Текст книги "Детский мир (сборник)"

Автор книги: Андрей Столяров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

К счастью, дежурной сестры за барьерчиком не было – лампа с яркой бесцельностью освещала раскрытый потрепанный том, в медицинском шкафчике у стены поблескивали какие-то склянки. Это было ей на руку, хватаясь за пластик перил, Лида без особых усилий одолела два гулких пролета. Шаги звучали отчетливо. Мельком, сквозь окно на площадке она увидела душную полуночную темноту – камень спящих домов, зловещий оскал подворотен. И над крышами – лик луны, как будто сотворенный из холода. Луна была просто жуткая. На мгновение ей снова почудилось, что мир отвратительно пуст: улицы, города, континенты – вон оставленный навсегда ржавеющий грузовик. Но это было лишь на одно мгновение. Она слышала зов, и когда выбежала на третий этаж, то опять очутилась в громаде больничного длинного коридора, упирающегося правым концом своим в застекленную дверь. Там, наверное, находилось родильное отделение. Точно так же горела настольная лампа в углу, и она точно так же освещала раскрытую толстую книгу. Словно вся обстановка была скопирована с предыдущей. Но в отличие от предыдущего здесь сидела дежурная медсестра, и крахмальный халат выделялся раскопом небольшого сугроба.

Медсестра, по-видимому, спала. Голова ее покоилась рядом с книгой, ломтик шапочки съехал, открыв пену рыжих волос, а всю шею охватывала жилистая серая шаль, вероятно, пушистая и наброшенная от холода.

Кажется, это была та сестра, что возилась днем с капельницей.

Коричневело родимое пятно на щеке.

Зов явно приблизился.

Лида тихо, на цыпочках двинулась, замирая, вперед, и вдруг шаль мягко шлепнулась на пол, обнажив на шее сестры малиновые разводы, а потом поднялась и обернулась крохотным уродливым существом, выковыливающим из-за барьера на тоненьких ножках.

Оно было сморщенное, покрытое ворсом шерстинок, вздутый лоб делал голову непропорционально большой, а карикатурные ручки, как проволоки, сновали по воздуху.

Существо как будто что-то ощупывало.

Оно сделало неуверенный осторожный шажок и качнулось под тяжестью котлообразного черепа.

Клацкнули коготки по линолеуму.

– Мама… – пискляво сказало оно. – Мама… мама… уа!..

Кожистые черные губы растянулись в улыбке. Что-то красное было размазано вокруг них.

– Мама… уа…

И тогда вдруг раздался нечеловеческий яркий крик, и Лида лишь через мгновение поняла, что это кричит, захлебываясь, она сама…

4. ЛЕТО. БАЛЬШТАДТ

Пол в подвале был каменный, вероятно, еще со средних веков, мощные неровные плиты вплотную прилегали друг к другу, выделялась между ними в щелях ороговевшая грязь, а тяжелый сводчатый потолок, будто в храме, поддерживали четыре низких колонны. Капители у них облупились и уже невозможно было понять, что за лепка там присутствовала изначально.

Вероятно, подвал и в самом деле использовался в качестве храма: стены были богато украшены железом и серебром, коптили желтые свечи, а вся дальняя часть представляла собой алтарь из кованой меди, причем в центре его висела чудовищная морда козла, и огромный котел перед ней распространял немыслимое зловоние.

Видимо, «черная месса» только что завершилась.

Хельц поморщился.

Ему не нравилась эта зловещая обстановка, этот запах отбросов и эти свечи из собачьего жира. Вечно одно и то же. Нищенский ритуал. Почему у слуг темноты такое бедное воображение? Мерзость, вонь – ничего другого придумать не могут. Больше всего ему не нравились люди, застывшие у котла: обязательные ермолки, рясы, пародирующие монашеское облачение, – пасти, вытаращенные глаза, страх и ужас перед только что ими содеянным.

Чувствовалось, что от страха они – без памяти.

Один из этих людей тут же пал на колени – пополз, целуя грязноватые плиты, а другой отпихнул его скребущие сапоги и, вихляя всем телом, начал совершать какие-то странные упражнения. Он шатался, будто нагрузившийся алкоголик, нагибался, лупил себя по башке пятерней, приседал и, безобразно выставив зад, энергично вилял им, как будто в дешевом стриптизе. Глаза у него закатывались, а сквозь сжатые зубы сочилась желтоватая пена.

Остальные же, образовав полукруг, покачивались вправо и влево.

Вероятно, таков был местный обряд.

– Хватит, – сказал Хельц, которому надоело. – Я все понял, достаточно, больше не требуется, – и добавил, взирая на замершего от неожиданности человека. – Вы должны не просто вызвать меня, вы должны собственноручно открыть мне двери…

Он небрежно указал на пентаграмму, которая его ограничивала. Человек, застывший в полуприседе, также посмотрел на нее, а затем, вдруг пав на живот, как лягушка, неловко раздвинул железные грани.

Его щеки полиловели.

– Ладно, – выходя из помертвевшего пятиугольника, сказал Хельц. – Значит, господин Диттер Пробб, муниципальный советник. Пятьдесят два года, женат, еврей в девятом колене…

Он нетерпеливо подергал рукой – что, мол, поднимайся.

Тут же из полукруга, замершего в молчании, выдвинулся еще один человек и, как хищник, оскалившись, уставился на господина советника.

Тот в растерянности отступил.

– Мессир… – пролепетал он. – Я не понимаю вас, мессир, такое страшное подозрение…

– Бросьте, – сказал Хельц. – Это не подозрение, это уверенность. Я ведь знаю всю вашу подлинную биографию, герр Пробб. Хотите скажу, чем вы занимались в шестидесятом году: Гармитц, первое назначение, школа для мальчиков? – Он сделал паузу. Господин муниципальный советник лишь часто моргал. – Ерунда, успокойтесь, это для меня не существенно. Это – добрые христиане не переносят проклятого народа – ненавидят его, как бы они ни открещивались. А по мне, наличие черной крови – достоинство. Стыдиться здесь нечего. Вон ваш заместитель по «Братству», господин Вольмар Цилка – в четвертом колене. И, по-видимому, ничего, совесть не мучает… – Он кивнул. Человек, который хищно оскаливался, тут же шагнул обратно. Плотный полукруг колыхнулся. Хельц снова поморщился. – Воняет тут у вас, господа…

Он, подняв руку, отчетливо щелкнул пальцами. Запах, исходящий из большого котла, тут же явно ослаб. Но, однако, совсем не исчез, и тогда Хельц щелкнул вторично – запах розы он предпочитал всем имеющимся. А затем материализовал из воздуха сигарету и зажег ее – ногтем, выбросив шипящее пламя. Конечно, дешевый фокус, но он знал, что именно фокусы производят наибольшее впечатление. И поэтому, выталкивая дым из легких, окрасил его в рубиновый цвет. Впечатление это произвело. Вместе с тем он отметил, что проклятая сигарета материализовалась с задержкой, а огонь был какой-то не очень уверенный, худосочный. Точно пламя из зажигалки, в которой заканчивается бензин. Да и цвет сигаретного дыма не слишком рубиновый. Так, слегка красноватый, надо приглядываться. Вероятно, силы его ощутимо слабели. Хельц почувствовал в груди неприятный озноб и сказал – прикрывая его тоном высокомерия:

– Ну так что, господа? Вы звали меня, я – перед вами…

Тогда люди, стоящие полукругом, бухнулись на колени, а муниципальный советник Пробб, прижимая руки к груди, переломился в поклоне.

– Мы приветствуем вас, мессир, – заученно сказал он. – Вы пришли – примите Царство земное. Здесь вы видите тринадцать своих детей. Мы пойдем наместниками во все страны света…

Эта речь была, видимо, заранее отрепетирована. Пробб согнулся и замер, даже, кажется, не дыша. Остальные, стоящие на коленях, тоже не шевелились.

Хельц опять затянулся.

– Что вам сказать, господа? Я боюсь, что не слишком оправдаю ваши надежды. Я бы мог предложить вам немного денег – за преданность. Но, наверное, деньги вас не очень интересуют. Люди вы состоятельные, вам нужна власть. И как раз в этом пункте мы с вами принципиально расходимся. Потому что лично мне никакая власть не нужна. Разумеется, было время, когда я мечтал о власти. Были годы и даже века, измотанные земными пределами. Но – все в прошлом. Ныне у меня нет подобных желаний. И, наверное, вам не следует рассчитывать на меня. Вам придется завоевывать власть самим. Это, вероятно, не трудно…

Он извлек из воздуха новую сигарету. Муниципальный советник Пробб вдруг стремительно выпрямился и скрипнул зубами.

– Мы честно служили вам, мессир, – сказал он. – Мы рискнули положением в обществе и репутацией порядочных граждан. Мы, в конце концов, пожертвовали нашими душами. Это тяжкая жертва, мессир, а вы нас бросаете?

Люди, выстроенные полукругом, отчетливо зашептались.

– Ну, все то, что вы делали, вы делали добровольно, – заметил Хельц. – Принуждения не было, и я не брал на себя никаких обязательств. А к тому же у вас остается очарование Мрака, – наступают Смутные времена, и на сторону Тьмы, как обычно, встанут тысячи и миллионы. Это страшная сила, постарайтесь ею воспользоваться…

– Так вы уходите, мессир?

Хельц обернулся в дверях.

– У меня нет больше времени на разговоры.

– А как же Царство земное?

– Оно меня не интересует…

Хельц тащился по жарким улицам старого города. Город, видимо, был основан очень давно, но в последнее время отреставрирован, полон средневековья: мастерские и лавки были отделаны под старину, переулки и площади вымощены крепким булыжником, шевелился на башне магистратуры раздвоенный узкий флажок, крепостные толстые стены проглядывали между строениями, а в кафе, куда Хельц заглянул, чтобы перекусить, оказались в продаже шоттельские пирожки со свининой. Сам хозяин кафе облачен был в куртку и кожаные штаны со штрипками, а еда подавалась на столики, сделанные из бочонков. Хельцу все эти декорации немного претили. Что их так тянет в средневековье, подумал он. Грязное кровавое время, захлебывающееся от ненависти. Бесконечные войны, резня, кошмар эпидемий. Хруст суставов, грабеж, выдаваемый за геройство. Голод, грязь, нищета, тридцать лет – срок человеческой жизни. Что они обнаружили привлекательного в этих помоях? Дикость, – впрочем, нынешняя эпоха не лучше. Та же грязь и та же жестокость, но только под флером цивилизации. А по сути – кровавые звериные наслаждения. И он, видимо, обречен теперь в этом участвовать.

Хельц допил кофе. Ему очень не нравился этот город. Было здесь что-то тусклое, удушающее, будто перед грозой. И не только, наверное, из-за секты доморощенных сатанистов – посмотрел он на сатанистов, ничего интересного нет – дело было во всей городской атмосфере, что томила и мучила его, как тюрьма. Надо было, по-видимому, выбираться отсюда. Он уже пытался представить себе берег Ривьеры – золотистый песок, мол, вдающийся в горячее море. Картинка возникала живая. И однако мгновенного скачка на Ривьеру не получалось. Ну никак, ну хоть кричи от бессилия. Вероятно, он уже потерял свободу пространства, и теперь, как все прочие, должен будет использовать поезд и самолет. Разумеется, если его опять не вызовет кто-нибудь. Хотя вызов, наверное, теперь тоже будет проблемой. Он становится обыкновенным земным человеком. Гениальным, конечно, учитывая опыт веков, но лишенным привычного сверхъестественного ореола.

Двери тюрьмы закрываются.

– Господи, зачем ты меня оставил? – насмешливо воззвал он.

Голос дико и странно прозвучал в подвальной тишине помещения. Насмешки не получилось. Перед Хельцем вырос обтянутый кожей хозяин.

– Вам угодно еще что-нибудь, сударь?

– Нет, – немного смущенный эмоциями, сказал Хельц.

Бросил деньги на столик и выбрался из кафе наружу. Смеркалось. Красное громадное солнце опускалось за выступы крепостной стены. Прямо перед кафе раскинулся парк: тишь реки, пересекаемая закатной дорожкой. Распластались по темной воде плакучие ивы, пара черных дьявольских лебедей прилипла к зеркальной глади.

Клювы их были точно в спекшейся крови.

Хельц достал из воздуха корку и бросил, но лебеди не шелохнулись. Зато из-под зева разрушенного моста, от которого сохранился лишь каменный бык с половинкой пролета, донеслось отчетливое: Т-с-с… кто-то идет… А затем гораздо более громкое: Ладно, кидаем!..

Тут же из-за вала древних камней вылетело что-то визжащее, жалкое, переворачивающееся и, как куль, бултыхнулось в воду неподалеку от берега – две мальчишеские фигуры вырвались из темноты и стремглав, как ошпаренные, ринулись к улицам города. Хельц проводил их взглядом. Он уже догадывался, что тут произошло, и, нагнувшись к воде, вытащил мокрого поскуливающего щенка, у которого была привязана к шее какая-то железяка. Ничего не меняется, мельком подумал он. Дети вырастут в той же жестокости, что и родители. И естественно повторят их скотский идиотизм. Ему стало скучно. К счастью, здесь было неглубоко, хилая волосяная бечевка лопнула под крепкими пальцами. Щенок резко взвизгнул. Подожди-подожди, удерживая мокрое тельце, говорил Хельц. Он хотел разорвать петлю, обтягивающую шею. Щенок, однако, вывернулся из рук и, панически тявкая, помчался по направлению к городу. Вероятно, вслед за своими хозяевами.

Хельц вяло пожал плечами. Не следовало, разумеется, вмешиваться. Глупость это, растерянность, минутная слабость. Ладно, как тут насчет вокзала?

Он последний раз глянул на лебедей, которые по-прежнему не шевелились, пнул ногой камень, обросший жесткими сорняками, и уже было двинулся по тропинке вдоль берега, ведущего к дальним огням, как раздался откуда-то быстро нарастающий свист и недалеко от него бахнула о твердую почву тяжелая палка.

И сейчас же горячий истерический голос прорезал вечернее очарование:

– Вот он!.. Колдун!..

Хельц оглянулся.

Из булыжных карабкающихся кверху улиц, где как раз в эту минуту затеплились чугунные фонари, проступила толпа людей, по виду довольно значительная, а впереди нее выскочил одетый в черное человек и, поддерживая настроение, усиленно замахал руками:

– Очистим город от дьявола!..

И одновременно донесся от площади яростный колокольный звон – будто скинула оцепенение громадная церковь. Хельц только поморщился. Колокольный звон не вызвал у него обычных эмоций. Не вонзилась боль в пылающий мозг, и не пробежали по телу сатанинские корчи. Просто медный набат, более никакого эффекта. Вероятно, и церковь уже лишилась одухотворенности. А вот в человеке, выступившем из толпы вперед, несмотря на сумерки и капюшон, прикрывающий внешность, он узнал господина муниципального советника Пробба, и в самой толпе, конечно, присутствовали люди из секты. Вероятно, все это было ими и подготовлено. Не случайно, он еще час назад почувствовал слежку и увидел осторожных прохожих, державшихся в отдалении. Он не обратил на эту слежку внимания, а напрасно, следовало, вероятно, задуматься. Следовало, вероятно, учесть, что он ныне – обыкновенный земной человек и что он не может пренебрегать никакими опасностями. Опасностей теперь следует избегать. Тем не менее, Хельц по привычке совершенно не волновался – выставил перед собой распахнутые ладони, сконцентрировался и метнул в толпу шипящую синюю молнию.

Толпа загудела.

Однако, молния пролетела всего метров тридцать – и зарылась в траву, опалив ее длинной дорожкой.

Толку от нее было мало.

И толпа, вероятно, почувствовала его нынешнее бессилие, потому что уверенно двинулась, спускаясь на берег, и оттуда, как град, застучали камни и палки.

– Колдун!..

– Сатана!..

– На костер!..

Расстояние, к счастью, было еще довольно приличное. Хельц подумал и поставил ногу на поверхность реки. Нежная пленка воды прогнулась, но выдержала. Он тогда осторожно сделал один шаг, за ним – другой. И пошел, как по студню, который размеренно колыхался. Значит, все повторяется, вяло подумал он. И хождение мессии по водам, и осуждение. Только я не мессия, и предназначено это не мне.

Он прикинул, сколько еще остается до берега. Оставалось примерно метров сто пятьдесят. На другой стороне реки лежал луг, подернутый дымкой. Клочья черных кустов, белесые струи тумана. И вдруг наискось пролетели, снижаясь над ним, красные мигающие огни. А затем докатился убийственный рев моторов. Вероятно, лайнер заходил на посадку. Это-то мне и нужно, подумал Хельц. И, немного ускоряя шаги, побрел к плоской вдающейся в реку отмели…

5. ЛЕТО. БАЛЬШТАДТ

Шофер сказал:

– Да, мадам, к сожалению, это довольно далеко от города. Мне хотелось бы знать, вернетесь ли вы обратно.

– А в чем дело? – спросила Лида.

– В этой местности мне не найти пассажиров. Ночь, мадам. Полнолуние.

Он, казалось, намекает на что-то.

Лида холодно пояснила:

– Я оплачиваю поездку в оба конца. Вас это устраивает?

– Да, мадам.

Такси тронулось, мелькнули за окном пирсы яхт-клуба – белоснежные павильоны, рощица аккуратных акаций. А затем город кончился и распахнулось море до горизонта. Солнце уже зашло, но край неба еще светился.

Лида откинулась на сиденье. Наконец-то она могла позволить себе немного расслабиться. Все-таки самолет – это страшная штука. Еще днем она, высунувши язык, моталась по Санкт-Петербургу, узнавала насчет полетов, выстаивала в очередях, а сейчас уже – море, тянущиеся вдоль шоссе кипарисы. Лень, истома, другая ритмика жизни. Она вспомнила, как Блоссоп однажды сказал: Вы в России привыкли, что для чего-то там предназначены. А мы здесь уже давно отказались от предназначения. Сам приход в этот мир исчерпывает предназначенность. – А душа? – довольно-таки банально спросила Лида. – А душа, – сказал Блоссоп, – растворяется в существовании. Никакого надмирного назначения она не имеет. Он, как помнится, был очень бодр, оживлен и, казалось, излучал прохладную чувственную энергию. Это было особенно ощутимо в тогдашние жаркие дни. И необыкновенно приятно.

– Можно я закурю?

– Конечно, мадам.

Щелкнула зажигалка, и поплыл по такси аромат сладковатого дыма. Некоторое время Лида ослепленно помаргивала, а потом вновь откинулась под мерное покачивание машины. Она видела, что небо на горизонте померкло, а на побережье спустились синие сумерки. Впрочем, море еще заметно искрилось. Внутреннее напряжение не ослабевало. Может быть, и не стоило ехать к Блоссопу в сумерки. Без какого-либо предупреждения, без внятной договоренности. Так воспитанные люди не поступают. Но с другой стороны, куда ей тогда деваться. Ночь в гостинице, ожидание, неизвестность. И ведь, черт побери, у нее – чрезвычайные обстоятельства. Как тут все не обдумывай, а Блоссоп имеет к этому отношение. Пусть не сходится по положенным срокам и пусть противоречит природе. Но сама-то она ощущает, что послужило причиной. Это женщина всегда ощущает. Лида глубоко затянулась. Она вспомнила унизительную процедуру отъезда – как пришлось объясняться с Митканенном по поводу длительного отсутствия, и как морщился Костя Митканнен, и как он не обрадовался новой отлучке. В общем ясно, что будут теперь серьезные осложнения. Да и что там Митканнен, главное вообще удержаться.

Лида опустила стекло и выбросила сигарету. Проносились один за другим громадные черные кипарисы. Вдоль шоссе тянулся невысокий, всего с полметра бордюр, и под фарами вспыхивали на нем люминисцентные краски.

Ладно, пока оставим фирму в покое. Сразу, видимо, не уволят, а дальше – посмотрим. Дальше можно будет опять за что-нибудь зацепиться. Ладно, это потом, давай рассуждать по порядку. Собственно, чего она хочет от Блоссопа? Хочет денег или возобновления отношений? Нет, ни денег, ни отношений она не хочет. Интересная ситуация. Тогда, собственно, зачем она прилетела?

Лида вытащила новую сигарету. Пальцы прыгали, и сигарета надломилась у фильтра. Получалось, что лишь затем, чтоб рассказать Блоссопу о случившемся. Чтоб поставить его в известность и выслушать какие-то объяснения. Объяснения – вот, что, видимо, требуется. Отвратительная тупая загадка связывала их обоих. И пока не прояснится ответ, нельзя будет жить спокойно.

Она смяла ни в чем не повинную сигарету. Такси вдруг свернуло и очень мягко затормозило у высокой ограды.

Свешивались с другой стороны ветки акации.

– Мы на месте, мадам, – сдержанно объяснил шофер.

Лида достала деньги.

– Вы меня все-таки подождите. Если я через полчаса не вернусь, тогда уезжайте.

Шофер как-то странно посмотрел на нее.

– Да, мадам…

Мотор он почему-то не выключил.

Лида хлопнула дверцей и неуверенно двинулась к открытым воротам. Мельком она прочла гравированную табличку: «Умиротворение и покой». Между прочим, красивое название для усадьбы. Она видела длинную пустую аллею, уходящую в темноту, свод аллеи образовывали кроны деревьев, а под низкими фонарями светлели прогалины троп. Освещение было довольно скудное, но зато висела над парком громадная выпуклая луна, и раздробленный блеск на листве создавал причудливые очертания. Трудно было понять, где здесь может быть расположено человеческое жилье. Лида вытащила визитку с планом, начертанным от руки. Искривленная стрелка показывала, что третья тропинка налево. Да и Блоссоп, как помнится, объяснял, что именно там. Повернешь – и буквально в каких-нибудь пятнадцати метрах. Правда, странно, что до сих пор ничего не видно. Вероятно, все окна потушены, Блоссоп отсутствует. Хорошо еще, что она не отпустила такси.

Лида в нерешительности остановилась. Третья тропка налево была заштрихована чернотой. Освещение вдоль нее и вовсе отсутствовало, лунный свет перекрещивался клинками голубоватых лучей, а в просветах полян, как вода, стояло сияние. Лида сделала все же несколько робких шагов и вдруг с дрожью увидела длинные холмики и надгробия, и стоящие под луной грубоватые каменные кресты, и ограды, которые эти кресты охраняли.

Она находилась на кладбище.

Кажется, она даже вскрикнула от неожиданности. Впрочем, тут же опомнилась и взяла себя в руки. Страх, который омыл ей сердце, нехотя отступил – и сменился горячим пронзительным презрением к Блоссопу. Значит, пошутить решил граф раздолбанный, посмеяться над дурочкой, которая ему наивно поверила. Неплохая, наверное, шутка, дать адрес кладбища. Вероятно, смеялся.

Лида стиснула зубы.

Голубые лунные тени лежали в прогалинах, свет огромной луны был безжалостно тих, и трава вдоль могил была как будто подернута инеем. Она медленно разорвала визитку. Шутка эта была, разумеется, хороша, но не только у Блоссопа имеется чувство юмора. Она тоже теперь, пожалуй, пошутит. Уж теперь-то она непременно его найдет. И пусть Блоссоп узнает, как она умеет смеяться.

Лида уже повернулась, чтобы уйти, – ждет такси, и вообще, чего тут задерживаться – но с овала могильной плиты, изъеденной временем, ей в глаза неожиданно бросилось что-то знакомое.

Она сделала шаг вперед.

«Блоссоп» было написано на плите. И пониже готического черного шрифта – даты жизни, подчеркнутые виньеткой.

Так это не шутка?

– Блоссоп… – прочла она вслух.

И вдруг холмик земли перед овалом надгробия зашевелился – дерн корней как бы треснул, выпирая наружу, а из трещины высунулась страшная коричневая рука и костями пальцев ощупала травяную поверхность…

Марко вынырнул из толпы, когда Лида уже потеряла надежду.

– Все в порядке, – сказал он, протягивая серый бумажный листок. – К сожалению, обратный рейс только в пятницу, но, как выяснилось, есть дополнительный самолет на Варшаву. Вот билет, ваша виза вполне годится. А затем, уже утром, на том же самолете – в Россию. Там разрыв между рейсами всего три часа. – Он довольно-таки невежливо схватил Лиду за локоть. – Куда вы, сидите!..

– Может, все-таки лучше пойти заранее? – спросила Лида.

Тем не менее, Марко усадил ее обратно за столик.

– До посадки еще около получаса, мадам. Не спешите, не следует напрасно показываться…

– Вы думаете, что Блоссоп успеет?

– Плохо то, что вы назвали его по имени. Он теперь как бы обязан встретиться с вами. И к тому же сейчас полнолуние, опасное время. В полнолуние мертвецы, по традиции, особенно деятельны. Но с другой стороны, отсюда до кладбища километров шесть. Движется Блоссоп медленно, у нас – хорошие шансы…

Он махнул пробегающему официанту, чтоб дали кофе.

– А я думала, что это я такая способная, – сказала Лида. – Понимаю свободно и по-английски, и по-немецки. А, оказывается, это от меня не зависит…

– Язык мертвых.

– Да… – Лида с отвращением закурила. – Все же хорошо, что я вас встретила, Марко. Я бы тут, по всей видимости, пропала.

Марко отхлебнул черный кофе.

– Ну не знаю, – сморщившись, сказал он. – Я не думаю, что в России ситуация лучше. Это ведь касается не только меня или вас – это, видимо, происходит в гораздо больших масштабах. Я прикидывал – мертва, по крайней мере, половина Земли. А число тех, кто жив, стремительно сокращается. Войны, голод и прочие удовольствия…

– Так вы думаете, что войны организуются мертвецами? Безысходность какая-то, – заметила Лида.

Марко помешал ложечкой в чашке.

– Иссякает дух жизни, – сказал он. – Я не знаю, почему именно он иссякает, но вполне очевидно, что становится все меньше живых людей. Расширяется серый ареал омертвления. Тень финала бесшумно наползает на мир. Скоро, видимо, не останется уже ни одного человека. Не казалось ли вам иногда, что вы – среди мертвых?

– Казалось, – ответила Лида.

– Об этом и речь. Мертвецы пока имитируют деятельность людей: и в быту, и в политике, и, видимо, даже в искусстве. И поддерживает их, вероятно, теплая кровь живых. Но как только она иссякнет, как только последний из нас уйдет в темноту, так и Царство умерших, наверное, остановится. И рассыплется, как ему положено, в прах. Тишина, полнолуние…

Глаза его быстро расширились. А лицо побледнело, как будто схлынула жизнь.

– Пойдемте отсюда, мадам!

– В чем дело? – спросила Лида.

– Только не оглядывайтесь, пожалуйста! Я вас прошу: не оглядывайтесь!..

Он тащил ее к выходу.

Лида все-таки обернулась. Словно дряблая кукла, распялился меж дверей жуткий Блоссоп. Элегантный костюм на нем безобразно истлел, и сквозь рвань проступали белые кости скелета. А лицо было черное, точно сделанное из грязи. Лида вскрикнула, и Блоссоп тут же открыл глаза – из провалов орбит пульсировало что-то малиновое.

– Он нас заметил!..

К счастью, очереди на посадку не было. Стюардесса лишь глянула на билет и кивнула.

Защелкнулся турникет.

– А как же вы? – ужасаясь, спросила Лида.

– Бегите, мадам!..

Проскочив коридорчик, Лида все же помедлила – Марко так и стоял у барьера, который загораживал вход, а изъеденный тлением Блоссоп раскинул деревянные руки.

Точно собирался обнять.

– Прошу подняться на борт, – сказала ей стюардесса…

Лида бухнулась на сиденье и пристегнула ремни. Самолет был игрушечный, видимо, на ближние рейсы. В скорлупе его вытянутого салона находились не более десяти человек. Шторки, отгораживающие пилотов, были раздвинуты.

Кажется, она толкнула соседа.

– Извините, пожалуйста.

– Ничего…

Его ссохшееся породистое лицо выглядело отрешенным. Самолет загудел и помчался по взлетно-посадочной полосе. А потом задрал нос и пополз сквозь воздушные сумерки. Промелькнули в иллюминаторе мелкие городские огни. Почему-то отчетливо виделось море, накатывающееся на берег.

Вероятно, теперь уже все позади. Лида вытянулась на теплом пластике кресла. Судорога отпускала. Завтра утром она, по-видимому, вернется домой и забудет об этом, как о нелепом кошмаре. Вероятно, главное – жить, как будто ничего не случилось. Ну а Блоссоп – что Блоссоп? – когда он еще добредет до России. И потом ведь – это не что-нибудь, а Санкт-Петербург, город сутолоки, можно и затеряться. Ладно, пока оставим…

Лида чуть передвинулась, устраиваясь поудобнее. В самолете почему-то попахивало влажной землей, и примешивался раздражающий дым, как будто от плохой сигареты.

Тряпки, что ли, горелые, отвратительный запах.

Она открыла глаза.

Стюардесса стояла в проходе – приклеился к черепу спекшийся ком волос, а истлевшее платье свисало с костей, как у Блоссопа.

– Дамы и господа, наш самолет совершает рейс…

Лида рванулась.

Тотчас на колено ее легла теплая человеческая рука, и сосед справа хладнокровно заметил:

– Не стоит… Не спешите, мадам. Нам – бежать некуда…

Он был прав. Лида видела, что в креслах сидят одни мертвецы. А покойник в кабине вдруг бросил штурвал и оскалился.

– Мы летим, ковыляя во мгле… – дребезжащим козлиным голосом запел он.

Начала сворачиваться и рваться обшивка салона.

Провисли жилистые провода.

– Закройте глаза, мадам. Полночь, – сказал сосед.

От него пахло серой.

Вдруг вспыхнуло солнце.

Самолет пробил облака и устремился в блистающее никуда…