Текст книги "Москва 2066. Сектор"

Автор книги: Андрей Лестер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Бросай его! – Я ударил Витасю по плечу, и он очнулся.

Земля в лесу была теплой. Кое-где виднелись уже подснежники и какие-то мелкие фиолетовые цветочки, а рядом – желтые головки одуванчиков, как в мае. И везде – поразительная, небывалая чистота. Ни одной пивной бутылки, никаких полиэтиленовых пакетов, смятых сигаретных пачек, окурков, упаковок из-под чипсов, шприцев, тампаксов.

Я решил еще раз испытать звериное чутье Бура.

– Витася, – спросил я, уже не холодея, как поначалу, при виде необъяснимой чистоты. – Как ты думаешь, кто мог здесь убрать?

– Мы это обязательно выясним, – ответил Бур мрачно. Звериное чутье не помогло.

Он шел левее и несколько сзади, и я виском и затылком чувствовал опасность и думал: «А не убить ли мне его самому, до того, как он попытается избавиться от меня?»

Мне казалось, что Бур стал еще выше, еще тяжелее, еще опаснее, чем всегда. Он шел по лесу как зверь, как хозяин, становилось ясно, что теперь удержать его будет нелегко. Я видел раньше, как во время переворотов в Африке такие вот здоровенные парни из дисциплинированных бойцов мгновенно превращались в жестоких кровавых властителей.

Я прикинул, справлюсь ли с ним, и ответил себе – да, должен. Он был на полголовы выше, крупнее, злее, но я был опытнее и быстрее.

У меня еще оставалось в запасе несколько минут. Теперь я думаю, что, возможно, я использовал их не так, как следовало.

– Витася, – спросил я, – у тебя есть дети?

Оказавшись у дома Изюмова, я позвонил в дверь. Бур тем временем обошел дом с тыла и заглянул за углы.

Внутри раздался какой-то шорох, но никто не открывал.

– Это я, Адамов! – крикнул я. – Все спокойно. Открывайте!

Наконец двери отворились. На пороге стояла Лиля с опухшим от слез лицом и неприбранными рыжими волосами.

– Гарри! – воскликнула она, вспомнив мое студенческое прозвище.

Меня не называли так уже лет двадцать. Плохи дела, подумал я. У людей того типа, к которому относились Изюмов и его жена, романтические пласты сознания обнажаются только под воздействием очень большой беды.

– Скорее! – Лиля бросила затравленный взгляд в сторону улицы (в просвет между мной и Буром) и, как только мы оказались внутри, заперла двери на все засовы.

Мы прошли в гостиную. Изюмов, руководитель одного из самых засекреченных спецподразделений России, сидел в кресле со стаканом в руке. На нем был серый спортивный костюм PUMA и вязаные шерстяные носки коричневого цвета. Толстое лицо его покраснело, редеющие белесые волосы стояли торчком, одна нога была закинута на другую и на подошве вязаного носка отчетливо видна была большая дырка, которую генерал теребил пальцем свободной руки.

– Садитесь. – Пьяный Изюмов показал стаканом на диван, не переставая при этом теребить рваный носок.

Это зрелище, как и вырвавшееся у Лили «Гарри!», отнесло меня на много-много лет назад. В те далекие годы рваные носки у Юры Изюмова скорее были правилом, чем исключением.

«Нам приходится экономить. Мы не можем позволить себе то, что покупаете вы», – говорил мне, жителю барака, обладатель огромной квартиры в обкомовском доме.

И Юра экономил. Мясо ел только в гостях, а дома питался морковными котлетами. Когда собирали деньги на студенческую попойку, давал рубль («у меня больше нет»), а по ходу пьянки еще и пытался подзаработать: однажды за десять рублей съел личинку майского жука – склизкое желтое существо размером с крупную гусеницу. Зато осенью, когда мы надевали свои поношенные курточки, у Юры появлялся новый овчинный тулуп, пыжиковая шапка или даже настоящий кожаный плащ. Сэкономив на друзьях, а также на носках и трусах, он вкладывал деньги в своего рода недвижимость в царстве одежды.

Боги всегда будут смеяться над нами, подумал я. Громадные заводы из бетона и стали таяли на глазах как дымок дамской сигареты, а рваные носки оставались навсегда.

Я сел в кресло рядом с большой пальмой, а Бур сказал: «Как-то не время рассиживаться» и остался стоять.

– Ну, тогда выпейте! – сказал Изюмов и потянулся к столику, на котором стояла бутылка водки, томатный сок и несколько стаканов (как будто он знал, что мы приедем!).

Нога его в рваном носке соскочила при этом с коленки и с сильным стуком ударилась об пол. Изюмов выругался и, с кряхтением перегибаясь через свой огромный живот, стал разливать водку. Потом, расплескивая, толкнул стаканы.

– Пейте!

– Спасибо, – отказался я.

– Пей, говорю!

– Юра, – сказал я. – Ты на нас не кричи! Мы тебе помочь хотим.

– Юра?! Я превратился в Юру. Понятно. А как же «товарищ генерал, разрешите обратиться»? – заварнякал Изюмов. – Когда это я стал Юрой? А? Для него я тоже теперь Юра?

Стаканом он ткнул в сторону Бура, скрестившего руки на груди.

– Говно ты, а не генерал, – спокойно сказал Бур, сузив глаза, и Изюмов как-то сразу сник.

– Нет, никто мне не сможет помочь. Все кончено, – заныл он. – Мы отрезаны от всего мира. Ничего не работает. Мобильники, телевизор, даже видеоплеер… Высшее руководство страны…

Заговорив о руководстве, этот подлец мгновенно поменял тон с ноющего на трагически-официальный.

– Высшее руководство страны, которое пыталось сохранить… Ценой собственной жизни… Их самолет… – Изюмов красочно покрутил стаканом с водкой. – Все акции в жопе! – неожиданно закончил он.

– Какие акции, дружище? О чем ты?

Несокрушимость веры в денежный расчет и сила жадности, не ослабевающая даже перед лицом гибели, всегда казались мне чем-то из разряда невероятных чудес. В принципе, этих явлений не могло быть, но они были. А раз так, то почему тогда в начале марта не могут цвести одуванчики?

– Все оффшорные деньги вложил. В мобильную связь, коммуникации, энергетику. Эта дура нудила, давай, бери побольше, кризис заканчивается, все будет дорожать.

– Да ты сам говорил, что нет ничего надежней энергетических компаний и связи! – огрызнулась Лиля.

«Неужели я мог быть когда-то хоть немного, но влюблен в эту базарную торговку, увешанную дорогостоящими побрякушками?» – подумал я.

– Акции, господа, вам больше не понадобятся, – сказал я коротко, не желая терять времени. – Подумайте лучше о ребенке. Анжела дома?

– Дома, – всхлипнула Лиля, поправляя несвежую рыжую прядь.

– Нам надо с ней поговорить. – Я встал с кресла.

– Нет! Гарри! Нет, не надо. – Лиля вцепилась мне в грудь. – Нет, не пущу! Не трогайте ее!

– Лиля! Ты что? Все в порядке.

– Нет! Нет! – Она колотила меня кулачками.

Похоже, ей нравилось то, что она делает. Какой-никакой, а выход эмоциям. Игра в самоотверженность.

Тем не менее это не очень удачное подражание драматическим сценам из кинофильмов начинало мне надоедать. Я испытывал большое искушение отвесить ей пощечину.

– Успокойся, говорю. Это в ваших же интересах. Помочь хочу. Она в своей комнате?

– Не пущу!

– Слушай, Лиля, внимательно. Если бы мы хотели плохого, я б с тобой не говорил. Мы бы просто свернули вам шеи, и дело с концом… Анжела нам нужна. Она была с нами на объекте, хочу задать ей пару вопросов.

– На каком объекте? – произнесла озадаченно женщина и бросилась к мужу.

– На каком объекте, ты, урод? – Лиля схватила Изюмова за ворот спортивной куртки и стала трясти. – Во что ты втянул нашу дочь?

Изюмов к этому времени, расплескивая и проливая, но все же успел выпить еще стакан и теперь покорно болтал щеками.

– Ладно, я пойду, поговорю с Анжелой, а ты подержи ее пока, – сказал я Буру.

– Да нет уж, – ответил Бур. – Лучше наоборот.

Мы были похожи на двух грабителей, взломавших сейф с бриллиантами и опасающихся оставить один другого наедине с драгоценностями.

– Хорошо, пошли вместе.

– Тогда эту тварь придется связать, – кивнул Бур на Лилю.

Лиля дернулась, как от удара по спине, повернулась к Буру, широко открыла рот и громко прошептала: «Што-о-о?»

– Ничего, – ответил Бур. – У кого-нибудь есть скотч?

Лиля опустилась у ног Изюмова на колени и почему-то на коленях поползла к соседнему креслу. Кое-как взгромоздившись на него, она с ужасом поглядела на нас с Буром и повторила своим потусторонним шепотом:

– Што-о?

– Клейкая лента, в рулончиках таких аккуратненьких, есть у вас? – сказал Бур.

Анжела сидела в наушниках, задрав ноги на стол с тетрадками, и слушала музыку. Наушники были подключены к ноутбуку, на мониторе вспыхивали и опадали какие-то электронные загогулины. За окном, в которое девочка смотрела, покачивая музыке в такт головой, человек двадцать военных в кителях и несколько женщин в расстегнутых куртках и пальто спокойно и деловито обсуждали что-то.

Когда мы вошли, Анжела сказала «Ой!», сняла ноги со стола и поздоровалась.

– Как дела? – спросил я ее.

– Хорошо, – улыбнулась девочка, сдвинув наушники, но не снимая их.

Она, по-видимому, не собиралась долго разговаривать с нами.

– А вы чего такие злые? – спросила она.

– Мы не злые, мы сосредоточенные, – сказал я в некоторой растерянности.

Такие двенадцатилетние девочки даже в лучшие времена приводили меня в замешательство. Всегда казалось, что они знают обо мне нечто такое, чего никогда не знал о себе я сам.

– Особенно Виталий Иванович, – сказала Анжела.

– Можешь называть меня «дядя Витася», – сказал Бур.

– Нет, – покачала головой девочка. – Я только дядю Игоря называю дядей. А вы – Виталий Иванович. Я помню. Очень интересный человек. Который все о себе знает.

– У тебя что, ноутбук работает? – спросил я. – Можно попробовать?

Я шагнул вперед. Но стоило мне нажать на клавиши, как экран погас, и на черном фоне выскочило уже знакомое мне слово «WORD». Сколько я ни пытался убрать заставку, ничего не выходило; жутковатые буквы спокойно переливались всеми цветами радуги, никак не реагируя на мои потуги. Компьютер висел, как мертвый.

– Адамов, не ломай технику! – вылез вперед Бур и своим огромным твердым пальцем нажал на кнопку питания.

Экран погас, а через секунду Бур нажал на кнопку еще раз. Почти мгновенно экран густо почернел, и на нем снова издевательски переливались неуничтожимые буквы.

– В жизни не видел ничего подобного, – тюзовским голосом сказал Бур, явно пытаясь втянуть Анжелу в беседу. – Да, знаний у меня не хватает.

– Виталий Иванович, тут знания ни к чему! – сказала Анжела. – Вот как это делается!

Она легко тронула клавишу «пробел», и переливающиеся буквы мгновенно исчезли, а по экрану снова в замедленном полете поплыли бессмысленные в своей сложности фигуры из цветных электронных линий. В наушниках стала слышна музыка.

Мы с Буром переглянулись.

– А Интернет? – спросил я. – Можешь включить?

– Можно было бы и Интернет, только серверы не работают, а как их запускают, я не знаю, мы это не проходили. А зачем вам?

– Хорошо, – вдруг сузив глаза, сказал Бур и достал из кармана мобильник. – Можешь с него позвонить?

Кажется, Анжела начала понимать, что «дядя Витася» задает не совсем бескорыстные вопросы. Она вопросительно посмотрела на меня. Я кивнул.

– Ладно. – Она взяла его телефон, поглядела на потухший экран и недолго думая просто нажала «трубку».

В ту же секунду все девяносто восемь килограммов моего тренированного тела вздрогнули, как от удара током. В тесном кармане моих джинсов завибрировал и спустя мгновение, оглушительно, как мне показалось, зазвонил забытый мобильник. Я вытащил его и посмотрел на дисплей. Определялся номер Бура.

– Алё! – сказал я, снимая трубку.

– Алё, – послышался смеющийся голос Анжелы.

Он звучал одновременно из трубки и в двух шагах от меня.

– А ну-ка! – Бур выхватил мобильник у девочки.

Телефоны тут же мертво замолчали, исчезли антенны и погасли экранчики.

– Черт побери! – сказал Бур, глядя на дисплей своего коммуникатора.

– Хотите, вам позвоню, Виталий Иванович? – Анжела порылась под тетрадками на столе, достала свою красную перламутровую «Нокию», и в руке Бура раздался «Полет валькирий» Вагнера.

– Откуда ты знаешь мой номер? – спросил Бур.

По его обычно неподвижному лицу пробежала рябь сменяющих друг друга чувств. Я подумал, что он увидел больше, чем ожидал.

– А зачем мне его знать? Я и без номера могу позвонить, – сказала Анжела, задирая голову, чтобы посмотреть в лицо двухметрового громилы. – Вы так не переживайте. Все будет хорошо. Поглядите в окошко. Видите? Все хорошо. Любой вам скажет!

Небольшая толпа за окном начинала рассасываться. Люди и в самом деле, казалось, договорились о чем-то хорошем и, пожимая друг другу руки, расходились с безмятежными и уверенными лицами чемпионов, удачно вышедших на пик формы.

– Тихие? – вопросительно кивнул я в сторону окна. – Уже?

– Ну, в основном, да. Хотя не все. Я пока не пойму, как это работает.

– Кретины, – прошипел Бур.

– Зачем вы так? – строго спросила Анжела.

– Извини, – пошел на попятную Бур. – Понимаешь, это так все неожиданно. Понять, что происходит, любому тяжело. А я человек грубый, военный… Не сдержался. Конечно, это меня не оправдывает, но дело в том, что я просто очень и очень расстроен. Можешь представить, сколько у меня сейчас дел! А машина заглохла. Как думаешь, машину сможешь завести?

– Вы обманываете меня, – ответила Анжела строго. – Вовсе вы не из-за машины. И заводить вам я ничего не буду.

– А смогла бы? – настаивал Бур.

Она снова посмотрела на меня. Я снова кивнул, хотя и не так уверенно, как в первый раз.

– Если вас это так сильно интересует, – сказала Анжела, – то я полчаса назад каталась на скутере Кирилла. Это мой сосед. Он у него заглох, а я завела и поехала. Но потом выскочила мама, загнала меня в дом и заперла.

И тут Бур пошел ва-банк. Медленно и осторожно, двумя пальцами, он вытащил из-под пиджака пистолет. Это был ПБ, бесшумная версия «макарова».

– А ну! Выстрелить сможешь? – Бур протянул пистолет Анжеле.

Не рассуждая даже малейшей доли секунды, я выхватил свой Зиг-Зауэр и максимально точно и коротко ударил им Витасю в висок.

Чагин

– Виталий, извини, конечно, но что это значит? – спросил Чагин. – Что значит, что ты видел живого Бога?

То, что произошло на Земле пять лет назад, по-прежнему не имело никаких вразумительных объяснений. Никто, как говорится, не взял на себя ответственность. Причина и источник Переворота были так же неизвестны и недоступны пониманию, как и в первые дни. И каждый раз, когда Чагин имел неосторожность задуматься об этом, внутри возникало похожее жутковатое чувство.

Как будто бы совсем рядом, за тоненькой, колеблемой сквозняком, занавесочкой присутствовал Наблюдатель, имени которого не знал никто. Зато Он видел всех и знал обо всех всё. Чагину и хотелось заглянуть за занавесочку, и было страшно даже подумать об этом.

Неужели же полковнику удалось это сделать?

– Надеюсь, это шутка? – Чагин почувствовал, как ослабели колени. – Это пропагандистский трюк?

– Я тебе расскажу, но попозже, – с видом спокойного превосходства ответил Виталий. – Это закрытая информация.

– Но не для этих людей? – Чагин кивнул назад, в сторону часовни, которую они минуту назад проехали.

– И для них тоже. Они знают только то, что им позволено узнать.

– «Попозже», это когда? – не сдавался Никита.

– «Попозже» – это когда придет время, – сказал Виталий.

– Ваше правительство хочет, чтобы я помог остановить распад, и скрывает от меня информацию, без которой я, возможно, вообще вас не пойму?

– Повторяю. Когда придет время, – отрезал Виталий, и Никита в очередной раз удивился, как это полковнику в ярости удается удерживать лицо абсолютно неподвижным и только сужать зрачки.

И еще Чагин подумал, стоило ли приоткрывать человеку завесу над заветной непроницаемой тайной, если после этого он с удовольствием мочится в лифте?

Или дело обстоит еще хуже и страшнее, и Тот, кто скрывается за занавесочкой, кто так близко подошел к нам за последние пять лет, совсем не таков, как мы себе его воображаем?

…Но вскоре то, что происходило за окнами автомобиля, отвлекло Чагина от этих бесплодных размышлений. Улицы Сектора полностью завладели его вниманием.

Прежде всего Чагина поразили небывалый шум, странный холод и удивительно бедная растительность.

Как только через два-три переулка въехали на широкую улицу, которую Чагин вроде помнил по старой Москве, а вроде и нет, во всяком случае не мог вспомнить ее названия, шум стал настолько сильным, что приходилось повышать голос, чтобы расслышать друг друга. Скрипели велосипеды, лязгали повозки, кричали рикши и носильщики седанов и паланкинов, гудели как пчелы многочисленные прохожие, и поверх этого всего отовсюду неслась музыка, песни, какие-то завывания и оглушительная трансляция рекламных воззваний.

Деревьев на улицах почти не было, а те, что были, сильно отличались от посадок в Тихом мире. Почти не было видно вечнозеленых. Плодовые отсутствовали как вид. И почему-то на ветках только-только начинали набухать почки и формироваться первые листики, в то время как у Чагина во дворе уже отцветали абрикосы. Никите показалось, что здесь, в Секторе, было значительно холоднее. Этого не могло быть, учитывая, что Сектор находился всего в тридцати километрах от дома Никиты, да к тому же южнее, но это, по-видимому, было так.

Однако были вещи гораздо удивительнее деревьев, и журналист внутри Никиты очень быстро взял верх над садовником.

Через пару минут полковник остановил машину у шеренги красно-синих телефонных будок, предупредил Чагина, чтобы тот не выходил из машины, после чего на всякий случай закрыл ключом обе передних двери и отправился кому-то звонить. Когда он, пригнувшись, втискивался в крайнюю из будок, вся линия красно-синих ящиков, соединенных продольными металлическими полосами, вздрогнула.

Никита, увидев телефоны, сразу же подумал о Лебедеве и о таинственном аппарате, который священник зачем-то прятал у себя в церкви. Всем хорошо было известно, что телефонной связи между Сектором и Тихим миром не существует. И вот, оказалось, что это не так. Или не совсем так. Оказалось, что в Тихом мире тоже есть тайны, секреты. Интересно, от кого? И зачем они?

Надеясь, что полковник будет говорить хотя бы пару минут, покрутив ручку, Чагин полностью опустил стекло и стал рассматривать улицу и прохожих.

Откуда-то неподалеку, перекрывая громкостью все другие, более отдаленные, ретрансляторы, гремела песенка. «Мяу! Ши… Мяу! Ши… Тебе мои мя-ки-ши!» – старательно мяукал женский голос.

Чагин вспомнил, как в конце 90-х вернулся из своей первой поездки в Европу. После Парижа и замков Луары Москва поразила его хмурыми лицами, грязью и толпами людей, одетых сплошь в черное и серое. После европейской упорядоченности в глаза бросался лежавший на всем отпечаток тоски и безумия. Казалось, что никто не знал, куда и зачем направляется, а тот, кто знал, выглядел обреченным, словно корова у ворот бойни.

Нечто подобное Чагин переживал и на этот раз. Всего час назад он видел на улицах сияющие глаза и уверенные походки. А теперь его окружали потухшие взоры, вялые или, наоборот, излишне возбужденные, тела, неестественные жесты и слишком громкие, отдающие безумием, крики толпы.

В основном люди были одеты мрачно и скудно, но попадались и модники в ярких нарядах, с длинными пластмассовыми гирляндами сережек в ушах и носах. Эти приплясывали на ходу и даже напевали: «Мяу! Ши… Мяу! Ши…» Многие мужчины, и не только юного возраста, шли с расстегнутыми ширинками, в которые высовывались цветные уголки рубашек (как раньше носили платочки в нагрудных карманах пиджаков). Женщины были одеты еще более странно, в какие-то балахонистые юбки и платья, скрывающие талию и линию бедер. Зато груди у всех были подчеркнуты, обтянуты и даже (невзирая на погоду) оголены.

Чагину показалось, что изменился даже физиологический тип среднего горожанина. Они не были ниже ростом или уже в плечах, однако как-то слишком сутулились и по-негритянски отклячивали зады. Другими были и лица. Очень много появилось людей с извилистой линией рта, с несобранными, расквашенными губами. Казалось, что говорили они, причмокивая. Модно было, вероятно, подчеркивать эту извилистую длину губ. Как бы в подтверждение этих мыслей у машины вдруг остановился молодой мужчина с накрашенным ртом и в оранжевой куртке с круглыми зелеными пуговицами размером с небольшое яблоко. С трусливой наглостью глядя на Чагина, он поднес левую руку к уху.

– Привет, – сказал Чагин, подавляя из вежливости брезгливую гримасу: у мужчины (если это все-таки был мужчина) был накрашен не только длинный рот, но и глаза, и в уголках глаз скопились комочки краски.

Мужчина (или кто бы это ни был) еще раз сложил левую руку лодочкой и еще раз поднес ее к уху.

– Сколько литров? – спросил он, указывая другой рукой на капот «Ровера».

– Что? – переспросил Чагин, удивляясь.

Он, конечно, понимал, что находится на бывшей территории Москвы, но существо перед ним выглядело так дико и малопонятно, что, казалось, и говорить должно было на каком-нибудь непонятном или даже инопланетном наречии. Но оно говорило по-русски, да еще и с гипертрофированным аканьем подмосковного жителя. И это было странно и удивительно.

– Сколько литров? – повторил человек.

– Это электромобиль, – ответил Чагин.

Человек посмотрел на Чагина диковато.

– Я понимаю, – сказал он. – А литров сколько?

– Литров чего? – Ситуация начинала немного забавлять Чагина.

Вдруг из толпы появился мальчик лет семи с густой прической из длинных негритянских косичек и в голубой искусственной шубке. «Папа! – крикнул он раскрашенному, – трансформеры скоро закончатся! Скорее!»

– Не переживай, – ответило существо сыну. – В этом магазине у меня все схвачено.

В это время шеренга красно-синих телефонных будок снова вздрогнула, и из крайней вылез громадный Виталий. Собеседник Чагина оглянулся и в ужасе присел на своих тонких ногах. Он лихорадочно сложил руку лодочкой, дернулся к уху, но тут подбежал мальчишка, и ему пришлось менять диспозицию. Раскрашенный схватил сына за косички, оперативно намотал их на руку и сильным рывком опустил голову мальчишки чуть ли не до пояса.

– Простите, господин полковник, – сказал он, кланяясь и пятясь от автомобиля. При этом не забывал хорошенько подергивать за волосы сына, который выл от боли и тоже корчился в подобии поклонов.

Чагин не верил своим глазам. Это напоминало дурной сон или плохое советское кино на историческую тему.

Виталий, не сказав ни слова, а только сузив зрачки, прошел и сел в машину.

– Я бы тебе рекомендовал разговаривать только с представителями премиального класса, – сказал он глухо. – Во избежание.

– Во избежание чего? – спросил Чагин. – И как я определю представителей премиального класса?

– Научишься. А до той поры лучше на улицах не говори ни с кем. Во избежание.

Чагин не рискнул второй раз спросить «во избежание чего».

Они повернули еще раз и выехали на очень широкую уродливую улицу, в разлете которой стояли высокие грузные здания, а перед ними громоздился как бы мелкий густой подлесок каких-то трущобного вида сооружений. Чагин попытался сориентироваться. Высокие здания на заднем плане, в основном грязные, с трещинами и потертостями по фасадам (некоторые из них, однако, выглядели чище и богаче), напоминали до боли знакомую улицу.

– Это Ленинский проспект? – неуверенно спросил Чагин.

– Да, это он. Красавец! – сказал Виталий с таким широким восторгом, словно показывал заезжим гостям Невский проспект времен расцвета Петербурга и Российской империи.

По мнению Чагина, хвастаться было совершенно нечем.

Почти все пространство между дорогой и большими старыми зданиями было залеплено какими-то киосками, павильонами, хижинами и каморками, покрывающими улицу в несколько слоев и перемешанными так бессмысленно и некрасиво, что все вместе напоминало нечто среднее между старым Черкизовским рынком и выброшенным на помойку, протухшим салатом оливье.

Местами, среди грязных, растрескавшихся фасадов сияли тонированными стеклами вычищенные богатые здания, которые смотрелись на общем убогом фоне довольно нелепо и еще сильнее сгущали окружающую нищету.

Все щели и переулки были забиты кучами мусора.

Все стены и столбы завешаны рекламой.

Реклама висела на растяжках, на редких голых деревьях, покрывала двери подъездов, телефонные будки, асфальт и даже стекла окон.

В мусоре рылись грязные озверелые люди, похожие на ухудшенную версию допереворотных московских бомжей. Мимо шли женщины с выставленными грудями и мужчины в длинных серьгах и с расстегнутыми по моде ширинками.

Чагин попытался примерить эти улицы и этих людей на себя, на свою семью. Получалось плохо.

«Похоже, здесь собралась вся дрянь», – подумал он и решил, что сделал ошибку, согласившись на поездку и пообещав Вике, что она с Лешей приедет к нему в Сектор. Нет, нет, ребенка сюда везти нельзя. «А чего я ждал? – укорял себя Никита. – Что я рассчитывал здесь увидеть? Разве непонятно было, почему Лебедев молчал на мои вопросы?»

Чагин поежился, вспомнил про свои книги в потрепанной сумке NIKE, которая лежала на заднем сиденье. «Записки о галльской войне» и «Остров сокровищ». Ну, это еще не слишком нелепо. Хорошо, что не взял Тютчева и Пастернака. Он едва удерживался, чтобы не застонать от досады.

По дороге катились совершенно невообразимые повозки. Каждый пытался изобразить роскошь в соответствии со своими представлениями о ней и своим достатком. Шестерня спряженных вместе велорикш тащила карету, обклеенную плакатами с изображением танцующей девушки с микрофоном. На девушке были высокие сапоги, розовые плавки на детских узких бедрах и татуировки на громадных голых грудях. Судя по надписи, звали танцовщицу (или певицу) «Катька – мегавспышка».

Рядом влачились грязные и потрепанные велосипеды с устроенными на них картонными ящиками как бы автомобильных кузовов. На некоторых были приделаны эмблемы «Мерседеса» и «Тойоты». Их легко обгоняли пешие рикши, одни из которых тянули за собой красивые перламутровые кабриолетики на двух колесах, другие – дешевые повозки, подозрительно напоминавшие садовые тачки. Но даже пассажиры последних с презрением поглядывали на тех, кому приходилось добираться пешком.

Электромобилей, в особенности таких, как белый «Ровер», было немного. Все они сигналили, разгоняя повозки, но двигались всё равно довольно медленно.

В какой-то момент трущобы по левую сторону проспекта на время расступились и мимо поплыли чистые тротуары, красивые чугунные заборы, аллеи и уходящие вглубь, два-три прозрачных, свободных от мусора переулка. Посреди стояло несколько больших ухоженных зданий, центральное из которых подозрительно напоминало институт нефти и газа имени Губкина, так называемую «Трубу». Поблизости была оборудована довольно аккуратная стоянка, на которой вокруг электрических и конных повозок, а также велосипедных коробочек поменьше, в ожидании седоков крутились стайки рикш, велосипедных и беговых. По фасаду здания, на самом верху, шли громадные буквы, обведенные трубками ночной подсветки. Никите показалось, что на здании было написано «БЕЛЫЙ ДОМ». Он отклонился, чтобы не мешал сидевший слева Виталий, и прочел внимательно. Точно! «Белый дом!» Никита засмеялся.

– Что смешного? – спросил полковник. – Это правительственное здание.

– Да какой же он «белый»? Он коричневый, – всхлипывая, показал на «Трубу» Чагин.

После этих слов его разобрало еще сильнее. Через полминуты от смеха начало тошнить.

– Дружище, тебе, может, валерьянки дать? – спросил полковник угрожающе.

– Нет, спасибо. Просто анекдот вспомнил. Помнишь, как Ленин говорил Максиму Горькому: «Ну, какой же вы горький? Вы сладкий!»

Неожиданно Виталий тоже засмеялся, но выражение лица его при этом было таким, что было совершенно непонятно, смеется ли он шутке Чагина, или над тем, что Чагина ожидает в ближайшем будущем и о чем он сам еще не знает.

Когда проехали институт имени Губкина и снова по обочинам пошли трущобы и нищие, полковник показал на группу бродяг, греющихся у вентиляционной шахты, и притормозил:

– Посмотри! Никого не узнаешь?

Похоже было, он снова решил похвастаться.

– Нет, – честно ответил Чагин, вглядевшись в людей в лохмотьях и постепенно успокаиваясь.

– Вон, с синяком под глазом.

– Нет, не узнаю.

– Евсей Сергеев! Знаменитый визажист.

– Да? Странно, – ответил Чагин. – Я почему-то думал, они у вас должны быть при деле.

– Так-то оно так, да только очень сильная конкуренция. Обскакал его Тщедушкин… Кстати, на тему… Помнишь анекдот: «А где вы видели еврея с лопатой?»

– Помню, – сказал Никита.

– А где вы видели визажиста на вентиляционной решетке! – пошутил Виталий и хрипло засмеялся, откинув седой ежик на подголовник.

И хотя смех полковника больше напоминал воронье карканье, Никита по-новому посмотрел на него.

– Виталий, – спросил он полковника немного погодя, – а у тебя есть дети?

– А что ты хочешь узнать? – переспросил полковник, помолчав.

– Есть ли у тебя дети, – пожал плечами Чагин.

– Ничего больше?

– Да нет, вроде ничего.

– Понимаешь, каждый раз, когда задают такой вопрос, мне кажется, что человек просто чего-то боится и рассчитывает узнать, пожалею ли я его.

Чагин еще раз пожал плечами. Немного помолчали. Впереди снова сгрудились повозки. Виталий высунулся из окна и рукой оттолкнул разрисованную картонную коробку, устроенную на велосипеде и изображавшую автомобильный кузов. Коробка перекосилась, велосипедист, скрывавшийся внутри, завилял, пытаясь удержать равновесие.

– Мне вот почему-то показалось, что ты хочешь пойти на попятную, – сказал наконец Виталий. – Не нравится тебе наш Ленинский проспект?

– Нет, не нравится, – сказал Чагин.

– Хочу напомнить, что ты будешь здесь работать не столько в своих интересах, сколько в интересах своего Мира. Хотя я и сомневаюсь, что он твой. Помни, что наша проблема – ваша проблема. Не поможешь нам, пострадают тихие. Все просто.

– Это призыв к совести или шантаж? – спросил Чагин.

– Да какая разница? Это факт.

Виталий выкрутил руль и свернул с проспекта. Стало немного тише, но и грязнее.

– Скоро приедем, – сказал он. – Хочу спросить. Ты счастлив?

«Что?» – чуть не вырвалось у Никиты. Нужно отдать должное полковнику, подумал Чагин, он умеет сразу переходить к сути вопроса. Хотя иногда это выглядит неожиданно.

– Сейчас или вообще? – уточнил Никита.

– Ты понимаешь, о чем я.

– Тогда да. Да, я счастлив.

– А какое оно, твое счастье? Что ты чувствуешь?

– Ну, это, Виталий, очень долгий разговор.

– А ты попробуй коротко.

Никита задумался.

– Коротко? – спросил он немного погодя.

– Да, коротко. В двух словах.

– В двух словах – я перестал гоняться за счастьем. И это чувство само по себе счастье.

– Интересно. – Полковник откинулся на подголовник и, выпрямив руки, уперся ими в руль. – Интересно. А что ты все-таки при этом чувствуешь? Покой? Ощущение безопасности? – Полковник хмыкнул. – Сонливость?

– Виталий, это нечестно. Я уже ответил. Причем, как просили, в двух словах, – сказал Чагин. – Теперь твоя очередь. А ты – счастлив?