355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Кузьменков » Двадцать семь. Рассказы о войне » Текст книги (страница 1)
Двадцать семь. Рассказы о войне
  • Текст добавлен: 13 мая 2022, 18:31

Текст книги "Двадцать семь. Рассказы о войне"


Автор книги: Андрей Кузьменков


Жанр:

   

Подросткам


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Андрей Кузьменков, Юлия Кузьменкова
Двадцать семь. Рассказы о войне

Художник К. Пузанков

© А. Кузьменков

© Ю. Кузьменкова

© К. Пузанков

* * *

Двадцать семь

Фабио пребывал сегодня в особенно приподнятом настроении. Это я понял, едва преступив порог его магазина, куда меня загнал дождик, всё чаще налетавший на Кальяри и напоминавший о скором наступлении осени, скучной и холодной даже на средиземноморье. Собственно говоря, не совсем справедливо было бы назвать «магазином» небольшую лавку, где продавались, главным образом, традиционные сардинские продукты – но это кому как нравится. В российской глубинке на подобных заведениях иногда можно увидеть вывеску «Супермаркет». Но вот трудятся в этих «маркетах» продавцы-«универсалы», к которым и подступиться-то бывает неловко – настолько их вид и само выражение лица свидетельствует о непосильной ноше, тяготившей их бренные плечи. Фабио же я что-то не могу припомнить ни грустным, ни задумчивым. Всегда словоохотливый и приветливый, он даже со случайным посетителем был готов переброситься дружелюбной фразой, обменяться шутливым замечанием. Если же попадался клиент, который проявлял хотя бы малейший интерес к чему-нибудь специфически сардинскому, тогда он мог по полчаса и более рассказывать, показывать и угощать, живо жестикулируя и прибегая к помощи украшавших интерьер магазинчика различной степени аутентичности памятников культурного наследия – особенно когда клиент начинал выказывать явные признаки ступора. Последнее случалось, надо сказать, частенько, что, впрочем, неудивительно, – к Фабио заглядывали, в массе своей, туристы, у которых восприимчивость к усвоению нового материала в отпускной период, как известно, крайне невысока, особенно если речь заходила не о поражающих воображение – древностью, размерами, весом или (что для европейца всегда более понятно) предполагаемой рыночной ценностью – артефактах, а о специфических деталях местного колорита, – неброских и скромных, на первый взгляд, но, безусловно, важных для более глубокого проникновения в сардинскую культуру. В завершение разговора, когда Фабио считал, что некоего межкультурного взаимопонимания всё же удалось достичь, он преподносил клиенту (всегда за счёт заведения, как он уверял, а фактически – за свой) малюсенькую рюмку филуферры, местной виноградной водки, неизменно превосходного качества, словно недвусмысленно намекая: люди, умеющие делать такой напиток, знают цену своим словам и потому не станут распинаться попусту. Откуда он доставал эту филуферру, так и осталось для меня загадкой. Фабио на сей счёт хранил непреклонное молчание, – впрочем, вполне в традициях своих предков, некогда прятавших сей крепкоградусный напиток от местных государевых слуг-ищеек в зарытых в землю бочках и помечавших место схрона железной проволокой; отсюда пошло и название – филу ферру, проволочка железная. И сколь бы немногое ни воспринял клиент из того, о чём так горячо говорил Фабио, решающий аргумент в виде рюмочки филуферры обычно приводил его в столь благодушное расположение духа, что, казалось, дискутировать просто больше не о чем – вся суть сардинского бытия здесь, в этом напитке, надо лишь глубже проникаться им. Возможно, поэтому редко кто ограничивался одной рюмочкой, хотя за все последующие приходилось платить уже из своего кармана. А сегодня Фабио, по какой-то неведомой мне причине, был особенно воодушевлён.

Благодаря энтузиазму Фабио, его любви ко всему, что имело отношение к истории сардов, его традициям мы и подружились. Филуферра, признаюсь, сыграла здесь хоть и не последнюю роль, но и далеко не главную – в Кальяри, есть и другие места, где иностранца, неравнодушного к местному быту и нраву, готовы встретить чуть ли не с распростёртыми объятиями.

– А сыну своему ты рассказываешь о прошлом Сардинии? – спросил я Фабио после того, как были произнесены обязательные слова приветствия, шутки о сардинской погоде и разговор потихоньку сместился в сторону никогда не оставлявших его равнодушным местных реалий. Я почти не знал итальянского, он не особо говорил по-английски, но это совершенно не мешало нашему общению, в процессе которого мы использовали и французские, и испанские слова, а я, если чувства начинали брать верх над рассудком, смело переходил даже на русский. Как он понимал сказанное в таких случаях, так и осталось для меня загадкой.

– Разумеется, – ответил он. – И постоянно езжу с ним по острову. На прошлой неделе мы были в заповеднике в горах, любовались сардинскими лошадками-джара. Знаешь, такими низкорослыми, но очень выносливыми?

– Знаю, конечно. Ну и как? Понравилось ему?

– О, si, si! Я говорил сыну, что в древности сарды были превосходными наездниками и не любили море, хотя когда-то сами приплыли сюда.

– Он поверил?

– Сначала нет. Сказал, что море – наша родная стихия. Но мы отправились в местный музей, посмотрели, каков был быт сардинцев, живших в глубине острова ещё пару веков назад, и, кажется, у него в голове стало что-то происходить.

Тут Фабио широко улыбнулся и сделал несколько лёгких движений рукой вокруг своей густой шевелюры.

– А ты не спросил его, что именно?

– Зачем? Пусть смотрит и сам делает выводы. А если я ему всё расскажу – о чём ему тогда думать?

– Фабио, тебе бы в школе работать, – усмехнулся я.

– Как раз в школе мне и не хотелось бы оказаться. Там всё преподаётся по шаблону, как-то выхолощено. А жизнь становится куда интереснее, когда сам докапываешься до важных вещей.

– А про сардинскую историю в кальярской школе что-нибудь говорят?

– Самые общие слова. Программа итальянская, спущена, похоже, из министерства в Риме, общая для всех. И вывод из неё такой: сарды – древний народ, о котором толком ничего не известно, – тут Фабио рассмеялся. – Ну, понастроили они в древности гигантские нураги, в которых потом жили чуть ли не тысячи лет и которые до сих пор торчат тут и там по всему острову, ковали металл почти для всей тогдашней Европы… Но толком – ничего. А хотелось бы больше нашего, особенного, сардинского.

– Чего же именно?

– Ну, например, что сардинцы даже сейчас – самые хорошие солдаты в Италии. Все ли об этом знают? А ведь даже совсем недавно, в Афганистане, они проявили себя намного лучше не только остальных итальянцев, но и многих союзников по натовской коалиции.

– А ведь Сардиния когда-то воевала и с Россией тоже, – рискнул заметить я, уповая на непредвзятость и широту взглядов Фабио.

– Это всё граф Кавур, – отмахнулся он, нисколько не смутившись. – Хотел заработать себе политический капитал и завладеть всей Ломбардией. А получил себе на шею короля Виктора-Эммануила и революционера Гарибальди. Но сардинцы в Крыму вели себя храбро.

– Да уж, – усмехнулся я, – только, главным образом, по отношению к англичанам и французам, когда наотрез отказывались воевать с русскими и восполнять потери притащивших их туда союзничков.

Реплика была встречена Фабио одобрительным смехом.

– Кстати, один русский офицер в своих мемуарах отметил, что слышал от попавших в плен сардинцев, что их обманом привезли в Крым, обещав сначала поход на Рим, – продолжал я тем временем.

Фабио заметно посерьёзнел.

– Неужели? Никогда этого не знал. Но если оно так, то и впрямь может кое-что объяснять.

– Покопайся в интернете. Жаль, ты по-русски не читаешь. Разве же расскажет штатовский гугл или учебники твоего сына что, например, та война в Крыму выкосила весь цвет английской аристократии и обескровила её армию? Вплоть до Первой мировой в «долину смерти» под Балаклавой приезжали паломники-англичане из высшей знати на могилу лёгкой кавалерии, в которой служили их родные.

– Ну а почему не расскажет? Что тут особенного? – усомнился Фабио.

– Почему? А про Вторую мировую что там говорится? – совсем осмелел я. – Кто, например, по их версии, внёс главный вклад в победу над фашистами?

– Что же тут неясного? – удивился Фабио. – Конечно, американцы и их западные союзники.

– Ну, а Россия, Советский Союз? – продолжал допытываться я. – Какова его-то роль? Что же на Восточном фронте происходило в ту войну?

– Там, конечно, шли какие-то боевые действия, долго шли, – нахмурился Фабио. – Но Германию бы никогда не победили, если бы не было десанта в Нормандии, высадки в Сицилии, битвы при Эль-Аламейне…

– Да неужто? И в каком же году случилась та самая знаменательная высадка в Нормандии? – не удержавшись, съязвил я. – Летом 44-го, когда русские войска уже к границам Германии приближались. Спохватились англичане и американцы, что без них могут всё закончить. Но, правда, великая им благодарность за то, что помогли немцев разбить, за то, что всё ж меньше русских солдат погибло. А вспомни битву под Москвой, вспомни Сталинград – вот ведь где сломали фашистскую машину.

В ответ Фабио лишь многозначительно покачал головой. Затем он наклонился под конторку, за которой мы сидели в продолжение нашего разговора, достал оттуда закупоренную бутылочку филуферры, быстрым проверенным движением сорвал полиэтилен, защищающий горлышко и вытащил пробку.

– Попробуй, что мне сегодня привезли. Такую в обычном магазине не купишь, – сказал он. – За мой счёт, конечно. Сегодня ведь 27-е. А это для меня особое число.

– Почему же? – спросил я.

– Многое с ним связано. Смотри, мой день рождения – 27-го. Нет, не сегодня! – поспешил предупредить мои возможные поздравления и тосты Фабио и продолжал: – Сын родился тоже 27, только другого месяца. Моей жене, когда она вышла за меня, было 27. Мои родители прожили в счастливом браке 27 лет, пока Бог не забрал к себе отца. Даже моя доля в прибыли нашего магазинчика в прошлом году составила 27 тысяч евро, – заразительно расхохотался он. – Вот что такое для меня двадцать семь.

– Фабио, очень рад за тебя, – сказал я, поднимая рюмку. Мы выпили. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль. Я даже не сразу поставил рюмку на конторку.

– А знаешь, Фабио, – медленно, тщательно подбирая слова начал я, – есть ещё одно число из этого ряда. Оно хоть и печальное, но крайне важное для всей нашей планеты. Постарайся запомнить его – двадцать семь миллионов. Вот сколько людей потерял Советский Союз во Второй мировой. И благодаря этой жертве мир уже много лет избавлен от большой войны.

Прозвучало это довольно эмоционально, хотя я максимально стремился к будничности, к простой констатации факта. Я ждал реакции Фабио, но не мог и предположить, что его южный темперамент отреагирует столь бурно. Нет, не во внешних проявлениях. Внешне он выглядел всё таким же уравновешенным и благодушным. И только его смугловатое лицо вдруг побледнело, посуровело и заострилось, так что он вдруг стал чем-то напоминать сардинца-воина с картины позапрошлого века.

– Двадцать семь миллионов? – тихо переспросил он.

– Да, двадцать семь, а, возможно, и больше, – подтвердил я.

– Но это же половина нынешней Италии. Как такое можно вынести? А сколько в России жило тогда?

– В Советском Союзе? Около двухсот миллионов. Нет русской семьи, где кто-нибудь не погиб в ту войну.

– Но это ужасно, просто ужасно, – чуть ли не запричитал Фабио. – Почти каждый седьмой, так ведь? А сколько осталось калеками, не дожили своих лет после ранений… И все они погибли, получается, на фронте?

– Если бы так, Фабио, – покачал головой я. – В боях на фронте пало, судя по данным, которые приводят наши, российские, исследователи этого вопроса шесть-семь миллионов, возможно девять или десять – ничуть не больше, чем потеряли вторгшиеся в Россию немецкие оккупанты и их союзники, хотя западные пропагандисты часто дают совершенно иные цифры. Впрочем, хорошо известно, что на Западе историки со времён Клаузевица любили занижать свои потери и завышать чужие, иногда в разы…

– Хорошо, оставим это на их совести, – нетерпеливо перебил меня Фабио. – Да и на Западе есть разные историки. Скажи мне другое: как же умерли остальные миллионы?

– Это были мирные жители, убитые во время оккупации, ставшие жертвами концлагерей и погибшие военнопленные.

– Но и в России, наверное, умирали взятые в плен немецкие солдаты?

– Да, конечно. Например, большинство пленённых под Сталинградом немцев погибло – но почти все они были в состоянии крайнего истощения или обморожены. И своевременно помочь им всем в тех условиях, сразу после окончания кровопролитнейшей битвы в истории человечества, было просто невозможно. Однако всего за время войны в русский плен попало свыше четырёх миллионов немцев – и из них три с половиной миллиона вернулись домой. А в немецких лагерях были уничтожено свыше трёх миллионов красноармейцев из четырёх с половиной миллионов, взятых в плен. Потери же мирного населения Германии, вызванные военными действиями на её территории, оцениваются вообще лишь в полмиллиона человек…

Я хотел было продолжать, но Фабио жестом остановил меня. Видимо непросто было с ходу переварить такое обилие цифр. Он судорожно сглотнул слюну, и когда заговорил, чувствовалось, что слова даются ему нелегко.

– Но нам… нам об этом никогда ничего не говорили. И моему сыну тоже. Почему?

– А вот в этом Фабио, действительно стоило бы разобраться получше. Думается, что для здравомыслящего человека такая задачка вполне по силам.

Фабио покачал головой и погрузился в глубокую задумчивость, словно пытаясь привести в порядок свои мысли.

Тут надо бы сказать ещё несколько слов о его магазинчике, в чём-то типичном для Сардинии, и, в то же время, отличном от прочих. Он находился недалеко от набережной, в приморском квартале с говорящим названием Марина в старой части города, на пересечении двух узеньких улочек. Одна из них круто сбегала с холма к оживлённой виа Рома, тянущейся вдоль портовой части набережной Кальяри и служившая не только своего рода местной меккой, фокусом обязательного паломничества туристских легионов, прибывающих со всего света, но и пристанищем для всяких странных и экзотических личностей, начиная от цыган и мигрантов-африканцев и заканчивая русскоговорящими попрошайками из бывших советских республик. Другая же улочка находилась не далее чем в трёхстах метрах от виа Рома и шла параллельно ей, но попав туда, могло показаться, что сама атмосфера вокруг вдруг кардинально менялась, становясь тихой, мирной, какой-то патриархальной. Полнотелые бабушки вели вечные разговоры о своём, семейном, худощавые дедки посиживали на скамеечках с трубочками в руках, философским взором пронзая окружающие пространство, молодые – «сардинки», так и тянет сказать – выгуливали своё потомство и обменивались с компаньонками секретами его взращивания. Здесь и дышалось по-иному, свободнее и как-то естественнее, чем на набережной с её крикливой мятущейся толпой. Впрочем, подобное деление сторон жизни и быта на внешнюю, показную и внутреннюю, сокровенную, читателю наверняка приходилось видеть не раз. Увы, это давно стало одной из примет нашего времени.

Магазинчик Фабио располагался как раз на перекрёстке, так что всякий, спускающийся в мир суетный или возвращающийся в мир патриархальный, неизменно наталкивался на него, тем более, что входная дверь открывалась как-то на угол, словно принадлежала сразу обеим улицам. Последнее обстоятельство, помимо всего прочего, словно намекало, что внутри, за этой дверью, может находиться нечто необычайное, загадочное, таинственное и сразу вызывало у туриста острое любопытство – примерно так же на русского человека действует вид красного угла с его святынями.

Но вернёмся к нашему разговору с Фабио. Просидев так, в полной неподвижности, некоторое время, он вдруг тряхнул головой, словно пробуждаясь от дрёмы или наваждения. Затем неспешно окинул взором стеллажи, где висели на вешалках и лежали стопками традиционные сардинские меховые куртки, короткие суконные штаны-брюки рагас, бериты, кажущиеся неуклюжими, а на деле такие удобные на голове, прилавки с тёмно-жёлтыми массивными головками пекорино сарде, твёрдого сыра из овечьего молока, тонкими, словно нотная бумага, листами сухого хлеба карасау, увесистыми пластинками боттарги, высушенной солёной икры кефали, овечьей ветчиной, ароматной и слегка сладковатой на вкус, винами, настойками, мёдом, джемами, соусами и прочими местными яствами. В магазинчике повисла напряжённая тишина. Вот-вот должна была начаться сиеста; в такое время к Фабио заходили разве что туристы, которых в конце ноября, когда сезон на острове уже давно закрыт, по пальцам, кажется, можно было пересчитать. В такую пору любой сардинец готов пофилософствовать на самые отвлечённые темы, – было бы только желание. Но сегодня слишком отвлечённые темы Фабио, видимо, не привлекали. Сохраняя многозначительное молчание, он вытащил пробку из горлышка стоявшей рядом с нами бутылки филуферры и вновь наполнил наши рюмки. Затем торжественно поднял свою.

– Давай почтим память двадцати семи миллионов, погибших в той войне и подаривших мне и моей семье возможность радоваться друг другу – и дарам нашего счастливого острова.

Он сделал неторопливый и широкий жест рукой, словно приглашая в немые свидетели сардинские природные стихии и производимую ими благословенную продукцию. Мы выпили молча, по-русски, не закусывая.

Гром за горизонтом

«В ночь на 8 июня группа немецких самолетов пыталась совершить налёт на Горький. На подступах к городу вражеские самолеты были рассеяны нашей истребительной авиацией…»

Газета «Горьковская коммуна», 9 июня 1943 г.

Новость, как обычно, притащил Мишка-актёр. Почему его актёром прозвали? Потому что порисоваться горазд. И стоило хорошенько поразмыслить, прежде чем всерьёз принимать сбивчивые взволнованные слова, которыми он в спешке словно бросался в нас. Разве ж впервой его байки на поверку оказывались полной белибердой? Вспомнить хоть бы ту оказию, когда волк якобы задрал овцу в колхозном стаде и принёс к нему на огород. Волк овцу приволок, волк приволок! – выл он во всю глотку. И с какой же прытью мы рванули! И бежать-то далеко, на самый край деревни, на косогор. Оттуда и до лесной опушки рукой подать. А лес – кладезь чудес, как у нас деревенские говорят. Там чего только не случается. Да и то сказать – бывалоча, волки чуть не к самому мишкиному дому подходили – по следам определяли. А этих серых разбойников в наших краях хватает, и потрава от них каждый год. То скотинку утянут из стада, а то и собачку неосторожную. Живётся им вольготно: окрест деревни леса стеной стоят на двадцать, а где и на все тридцать кило́метров. Правда, нам бы сообразить, что волки промышляли возле деревни глухой зимой, в самые лютые морозы, когда, у них, видно, с едой совсем туго. А тогда ведь Петровки во всю силу сушили-жарили, – ну прямо, как сейчас, хотя лето только разгорается. В такую-то пору волк от людей, как от огня, шарахается. Но кто ж об этом вспомнил, слушая Мишины причитания?

Но с другой стороны, если только представить, что история с овцой взаправду случилась – забрали бы его родителей органы, ох, забрали. И чем бы ещё дело кончилось – бабушка ни надвое, ни натрое не сказала бы. Уж если соседскому дяде Васе за подобранные на колхозном поле колоски – не для себя, для деток подобранные на давно скошенном поле – семь лет тюрьмы присудили, на сколько упекли бы за овцу? Доказывай потом, что это волчьих зубов дело. И ведь не докажешь. В органах разговор короткий. На твоём участке нашли колхозное добро – значит, ты и виноват.

И был бы Мишка мальцом несмышлёным – ан нет. Школу в этом году заканчивает – хорошо, наша деревня рядом с райцентром, где есть десятилетка и можно выучиться хоть для института – и такое вытворяет! Нет, не желает, никак не желает он взрослеть. И потому никто из нас поначалу не поверил, когда он принялся рассказывать, что вечерами выходил вчера и позавчера на косогор, на самое высокое место в округе, на Егорьевский холм, где, рассказывают, в стародавние времена то ли монастырь был, то ли церковь стояла, и оба раза слышал вдали странный гул, похожий на затяжные раскаты далёкого грома.

– Ты скажи лучше, что грозу видел, – язвительно поддела его смешливая Люда и сама же засмеялась. – Скажи, когда грозу больше любишь: в начале мая или июня? Помнишь, стих учили, а ты всё никак запомнить не мог, – со смехом продолжала она.

– Грозу или нет – не знаю, – совершенно серьёзно ответил Миша, ничуть не обескураженный. – Но что-то завывало там, в небе, это точно. Противно так завывало, аж жутко стало в какой-то момент.

– А тебе, случайно, папаня по уху в тот самый момент не вмазал? Из-за того, что ты вместо того чтобы к экзаменам готовиться, по косогору шаманаешься? – в тон Люде подхватил Витя. – Если так, то не дивись.

– Да ну вас… Вот Фомы неверующие! – отмахнулся Миша. – Хотите, сходим сегодня на косогор, послушаем. Сами тогда убедитесь.

– Да туда топать больше получаса, и ещё обратно столько ж, – пробурчал обычно молчаливый Фёдор. – Придём, совсем темень будет, а у меня задание от мамки – картошку окучить. Эх, сварить бы молоденькой-то сейчас, да с сольцой, ох и вкуснота была б…

– Хорош болтать, – довольно резко перебил его Витя. – Тебе бы всё про еду… А в простоте слова не вытянешь.

– Да уж это точно, но перекусить бы всё одно не помешало, – задумчиво протянул Егор. – Может, у кого найдётся? С утра не емши…

Люда молча запустила руку куда-то в складки своей широкой юбки и извлекла пригоршню тыквенных семечек.

– Бери, прям с огорода, свеженькие, – шутливо улыбнулась она. – Да не всё тебе одному. Дай и остальным потешиться.

– Спасибо, – только и буркнул Егор, набрасываясь на угощение.

На некоторое время установилась тишина, нарушаемая лишь похрустыванием семечек, да смачным сплёвыванием – читателю, надеюсь, доводилось лузгать семечки, и все нюансы процесса, думается, ему хорошо знакомы из непосредственного опыта.

– А, может, всё-таки сходить на косогор, – неожиданно сказала прежде молчавшая Нина. – Вдруг Миша прав?

– А любопытной Варварой не хочешь побыть, Нин? – возразил Витя и хотел добавить что-то ещё ядовитое, но его неожиданно перебил Фёдор:

– А что, давайте смотаемся. Не так уж и далёко. А если ничего не увидим – до самой темени, сдаётся, успеем вернуться, вечера ныне долгие, я и с картошкой управлюсь.

«Да, пошли», «Что уж там, чай, не десять вёрст», «Ох, Михайла, держись, если наплёл», – раздались добродушные реплики, и все мы двинулись самым коротким путём, на угол деревни, к мишиному дому, а затем по косогору к Егорьевскому холму.

Солнце, неспешно скользившее за горизонт, слегка подсвечивало поднимавшуюся с полей и лугов дымку, уже густо лежавшую в низинах, но почти незаметную в белесом небе. Долгое время мы шли молча.

– Интересно, призовут нас сразу после выпускных или нет? – задумчиво произнёс кто-то из ребят.

– По мне, так поскорее бы, – отозвался Егор. – Будет кому письма писать, – шутливо толкнул он локтем в задумчивости шагавшую рядом с ним Любу.

– Ой, не смеши! – от неожиданности зарделась она. – И что ж ты напишешь с фронта? «Я – герой, валю врага одной ногой», и всё эдакое, да? – и, пытаясь скрыть смущение, снова залилась смехом.

– Ну, уж мы найдём, что написать, – загадочно сказал Егор и замолчал, не меньше её смущённый.

– А немцы-то, говорят, опять на Москву метят, – задумчиво проговорил Фёдор.

– Значит, скоро вспять побегут, непременно побегут, – обрадовался смене темы Егор. – Если уж в сорок первом драпали, то теперь, после Сталинграда, пощады им и вовсе не видать. Сами знаете, каково медведю из берлоги вылезать – и неохота, и лень, да и пригрелся вроде, – усмехнулся он и продолжал: Но аще вылез – спасайся, кто бегать горазд. Так и мы, сидим каждый возле своей печки, да про своё житьё-бытьё толкуем, нас не трогают – и мы никого не донимаем. Но если нас разозлить насерьёз, да ещё собрать всем миром – тут уж никакая сила нашего брата не своротит.

– Эк толкуешь, прямо училка на классном собрании, – усмехнулась Нина.

– Да это мой дед так гуторит, – сказал Егор. – Наслушался, должно быть, радио. Хотя, по мне, не так уж он и неправ. Не зря ж в германскую с немцем бился.

– Прав, это точно, – поддакнул Фёдор и вновь погрузился в молчание.

– Он ещё говорит, что если б нам дали оружие получше в ту войну, в Берлине были б, это точно. А вот не добили их тогда – они и полезли сызнова.

– Твоего бы деда к нам на уроки истории, вот бы уж где ему досталось, – усмехнулся Витя.

– Ему и так досталось, – не отступал Егор. – Пришёл с германской контуженый, полуслепой – а ему потом и выдали, в нашем же сельсовете: ты, мол, империалистов защищал, против братьев-рабочих немецких воевал, скажи спасибо, что терпим тебя здесь, и то только из-за твоей немощи, да возраста. А ведь он простым солдатом был – куда скажут, туда и иди, в того и стреляй. И попробуй откажись.

– Многие, однако, отказывались, особенно после революции, – вступил в разговор Миша. – Мой дядя Пётр братался, говорят, с немцами, потом в партию на фронте вступил.

– Как с такими можно брататься! – неожиданно возмутился Фёдор. – Вот мой дед в плену у немца два года сидел. Знали бы вы, что они вытворяли, как издевались над пленными, особенно русскими. А ведь он на хуторе работал на хозяина. А многих на фронт посылали, окопы немцам рыть. Это против своих, значит. А тех, кто отказывался – сразу к стенке. И скольких постреляли…

– Вот проняло-то Федьку, – улыбнулся Егор. – Мой дед тоже говорит, что не брататься надо было, а добивать немца.

– Ну, коли не понял немец тогда, что русский и с дубиной может навалять, что-то теперь с ним будет, когда у нас вдосталь и танков, и самолётов, и пушек и, наверное, много чего такого, о чём мы и не догадываемся, – продолжал, воодушевившись, Фёдор. – Зря ли в Горьком заводы день и ночь дымят?

– Но пока-то немец возле Курска и Орла так и стоит, а не мы у Берлина, – кисло вставил Витя.

– Дайте срок, ребята, – примирительно сказала я. – Они же в сорок первом со всей мощью исподтишка навалились на нас.

– Прогоним немца, непременно прогоним, – сказал Егор, словно стараясь уверить самого себя. – Да и кто с такой страной сможет справиться? Кто такие леса пройдёт, озёра и реки переплывёт? Да у нас и девчата, если надо, не хуже парней воевать могут, – добавил он и при этом выразительно взглянул на Люду.

Но та на сей раз проигнорировала приглашение пококетничать. Она быстро шла по косогору, вглядываясь куда-то вдаль, и вдруг остановилась.

– Тише, ребята, – сказала она. – Слышите?

Все как по команде замолчали. И то ли у Люды был самый тонкий слух – как-никак, в музкружке в школе занималась – то ли ей просто померещилось, но никто так ничего и не услышал. Разговор возобновился, хотя и без прежней живости. Каждый из нас явно пытался уловить что-то негромкое и далёкое, но тщетно. Однако вскоре Нина вдруг насторожилась.

– А точно, – тихонько прошептала она.

Мы остановились, напряжённо вслушиваясь в предвечернюю тишину, опускавшуюся на окрестности. Откуда-то с северо-запада, где догорал закат, доносился какой-то странный звук, низкий, подвывающий, временами, казалось, даже всхлипывающий. «Виий-ууууу, виий-ууууу, виий-ууууу…» И было в нём и впрямь что-то жуткое, от чего в первую секунду хотелось бежать куда глаза глядят и спрятаться, зарыться поглубже, только бы не слышать его. Но мы, боясь пошевелиться, были словно парализованы им. А между тем звук становился всё громче и громче. Вот на горизонте, наверное, не меньше чем километрах в пяти-шести, показались какие-то чёрные точки, медленно скользившие совсем низко над землёй, вот они стали прямо на глазах расти, приобретая чёткие формы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю