355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Марченко » Хранитель ключа » Текст книги (страница 4)
Хранитель ключа
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 00:38

Текст книги "Хранитель ключа"


Автор книги: Андрей Марченко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Говорили будто, в году пятнадцатом или шестнадцатом немецкий снаряд угодил в блиндаж, где находился Аристархов и еще несколько человек. Остальных попросту не нашли, думали, что не выжить и капитану. Но хирург и дежурное божество были в хорошем настроении – Аристархова вытащили с того света.

Из тела вынули сколько там осколков. На самый крупный, из груди, извлечь не удалось. И он якобы был до сих пор возле самого сердца комбата. Говорили, что именно эта сталь его сердце охлаждала, и потому командир всегда спокоен.

Шрамы на теле Аристархова имелись, но только историю про осколок он ни опровергал, ни подтверждал.

По полю боя ходили солдаты, собирали раненых, считали убитых.

Скоро комбат подошел к кювету, в котором лежал комиссар.

– Живы? – спросил Евгений.

Комиссар растерянно кивнул. Он лежал в яме, прислушиваясь к чувствам. Да, безусловно, он был жив. И будто даже не был ранен. Это расстраивало больше всего. Хоть бы плевая царапина, кожанка, порванная бандитской пулей, шашкой. Уж на совсем крайний случай сгодился бы перелом. Но нет, все конечности были целы…

– Теперь вы понимаете, что я имел в виду, когда говорил о вероятном направлении прорыва? – скупо улыбнулся комбат.

Чугункин еще раз кивнул. Отчего-то он ожидал, что Аристархов будет произносить обличительные речи, затем пристрелит его…

Вместо этого, Евгений подал руку Климу:

– Ну вставайте же… Осень, земля, поди, холодная. Простудитесь еще.

Проскочила мысль: простуда приговоренных к смерти мало кого заботит. Значит, пока казнь отменяется.

– Где-то вы были правы. – рассуждал Аристархов. – Здесь не помогли бы три пулемета, ни дюжина. Я сам палил из пистолета. С таких расстояний обычно не промахиваются, но я никого даже не ранил.

Клим наконец поднялся. Черная кожанка была украшена рыжими пятнами глины. Чугункин попытался их оттереть, но только больше размазал.

– Нас прервали атакой… Но я что хотел сказать: пулемет «Максим» это не русское изобретение. Что ли американцы его придумали… У нас его доработали толково, но идея все же не наша.

Чугункин опять кивнул.

Кто-то оставался в поле, но часть батальона, во главе с комбатом и комиссаром все же входила в деревню.

-//-

Крестьяне проявили чудеса расторопности, и над зданием, где полчаса назад квартировала банда, реял красный флаг.

Но местные сочли за лучшее попрятаться по домам. В подобном положении все хаты вдруг оказывались с краю.

И все же центральная площадь не была полностью пустой. На ней стояла сгорбленная фигура. Еще держалась на ногах, но шаталась словно пьяная. В одной руке была сабля, во второй руке обрез.

– Пьяный что ли? Проспал прорыв? – спросил Аристархов. И крикнул уже стоящему на площади. – Эй, бросай оружие!

Вместо этого стоящий поднял обрез и пальнул в строну Аристархова. Выстрелил не целясь и явно выше голов.

Несмотря на численное превосходство противника, инсургент не собирался сдаваться.

Комбат дал знак: остановиться.

– Не стрелять! – крикнул он.

Но сам тут же отобрал у одного солдата винтовку, оттянул затвор, осмотрел магазин, ствол. Дослал патрон, приложил винтовку к плечу, прицелился любовно и нежно. Словно на стрельбищах на выдохе, нажал на спусковой крючок.

За мгновение пуля пролетела через площадь, ударила в грудь врагу. Тот вздрогнул, но устоял.

Аристархов передернул затвор, звякнула гильза. Опять прицелился, выстрелил. Фигура в прицеле опять вздрогнула, но не упала.

– Что за черт!

– Это, наверное, вредительство, – зашептал Чугункин. – с завода нам прислали неисправные пули. Я извещу кого надо! Виновные будут наказаны!

Аристархов покачал головой.

В это же время противник стрельнул еще раз, его пуля ушла в белый свет, как в копеечку, никого не задев.

Теперь Аристархов целился долго. Невыносимо долго, кому-то показалось даже, что комбат и не думает стрелять, смотрит на мир через прорезь прицела. И прозвучавший выстрел оказался для многих неожиданностью.

Стоящий на площади мотнул головой и стал медленно оседать. Сначала упал на колени, затем рухнул лицом в пыль.

Аристархов перебежал небольшую деревенскую площадь, выбил ногой из рук упавшего обрез, саблю. Осмотрелся по сторонам – не появиться ли еще кто. Тихо…

Стали подходить солдаты. К стоящему посреди площади Евгению приблизился Клим.

– Ну что, он мертв? – спросил комиссар.

Человек на земле выглядел мертвее мертвого – последний выстрел Аристархова снес инсургенту пол-лица.

Но такой уж был день – во все что угодно поверишь.

Аристархов нагнулся, коснулся рукой распростертого тела. Руку держал долго.

– Мертв. Мертвее не придумаешь. Думаю, уже два дня. Он совершенно холодный…

– Не понял?.. – спросил подошедший Чугункин.

– А что тут понимать. Эти две раны, – Аристархов штыком коснулся тела. – вчерашние. Кровь запеклась… А это…

Затем штык коснулся двух других отверстий, маленьких, почти незаметных на грязной и дырявой рубахе.

– Это мои пули. Я стрелял уже по трупу.

– Невероятно!

– Дурацкий день. – согласился Аристархов. – Ну отчего у меня такое впечатление, что я не проснулся.

Как бы победители

Батальон входил в деревню.

Солдаты выглядели довольно неважно: неделю они гонялись за этим бандитским эскадроном, ночевали в поле, на голой земле, не жгли костров… Почти загнали зверя… А догнать пешему конных – дорого стоит…

Но за четверть часа труд, страдания недели идут прахом, противник уходит. Да уходит без потерь, зато тебе приходиться тащить раненых да убитых.

Аристархов смотрел на свое войско, стоя на крыльце избы, в которой еще пару часов назад квартировали Костылев и его подручные.

На солдат нельзя было смотреть без содрогания. Солдаты ободранные, одетые в тряпье, вероятно, содранное где-то с пугал. Иногда бинты намотанные прямо поверх шинелей. Обувь – ботинки с обмотками, латанные сапоги, порой даже лапти. Солдаты напоминали не регулярную армию, а банду.

Евгений тяжело вздохнул и зашел в избу.

В доме после костылевцев было тепло и накурено. Иных трофеев не имелось. В комнате уже находился Чугункин и пленный. Клим пытался расколоть последнего, но получалось это не весьма. Евгений как раз застал конец реплики пленного:

– …Только давайте условимся. Расстреливать два раза законы не велят.

Аристархов подошел, кивнул и даже улыбнулся:

– Ну, хорошо, положим от пули ты заговорен… А как насчет прочих неприятностей. Я ведь могу попросить у кого-то шашку тебя пощекотать. Или что еще дешевле – найти веревку и подходящее дерево. Извини, мыла не предлагаю… Я бы и рад, но нету…

Пленный поежился. Комбат продолжил:

– В общем, я не знаю, как тебя звать и знать хочу. Выходов у тебя два. Один – на дерево. Второй: ты признаешь, что до сего момента заблуждался, но отныне прозрел и готов бороться за власть Советов. Товарищ Чугункин и я тебе поверим, примем в ряды Рабоче-крестьянской армии. Но ты должен оправдать наше доверие. Рассказать мне, своему командиру, что происходило в той банде, в которую ты попал, разумеется, по недоразумению. И советую тебе поторопиться.

Пленный надулся:

– Куда торопиться? Вашему слову поверить – себя обмануть. Ведь вздерните…

– Еще никто не сказал, будто Евгений Аристархов не сдержал своего слова. – отметил комбат. – А торопиться тебе надо из тех соображений, что скоро обед. И если ты к нему не управишься, я не успею поставить тебя на довольствие, соответственно обеда ты не получишь. Будешь голодать до ужина.

Пленный задумался, но не так чтоб крепко – скорей просто для порядка. Вероятно, он давно уже решил стать разговорчивей, но ждал еще одного аргумента.

Наконец согласился:

– Хорошо, вы меня убедили…

Аристархов довольно кивнул:

– Логика – вообще страшная сила. Убийственная просто.

И пленный стал рассказывать…

Говорил сбивчиво, быстро, словно торопился на все тот же обед. Его не перебивали, слушали внимательно. При этом Аристархов улыбался и кивал, а Чугункин демонстративно сохранял спокойствие и серьезность, иногда проверяя, на месте ли «Наган».

Из речей пленного выходило, что оный действительно попал в смутное войско совершенно случайно. Ни в каких грабежах-бесчинствах, разумеется, не участвовал, и даже не слышал о таковых. Получалось, что этот повстанец святее Патриарха Московского и Всея Руси Тихона, и дышит непосредственно в нимб апостолам.

Но Аристархова и Чугункина интересовали иные показания: про тех, кто командовал прорвавшимся эскадроном. Эти показания выглядели еще сказочней повествований о праведности пленного. Но вот беда – совсем недавно батальон Аристархова попал именно в сказку. При этом сказку выбрали пострашней…

На своем непосредственном командире пленный почти не остановился, зато много рассказал о колдуне. Впрочем, многое Аристархов видели собственными глазами: эскадрон заговоренных от пуль, восставший из мертвых.

– …Этот человек – чудь, самоед не то карел не то финн. – вещал пленный об Лехто. – Его все боятся! Даже Афанасий, командир-то наш. И я боюсь его сильней, чем Афанасия. Афанасий-то что? Пошумит, посулит зуботычин да расстрелов, но к утру все забудет. А этот не говорит ничего, сразу бьет! Рукой махнет – человек отлетит через площадь, или вот заживо загорится ярким пламенем!

– Самоед, говоришь… – переспросил Чугункин. – Я слышал, что финны дикие до такой степени, что едят в голодные годы своих детей и стариков…

Но Аристархов покачал головой:

– Ничего подобного. Я сам служил с финном – никого он не ел… Спокойный, тихий человек был. А что касается «самоедов» – то это у них название народа такое, от саамов происходит. Карелы и финны – саамы, вроде как русские и украинцы – славяне…

Когда пленный выговорился, долго сидели молча. Каждый думал о своем. Пленный сидел, сдерживая дыхание, пытался выглядеть кротким, незаметным. Но через пару минут молчания не выдержал:

– Ну так как… – начал осторожно и замолк.

Аристархов, задумчиво махнул рукой:

– Можешь быть свободен… Скажешь, что я распорядился тебя накормить.

Когда пленный ушел, снова молчали. Аристархов все так же думал, глядя куда-то в угол. Клим поднялся и прошелся по избе, остановился у окна.

Проговорил:

– Надо распорядиться все же пустить его в расход. Только не стрелять, конечно, а приказать кому-то его тихо удавить.

– Нет! – Аристархов был так категоричен, что Чугункин вздрогнул.

Комбат не просто возражал, он ставил точку.

Но Чугункин этого сразу не понял:

– Мы же не клялись…

– Хуже! Мы ему дали слово. Что будет, если нашим словам никто не будет верить?

– Ну он же наверняка бандит! Его, вероятно, есть за что расстрелять.

– Вероятно, расстрелять всех есть за что. Меня – за происхождение, за мои погоны. Вас – за то, что Вы сегодня утром бежали с поля боя.

Это был удар ниже пояса – Чугункин ожидал, что утренний бой забыт. Хотя Клим и подготовил контраргумент, к данному времени тот забылся. Пришлось вспоминать его:

– Но бежали все!

– Бежали все! Но после команды! И кроме вас, все бежали в нужную сторону!

Чугункин замолчал, подбирая нужный довод, но Аристархов махнул рукой:

– Лучше скажите, что будем писать в рапорте об операции. Почему ушел неприятель?

– Ну что-нибудь придумаем, – пожал плечами комиссар. – скажем, что не успели полностью окружить и противник выскользнул в щель.

– Я этого не подпишу.

– Отчего?

– Оттого, что это ложь. Скажите, вы, что государство рабочих и крестьян тоже на лжи строить будете?

Комиссар, было, потянулся к револьверу, но вспомнил – комбат выхватывает свой «Кольт» гораздо быстрей, и стреляет лучше. По событиям нынешнего дня, он мог запросто пристрелить комиссара, заявить, что последним овладели демоны. И целый батальон подтвердит: да, в этот день происходило непонятно что.

Приходилось искать иные пути.

– А что писать-то?

– Правду. – отрезал Аристархов. – что же еще?

– Да после нее нас за умалишенных примут!

– Пусть меня лучше примут за умалишенного, нежели за преступника, который упускает бандитскую сотню…

-//-

Аристархов оказался верен своему слову: написал такой доклад, от которого кто-то смеялся, кто-то крутил пальцем у виска. Рапорт Евгения, сочиненный к тому же хорошим, грамотным языком переписывали и давали читать друзьям, разумеется под строгой тайной.

Чугункин вовсе вывернулся серым волком: сначала он вовсе долго никакого объяснения действий батальона не давал. Но когда его все же прижали, выдал на гора очередной шедевр – на сей раз крючковоротства. Объяснения были написаны настолько обтекаемо, что установлению истины не способствовали совершенно никак.

Разумеется, и комбата и комиссара взяли на карандаш, начали расследование. Однако, все свидетели-красноармейцы или ничего не видели, или подтверждали слова комбата. Единственный пленный так же подтверждал показания Аристархова, от себя добавляя, что он ныне сознательный красноармеец, а вот раньше попал под колдовство этого самого не то финна, не то карела. К слову сказать, Клим признавал, что вчерашний пленный вел себя ниже воды, тише травы, политзанятия посещал…

До особого решения и Клима и Евгения отстранили от работы в батальоне. Он получил нового командира и комиссара.

Климу доверили партийную ячейку на местном заводишке, Евгений стал инструктором физкультуры в местном пехотном училище.

Казалось, на их карьере можно было поставить крест.

-//-

Хотя в училище Аристархов друзей так и не нажил, в дежурства старался заступать вместе с пулеметным инструктором.

Тот хоть и был известным отшельником, Евгения не избегал.

Они сидели вдвоем, но каждый сам по себе. Пили водку без закуски, без тостов и даже в разнобой. Оба старались не смотреть друг другу в глаза.

Этого инструктор очень не любил.

Лицо у того было исполосовано жестокими сабельными шрамами. Как потом узнал Евгений, таковых у коллеги имелось двадцать семь штук. Не хватало уха, трех пальцев и глаза.

И инструктору вместо прагматичной черной повязки выдали глаз фарфоровый. Вероятно, причиной тому была вечная усталость учителя пулеметного дела, но взгляд фарфорового глаза был намного пронзительней, нежели взор живого ока.

Во время порывов между занятиями вдвоем выходили на улицу, всегда на одно и то же место. Инструктор, чье имя история не сохранила, курил. Евгений просто стоял рядом. Иногда за весь перерыв не произносили ни слова.

Это была странная пара, не менее странным было место их прогулок.

Маленький дворик здания, в котором размещалось пехотное училище, с трех сторон был огражден высокими стенами.

Светило еще яркое осеннее солнце, и вроде в дворике можно было бы погреться… Однако прямо в створ между стенами дул ветер.

Казалось: ветре должен дуть во двор не чаще чем раз в дня четыре или же того реже. Ведь кроме ветров северных и южных, западных и восточных, бывают ветра, скажем, на юго-восток. Случаются и вовсе дни безветренные.

Но нет. Каждый день в дворике дул ветер.

Может быть, дело было в улочках этого городка – в любую погоду они разворачивали ветер в пространство между корпусами училища. Хотя скорей, виной тому был какой-то странный местный закон природы: ибо ветер выл во дворике даже когда во всем городе стояла абсолютная тишь.

Потому в дворик народ обычно не собирался наоборот, все обходили его стороной или старались пройти быстрей, подымая воротник.

Уже неизвестно, зачем выходил во двор инструктор пулеметного дела… А Евгению этот бесконечный ветер отчего-то был симпатичен.

Завод бронепоездов

На заводе бронепоездов в городе Скобелеве имелся довольно странный токарный станок.

Его сделали где-то в Российской империи. Имелись штифты, на которых когда-то крепилась табличка, ныне сорванная. Ольга думала, что сделано это было не из хулиганства, а из нежелания позориться. Подобные станки производились на одной немецкой фирме, стоили баснословно дорого, но надо признать, цена была обоснована. Некоторые детали оригинального немецкого станка представляли коммерческую тайну. Скажем, нельзя было понять, как выходила фреза при обработке управляющих кулачков. И фреза ли то была? Ковка? Литье? Тогда как разнималась пресс-форма? Матрица?

Отечественные конструкторы не смогли разгадать загадку и поступили иным способом – кулачки сделали разъемными. Были не то проигнорированы не то просто незамеченные и другие загадки.

В результате безымянный токарный станок работал, но как-то странно. Самопроизвольно переключал скорости, набирал обороты, включал фрикцион, менял резцы. То бишь, можно было попытаться его настроить на производство какой-то детали. Но определить заранее, что именно изготовит станок – не представлялось возможным.

Многие ремонтники тратили на него свое свободное время, да только проку с того не было. После хороших слесарей станок работал, как и раньше, после плохих – не работал вовсе.

На том заводе бронепоездов Ольга слыла слесарем замечательным. Раз она без чертежей разобрала и собрала английский винторез. Но за этот станок никогда не бралась. Вероятно, именно поэтому ее слава оставалась незапятнанной. Лишь изредка смотрела, как его разбирали другие. Наблюдала издалека, чтоб не стоять над душой, и обычно никто этого не замечал.

В этом агрегате, от которого отказались даже отцы-создатели, Ольгу смущало иное. Бывало, иной токарь на быстрой подаче въезжал в деталь в патрон. При этом ломало резец, выворачивало заготовку… И такую ошибку допускал человек, специально обученный и со всеми органами чувств.

В данный станок можно было поставить любую разумную комбинацию кулачков, но это ничего не меняло. Станок просто изготавливал не ту деталь, которую от него хотели. Порой, мог сделать партию одинаковых никому ненужных железяк, иногда мог на одной настройке из дести заготовок сделать десять различных фитюлек. Но никогда, ни при каких обстоятельствах станок изготовленный из металла, лишенный глаз, не ломал резцы. Он замедлял подачу перед торцом, уводил ненужный инструмент по свободной траектории, резал резьбу по поверхности, а не в воздухе.

В цехе постоянно не хватало болтов, подшипников, и слесаря на ремонтируемые станки запчасти снимали с агрегатов списанных, брошенных да и просто ненужных. Да только непонятный станок не трогали – бытовала легенда, что детали с него снятые заражены этой хаотической болезнью, и станок, на который они будут поставлены, тоже начнет выделывать фортеля…

В день тот, когда Ольга ушла с завода, станок отечественный но безымянный никто не трогал. Да что там – он пылился уже с пару месяцев.

Ремонтировали другой станок – попроще, но тоже токарный и винторезный. С зачарованным он стоял рядом…

Верней, уже ремонт закачивали…

-//-

– А, в общем, тут ничего сложного… – вытирая ветошью руки, проговорила Ольга. – Этот рычаг одну шестерню из коробки убирает, а вторую наоборот – в зацепление вводит. Верхняя идет на ходовой винт, как видите, а нижняя – на ходовой вал. Чтоб зацепление раньше не случилось – на одной стороне рычага три десятки снято. На глаз и пальцем это не почувствуешь. Надо брать штангенциркуль… А вы этот рычаг вверх ногами поставили. Здесь три десятых не хватает, тут три десятых лишних. Итого имеем шесть десятых нахлеста. Потому у вас две шестерни сразу и включалось. Нортон тянет суппорт и ходовым валом и ходовым винтом – двойная подача во всей красе… Как результат – постоянно срезало шпонку. Ну что, понятно?

Ответа не последовало. Механики крепко задумались.

Сказать, дескать, да все ясно – все равно, что расписаться в том, будто эта деваха больше мужиков знает. Оно то, конечно так и есть. Да вот признавать это обидно.

Молчать дальше? Еще хуже. Этак она и посторонние решат, что остальные механики ничего в своей профессии не смыслят. Оно вон и так – девчонку над ними поставили. Куда уж дальше.

И самое плохое в этом положении было то, что деваха действительно оказалась права: да, рычаг с проточкой, да действительно никто ее не заметил. И это хорошо, что станок ограничивался только тем, что срезал шпонку, коей цена – копейка. Если бы двойная подача включилась в коробке скоростей, то вместо половины шестерен была бы сплошная стружка.

– Ну так что, понятно? – переспросила Ольга. – Я могу идти?

Слесарь старый, седой, промасленный, наконец проговорил:

– Замуж бы тебе надо, Ольга.

Как ни странно это сработало.

Ольга фыркнула, швырнула ветошь в поддон, и пошла прочь.

В сборочные корпуса, куда она шагала, можно было попасть, не выходя во двор. Всего-то надо было пройти до конца пролета в дверь, затем пересечь мастерские. Сделать каких-то пару шагов меж цехами, через тишину и вот снова цех. Снова грохот металла, шум прессов…

Но Ольга вышла на улицу.

В большинстве цехов общаться, даже со стоящим рядом, можно было только криком, а с шагов двадцати уже не помогал и крик, разговаривали все больше знаками. Стены цеха от шума хоть и спасали, но на улице единственно можно было разговаривать, не повышая голос. Шепот же терялся за низким рокотом.

Пусть и возводили стены на совесть, машины за ними работали тоже в полную силу, не таясь. Скажем, в хорошую погоду паровой пресс, привезенный, страшно сказать – из самой Америки, было слышно аж за пять верст.

Но в цехах всегда стояли вечные сумерки и вечная поздняя осень. Высокие окна пропускали мало света, а многие тысячи пудов металла высасывали холод из земли и охлаждали воздух до полумороза. Порой на станках пилили болванки не стальные, а скажем, алюминиевые и тогда вместо снега в цеху шла стружка.

А на улице стояла та самая разновидность осени, которую легче всего спутать с наиромантичнейшей весной. Погода стояла теплая, солнце светило хоть и ярко, но в воздухе присутствовало нечто, что говорило: лета сейчас нет. Но то ли закончилось оно, то ли приближается с каждой минутой – понять было трудно. Ибо такой закон природы: зима может закончиться несколько дней назад, сгореть дотла в солнечном свете, быть отпетой птицами… Но с каждым часом, с каждым днем приближается зима новая, может еще более жестокая, холодная…

Вдоль стены цеха, на запасном пути стоял бронепоезд с двуглавым орлом на локомотиве. Он был уже оплачен монархистами.

Рядышком, в сборочном цеху последние доводки шли на другом бронепоезде, который заказали малороссийские бандюки.

Несмотря на смутное время, завод не оставался без работы.

Война Империй переросла в войну гражданскую. Нужда в бронепоездах не пропала. Даже напротив, нужда в бронепоездах росла.

Зато рекламаций приходило гораздо меньше. Фронты были нестабильны, бронепоезда то и дело переходили из рук в руки. Часто случалось, что прежние владельцы сами раздалбывали свое имущество: порой, чтоб не досталось врагу, порой уничтожали все же перешедший на сторону врага бронепоезд во встречном бою.

Через открытые ворота Ольга вошла в сборочный цех. Мимо бронепоезда прошла вглубь, почти в самый дальний от ворот угол цеха. Совсем недавно здесь все было завалено колесными парами, отложенными до выяснения – иными словами браком.

Теперь же на этом месте собирали по чертежам Ольги броневой трамвай полиции. Он был уже почти готов. На своем месте стоял газолиновый мотор мощностью в сто восемьдесят лошадиных сил. Он вращал генератор, который через электротрансмиссию питал ходовые электродвигатели. В случае наличия контактного провода поднимался пантограф и трамвай шел от сети.

Кроме места для водителя-командира, стрелков имелся отсек для десанта в десять полицейских при двух самокатах или одном мотоциклете.

В упомянутый день собирались ставить на трамвай вооружение. Пока Ольги не было на месте, успели поставить пулеметы – четыре системы Гочкиса.

Сейчас собрались ставить основное оружие – из ящиков лебедкой извлекли горную пушку Норфельда-Максима, новенькую, только что из арсенала, еще в заводской смазке.

Ольга была весела, как гимназистка, получившая именно то платье, о котором долго мечтала. Как-то сразу забылось глупейшее поведение слесарей в цехе механообработки… И эта поломка, в общем-то, пустяковая настолько, что больше времени терялось на то чтоб дойти отсюда до станка и обратно, чем собственно на ремонт.

Пока подогнали броневую маску по месту, укрепили тумбу – хоть и незаметно, но прошло времени достаточно, чтоб устать и проголодаться.

Наконец, один рабочий, молодой парень снял фуражку, отер с лица пот, сказал:

– Ольга Константиновна, сударыня вы наша! Нам бы на обед сходить… Покурить хотя бы?..

Из кармана комбинезона Ольга достала хронометр, открыла крышку. Кивнула: да, действительно: перерыв начался уже четверть часа назад.

– Да, господа… Прошу прощения. Спасибо за работу. Можете отдыхать.

На перерыв рабочие шли с приподнятым настроением, меж собой шушукаясь: дескать, слышали, господами нас называет!

Меж тем Ольга осталась у трамвая. Когда все ушли, поднялась на броню крыши, облокотившись на башню, присела, и что-то писала, рисовала в своем блокноте.

Из окон галерей лился свет, было тепло и уютно, настолько, насколько может быть уютно на дюймовом листе броневой стали.

Отчего-то во все времена после обеда в цехе становилось тише. Не то люди уходили на обед и не возвращались, не то работали спокойней, медленней. Ибо говориться же: вся жизнь борьба, до обеда с голодом, после обеда со сном…

В общем, ничего Ольге не мешало заниматься набросками.

Или почти ничего.

-//-

Возле бронетрамвая появился мальчишка, работающий на заводе посыльным. Он пробежал мимо, не заметив Ольгу, затем бегал по цеху, спрашивал что-то у рабочих. Те все больше отвечали на вопросы неопределенно, то есть попросту отмахивались. Иные все же указывали ему точное направление – к трамваю.

Он возвращался, обходил трамвай вокруг, снова пускался в расспросы отходил дальше.

И только с третьего раза обнаружил Ольгу.

– Эй, мадмуазель! Вас к себе управляющий требует!

– Так-таки и требуют? – спросила Ольга. – Может, просит?

– Не-ка! Требует!

– Хорошо… Я сейчас приду.

– Он требовал немедля!

– Если так немедля, мог бы и сам прийти – не велик начальник. – и, видя замешательство мальчишки, добавила. – Ну не могу же я оставить без надзора боевой трамвай. Тут оружия на многие тысячи…

…Посыльный ушел.

Дождавшись ушедших на обед, Ольга велела запирать трамвай и расходиться по домам – отдыхать. Все равно с такой беготней никакой работы сегодня не будет. Для порядка рабочие поворчали, дескать, откладывать негоже, работу все равно надо делать. Но все же были в душе довольны – осень на улице, и дома и во дворе работы невпроворот. А еще вздремнуть неплохо было бы…

– Меня к управляющему вызывают… – словно оправдывалась Ольга. – Неизвестно на сколько разговор тот затянется.

Рабочие сочувственно покачали головами. Управляющего они не любили. Считали его сидящим не на своем месте.

К примеру, случались такие диалоги:

– Отчего сидите, не работаете? – спрашивал управляющих у отдыхающих рабочих.

– Да вот, надо отверстия просверлить, резьбу нарезать. – объясняли рабочие. – Метчики есть, а за сверлами уже пошли…

– Ах вы, бездельники! Давайте пока нарезайте резьбу, отверстия потом просверлите!

Да и Ольге управляющий не нравился. Впрочем, складывалось мнение, что он нравится только себе. И то не всегда.

Как бы то ни было, через четверть часа Ольга по гулкой лесенке поднялась в кабинет управляющего. Постучалась. Ей разрешили войти.

Управляющий почувствовал, как в кабинете тут же запахло померанцем.

– Что вам угодно? – спросил управляющий с милой улыбкой.

Как подсказывал опыт, улыбка та не сулила ничего хорошего.

– Вы меня вызывали…

– Ах да, – управляющий сделал вид, что забыл. – Действительно вызывал.

Он улыбнулся еще шире, так, что казалось, будто его лицо вот-вот от улыбки лопнет.

Ольга почувствовала смутное желание врезать по этой морде, и даже нащупала лежащий в кармане гаечный ключ. Но в последний момент сдержалась.

– Дорогая Ольга Константиновна! Я должен признать, что ваш труд заслуживает наивысшей оценки. Благодаря вам, мы получили много призов, дипломов. В частности, я бы отдельно хотел отметить модель бронедрезины. Нам неимоверно тяжело будет без вас обходиться. И, тем не менее, со следующей недели мы постараемся с этим справиться…

Сначала Ольга даже не поняла, что ей сказали. Начали за здравие, а закончили за упокой. Она уволена…

За что? – подумала она.

– Ну понимаете… – начал управляющий и замолчал.

Нет, наверное, не подумала а сказала вслух… – спросила Ольга.

– Вас не устраивает мой круг познаний?

– О! Думаю, даже на тульских оружейных заводах не найти столь одаренного мастера.

– Вам не нравятся мои чертежи? Мои изобретения?

– Ну что вы!

– Так в чем же дело?

Приказчик потупил взгляд

– Вы смущаете мастеров.

Чем именно она их смущала было понятным. Пусть она ходила все больше в комбинезоне, прически носила короткие, да и те прятала под беретом. Но все же она была женщиной, девушкой, молодой, красивой. И вместе с тем она чужая здесь…

Нет, конечно, женщины на заводе имелись. Порой положение занимали особое, работали на станках уникальных. Но всегда оставались работницами, никогда не поднимались даже в самое незначительное начальство.

Лица здешних работниц отражали накопленную из поколения в поколения усталость.

Периодически им даже дарили цветы – как правило, пышные но дешевые хризантемы или одну изначально тощую гвоздичку. Цветы стояли в банках рядом со станками, рядом с припасенными резцами или заготовками.

На цветы садилась пыль, оседали пары масла. И через неделю-другую цветы не вяли, мумицифицировались, становились цвета бурого, словно изготовленные из проржавевшей стали.

– Я понимаю – каждый из них хуже вас. – успокаивал управляющий. – Да что там… Вероятно, все вместе они не сделают того, что можете вы. Но в то же время, много ли проку будет, если вы останетесь единственным механиком на заводе?

В кабинете их имелось два окна: одно выходило в цех, другое на улицу. Ольга посмотрела сначала в первое, но рассмотрела немного – в цехе было темнее, чем в кабинете.

А за другим окном бесновалась настоящая осень. Седели поля, ветер все чаще рвал лист с деревьев. На зиму глядя почернела вода в местной речушке.

По железной дороге все дальше от завода уходил бронепоезд. Тот самый, монархический.

И внезапно Ольга рассмеялась. Делала это громко, безудержно, что задрожали стекла в рамах.

Управляющий испуганно стал наливать воду, протянул ее девушке дрожащими руками, но та покачала головой и вытерла слезы с глаз.

– А какого черта?

Управляющий покосился на икону в углу кабинета?

– Какого черта, – переспросила Ольга. – какого черта я должна за эту работу цепляться?

Затем встала и вышла из комнаты.

Управляющий вздохнул не то чтоб с облегчением.

…По той же лесенке Ольга спустилась в цех, пошла через пролет.

Из своего окна управляющий смотрел ей в спину.

Ольга не оборачивалась.

Лишь остановилась возле механиков тех самых механиков, с которыми общалась утром. Сейчас они пытались вынуть вал из корпуса редуктора. Как бы они не вращали вал, получалось, что та или иная его часть не могла выйти, цеплялась за выступы, приливы, ребра жесткости.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю