Текст книги "Телефон для глухих"

Автор книги: Андрей Столяров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Водак достал пистолет и выстрелил в небо. К нему обернулись. От группы людей, которая копошилась у разбитой машины, подбежал взъерошенный лейтенант. Приложил руку к пустой голове.

– Господин майор… Нам полагается шесть грузовиков, а прислали только один. И то… – он беспомощно оглянулся. – И вертолетов нет. А по расписанию должно быть звено вертолетов…

– Где начальник района? – разделяя буквы, отчетливо спросил Водак.

– Не знаю… – лейтенант сглотнул. Руку так и держал у виска – забыв. Он был совсем молоденький. В новой, отглаженной форме. Наверное, из училища. – Начальник района по тревоге не явился. Я посылал на квартиру – никого… И связи нет. Телефоны не работают… Господин майор! Нужны еще четыре грузовика. Или даже пять…

Он с такой надеждой смотрел на Водака, словно тот сейчас вынет и положит ему эти грузовики.

Панг – будто струна лопнула в воздухе.

Один из призраков остановился и потемнел. Наверное, кто-то второпях коснулся его. Панг! Я еще успел заметить искаженное лицо. Мелькнули машущие руки. Поверхность колонны сомкнулась, по ней, замедляя ход, побежали цветные, гаснущие разводы. Призрак наливался коричневым.

– Засосал! – с отчаянием сказал лейтенант. – Господин майор, он его засосал!

– Кормится, – без интереса сказал Клейст. Достал сигарету. – Какие-то они сегодня ленивые. Не находишь? Наверное, нажрались по уши.

Я отмахнулся. Мне было не до призраков. Я думал о Катарине.

– Вы что, лейтенант? – недовольно сказал Водак.

– Виноват, господин майор!

– Где ваши люди?

Лейтенант моргал пушистыми ресницами.

– Они… меня не слушают… – казалось, он сейчас заплачет.

– Пошли! – скомандовал Водак. – Не отставать!

Из грузовика на нас смотрели. Сверху вниз. Там было несколько солдат без пилоток. Лица выжидающие. Водак мотнул головой тому, который ударил мужчину.

– А ну слезай!

Солдат поглядел недобро и сплюнул через борт.

– Хорошо, – сказал Водак. Он еще держал пистолет. Закинул ногу на колесо.

Я схватил его за рукав.

– Ты нас подождешь? Ладно?.. Я тебя прошу… Ты только не уезжай без нас…

– Скорее, – сказал Водак, перекидывая тело в кузов.

По-моему, он не понял. Времени не было. Я побежал. Тут было недалеко. Цанг! – помутнел второй призрак. Я натыкался на встречных. И на меня натыкались. Весь город высыпал на улицу. Называется, эвакуация. Репетировали сорок раз. Я огибал брошенные ящики и мешки. Серая крыса неторопливо, по-хозяйски, копалась в бумажном свертке. Еще два призрака вынырнули из переулка, Голодные, светящиеся. Я шарахнулся. Они прошли рядом – пахнуло озоном, горячим воздухом. Призраки не опасны. Главное, не касаться их. Это всего лишь бродячие рецепторы. Собирают информацию, где только могут. И этому, которого засосало, ничего не грозит. Отделается легким испугом. Конечно, неприятно, попасть внутрь призрака – вокруг огненный туман, желтый и алый, будто сердцевина костра, ни черта не видно. Вспыхивают белые искры, плывут круги. Тела не чувствуешь – состояние невесомости. Кружась, проваливаешься в пустоту. И в ушах непрерывно, заглушая все звуки, гудит мощный, медный гонг. Но, в общем, не страшно. Длится всего минуту, призрак переварит новую информацию и выбросит наружу. Последствий не бывает, проверено тысячу раз.

Народу стало меньше. Рассосались. Ветер надувал занавески в открытых окнах. Трепетала афиша – человек во фраке, галстук бабочкой. Где-то на верхних этажах играло пианино – нечто громкое, бравурное, отчаянное. Я взлетел по лестнице. Дверь была распахнута. В прихожей валялись – круглое зеркальце, платок, карандаш для бровей. Я задыхался, вдавливая кулаком правый бок, где кололо. Позвал – было тихо. Неживая какая-то тишина. Разумеется. Я и не рассчитывал, что застану Катарину. Она ведь не сумасшедшая. Знает, что делать в случае чрезвычайных обстоятельств. Но я не мог не пойти. Это же была Катарина. Радио молчало. И местная сеть, и общая трансляция. Даже фона не было. Станция находилась на южной окраине города. Видимо, и там… Сильно хотелось пить. Вода еще шла. Я глотал, захлебываясь. Стучали выстрелы – редко и далеко. Надо было возвращаться. Водак не будет ждать. С чего это я решил, что он будет меня ждать. Одного человека. Или даже двоих. У него теперь на руках целый район.

В кране захрипело, засвистело, и я его выключил. Все. Коммунальные службы развалились. Вытер лицо мокрой рукой. Что-то изменилось на улице. Что-то со светом. Неуловимое. Я так и замер – с ладонью на щеке. Вот оно… – Грубая, ломаная трещина расколола небо. От края до края – долгой молнией. Извилистые края заколебались, начали отодвигаться. Бесшумно, подхваченная глубинным течением, разомкнулась голубая льдина. Встал черный купол Вселенной. Глянули колючие звезды. Холод сошел на землю. И ко мне в сердце – тоже. Потому что это был финал: погасили свет и упал занавес. Апокалипсис. Бронингем. Сентябрь – когда распахнулось небо. Пять лет назад. Осень земных безумств. Четыре Всадника на костлявых ногах. Четыре улыбающихся черепа. Вплавленные в булыжник, четкие следы подков. Красная Полынь, поднявшая над городом мутное зарево и сделавшая воду – горечью, а воздух – огнем. Люди искали смерти и не находили ее.

В соседней комнате кто-то разговаривал. Шепотом, почти неслышно. Будто мышь шуршала. Я толкнул стеклянную дверь. Катарина лежала на диване. Одетая и причесанная. Зажмурив глаза. Левая рука ее в синих венах на сгибе беспомощно свесилась до пола – там валялась открытая сумочка, а правой она прижимала к слабым губам плоский, янтарный кулон магнитофона. Такой же кулон был и у меня, только я не носил. Рядом, на столике, находился стакан воды и упаковочка пегобтала. Эту упаковку ни с чем не спутаешь. Она для того и выпускается – яркая, с огненными, фосфоресцирующими буквами.

Итак, начался сеанс. Она оделась, взяла сумочку, а выйти не успела – начался сеанс. Надо же – именно сейчас. Я прижал пальцами холодное запястье. Пульс был нормальный – ровный и отчетливый. Значит, совсем недавно. Катарина медленно подняла веки. Меня не узнала. Что вполне естественно. Во время сеанса реципиент отключается от внешнего мира. Я открыл пегобтал: полный комплект, двенадцать штук. Второй упаковки не было. Видимо, она не успела. Я засунул ей между губами сразу две таблетки. Вот так. Теперь по крайней мере у нее хватит сил. Таблетки растворились мгновенно. Катарина продолжала шептать. Что-то совершенно непонятное. Трижды повторила: «Зеркало… зеркало… зеркало». Никогда нельзя сказать заранее, имеет ли передача какой-нибудь смысл. Связь с Оракулом дело темное. Тихомиров вообще считает, что это не связь, а периодический вывод отработанной информации за пределы Зоны. Сброс мусора. Может быть. Далеко не каждый человек способен принять передачу. Я, например, не способен. А у Катарины уже четвертая. Она не расстается с магнитофоном. Записями передач заполнены сотни километров пленки. Над дешифровкой бьется целый институт. И работу его дублируют еще два института. Просто так. На всякий случай. Мы же доверяем друг другу. Только результаты нулевые – бред и бред: обрывки фраз, обрывки мыслей, редко – короткий связный абзац. Философия хаоса, так назвал это Бьернсон. Мысли праматерии. Хотя не такой уж и бред. Технологию «вечного хлеба» выудили именно из передачи. И «философский камень» тоже. Правда, мы не представляем, что делать с этим «камнем»: неядерная трансмутация элементов – крах современной физики. Поймал, кажется, Ян Шихуай. Он потом умер во время второго сеанса. Тогда еще не знали о летаргическом эффекте передач. Реципиент обходился без пегобтала – своими силами. Сколько их ушло в сон, из которого не возвращаются. И ведь уже догадывались, но все равно выходили на связь. Отбою не было от желающих. Романов… Альф-Гафур… Кляйнгольц… сестры Арбеттнот… Тогда казалось, что после долгих лет растерянности и непонимания начался настоящий диалог, что вот-вот, еще одно усилие, один шаг, одна – самая последняя – жертва и рухнет стена молчания, пелена упадет с глаз, мы все поймем – откроются звездные глубины…

Пегобтал действовал. Катарина дышала редко и спокойно. Порозовела кожа на скулах. Я не знал, что делать, идти она не могла – собрал сумочку, подготовил шприц для себя. Это обязательно: я мог спонтанно включиться в передачу – вторым партнером, через Катарину. Такое бывает. Минуту-другую посидел бесцельно – отчаиваясь и хрустя по очереди каждым пальцем. Звезды ледяной крошкой усыпали небо. Жесткие, невидимые лучи их воткнулись в лицо. Наверху все еще терзали рояль. Теперь – Шопеном. «Похоронный марш». Звучало жутковато. Я сорвался, как подхваченный, – прыгнул через две ступеньки, через четыре, забарабанил в дверь. Вышел старик в клетчатой, мягкой домашней куртке. Развел длинные руки:

– Оказывается, я не один остался…

Строгое лицо его было знакомым.

– Помогите мне, – попросил я. – Надо отнести женщину на эвакопункт…

Старик замешкался, нерешительно застегнул пуговицу на куртке. В полуоткрытую дверь я видел большую пустую комнату. Рояль в центре ее, отражаясь в зеркальном паркете, казалось, еще звучал распахнутым струнным нутром.

– Пожалуйста… Ей плохо… Это моя жена…

Он заторопился.

– Ну, конечно…

Катарина по-прежнему шептала. Я ее поднял. Она не сопротивлялась, только крепче прижимала магнитофон ко рту. Старик пытался помогать.

– Не надо, – сказал я. – Просто идите рядом… Потеряю сознание – сделайте инъекцию, шприц в кармане – заряженный… Умеете обращаться?

– Безыгольный? – спросил старик.

– Да.

– Тогда сумею.

Я снес Катарину по лестнице. Она была тяжелая. Прислонил пластилиновое тело к стене. Было жарко и тихо. Полосатый котище с мышью в зубах шарахнулся от нас. Беспомощно зазвенел будильник в чьем-то окне. С афиши глядел человек во фраке. Тот самый старик.

– Вы же Хермлин… – между глотками воздуха сказал я. – Я вас узнал… Вы давали концерт на прошлой неделе… Почему вы не ушли?..

– Мне семьдесят лет, и я здесь родился, – сказал Хермлин. – Был изгнан, вернулся, стал почетным гражданином… Снова был изгнан – при Борхесе… – Выпуклые глаза его печально смотрели на покинутые дома. – Вот как все кончилось…

Я повел Катарину. Это было трудно. Она еле переставляла ноги. Иногда просто волочила, вися на мне. Хермлин, не говоря ни слова, подхватил ее с другой стороны. Дышал со свистом. Как у кобры, вздулась по бокам головы тонкая, старческая шея. Мне было неловко. Это же Хермлин. Но нет выхода. Одному не дотащить. Конечно, лучше подождать конца сеанса, но передача могла длиться и час и два, и целые сутки. Где взять время? «Предел разума» висел, как меч. А потом Катарина все равно бы лежала пластом. Сеансы выматывают человека полностью. Требуется восстановительная терапия.

Ночное небо изогнулось над городом. Звезд были тысячи. Гроздья, соцветия… Распускались новые – в безумном великолепии. Дико и страшно выглядели они при ярком дневном свете. Лохматое солнце атомным диском блистало среди них. Пейзаж был неестественный. Солнце и звезды. Будто в космосе. От домов на лунный асфальт легли непроницаемые тени. Хорошо еще, что Хермлин не читал закрытых материалов – из синей папки. Можно было сойти с ума от одного ожидания.

Я искоса посмотрел на него. Он сразу же остановился.

– Отдохнем немного…

Поперек улицы был брошен здоровенный сейф. Мы пристроили Катарину на гладкой железной грани. Я придерживал ее. Хермлин тоже уселся. Помогая себе обеими руками, часто вздымал грудь, не мог отдышаться.

– Я вам… наверное… больше мешаю… Сейчас… Сердце что-то зашлось…

Он был дальше не ходок.

– Вот что, – сказал я. – Сидите здесь и ждите… Я скоро вернусь… Не бойтесь ничего… Я приду с людьми, и мы вас доведем… Что бы ни случилось…

Хермлин усиленно кивал после каждого слова. Он мне не верил.

– Я обязательно вернусь!

Я опять побежал. У меня не было сил, но я побежал. Водак поможет. Он уже, наверное, навел порядок. Нужны два человека. Туда и обратно. Это быстро. Он же знает Катарину. Я оглядывался. Они сидели на сейфе, привалившись друг к другу. Катарина уронила голову. Хермлин обнимал ее за плечи, кашлял и хватался за сердце. Здесь было метров четыреста. Практически рядом. Все будет хорошо. Я найду Водака и приведу людей. Мы уедем. Главное – выбраться из нулевого сектора. Он отмечен на картах красным – сектор поражения. И конечно, до того, как полетит железная саранча. Я свернул и еще раз свернул. Ног не чувствовал. Выбежал на главную улицу, где грузовик.

Замер, как вкопанный.

Порядок был наведен. Но не Водаком.

Офицер в черном мундире и сияющих сапогах, подняв лайковую перчатку, сухим голосом выкрикивал команды. Потные солдаты сгоняли всех в колонну по четыре. Быстро оцепили ее – рукава засучены, автоматы наизготовку. Матерые овчарки, возбужденно хрипя в ошейниках, скалили острые морды. С краю шеренги я увидел Клейста. Он безразлично курил. Закидывал голову, выпуская дым. Словно все происходящее не имело к нему никакого отношения. Ближайший солдат ткнул его кулаком в зубы. Сигарета отлетела. Клейст, не торопясь, потрогал разбитый рот. По-моему, он усмехнулся. Я попятился обратно, за угол. Кольнув, остановилось сердце. Слава богу, что я не притащил сюда Катарину… Один из солдат заметил меня, поднял автомат. Я прирос. Офицер обернулся в мою сторону, посмотрел, щурясь, и лениво махнул перчаткой.

Итак – Бронингем. Сентябрь. Осень земных безумств. Отверзлось небо, и звезды сухим дождем осыпались на землю. Потек горький запах. Во вселенской черноте шевельнулся необъятный гром. Пали ниц птицы. Последним, тонким светом оделся гибнущий город. Померкли сердца человеческие. Выше небес вздулся бледный пузырь огня. Сценарий Армагеддона – как его осуществил Оракул, практически совпадал с соответствующими местами известного описания. Треснула земная твердь. Колыхнулись воды. Сияющий престол господа повис над миром. Очевидцы утверждали: он был похож на золотой сундук гигантских размеров, усыпанный бриллиантами. Сверкал и переливался. Двадцать четыре старца в белых одеждах преклоняли колена. Аналогии поразительные. Стеклянное море и семь светильников, как канделябры, – которые суть семь духов божиих. На престоле восседал Некто… Человеческое ухо, покрытое живыми, шевелящимися волосами… Глаз, растекшийся в половину небосклона… Палец с кривым ногтем… Гладкая и коричневая ступня во влажных порах… Фоторобот создать не удалось – срабатывало запредельное торможение, лимит восприятия. Четыре животных стояли ошую и одесную. «И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лицо, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему. И каждое имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей; и ни днем ни ночью не имеют покоя, взывая: свят, свят, свят, Господь Бог Вседержитель, который был, есть и грядет»… (Подробное описание – в дневнике Осборна). Старцы снимали золотые венцы и клали их перед престолом.

Совпадение сценария и канонического текста наводило на мысль о существовании экспозиции. Человек из Патмоса. Значение Богослова было понято сразу и на самом высоком уровне. Библейский пророк – трансформация реальной личности или молекулярная кукла, созданная Оракулом, – Голем, Франкенштейн, автомат, муляж, чучело, наделенное сознанием, – не все ли равно: операция «Иоанн» была развернута стремительно. Особую роль сыграло письмо Брюса. Его доставили беженцы. Они хлынули в город, уже закипающий черными слухами – голодные, обожженные, в рубищах и опорках – ровно через два часа после того, как воинская спецкоманда, посланная для сбора информации, вошла в центр апокалипсиса и растворилась в нем. Кстати, именно тогда обнаружились первые признаки хроноклазма: беженцы упорно твердили, что находились в пути много суток, а сам апокалипсис начался чуть ли не месяц назад. Оборванец с гноящимися глазами, в коростах, обмотанный заскорузлыми тряпками, поднялся по ступенькам школы, где среди обвального грохота телетайпов, панических радиограмм и взаимоисключающих требований экспертов Чрезвычайная Международная Комиссия, крутясь, как лодка в стремнине, напрягала все свои пока немногочисленные силы, пытаясь взять контроль над лавиной событий, – молча прошел мимо оторопевшей охраны в комнату председателя, достал из гнилых лохмотьев грязный, порванный конверт с надписью – «Секретно. В личные руки», и положил его перед ошеломленным Грюнфельдом. Вероятно, это был Бернард Каплем, заместитель Брюса по лаборатории, в Бронингеме у него погибла семья, и сам он потом бесследно исчез, сгинул – как тысячи других. Письмо было написано неразборчивым карандашом на оберточной бумаге и датировано тремя днями вперед – еще один признак хроноклазма. Сухой стиль его произвел на. Комиссию громадное впечатление. Брюс, по существу, первый твердо и без обиняков заявил, что происходящие события есть апокалипсис, и связал его с Оракулом. – Ищите посредника, – писал он. – Ищите Иоанна Богослова из Патмоса… – Дело было сделано. Карантинные заставы перекрыли район. Уже первые беженцы прошли через полиграф. Началась охота за прорицателями, которые десятками, как черти из коробки, выскакивали в городе. Это напоминало знаменитую «Бойню пророков», только в организованном варианте.

– Мы по-прежнему не готовы, – мрачно и спокойно, блестя северными глазами, говорил Грюнфельд на экстренном заседании Совета безопасности. – И я не представляю, что мы можем быть когда-нибудь готовы при существующем положении вещей… – Дискуссия, вынесенная на Ассамблею, имела один важный результат. Был установлен «Предел разума» – тот максимум продуцируемых Оракулом событий, который Земля могла допустить. Превышение его означало угрозу существования, следовал «поворот ключа» – нанесение удара всей возможной мощности, дверь захлопывалась.

Это было принципиально. Мнение Хинара о случайном сочетании фактов: падение авиетки – так была обнаружена Зона Информации, и последующего развертывания апокалипсиса, не нашли сторонников. Скорее можно было согласиться с доктором Артуром Пенно, который усматривал здесь защитную реакцию комплекса «Оракул» на острое воздействие. В контакте с Оракулом, как в Контакте с иным разумом вообще, важна прежде всего форма, ибо она воспринимается непосредственно – до смысла. Гибель самолета представляла собой акт уничтожения. Форма ответа была адекватной. Наше счастье, что Оракул выбрал локальное действие, а не Хиросиму или европейскую чуму тринадцатого века…

Подобная интерпретация событий была ценна уже тем, что часть вины перекладывалась на Землю, и принесенные, жертвы получали таким образом хотя бы видимость оправдания. К сожалению, отсюда неизбежно вытекало, что реализация «Предела разума» повлечет за собой уничтожение планеты, но эту сторону вопроса предпочитали не обсуждать вообще.

Дневник Осборна в его восстановленном виде гласил: «…книга с семью печатями – треть небосклона… Печати из багрового сургуча… Кто достоин открыть сию книгу и снять печати ее? (фраза дословно)… Человек в белых одеждах – от них сияние… В нем что-то овечье… Берет книгу – старцы кланяются… животные трепещут крыльями… Снимает печати… Четыре всадника!.. Боже мой!.. Четыре всадника выезжают на площадь!.. Я отлично вижу их – за разрушенным фонтаном… Картина Дюрера… У коней ребра, как обручи на бочках… мосластые ноги… Ужасный грохот копыт… дымится булыжник… Скелеты в седлах, полированные желтые кости, фаланги пальцев, безглазые, улыбающиеся черепа… Конь белый – всадник с луком, конь рыжий

– всадник с мечом, конь вороной – всадник с весами, чашечки пляшут, как сумасшедшие, конь бледный – всадник с косою на плече… Имя ему – смерть, за ним катится черный, набухающий ком: когти, рога, свиные уши… Ад идет по земле… Еще две печати… Трясутся стены, трудно писать… Сыплется штукатурка, если дом рухнет, тогда конец… Мое имя – Осборн, Гекл Осборн, преподаватель колледжа Гриньярд… Сумерки, будто на солнце накинули плед… едва просвечивают ворсяные полосы… Луна, как кровь… красный фонарь… Падают звезды… беззвучно… Страшно, пустое небо… Конец Света – неужели правда?.. Боже мой… Края неба загибаются, чем-то озаренные… оно сворачивается, как бумажный лист… скатывается за горизонт… Невыносимо трясутся стены… Это последние минуты… Мое имя – Осборн… Сегодня тринадцатый день Конца Света… Золотой престол… Овечье лицо ангела… Смертельный цокот копыт… Непонятно, как я это вижу

– полный мрак, опустошенное небо… Седьмая печать… Безмолвие… Наверное, я один на всей планете… Темь… Смерть… Финал… Мое имя – Осборн… Камни, падите на меня и сокройте меня от лица Сидящего на престоле… Ибо пришел великий день гнева его; и кто может устоять?..»

Этот чрезвычайно интересный и, пожалуй, самый полный, если не считать протоколов Брюса, документ был найден в запаянной металлической коробке под развалинами дома на центральной площади в Бронингеме. Сам Осборн несомненно погиб. Фотокопии дневника странным образом попали в руки журналистов и были частично опубликованы. Последовала небывалая вспышка религиозного экстаза. Вопрос о сути апокалипсиса смутил умы. «Если не Он, то кто?» – вопросил с кафедры епископ Пьяченцы. За что и был лишен епархии. Князья церкви медлили и колебались. Поговаривали о созыве Вселенского собора. Научный комитет железной рукой отвергал любые теологические построения, Еще можно было со скрипом и мучениями принять точку зрения Карло Альцони, профессора богословия в Панте, о том, что нынешнее появление Оракула есть уже второе в истории человечества, а память о первом сохранил для нас Новый завет. Это было не то чтобы истинно, это было научно допустимо. Но ведь даже в компетентной среде Комитета делались попытки настоящих экзогез, правда, тщательно упакованных в сухой каркас узкоспециальной терминологии. Например. Земля и Оракул едины. Никакого внешнего Контакта между ними нет и быть не может. Оракул существовал всегда. Само человечество является продуктом его деятельности и всем ходом своей истории участвует в выполнении программы, цель которой пока неясна. Любопытный образец совмещения Творца и феномена неизвестной нам космической культуры.

Концепция бога не выдерживала критики. Апокалипсис продолжался восемнадцать минут и охватил сравнительно небольшой район – собственно Бронингем, то есть, был ограничен во времени и пространстве. Правда, в эпицентре событий длительность его была значительно больше: дневник, например, отмечает шестьдесят восемь дней, а строго последовательный протокол Брюса даже девяносто одни сутки – плотность времени имела выраженный градиент, но проблема хроноклазма решалась чисто физическими средствами и не требовала привлечения потусторонних сил. Тем более, что существовали крайние точки зрения. Апокалипсиса вообще не было, заявили Антонов и Бельц, отражая одну из них. Оракул передал некую информацию, предназначенную коллективному сознанию. Содержание ее не имеет аналогий в культуре Земли – информация была воспринята искаженно. Насильственно объединенный, хаотический разум реципиентов Бронингема обратился к знакомым зрительным формам. Поток овеществленных ассоциаций хлынул в единое русло. Армагеддон – дело случая. Мы видим не то, что нам показывают. Катастрофа была сугубо психологической. Нет никаких доказательств. Записи Брюса не убеждают, это всего лишь записи и ничего более.

Действительно. Региональные станции даже в непосредственной близости от Бронингема не зафиксировали сейсмической активности, и метеослужба также не отметила значительных атмосферных явлений. Но семь чаш гнева божьего пролились на землю… «…И сделались град и огонь, смешанные с кровью, и третья часть деревьев сгорела, и вся трава зеленая сгорела, и большая гора, пылающая огнем, низверглась в море, и третья часть моря сделалась кровью, как бы мертвеца, и все одушевленное умерло в море, и поражена была третья часть солнца, и третья часть луны, и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла была, так, как и ночи…» Лаборатория Брюса находилась на окраине города, в излучине реки. Градины синего цвета били, как пули, глубоко уходя в землю. Двое сотрудников погибли, не успев укрыться в здании. Брюс распорядился надеть противогазы и освинцованные костюмы радиационной защиты, что спасло жизнь многим, когда запылал воздух. Он сразу сориентировался – записи в протоколе с самого начала велись четко и чрезвычайно подробно. В столовой обнаружились продукты. В мастерских нашелся движок средней мощности. Удалось подключить кое-какую аппаратуру. На частично сохранившейся магнитофонной пленке среди гула, скрежета и тресков можно было разобрать далекий голос: – Горе, горе, горе живущим на земле!.. Эта запись вызвала ожесточенные споры и обвинения в фальсификации. Лаймон, накрывшись металлическим щитом, принес образцы градин. Они обладали громадной теплоемкостью и буквально прожигали тигли. Первая неделя прошла сравнительно спокойно. Группа даже увеличилась за счет жителей ближайших домов. Но в понедельник, на исходе дня, вострубили ангелы, имеющие семь труб… «И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде – Полынь: третья часть вод сделалась полынью»… Умер молодой Бингсби, и еще четверо сотрудников получили тяжелое отравление. Положение сразу ухудшилось. Дистилляцию наладили с трудом. Пробы полынной воды были запаяны в сосуды из пероксного стекла. Позже анализ обнаружил в них «росу Вельзевула», что нанесло серьезный удар психологическим интерпретациям апокалипсиса. Наибольший интерес представляет упоминание о «запечатленных», которые должны были спастись. Брюс сам видел – голый, перепачканный землей человек шел через двор по горящему мазуту, и на лбу его фосфором пылала зеленая печать. Он не отозвался на оклики и пропал в смертельном дыму. Согласно источнику, «запечатленных» должно было быть сто сорок четыре тысячи. Цифра явно завышенная. Но уже после апокалипсиса ходили слухи о чудесных исцелениях и божьих людях, не горящих в огне и не тонущих в водах. Всплывали конкретные имена. Операция «Иоанн» получила новую фазу развития. Возобладало мнение Хертвига, что Оракул путем апокалипсиса пытается найти посредников для Контакта – таких людей, которые по своим психофизиологическим характеристикам были бы способны к восприятию неземной семантики. Совет вынес решение. Беженцы были изолированы. С каждым работали одновременно два-три аналитика. Применялся гипноз и галлюциногены. Это привело к разоблачениям в прессе и колоссальной утечке информации – частные руки. Все было безрезультатно. Критерии оказались ложными. Легенды иссякли. К сожалению, никто не общался с «запечатленными» непосредственно и мы не знаем, чем они отличаются от других людей. На исходе месяца группа Брюса начала совершать небольшие вылазки. Это совпало с появлением саранчи… «Отворился кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя. И из дыма вышла саранча на землю, и сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, и дано ей не убивать их, а только мучить, и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека»… Брюс определяет размеры саранчи – до метра в длину. Удалось загнать и убить одно насекомое. При этом, получив укус, погиб Эдварде. Брюс сделал подробное описание. Перепончатые крылья, золотой венец, почти человеческое лицо – мягкая, теплая кожа, шесть зазубренных ног, хитин, который не берет ножовка. Ткань тела имела неклеточное строение – гомогенная масса, срастающаяся с железным хитином. Брюс упоминает о звездчатых образованиях в ней, называя их ядерными синцитиями, но препараты не сохранились. Лаборатория сильно пострадала от землетрясения и пожара. Большая часть сотрудников решила пробиваться во внешний мир. Судьба их неизвестна. Они унесли с собой множество документов и единственный экземпляр саранчи, зафиксированный в формалине. Брюс умер за рабочим столом – еще не успев дописать рождение Младенца и появление на небе Красного Дракона с семью головами, готового, пожрать его.

Подобную символику можно было толковать как угодно. Что и делалось. Но огромный шок, испытанный человечеством, заставил впервые осознать некоторые масштабы: Земля и Вселенная – искра жизни в океане холода и пустоты. Кто мы и зачем? – этот вопрос волновал теперь не только горстку философов. Было сильнейшее разочарование. Ладислав Сморгла в предисловии к своей книге «Зерно культуры» писал: «…происходит очищение базиса цивилизации, сущности ее – того, что объединяет людей независимо от пестрой мозаики расовой, государственной или социальной принадлежности… Как ни странно, единым связующим звеном в настоящий момент оказалась религия. Именно ее и пытается познать Оракул, даже не подозревая, что на самом деле сохранилась одна скорлупа, а содержание давно превратилось в сухую и слабую пыль. К сожалению, западная культура не смогла представить ничего более существенного, чтобы продемонстрировать иному Разуму самую суть человечества…»

В темноте завыла сирена – вынимая душу, выдергивая по нитке каждый нерв. – Встать!.. – в самое ухо заорал Скотина Бак. – Слезай, скотина!.. – Я кубарем полетел с нар. Стуча зубами, натянул штаны, продел руки в полосатую куртку. От нее разило карболкой. Она если и согревала, то самую чуть, но спать в одежде все равно не разрешалось. Скотина Бак, не ленясь, сам, два или три раза за ночь обходил бараки и, если замечал непорядок, срывал с провинившегося задубевшее, драное одеяло, ударами резиновой дубинки гнал из теплого и затхлого нутра – ставил снаружи, в ледяном сумраке, под синим кругом дверной лампы – на весь остаток ночи.

– Сми-ирна!..

Блоковые, выказывая усердие, побежали в проходе. Рассыпали Тычки. Сопели и матерились. Но больше для виду. Они жили тут же, в закутке, за дощатой перегородкой и знали, что ночью, когда в придавленных темнотой бараках тихой змеей от стенки к стенке ползет въедливо-ядовитый шепот, каждый из них может запросто лечь и не проснуться – найдут утром с посиневшим языком и вытаращенными от удушья глазами. Поэтому блоковые даже под совиным взглядом Скотины Бака лишь бодро суетились – на месте, стараясь не забираться далеко в гущу копошащихся, с трудом разгибающихся, полосатых тел. Я улучил момент и как всегда сунул на грудь сбереженную пайку – ощутил кожей колючую твердость хлеба. У меня ныла спина, и позвоночник, хрустя, разламывался на части. На скуле немел кровоподтек: это приложился Сапог, увидев, что я везу полупустую тачку. Я не сразу вспомнил о Водаке. А когда вспомнил, тут же вылетела из головы и спина, и нарывающий палец, и то, что вчера, перед отбоем, сидя на нарах, я с тоской и горечью кончиком языка сковырнул два левых зуба и выплюнул их в ладонь.