пару грузовиков. Знаешь, что они мне ответили? Лимит на бензин в этом месяце уже выбран… Слушай, может, нам самим отправиться в город да перестрелять к чертям весь этот Экосовет?..
Я пытаюсь успокоить его:
– Сто километров… В общем, немного…
– Нет, они не дойдут… – Комендант берет себя за мизинец и выворачивает его, словно хочет сломать. Проступают кости на сухом, узком лице. – Вот видишь, Егор, как это все… Для того, чтобы выжить самим, мы вчера вытолкали отсюда… фактически обрекли на смерть… почти пятьдесят человек…
Комендант задыхается. На горле у него вздуваются струнные жилы:
– Пятьдесят человек убили… Зачем?..
Далее я иду к Серафиме. Точней – к Серафиме Яковлевне, как принято называть мать Аглаи. Я несу ей бутыль воды, отлитой, несмотря на яростные возражения Лельки, из наших скудных запасов. Воду Серафима принимает благосклонно, как должное, однако первые же ее слова меня ошарашивают:
– Лаечка так рада, Егор, что вы ее наконец навестили! Так рада, так рада, Егор!.. Вы – молодец!.. Для нее – это настоящий праздник!..
Голова Серафимы покрыта платком. Балахон из крашеной простыни, который она недавно стала носить, подвязан веревкой. По дому, да и по улице вероятно, она ходит босой. И это директор школы, чуть ли не самый образованный, как считалось, человек в нашем Поселке. Я еще помню ее уроки. Она преподавала нам математику, физику, астрономию, рассказывала о рождении звезд, о законах движения, о том, как появилась жизнь на Земле…
– И главное, Егор, она счастлива! Видите, Егор, прав был отец наш Захар: жертва – это спасение. Лишь принеся в жертву плоть, которая нам для того и дана, можно освободить душу для жизни вечной!..
Я едва выдавливаю из себя:
– Так вы ее слышите?
– Ну конечно! – Серафима всплескивает ладонями. – Мы с ней теперь почти каждый день разговариваем. Лаечка рассказывает о спасении, которое она обрела, о том счастье, что дано будет каждому, кто пойдет тем же путем… Егор! Вы же своими глазами видели это чудо – как ожил, как воспрял Новый Лес, когда Лаечка в нем растворилась. Мать-Земля, явив вышнюю милость свою, приняла ее как родную дочь!..
Слова «Мать-Земля» Серафима так и произносит с заглавных букв. Меня пугают ее сияющие неземным светом глаза. Мне хочется поскорее убраться отсюда. А Серафима неожиданно приобнимает меня и шепчет в ухо, пронизывая жарким голосом до самого сердца:
– Нельзя отказываться от завета предков, Егор! Древние наши боги никуда не ушли, они по-прежнему взирают на нас. Они по-прежнему ждут избранных. Вспомните: под Новый год привязывали к дереву девушку, и она, замерзнув, вознесясь в горний чертог, становилась заступницей за весь свой народ. А если отворачиваться от отчих богов, если пренебрегать ими, исполнившись презренной гордыни, они начинают мстить. Они мстят: в мире воцаряется хаос. Наступают страшные Велесовы дни: бесчисленные сонмы бесов выходят из преисподней, прокатывается по земле шабаш Дикой Охоты, из страны в страну начинает бродить Черный Томерль – с девятью головами, с хвостом, перелистывая и читая вслух Книгу Смерти. Мир выворачивается наизнанку…
Мне кажется, что от нее исходит липкий запах земли. Запах корней, гниющей почвы, прелых, мякотных листьев. Я неловко пытаюсь освободиться, но Серафима еще крепче прижимает меня и словно обволакивает словесным маревом:
– А как будет счастлива твоя Лелечка, когда обретет этот дар! А эта девочка, которая у вас появилась… Айгуль ее звать?.. Это ведь знак, Егор, знак свыше, знак милости и благоволения, нельзя им пренебрегать…
Я вздрагиваю.
Лелька!
Айгуль!
Значит, у Захара, у Колдуна, уже все решено?
Грубовато выворачиваюсь из объятий:
– Серафима Яковлевна, мне пора…
Впрочем, Серафима этого как будто не замечает. Она заламывает руки и смотрит поверх меня слезящимися от восторга глазами.
– Дар!.. Дар!.. Принесем в дар себя!.. Пусть снизойдет на нас милость прародительницы Матери нашей!..
Она, по-моему, уже ничего не слышит.
***
Далее на несколько дней все замирает. Нет, разумеется, какие-то события происходят. Созывается, например, общее собрание граждан Поселка, которое, к моему удивлению, протекает довольно вяло. Ситуацию во вступительном слове обрисовывает Комендант. Он ясно и коротко сообщает о последнем решении Экосовета и особо подчеркивает, что это не приказ, а всего лишь рекомендация. Эвакуация – дело исключительно добровольное, говорит Комендант, если кто-нибудь захочет переселиться в город, то муниципалитет никаких препятствий чинить не станет. Более того, мигранты будут обеспечены на дорогу всем необходимым. Пусть идут. В конце концов каждый волен сам выбирать, как ему жить. Однако он, Комендант, твердо решил остаться в Поселке, и надеется, что большинство последует его примеру. Эта наша линия фронта, повторяя сказанное мне недавно, говорит Комендант, наш окоп, наш долг, наш последний рубеж обороны, за него отдали жизнь многие наши товарищи, мы не имеем права их предавать.
В общем, Комендант предлагает всем, кто желает эвакуироваться, самоорганизоваться в ближайшие три – пять дней, подать ему списки мигрантов и запросы на материальное обеспечение.
Особых дискуссий это не вызывает. Разве что Моргунок, нынешний дежурный по скважине, говорит, что если уж мы собираемся уходить, то шевелиться надо быстрее. Поскольку Экосовет обещает переселенцам весомые льготы, важно быть первыми, чтобы успеть ими воспользоваться.
– А то, здрасьте, явимся к шапочному разбору. Скажут нам: ребята, где же вы раньше-то были?
Это тоже, без вопросов, принимается к сведению.
Чувствуется, что народ еще толком не разобрался в сложившейся ситуации. Переселяться в город никто особо не рвется, все понимают, что ничего хорошего нас там не ждет, но все понимают также, что и оставаться в Поселке рискованно: после того как Экосовет нас бросил, шансы выжить на Южной дуге снизились почти до нуля. Долго без регулярной подпитки из города мы не продержимся. А уж о расширении посевных территорий вообще можно будет забыть. Мы постепенно проигрываем это сражение. Еще пять лет назад в Поселке жило около двухсот человек, сейчас – примерно сто шестьдесят, а после эвакуации вряд ли останется больше ста.
Что могут сто человек?
Ареал жизни неуклонно сжимается. Мертвые Земли стискивают нас все сильней и сильней.
На настроении сказывается и неожиданное появление Колдуна. Возникает он где-то в середине выступления Коменданта, без шума – при всей своей грузности – устраивается в последнем ряду, молчит, не шевелится даже, но на собрание словно опускается тяжелое облако. Пять – шесть человек тут же, пригибаясь, поспешно исчезают из зала, а остальные нет-нет да и поглядывают назад, не веря глазам: раньше Колдун в наших общих мероприятиях не участвовал. Все ожидают, что он выйдет на сцену. Но Колдун, немного посидев и послушав, не обменявшись ни с кем ни словом, так же бесшумно, как и пришел, выскальзывает наружу. Страх, уже тронувший мое сердце, вдруг начинает сжимать его в плотный комок. Я вытаскиваю на улицу сидящего рядом со мной Ясида и нервно пересказываю ему свой разговор с Серафимой.
Насчет Лельки, насчет Айгуль и насчет того, что это есть знак свыше.
Ясид внимательно слушает, а потом говорит:
– Я его убью.
– Кого?
– Колдуна. Серафима лишь повторяет то, что он им втолковывает.
Я даже вздрагиваю:
– Не говори ерунды!
Ясид кривит губы в странной улыбке:
– За Лельку я кого хочешь убью…
И я вдруг понимаю, что он не шутит, не горячится, не сотрясает воздух словами, за которыми реального содержания нет.
Он действительно убьет Колдуна.
Плевать ему на последствия.
А ведь, казалось бы, как и я, мальчишка еще. Сколько ему лет шестнадцать, семнадцать?
– С ума сошел!
Убийств в нашем Поселке еще не было. Во всяком случае в те годы, о которых я помню.
– Кстати, где она, Лелька?
– Дома… Осталась с Айгуль.
Ясид срывается с места:
– Пошли!
Мы бежим вдоль улицы, огороженной палисадниками. Из-под ног у нас, точно земля стала зыбкой, расплескиваются облачка душной пыли. Квохча, кидается в сторону чья-то курица. Наши тени, отбрасываемые вперед, корчатся словно в припадке безумия.
К счастью, Лелька оказывается дома. Она кормит Айгуль, чем, по-моему, занимается все последние дни. Изумленно распахивает глаза:
– Что случилось?
Ясид со свистом втягивает горячий воздух:
– Ты это… Слушай… Никто к нам не заходил?..
– Никто… – растерянно отвечает Лелька. – Все на собрании… Ясичек… Егор… Да что с вами?..
Ясид бухается на скамейку.
Я – в запале – валюсь рядом с ним.
– Уф-ф-ф…
– Ничего, Лелечка, ничего…
– Честное слово!..
– Уф-ф-ф…
– Ничего… Это мы – так…
То есть определенные события все-таки происходят. И тем не менее кажется, что жизнь в Поселке полностью останавливается. Если что-то и движется, то словно в густом сиропе. Звуки бессильно глохнут. Поникает возле заборов даже жилистая крапива. Солнце пылает так, будто ненавидит всю землю, и от подрагиваний жаркого воздуха дома, люди, вещи выглядят нереальными.
Все воспринимается – как во сне.
И в этом беззвучном сне я наблюдаю, как Ясид перебирается к нам – теперь он ночует на кухне, положив рядом с собой автомат. Наблюдаю, как он, точно привязанный, ходит теперь за Лелькой, а та, в свою очередь, вероятно догадываясь о чем-то, ни на шаг не отпускает от себя Айгуль. Я наблюдаю, как все больше людей скапливается на подворье у Колдуна: уже не только женщины, но и мужчины с оружием, и не меньше народа собирается вокруг Моргунка, который явочным порядком возглавил эвакуацию.
И еще я вижу, как между двумя этими крепнущими группировками, будто неприкаянный, слоняется Комендант – то стоит напротив дома Захара, вперив неподвижный взгляд в морду кривоватого идола, то как бы невзначай описывает круги возле неофициального штаба мигрантов, где уже приткнулись оба наших грузовика, охраняемые патрулями.
Комендант словно пребывает в другом измерении. Он никому не нужен, на него никто не обращает внимания. Он превратился в призрака: взгляд проходит сквозь него, как сквозь дрожание воздуха. Однажды я сталкиваюсь с ним на улице, и он бесцветным голосом произносит, будто продолжая уже начатый разговор:
– Вот как оно, Егор, получается… Жил-жил… Боролся… Стоял насмерть… Себя на щадил… А для чего?..
Слова его странно вибрируют.
Точно дрожит внутри горла туго натянутая струна.
Не дожидаясь ответа, Комендант уходит на деревянных ногах, и я нисколько не удивляюсь, когда утром, часов, наверное, в шесть, к нам врывается сильно взъерошенный Миня и, подпрыгивая от возбуждения, сообщает, что Комендант застрелился.
Чего-то такого я ожидал.
Меня скорей удивляет, как реагирует на это Ясид. Он встает с матраса уже одетый, будто не спал, и без раздумий командует с незнакомыми мне интонациями:
– Боевая тревога!.. Общий сбор!..
– Есть! – Миня отмахивает двумя пальцами от виска и испаряется – глухо хлопает дверь. А Ясид накидывает на себя безрукавку и загружает в карманы запасные обоймы для автомата.
– Идешь с нами?
– Куда?
– Надо комендатуру взять под контроль. Оружие, медикаменты, связь…
Я и раньше, замечая всякие мелочи, подозревал, что Ясид формирует собственную небольшую армию, но никак не ожидал такой степени подготовленности.
Колеблюсь я не больше секунды:
– Нет, извини…
– Нет?
– Нет, – повторяю я.
– Ладно, – Если Ясид и разочарован, то ничем этого не показывает. – Тогда твоя задача – Лелька, Айгуль. К дому никого не подпускать!..
Он неторопливо, но сразу чувствуется, что уверенно, шагает по улице, и я из окна вижу, как навстречу ему выбегают подростки и даже взрослые мужики – с автоматами, с винтовками, с железными заточенными прутами, как они выстраиваются в отряд и как дисциплинированно, чуть ли не в ногу, движутся по направлению к муниципалитету.
***
А я сам иду к Колдуну.
Решение выскакивает неожиданно, как будто оно давно зрело во мне.
Все очень просто.
Если нам, чтобы выжить, необходима жертва, то лучше пусть это буду я, а не Лелька и не Айгуль.
Да и не жертва это – нечто иное.
Народу на подворье у Колдуна полно, но все расступаются и, отводя глаза, молча пропускают меня. Я прохожу в дальнюю комнату, где плотно задернуты шторы, и усаживаюсь напротив Захара, который покоится в кресле, освещенный колеблющимся язычком свечи. В рыхлом сумраке я могу разобрать лишь очертания громоздкой фигуры, тусклые искры глаз, почти скрытых мохнатыми веками, и, конечно, его чудовищный нос, криво нависающий над губами.
Так мы сидим минут пять. Оба молчим: говорить что-либо не имеет смысла. Захар без сомнения знает, что я намерен сказать. И я тоже откуда-то знаю, что он намерен ответить.
Поэтому мы молчим.
За стенами дома тоже воцаряется тишина.
Время, как жизнь, неумолимо стекает по капле.
Его уже почти не осталось.
И вместе с тем этим временем, этим долгим молчанием как бы скрепляется договор, который ни один из нас уже не нарушит.
***
Ночью меня обволакивает слабенький дождь. Собственно, дождем это назвать нельзя: редкая морось – она испаряется, не достигая земли. Воздух, тем не менее, становится влажным, и влага серебристой пыльцой оседает на листьях, на почве, которые ее жадно впитывают. Я мельком догадываюсь, откуда пришел этот дождь. Аглая, собрав почти весь имеющийся у нее остаток воды, превратила его в туманное облако и направила в мою сторону.
Аглая фактически спасает меня. Морось легкая, но это та малость, которой мне не хватало: пушинка, которая тянет вниз чашу весов, сумма очков на игральных костях, брошенных богом, которая определяет, что выпало – жизнь или смерть. Я мгновенно поглощаю ее, влага бежит по моим тканям, как поток электричества: клетки корневой ризодермы, оживленные им, тут же вытягиваются, протискиваются чуть дальше в глубь плотной материнской породы, и – о чудо, чудо! – я наконец ощущаю под ней прохладу чистой воды!..
Это похоже на взрыв, из которого образовалась наша Вселенная: бездонный хаос, озаряемый вихрями зарождающихся галактик. Моя маленькая вселенная тоже образуется сейчас в результате бесшумного взрыва: пропитывается водой земля, пробуждается в ней кипучая микрофауна, во все стороны протягиваются нити аксонов, смыкаются синапсы, соединяя между собой осколочные фрагменты растительности, меня переполняет радость – прав был Ясид: вода здесь действительно есть. Не знаю как, но я прозреваю замысловатую конфигурацию: изогнутое длинное горлышко, соединенное с лежащим значительно дальше громадным подземным озером. Вот почему гидрологи ее не нашли: им следовало пробурить скважины на пару километров восточнее. Но кто ж это знал? И вот почему не повезло как Старому, так и Новому Лесу – от их локаций ни до горлышка, ни тем более до самого озера не дотянуться.
Не представляю, сколько все это длится. Время, как и положено в импульсе взрыва, судорожно осциллирует – то сжимаясь в мгновение, то расширяясь до бесконечности. Но когда из-за горизонта выползает плазменный краешек солнца, я уже оказываюсь способным поднять из подземных почек первые лесные проростки: клейкие перышки их разворачиваются навстречу свету. Полноценный лес я, разумеется, так же быстро вырастить не могу, на это понадобится не меньше месяца, но отчетливо чувствую, что он будет, он теперь непременно будет. Встанут деревья и шелестящим пологом прикроют землю от невыносимого жара, прорастет кустарник, запорхают над спасенной травой разноцветные бабочки, изменится климат Поселка, транспирация – испарение через листья и стебли – смягчит сухой воздух, он уже не станет, как наждак, обдирать легкие, да и сам Лес, накопив зеленую массу, начнет притягивать наполненные водой, тяжеловесные облака.
Трудно объяснить это необыкновенное состояние. Обычными человеческими словами его не выразить. Прорастать Лесом – это все равно что создавать симфонию необыкновенной сложности и красоты: каждая мелодия возникает в ней как бы сама собой, каждая нота тут же занимает предназначенное гармонией место. Ничто не сравнится с этим. Словно играет слаженный, колоссальных размеров оркестр, где я одновременно являюсь и слушателем, и композитором, и музыкой, и дирижером.
Причем, симфония заполняет не только маленькую мою вселенную, она омывает собой и весь «ближний мир». Через нее я начинаю как бы видеть все окружающее. Это, безусловно, не зрение в нашем обыденном смысле, но, тем не менее, я ясно вижу Мертвые Земли, пустыней раскинувшиеся на Юг. Я вижу потрескавшуюся твердую почву, исполинские столбы пыли на горизонте, бредущие неизвестно куда, крохотную группу беженцев, которая торопится укрыться от них, развалины городков, сквозь которые пробиваются кое-где колючки черного саксаула. Я также вижу наш дремотный Поселок: запорошенные пылью улицы, палисадники, заборы, дома, вижу крапиву в опуши стеклянных иголок, вижу чахлые, скособоченные посадки на огородах, вижу людей, которые кажутся мне тенями, отброшенными жарой.
Я знаю, что могу разговаривать с ними. Симфонии они, к сожалению, не услышат, но услышат мой голос – он будет эхом отдаваться у них в темных пространствах сознания.
Меня, несомненно, услышит Лелька, и я скажу ей, что я не умер, я по-прежнему жив. Я жив, Лелечка, поверь мне, я жив, я дышу! Я не перестал быть человеком, не бойся, просто я одновременно стал еще и чем-то иным. Для нас ничего не изменится, я всегда буду тебя любить.
Меня, конечно, услышит Ясид, и я скажу ему, что Комендант был абсолютно прав: с нашей линии фронта нельзя отступать ни на шаг. Нужно стоять, как бы нам ни было тяжело. Нужно держаться, пусть даже положение кажется безнадежным. Погибнет Поселок – погибнет и город. Погибнет город – погибнет весь мир. Нам некуда отступать. Впрочем, я верю, что Ясид и без моих слов не отступит.
Меня услышат мигранты, готовящиеся к трудному переходу, им я скажу громко и ясно: не торопитесь! Через месяц поднимется Третий Лес, он восстанет, он закроет злосчастную брешь в линии фронта. Вихри Мертвых Земель перестанут иссушать наши посевы. Поселок будет существовать. Главное – у нас теперь есть вода.
И, разумеется, меня услышит Захар, и вот ему я скажу, что жертва, которую он лелеет, совершенно бессмысленна. Кровь не сделает мертвый такыр плодородным. Смерть не станет источником жизни, им может быть только жизнь. Я напомню ему о договоре, который мы заключили молчанием. Договор наш бессрочен и не подлежит пересмотру. Иначе дом его прорастет ядовитым лишайником, а вокруг, на подворье, вымахает чертополох, опутав его непроходимыми железными зарослями.
И еще я скажу всем, кто захочет слушать меня, что мир вовсе не гибнет, он пытается преобразиться. И во многом от нас, от людей, зависит, каким будет это преображение. Долгие тысячелетия человек требовал жертв от природы: он только брал, ничего не предлагая взамен, теперь природа просит у нас ответной жертвы и даже не столько жертвы, а – помощи, которую мы вполне способны ей дать. Тут речь не идет ни о рабстве, ни о господстве, ни о пренебрежительном высокомерии, ни об унижающем подчинения. Это будет равноправный, взаимный союз. Мы одарим природу разумом, и она действительно станет для нас Вселенной, а природа в ответ одарит нас жизнью, и эта новая жизнь обретет органические черты вечности. Это вовсе не жертва, это – дань будущему. И если мы хотим выжить, нам следует это будущее принять.
А Аглае я прямо сейчас скажу, что ждать осталось совсем немного. Я уже здесь, я уже перебрался через провал Каменной Балки, я уже утвердился на другой ее стороне. Уже сочится по васкулярным клеткам вода, уже земля становится влажной – трещинки и капилляры в ней, набухая, уже проталкивают эту влагу к Новому Лесу. Уже течет к нему жизнь, и, ощущая ее, устремляются к свету побеги первой свежей травы.
Я скажу ей, что все это – уже скоро, скоро.
Остались считанные метры.
Остались считанные часы.
Мы опять будем вместе.
Мы соединимся раньше, чем пройдет над землей тысяча дождей.
